+8 Киев
Триста шестьдесят семь дней оккупации! Два дня второго года.
Ну и настроение же у нас! Словно вся тоска со всего света переселилась в нас и гложет, как мириады червей. Ждали 20-го числа. Теперь ждем первого. Как ни борешься с собой, все равно кажется, что видишь все и всех в последний раз. А еще и погода, словно специально холодная, серая. Совсем ноябрьская, а не такая, как должна быть в сентябре. Природа, как и люди, против нас. Словно в наказание за то, что мы здесь оказались. Будто мало мы и без того наказаны.
В библиотеке Бенцинг послал мотивированную записку в Ровно в генералкомиссариат с просьбой не производить у нас сокращения. Что ему ответят и когда? Но в библиотеке не волнуются. Наши сотрудники все так стары, что их Германия не страшит. До тридцатилетнего возраста только я.
Все копают уже картошку. Кое у кого она более приличная. У многих же, как у нас, совсем сгорела. И выкапывают мелкую, как горох. Мы в числе тех, кто не вернет даже того, что посадили. Хотим уже выкопать ее всю. Едим ее прямо в шелухе.
Вчера вечером были мы на Аскольдовой могиле. Рано выйти не удалось. Но мы решили пойти. Ни разу не были в той части Печерска.
Арсенал, очевидно, теперь не работает. Не видно в нем никакой жизни. Памятник восстания арсенальцев сняли, и даже надписи на постаменте не осталось. В большом военном доме № 3, где перед войной жила Татьяна, теперь немцы. Следов пожара не видно, а он горел в прошлом году. Над воротами бывшей Никольской церкви крест, стоят благочестивые старушки, а рядом человек двадцать здоровых парней, лет по девятнадцати–двадцати пяти азартно играют в карты. Подле них несколько нераспечатанных колод атласных карт. они так увлечены, что никто из них не обращает внимания на проходящих. Кто они, эти парни?
Пустынные и безмолвные теперь улицы у ипподрома, у Лавры. В Аносовском парке редкие пары. Ни трамваев, ни людей. Ипподром мертв. А раньше, именно в это время года, был самый разгар бегов и скачек. Только немецкие машины изредка шумят на улицах.
Спуск Евгении Бош еще чище, чем был раньше. И склоны гор словно сильнее заросли теперь. Козы, возвращаясь домой, лениво и беспрепятственно общипывают кусты и траву.
На Аскольдовой могиле сотни немецких могил. Кресты их видны издали. Теперь нет решетки вокруг. Белые урны у входа так и остались стоять, но без цветов. Их выбелили, теперь и они кажутся очень белыми при свете выходящей луны. Как и прежде, клумбы, газоны с серыми, красными травами, с яркими каннами. Аллеи словно лучше утрамбованы, дорожки посыпаны белым песком. Немецкая аккуратность и здесь. И ровными рядами могилы немцев с совершенно одинаковыми полированными деревянными крестами. Нет отдельных могильных холмов. Одинаковые, прямые общие холмы тянутся от одного к другому краю площадок. Они обсажены газонными растениями – серой, красной и ярко-зеленой травой. На некоторых густые заросли душистого табака подымаются выше крестов или сплошь засажены они темными, словно бархатными, петунией и львиным зевом.
И сотни совершенно одинаковых крестов. Все они сделаны из одинакового дерева, на оборотной стороне их фашистский знак. Со стороны могилы черная надпись с именем и фамилией убитого и датой его рождения и смерти. И на всех крестах вверху одинаковая дата "1939". Что означает она? Начало ли войны в Германии или дату изготовления креста? Значит, верно говорят, что немцы возят всюду за собой кресты, гробы и заранее роют могилы. Какая предусмотрительность! Только от нее мурашки по коже пробегают. На одной из боковых террас – венгры. Там на таких же полированных крестах прибиты металлические изображения их герба: меча и щита. И одеты на кресты каски убитых. Словно головы, стоят рядами, неподвижно и молча. И снова немцы, немцы на всех террасах.
Редкие пары девушек с немцами бродят между могил или сидят на скамьях у дорожек. Или одинокие немецкие солдаты посидят, посмотрят на могилы и уходят. Кто знает, о чем они думают? Не о том ли, о чем думаем мы? Зачем немецкому народу убивать народ советский? А может быть, их мысли совсем другие? Просто, быть может, здесь похоронены их друзья, или неизвестность того, что ждет их впереди, приводит их на это русское кладбище с немецкими могилами?
Тихо и торжественно на этом кладбище. Смерть примиряет невольных врагов. И только очень обидно делается, глядя на это организованное кладбище, что могилы наших бойцов часто лишь едва присыпаны землей, а многие просто потеряны, исчезают, как исчезла могила девятнадцатилетнего красноармейца в николаевском парке. Ее срыли. Должно быть, она портила настроение гуляющим немцам. Когда мы возвращались назад, было почти темно. Луна подымалась все выше, и в свете ее издали, как позолоченные, отблескивали полированные кресты.
Ветер улегся совсем. По шоссе медленно ехали немногочисленные велосипедисты с картошкой и плелись домой козы.
На Никольской все так же парни играли в карты, хотя там, где они сидели, было уже совсем темно. Никто не мешал им играть, хотя им-то меньше всего можно было бы быть здесь. Но они оказались, почему-то за пределами наших армий и вне внимания немцев. Вот же не боятся облавы, хватающей всех на Германию.
По Александровской все так же гуляли немцы. Мы зашли в Царский, там не было никого. Дворец показался старым и грязным. Рядом с ним слепыми окнами без стекол и без рам смотрел зал заседаний Верховного Совета. И над всем – луна, как всегда, бесстрастная и яркая, которая не тускнела даже тогда, когда тонкие облака затягивали ее.
Разрушенный Крещатик при свете луны кажется театральной декорацией к пьесе каких-нибудь классических, давних эпох. Висящие остатки стен, трубы, как колонны, груды камней. Снова на минуту показалось, что все происходящее с нами просто тяжелый сон, и мы должны лишь проснуться, все будет по-старому. Но это не так. И старой осталась только луна, которая мимо всего на земле всегда проходит одинаково равнодушно. Теперь вокруг нее появились длинные тонкие облака, похожие на полосы света от прожекторов.
Мы благополучно вернулись домой. Очевидно, вечером в воскресенье действительно не бывает облав.
