детство

Родился я 9 декабря 1948 года в городе Кировограде на улице Сенной возле бабушкиного дома. Мать не дошла около 20 метров до частного дома. У нее начались схватки и она родила меня прямо на улице около 16.00 при температуре -15 Сº.

По словам отца, матери стало плохо и она решила пойти к бабушке, чтобы там меня родить (жили в двух кварталах друг от друга). Перед тем как выйти из дома, мать выпила граненный, большой стакан водки, чтобы облегчить боль, но не успела дойти до бабушкиного дома, поэтому роды у нее принимали на улице – бабушка, отец и соседки, которые жили в одном дворе с бабушкой. 

Так появился четвертый ребенок в семье Штейниковых. Мой старший брат Александр – 1937 года рождения, второй брат Виктор – 1938 года рождения, сестра Валентина – 1944 года рождения. Затем родился я в 1948 году и в 1951 – моя младшая сестра Людмила.

Фото из семейного архива

До первого класса, кроме детского садика, я не помню, как проходило мое детство. Хорошо запомнил, как умерла моя бабушка в 1953 году. Перед смертью меня повели к ней. Она, уже будучи тяжело больной, угостила меня упаковкой кругленьких конфеток-леденцов разных цветов (в упаковке было 10 штук). Очень добрая была бабушка, мать моего отца (чего не скажешь о ее сыне).

Затем похороны. От церкви ее везли по улице мимо моего садика. В последний раз отец поднял меня на руки, чтобы я посмотрел и попрощался с бабушкой и отвел меня в детсад №5, а похоронили уже без меня.

Так в моей памяти осталась любимая бабушка, которая была очень верующей женщиной, и то малое время, в которое я ее запомнил, особенно ее конфетки-леденцы, потому что в своей дальнейшей жизни до 19 лет я от своих родителей уже ни конфет, ни мороженого никогда не видел.

У меня была крестная, тетя Маруся Бутрик. Она на все праздники и дни рождения всегда дарила мне книги на память, к которым у меня появился интерес после окончания военного училища. А до этого времени я в основном рассматривал картинки этих книг, так как любовь чтению мне никто никогда не прививал.

Дядя Толя Бутрик, муж Маруси, был добрейшей души человек. В 1950–1957 годах он работал буфетчиком (в те времена слово бармен вообще никто не знал) в маленькой комнатушке, приблизительно 14 м², где продавали пиво, конфеты, печенье и так далее на углу Почтового переулка и улицы Яна Томпа (ниже Верхней Пермской, возле школы №7).

И как только мы с родителями или я сам заходил к нему, он мне набивал полные карманы сладостями, после чего я не находил себе места от радости.

В три-четыре года в связи с тем, что я был очень неспокойный и постоянно капризничал, старший брат Саша, чтобы как-то меня "успокоить", открытыми ладошками своих рук хлопнул мне по ушам одновременно (чтобы я его не раздражал своими криками), в результате чего перебил мне ушные барабанные перепонки.

Старшая сестра Валя, сколько я помню свое детство, постоянно издевалась надо мной, заставляла работать, вплоть до избиений меня, так это длилось до 15 лет, пока я не начал заниматься спортом.

Уже когда я ушел на пенсию с военной действительной службы Советской Армии, я понял, что был ненужным, нелюбимым ребенком как для своих родителей, так и для своих сестер и старшего брата (возможно).

Фото из семейного архива

С самого малого детства отец приучал нас к труду. Несмотря на малый возраст мой, он купил мне маленькие детские ведра, где-то на 2–3 литра емкостью, и заставлял меня и всех остальных детей носить воду.

За 100 метров от нашего частного дома находилась водопроводная колонка, откуда мы носили воду для поливки огорода, овощей, фруктовых деревьев, а впоследствии и винограда.

Мы жили в частном доме, где жило еще три семьи, но земельный участок среди всех у нас был самый большой. Жили по улице Садовой в доме №61, возле знаменитого городского сада, высаженного на реке Сугоклей еще до революции. До него ходили трамваи (во время войны сад был уничтожен фашистами).

С каждым годом моего взросления отец покупал все большие ведра – на 6, 8, а впоследствии и 12 литров. Меньшие ведра переходили к младшей сестре по наследству.

В весенний, летний, осенний периоды мы занимались поливкой. Отец брал огороды на 10–12 соток для посадки картофеля, кукурузы, подсолнухов и других овощей. И всей семьей мы выезжали на посадку, прополку, а потом сбор урожая. Поблажек ни для кого из детей не было. Даже очень малый возраст ребенка не учитывался. Работа всегда была и для самого малого – перебирать фасоль, перекладывать картошку из мешка в ведра и так далее.

В холодное, зимнее время мы шили валенки, а затем родители их продавали, чтобы как-то улучшить семейный бюджет. Мать, пока дети были малые, не работала, была домохозяйкой. Отец работал сапожником в артели-мастерской, а затем слесарем на заводе "Красная звезда".

Заранее (в летнее время по дешевой цене) покупалось сукно, в основном военные шинели, распарывали их, затем красили их в черный или темно синий цвет (какой был), высушивали ткань и затем по заготовкам, вырезанным из картона, на все размеры, в том числе и детские, вырезалась ткань, выкладывалась тонким слоем грубая, темная (бытовая) вата и по нужной форме мать выстрачивала на швейной ножной машинке "Зингер" заготовки. Затем начиналась самая тяжелая для всех нас, а детей особенно, трудоемкая работа по их обшиванию.

Заготавливалось примерно пар 20, а может, и больше, отец равномерно делил поровну среди всех. Себе, матери и старшей сестре он распределял большие размеры, а затем мне доставались самые малые размеры. Младшую сестру не привлекали к работе, так как она была еще маленькой, но спать она не имела права и находилась со всеми нами, пока все валенки не будут обшиты. По времени мы работали до 2-4 часов ночи.

Сам процесс проходил очень сложно. К примеру, в понедельник-вторник красилась ткань и высушивалась (зимой очень долго сохла) прямо в квартире. Тут же и кушали, и спали, и нюхали эти краски. Но тогда на это никто не обращал внимания – все это было в порядке вещей (утверждено законом отца). В среду и четверг мать сама обстрачивала все заготовки, ей помогали отец и сестра в вырезке форм и выкладывании их ватой, затем мать их обстрачивала. Один день – пятница – оставался на обшивку. Пока отец был на работе, мы (я, старшая сестра и мать) начинали обшивать валенки, потом, когда приходил отец с работы, и он подключался к этой работе.

Старший брат, сколько я помню, никогда не занимался этой работой, его никогда дома не было. Он был любимым сыном отца, поэтому, возможно, отец ему многое прощал, и напрасно. Впоследствии старший брат Александр в 1957 году был осужден к 18 годам лишения свободы в местах строгого режима.

Второй брат Виктор в 1956–1959 годах учился в Одесском артиллерийском училище, поэтому вся нагрузка ложилась на нас четверых, а когда подросла младшая сестра, то и она включилась в эту работу.

Вся работа делалась так, чтобы соседи не догадывались, что мы делаем и что продаем. Хотя другие соседи из других домов шили тапочки, ватные одеяла и так далее, а на толчке или базарах потом встречались случайно, и все, что скрывалось, становилось явью.

Фото из семейного архива

В субботу и воскресенье родители и старшая сестра в 3–4 часа утра (зимой это глубокая ночь) выходили на толчок, который находился примерно в 3 км от нас, со всем эти товаром шли туда продавать. Нас тоже поднимали, мы уже не спали и в наши обязанности входило навести идеальный порядок в доме. Нас закрывали на замок, на улицу мы выйти не могли и до 15–16 часов находились дома. В доме наводили такой порядок, что нельзя было найти ни одной пылинки. Я как старший растапливал печь, подогревал воду и мыл полы, а младшая сестра вытирала везде пыль, мыла посуду и так далее.

Когда уборка была закончена, мы садились у окна и ждали родителей. Игрушек на то время ни у меня, ни у моей сестренки не было. Была у старшей сестры большая кукла высотой 40 см, но она категорически запрещала ее кому-нибудь из младших брать (ей на день рождения подарила крестная).

Спички дома лежали свободно, но мы, кроме как растопить печь, о них даже не могли и думать. Так как отец проводил такой "инструктаж", что о них сразу забывали, что они есть. Если торговля у родителей проходила удачно, то родители могли нам с сестрой купить по пару конфеток. Если же торговля плохо прошла – мы не видели ничего.

Как-то в один из выходных дней, когда родители были на толчке, мне было за 10 лет, а сестренке около восьми лет, мы решили родителям преподнести сюрприз. Дома кушать ничего не было, и мы решили сварить борщ красный. Отец матери когда-то подарил большую книгу о разновидностях пищи и самоучитель ее приготовления. Мы нашли в книге одно из блюд – борщ – и все по написанному выполнили, все процедуры приготовления, и сварили настоящий борщ.

Вторые блюда мать готовила в основном по праздникам или по каким-то юбилеям. А так в основном борщи, супы и компот или кисель, который я очень любил. Поэтому мы и сварили борщ, я растопил печь, начистил картошки, а сестренка все остальное сама делала: приправы, нарезка и так далее.

Кушать мы никогда сами не могли. Хотя и были целый день голодными, но терпеливо сидели у окна и ждали родителей, чтобы затем похвастаться, кто больше чего сделал. Если были маленькие гостинцы, мы были на седьмом небе от радости. Затем все садились кушать. Но когда пробовали борщ, отец и мать не поверили, что мы, малые дети, смогли приготовить такой борщ, что даже не каждый взрослый смог бы так приготовить. И если бы не тот факт, что мы были закрыты на замок, родители подумали, чтобы нам помогли родственники или соседи.

Одеждой родители нас не баловали. Вещи я носил после сестры и старших братьев. Если бабочка, рубашка и шаровары (до 15 лет я брюк не видел и не носил) были велики, мать их ушивала и я их носил, пока не вырастал. Затем эта одежда переходила к младшей сестре, соответственно, с перешивкой (хотя после моей носки там вряд ли что-то можно было уже перешивать).

В первый класс я пошел в шестилетнем возрасте. Родители посчитали, что так лучше будет для меня и для моей учебы, но глубоко ошиблись. Классным руководителем с первого по четвертый класс была Полина Ивановна, хорошая знакомая моих родителей, она же была и первой учительницей старшей сестры.

Учился я слабо, все больше баловался на уроках, дергал девочек за косички. Все мне в эти начальные годы сходило с рук, так как моя первая учительница, видимо, просто жалела меня, зная жестокий характер отца. Но когда я пошел в пятый класс, вся жизнь у меня пошла вверх ногами.

В пятом классе было много учителей. И у этих учителей столько разных было характеров...

По натуре я был неусидчивым школьником. Для меня уроки отсидеть было мучением. В основном на уроках я баловался. Что-нибудь ляпну, и все ученики класса смеются несколько минут. А учительница выгоняет меня из класса и отправляет к директору школы.

Директором школы (до восьмого класса) был великий педагог, заслуженный учитель Украины Захар Денисович Сергиенко (ныне уже покойный). Человек спокойной выдержки, чуткий и внимательный. Носил строгую одежду: хромовые сапоги и серый костюм, пошитый по военному образцу, китель такого же кроя, какой носил Иосиф Сталин.

После того, как в очередной раз меня выгоняли с уроков, я шел к директору, он очень внимательно на меня посмотрит, а затем спросит: "Ну что ты, сынок, натворил на уроке?", я наклоню голову и отвечаю, что вырвалось у меня невзначай какое-то слово, все в классе смеются, а меня учительница выгнала из класса и отправила к вам. Он меня никогда не ругал, а спокойно объяснял, что и как, зачем учеба нам, работа учителей, брал с меня слово, что я больше баловаться не буду и отправлял меня снова на урок.

На следующий день все повторялось снова – срыв урока, директор, обещания и так далее. Баловался я на уроках не у всех учителей. Одних боялся, других уважал, а третьим срывал уроки. Поэтому впоследствии, когда на учительском совете решался вопрос об исключении меня из школы, среди учителей не было одного единого мнения, у одних я хорошо себя веду, получаю хорошие оценки, у других плохо и получаю плохие оценки. Мнения были разные среди учителей, но заключительное слово и решение было за директором школы. Он всегда говорил: "Мальчишка неплохой, это же ребенок – веселый хлопчик, он перерастет и будет золотым человеком".

У директора школы Сергиенко была большая семья. Один из сыновей погиб в годы Великой Отечественной войны, воспитание детей и внуков его проходило в строгой дисциплинированности, уважении к старшим, оказании помощи и так далее (это я узнал из разговора и воспоминаний внука Захара Денисовича Сергея Сергиенко, работавшего со мной в театре имени Марко Кропивницкого).

Затем учителя, которым я срывал уроки, поняли, что директор школы ко мне никаких решительных мер не принимает, и стали вызывать в школу мою мать. Она покраснеет за меня, потом отшлепает хорошо по заднице и до конца дня я становлюсь спокойным. А на следующий день все начиналось по новой. Так длилось некоторое время. Дело было уже в 6–7 классах, когда я стал взрослеть, но баловаться не переставал.

После очередного срыва урока учительница решила вызвать отца в школу (кто-то посоветовал ей это сделать, видимо, узнали про жестокий характер отца и не ошиблись в этом).

Фото из семейного архива

Отец уже работал слесарем на самом крупном заводе Кировограда "Красная Звезда". Трудился он тогда в три смены, мать была домохозяйкой.

Отец, придя в школу и узнав, что я сорвал урок, тут же в классе при всех учениках снял мне штаны и своим ремнем так исполосовал мне задницу, что от нестерпимой боли и моего крика в класс прибежали остальные учителя и директор школы, который остановил избиение и очень строго отчитал отца за такое воспитание. Учителя, которым я срывал уроки, были так довольны, что не находили радости от факта одержанной победы надо мной.

Я, конечно, на уроках уже больше не мог находиться и от стыда ушел домой. На этом все не закончилось. Придя с работы, домой отец продолжил свое "воспитание" но уже широким офицерским ремнем. На несколько недель я притих и уроки проходили нормально, пока я не забыл "вкус" этого широкого ремня.

В 5-6 классах я подружился с девчонкой на два года моложе меня. Ее звали Лора Сандул. Это, можно сказать, моя первая юношеская любовь. Она была симпатичной девчонкой, красиво одевалась, родители ее были уважаемые люди в городе.

Поэтому все учителя и ее родители были очень удивлены, как может отличница школы дружить с "босяком и жуликом", а главное двоечником. Родители запрещали ей со мной дружить и встречаться, но она их не слушала. Она никогда не стеснялась ходить со мной, хотя по сравнению с ней я ходил в обносках, шаровары были зашиты, в латках, обувь разорванная.

В теплое время года это как-то было не заметно – рубашка или майка, шаровары не очень бросались в глаза. Но в осенне-зимний период сразу было видно, и причем очень, что в 6–7 классах я носил пальто, которое мне покупали два-три года назад и что руки торчали из рукавов на 15–20 см.

Мать как могла перешивала и дошивала подобной тканью пальто, но купить новое было просто невозможно, так как без разрешения отца это сделать было невозможно. У него был один ответ: "Он не зарабатывал, чтобы ему покупать пальто". И так я носил это пальто до 15 лет, пока не пошел работать.

Фото из семейного архива

После очередного срыва урока учительница послала одну из учениц за отцом. Я очень упрашивал учительницу, чтобы она не делала этого, знал, что отец со мной сделает. Но учительница была неумолима, я ей обещал, что баловаться никогда не буду, но это было напрасно.

Во время большой перемены в школу забежал отец с ремнем, поймал меня возле буфета (я постоянно крутился возле буфета, родители мне ни копейки никогда не давали. Булочка стоила 3 копейки, пирожок – 4 копейки, я уже не говорю о сметане, молоко в стакане было не для моего кармана, но девчонки из класса покупали мне и всегда угощали, а если не было такой возможности, то я заходил буфет, где было битком учеников и воровал то булочку, то что-нибудь другое, уж очень хотелось поесть чего-то необычного, а не то, что давала мать – хлеб, намазанный повидлом. Некоторые ученики видели, что я ворую, но никогда меня не предавали). Я даже не успел понять, что произошло, как отец содрал с меня штаны с трусами и давай избивать меня уже прямо в коридоре на глазах у всей школы. Я терпел боль и старался не кричать от получаемых ударов по заду (отец зажал мою голову между своими коленями и бил, что было силы). Он видя, что я не кричу, еще с большей силой бил меня. Я уже не помню, кто его оттащил от меня. От стыда и обиды, даже не взяв портфель с учебниками, ушел совсем из школы.

Была еще теплая погода. Я нажаловался своим тогдашним дружкам о том, что делал со мной отец. Они посоветовали уйти из дома насовсем, что я и сделал. Первый раз я ушел из дома на сутки, и на второй день отец совместно со старшей сестрой нашли меня (убежать от сестры я не смог, она была спортсменкой, ей догнать меня не составило никакого труда). Дома началась новая порка. Отец так меня избил, что на спине и заднице моей не осталось ни одного светлого места. Я, уже в отместку отцу, выждал, когда он уйдет на работу, старшая сестра – в школу, набрал побольше хлеба, теплее оделся и снова ушел из дома.

Второй мой побег длился три дня. Я уже зная, где отец с сестрой меня будут искать, в дневное время подобрал себе ночлежку, в сараях, на чердаках чужих людей, где не было собак, когда темнело залезал на чердак и спал в соломе, хотя уже начиналась зима и ночи уже были холодные.

Об учебе я не думал. Мысли были только о том, чтобы меня не выловили. Когда заканчивались запасы хлеба, мне мои "друзья" выносили кто что мог. Чтобы хоть какую-нибудь копейку заработать, мы ходили за город, воровали на огородах капусту, свеклу и продавали людям, жившим за пределами города. Потом стало опасно воровать, так как мужчины стали следить за своими огородами. Можно было остаться с переломанными конечностями и свернутой шеей.

Когда меня снова выловили, избиение было основательное – капитальное, я, наверное, неделю был без голоса, так как сорвал его от крика, и не мог садиться на стул или за парту. Вдобавок к этому отец принял решение за мое такое поведение лишить меня пищи, строго-настрого запретил мне брать что-нибудь из еды, а матери давать мне. Мать боялась своего мужа, так как и ее отец избивал очень часто. Мать по характеру была веселой женщиной. В компании шутила, острила, танцевала иногда с другими мужчинами из этой компании. Отец был ревнивым человеком. И тут же на гулянии или после него избивал мать так, что у нее было все лицо черное в синяках.

Моя старшая сестра не отставала от отца, после его воспитания она очень часто меня била только за то, что отец брал ее всегда на поиски и она не высыпалась из-за этого. Так что доставалось мне ото всех. Я, в свою очередь, все свое зло, обиду выплескивал на младшей сестре.

После нескольких дней голодания в домашних условиях меня снова отправили в школу. В школе я практически присутствовал, если предмет мне нравился, особенно русская литература, я выучил наизусть стих "Смерть поэта Лермонтова" и получил отличную оценку, а по остальным предметам я был вольным слушателем.

Ну, и в одно прекрасное время моя душа снова начала бурлить, снова сорвал урок или даже несколько. Мне уже стало безразлично, я не реагировал на угрозы родителей, а делал назло, зная, что уйду из дома навсегда.

Погода была весенняя теплая в 1961 году. Когда я увидел, что учительница отправила за отцом одну из учениц, я собрал все книги, тетради, сложил в портфель, оставил его в классе на парте и ушел совсем из школы. Это было самое длинное и большое отсутствие вне дома. Я ушел из дома больше чем на три месяца. Пока были ночи холодные, я несколько ночей спал в кочегарке кинотеатра "Спутник", находившегося рядом с телецентром и горсадом.

Ночью спал на небольшой печи (котел), она была высокая, в дверцы свободно мог пролезть человек, а такой измученный мальчишка, как я, тем более. На печи был 10-сантиметровый слой пыли, гари, копоти, я уже не думал, что испачкаюсь, очень было холодно и сильно хотелось спать, поэтому я с тыльной стороны через люк, в который загружали уголь для котельной, залез в котельную (кочегарку). Последний сеанс в кинотеатре заканчивался в 22.00 (в зимнее время последний сеанс был на 20.00, в летнее дополнительно 21.30).

Я выжидал, когда все люди (зрители) разойдутся, делал несколько обходов вокруг кинотеатра, высматривал, нет ли отца с сестрой, которые могли меня выловить, и примерно около полуночи (часов не было, время я определял по движению маршрутного автобуса, да и по морозу, когда уже пальцы ног и рук переставал чувствовать, а теплых ботинок и рукавиц и перчаток я до 19 лет никогда не имел) я залезал в кочегарку и тихонько влезал на печь, чтобы даже кочегар меня не видел, опасался, что он может отцу показать, где я.

Хотя с кочегаром я жил дружно и, когда отец был на одной из смен, я спокойно находился в котельной, и когда приходило время возвращения отца с работы, я уходил и прятался там, где меня не могли найти.

Поэтому в столь позднее время никто не знал, что я нахожусь в кочегарке. Как только я влезал на печь, я уже думал о предосторожности, ложился на живот, руки скрещивал и ложился головой на них, лицом в сторону коридора, откуда могли появиться искатели, и засыпал. Хотя мне и было 12–13 лет, я спал очень настороженно. Имея плохой слух (перебитые в раннем детстве перепонки) я все же сквозь крепкий сон скорее почувствовал, чем услышал, что кто-то очень тихо и осторожно идет. Я открыл глаза и увидел, что по коридору кочегарки идет отец и смотрит по сторонам, по закоулкам, ищет меня. Печка была под самый потолок (расстояние между потолком и печкой было не более 50 см, я туда влезал впритирку), и в коридоре, где горел слабый свет, нельзя было рассмотреть кого-то наверху.

Я замер и затаил дыхание, мне сразу в голову врезалась одна мысль, что если отец сейчас меня обнаружит, он стащит меня с печи и тут же затолкнет в печь, и на этом все его мучения (а также остальных родственников) закончатся, но как больно будет мне в этой печи, я уже представлял. Я проклинал себя в мыслях, зачем я ночевал в этой кочегарке, лучше бы замерз на холоде, но зато не представлял себе такие мучения. Я был ни жив ни мертв, тут я вспомнил Господа Бога и всех, кто мне дорог.

Отец зашел в отсек, где находились печь и уголь, осмотрел все внимательно и ушел (если бы у него был фонарик, мне бы несдобровать). До утра я спал спокойно, я знал, что второй раз на одно и то же место за мной не придут. Продержаться нужно было до 8.00, отец уходил на работу или после ночной смены до обеда спал, а старшая сестра уходила в школу.

Больше я уже в кочегарке не ночевал, одно только воспоминание о печи, в которую меня мог забросить отец, бросало меня в пот.

Поэтому я и мои друзья думали, где найти для меня более надежное место жительства. Зима и морозы за -15 ºС делали свое дело. К друзьям идти не мог (отец каждый день навещал их), кроме еды (в основном хлеб и фруктовые сушки), они больше ничем мне помочь не могли.

В доме отдыха "Красной звезды" опасно было показываться, там постоянно дежурила милиция. Поэтому мы придумали очень хороший выход. У кого были деньги (самый дешевый билет на фильм стоил 20 копеек), заходил в кинотеатр по билету на самый последний сеанс и садился на крайнее место, подальше от общей массы зрителей. Зал был рассчитан на 200 мест с однорядными движениями зрителей из фойе в зал и с тремя выходами для зрителей. Поэтому зрителей больше 20–50 человек при среднем фильме не бывало.

Когда начинался фильм, тот, кто зашел по билету, дожидался, когда кассирша и буфетчица начнут по-женски судачить между собой. Билетерша выходила из зала, "корефан" тихо открывал одну из дверей для выхода и мы все по одному, около 10 человек, тихо приседая, заходили в зал (последний закрывал дверь) и смотрели фильм. Я же был спокоен – если отец и приходил к кинотеатру, он всегда спрашивал у кассирши-билетерши, есть ли я или нет. Они, как всегда, отвечали, что крутился тут, но в зале его нет, сами того не подозревая, что мне оказывают медвежью услугу. Все работники кинотеатра были знакомыми, так как жили на одной улице, в одном районе.

Когда заканчивался сеанс, я тихонько ложился под кресла, ребята специально их опускали и со стороны не видно было, что под сиденьями кто-то лежит. Билетерша (а она пожилая женщина, пенсионерка) бегло просматривала ряды, закрывала двери и, выключив свет, уходила домой. На улице уже в 17.00 в зимнее время было темно. Я спокойно мог расслабиться и спать ночью. Я залезал на сцену, а она находилась вместе с экраном примерно на один метр выше основного пола зрительного зала, и ложился спать, заворачиваясь в одну из занавесей, закрывавших экран. Хотя в зале было не сильно тепло, но занавесь помогала согреться.

Фото из семейного архива

Засыпал очень тяжело, постоянно хотелось есть, но приходилось терпеть, надеясь на завтрашний день, что друзья что-нибудь принесут. Если хотелось по нужде сильно, тихонько открывал крайнюю дверь, не раньше 1-2 часов ночи, и выходил. Конечно, я просчитывал, на какой смене работы находился отец.

Утром уборщица, она же и билетерша приходила и убирала зал и фойе кинотеатра. Я лежал или сидел, притаившись за занавесью, и наблюдал за ней, она меня не видела и догадываться не могла, что на сцене да и вообще в зале кто-то есть.

Если мне надо было выйти из кинотеатра, я ждал, когда уборщица через одну из дверей пойдет за водой в кочегарку (туалета или умывальника в кинотеатре не было), выждав определенное время, я выходил за ней и шел на промысел (двери она никогда не закрывала, пока ходила за водой).

Если же мы с ребятами договаривались встретиться в кинотеатре, то они где-то со стороны наблюдали за уборщицей, а когда она, убрав, уходила домой, я открывал дверь и все по одному, соблюдая конспирацию, проникали в зал, последний закрывал дверь и начинали меня угощать.

Так длилось несколько месяцев, всегда соблюдался порядок, не оставляя за собой ни одного следа, даже когда на улице была оттепель и много было грязи, я и ребята снимали обувь и заходили в зал босиком или в носках (у некоторых, в том числе и у меня, носков не было или висели одни лохмотья, как, впрочем, и одежда).

Однажды ночью я лежал на сцене и не мог долго заснуть, все думал о еде, переворачивался с боку на бок, думал обо всем, а обеде больше всего и вскоре заснул. Заснул, но через некоторое время почувствовал, что мой большой палец правой руки дергается. За все это время побегов я выработал в себе инстинкт никогда резко не вскакивать и не айкать, а тем более кричать или дергаться. И когда я почувствовал, что палец еще сильнее стал дергаться, да еще и почему-то с болью, я открыл глаза и, хотя было темно, увидел небольшую крысу (или большую мышь), которая, видно, тоже была голодной и грызла мне палец. Я встряхнул рукой и крыса убежала. На утро, когда стало светать, я увидел кровь на пальце и небольшую ранку возле ногтя. Поплевав на палец и протерев слюной это место, я снова лег спать, хотя какой это был уже сон.

Когда просыпался, голод брал свое, есть хотелось, словами это не передать. Когда выходил из своего "убежища", видя, что друзья поесть ничего не принесут (они тоже ходили в школу, помогали родителям по дому и так далее), шел на центральный базар (в городе в те времена был только один базар-рынок) в настоящее время он сохранился. На месте УТО (универсальное торговое объединение) стояли одноэтажные старинные магазины, старинное жилое трехэтажное здание до самого моста реки Ингул по улице Карла Маркса, а внутри до самого берега стояли ряды столиков для продажи различных товаров. Тогда еще не было летнего мостика через реку Ингул, который сейчас находится в самом конце улицы Пашутина. Забора вокруг рынка не было. По рынку были разбросаны отдельные маленькие круглые ларьки, в которых продавались только конфеты, печенья и другие сладости на развес.

Я, грязный, обшарпанный, в пальто серого цвета (после кочегарки оно превратилось в серо-черный цвет) ходил между рядами и высматривал, что бы стащить из продуктов, что-нибудь, чтобы задушить этот звериный голод. Но так как мой внешний вид привлекал внимание продавцов и прохожих, я ничего себе "заработать" так и не смог.

Во-первых, я боялся, что меня задержат, побьют и вызовут милицию, во-вторых, нечасто, но проходил по рынку милиционер. Но зато я внимательно осматривал все ларьки и выбирал себе нужный, а он стоял один в конце рынка, подходы и выходы к нему я знал как свои пять пальцев.

И уже я терпел до ночи и в позднее время шел на рынок и высматривал, когда сторож сделает обход и зайдет к себе в будку, бежал через весь рынок к своей намеченной цели, камнем разбивал стекло в ларьке и чем попадалось под руку, конфетами, печеньем и так далее набивал все карманы, засыпал за пазуху сколько мог и убегал прочь, не забывая при этом выбросить камень в реку. Этой добычи мне хватало на несколько недель, хотя после сладостей так пить хотелось, но с этим было проще, так как на всех улицах стояли водопроводные колонки и жажду всегда можно было утолить.

Наступила весна, и уже было достаточно тепло, чтобы ходить раздетым. Пальто и шапку старую (ее еще мои братья носили) я спрятал на чердаке в сарае у друга.

Отец, видя, что меня поймать невозможно, стал передавать ребятам, что, мол, пусть Сергей идет домой, я его бить не буду. Ребята мне все это передавали, но я все равно боялся идти домой. Так как день становился длинней, уже стало опасно находиться и в кинотеатре, и в своем районе, мы решили в назначенное время выехать из города. Кто что мог взял съестное (кроме меня) и мы пошли на железнодорожный вокзал. Там стали ждать, чтобы остановился любой товарный эшелон. Но все они на большой скорости проходили мимо нас. Мы не знали, как нам попасть на эти эшелоны.

Тогда самый старший из нас (нас было четверо человек) сказал, мол, давайте с навесного моста спрыгнем на проходящие эшелоны. Сначала никто не мог представить, что такое прыгать с моста на эшелон, вагоны, которые были с углем, лесом или другими материалами или просто на крышу товарного вагона (пассажирские поезда в расчет не брались).

Но когда мы поднялись на навесной мост высотой примерно 15–20 метров над землей, проходившие внизу эшелоны для меня казались чем-то ужасающим. Старший из нас, Павел Плохотников, такого же года рождения, как и я, но по месяцам старше меня, рассказывал нам, как надо прыгать, чтобы с запасом вагона и временем падения, чтобы попасть именно в вагон, а не между вагонов.

Так как я сильно боялся высоты, то попросту отказался прыгать. Но мне ребята тут же напомнили об отце и его изуверских избиениях, и я согласился, но сказал, что буду прыгать последним. Я и братья Онуфриенко Саша (1949 года рождения) и Паша (1951 года рождения) впервые занимались этим делом, поэтому первым стал прыгать наш "учитель", и прыгнул довольно удачно, за ним прыгнул Саша и приземлился рядом с задней стенкой вагона (прыгнул бы на пару секунд позже, оказался бы между вагонами и, конечно же, был бы под колесами эшелона). Оставалось около пяти вагонов, надо было скорей прыгать, иначе эшелон прошел бы.

Очередь была за меньшим Пашкой прыгать, но он не решался, посмотрел детскими глазами на меня, заплакал и сказал, что прыгать не будет. В душе я обрадовался, что я не один побоялся прыгать, но вида не показывал, а стал успокаивать младшего друга. А тут и эшелон прошел. Мы спустились с моста и пошли пешком вдоль железной дороги. Шли долго, прошли около 2 километров, когда увидели, что навстречу нам идут Пашка и Сашка. Они увидели, что мы не прыгнули, и не стали ехать дальше, где-то эшелон замедлил ход и они спрыгнули с поезда, да и Саша не хотел бросать своего младшего брата.

Мы все вместе дошли до какого-то железнодорожного узла, где часто останавливались эшелоны, и там спокойно залезали в вагоны и ездили в разные стороны Кировоградской области. Были в Знаменке, Треповке, Помошной и других населенных пунктах области.

Потом мы как-то узнали, что на одной из баз за пределами города нанимаются рабочие для разгрузки товарных вагонов, в основном это был лес, разных размеров бревна от 3 до 6 метров. Мы пришли на базу и увидели, что вторая бригада взрослых, здоровых мужиков разгружала два вагона. Мы, четверо пацанов, никого не спрашивая, не спросив даже у этих мужиков, выбрали, как нам показалось, самые малые (тонкие) бревна, стали их разгружать, сбрасывать на платформу. Позже подошел какой-то мужчина, посмотрел на нас, ехидно ухмыльнулся и пошел прочь от нас.

Нам показалось, что этому мужчине понравилось наша работа, и мы с еще большим рвением взялись за работу, да еще вдобавок стало вечереть-темнеть. Физически мы были слабые (не сравнить со здоровыми мужиками), и смогли бревна сбросить на высоту Пашкиного роста, он не только был старше нас, но и по росту на голову выше нас. Практически мы все уже изрядно выдохлись и решили попросить соседние бригады помочь нам, но они нас послали подальше, и мы решили пойти к старшему по базе и показать ему свою сделанную работу, чтобы он нам заплатил за нее.

Когда мы нашли этого старшего по базе и все ему рассказали и стали показывать на свою работу, он нам ответил: "Кто вас просил разгружать вагон, с кем вы договаривались о разгрузке вагона, где договор", да еще добавил: "Вы разгрузили вагон, который нельзя было разгружать" и требовал, чтобы мы опять его загрузили.

Мы поняли, что он над нами издевается и просто не хочет платить нам деньги за нашу проделанную работу, что деньги он, конечно, возьмет себе. Мы со слезами на глазах, измученные, голодные ушли ни с чем.

Постепенно становилось теплее, весна уже брала свое и уже самому хотелось домой, помыться, поесть хорошо, хотя понимал, что со второй мечтой у меня будут проблемы.

А в это время отец просил соседей, других ребят из класса, школы, чтобы мне передали, чтобы я шел домой и что меня он больше никогда пальцем не тронет. Ребята все это передали мне, и, хотя я все же боялся, что отец обманет меня и снова в очередной раз изобьет, я согласился идти домой только вместе с ребятами, чтобы они были свидетелями, если отец не сдержит свое слово.

Мы все пришли ко мне домой, я молчал и смотрел на отца. Он на меня так посмотрел, что душа моя вся ушла в пятки, а сам подумал, сейчас мне наступит конец, но ребята увидели мой страх и сказали отцу: "Дядя Коля, вы дали слово не бить Сергея, мы его еле уговорили прийти домой, и если вы его тронете, мы больше вам никогда не поверим", он дал им слово, что меня не тронет, и они ушли домой.

Он меня только спросил: "Ну как, нагулялся или еще хочешь?" Я молчал и ничего ему не отвечал. Мать, чтобы как-то показать свою строгость, начала меня тоже сильно ругать, кричать на меня, старшая сестра, со своей стороны, тоже сделала несколько воспитательных предложений, но я молчал как рыба, сказал бы я хоть слово в ответ, избиения мне не избежать.

Не знаю, что в этот момент думал отец, когда меня воспитывали мать и старшая сестра, но после всего он сказал мне, чтобы я наносил воды, убрал двор, а завтра утром решит, что со мной делать.

О еде не было ни одного слова, никто мне ничего не предложил, я выполнил всю работу, наносил воды в 200-литровую бочку, убрал двор, помылся и лег спать.

Когда утром все встали, старшая и младшая сестры ушли в школу, а мне мать дала во что почище из одежды переодеться, отец меня куда-то повел. Я вначале подумал, что он ведет меня в школу, но когда мы прошли мимо школы и пошли в центр города, я был в догадках, куда же меня ведет отец.

И когда он привел меня в городское отделение милиции (оно находилось по улице Ленина, 6, в те годы город еще не был разделен на два района) к подполковнику милиции, старшему следователю, а возможно, и начальнику уголовного розыска Маковскому (он вел уголовное дело моего старшего брата до осуждения) и заявил этому подполковнику милиции, что это его младший сын, который уходит из дома, стал на путь нарушений, и, мол, заберите его или в детскую колонию, или в тюрьму, он со мной ничего не может сделать.

Этот подполковник милиции очень внимательно посмотрел, я свои глаза не отвел в сторону и смотрел на его лицо, которое было все в выемках (этот человек когда-то болел оспой). Он пригласил в какой-то кабинет меня, а отцу сказал подождать в коридоре и начал спрашивать у меня обо всем, что случилось. Я ему все без утайки рассказал, что за любую шалость отец избивал меня по-страшному, голодом морит, оскорбляет и все остальное. Подполковник милиции внимательно меня выслушал, потом сказал мне, чтобы я старался меньше на уроках баловаться и что отец меня больше бить не будет. Мы вышли из кабинета, подполковник милиции сказал мне, чтобы я подождал на улице, несколько минут я прождал отца, а когда он вышел, лицо его было в таком гневе и он мне сказал: "Ты даже на отца жалуешься", я промолчал и мы пошли домой.

На другой день мать отвела меня в школу, но классный руководитель ей сказала: "До конца учебы остался месяц и начинаются экзамены, ваш сын почти год не ходил в школу, программу не освоил, так что забирайте его домой, а с сентября приведете снова в школу, в седьмой класс".

Так как в школу я уже не ходил, меня привлекли к домашней трудовой деятельности. Без разрешения я выйти погулять не мог, а если самовольно иногда и ходил, отец вместо битья загрузил меня работой так, что я мог видеть свободное время только ночью, когда уже ложился спать.

Так как мы жили в частном доме (в одном дворе четверо хозяев жили), где был маленький приусадебный участок, где росли фруктовые деревья и были грядки с овощами, для меня была поставлена задача каждый день (или рано утром, или вечером) поливать все деревья и высаженные овощи, после поливки наносить две металлические бочки на 200 литров воды из водопровода, который находился в 100–150 м от дома. Когда это было сделано, я должен был нарвать для кроликов два мешка свежей травы, после этого убрать двор, вымести все из двора, так как во дворе была собака, после нее через каждых полчаса я должен был убирать, а затем наш туалет (у всех хозяев были свои туалеты), который был закреплен за мной до 19 лет, пока я не выехал из Кировограда.

Фото из семейного архива

Сестер отец никогда не трогал, вся работа лежала на мне. Я видел, что он издевается надо мной, а я просто не мог понять, почему. Об этом я узнал, когда уволился из армии на пенсию.

Но один промах я все же допустил, за что отец меня опять жестоко избил, правда, это было последнее избиение. Как-то я совершенно случайно нашел три рубля новейшей купюрой, в коридоре дома, над входной дверью. Я даже не подумал, что эти деньги мог сюда кто-то положить и что кто-то будет их когда-то искать. Я схватил эту троячку (в 1961 году была денежная реформа в СССР), а она уж очень сильно меня тянула к себе, и побежал на улицу к своим "старым друзьям".

Самый старший из нас, Пашка, предложил купить бутылку вина (сейчас такое вино называют "бормотуха"), немножко повеселиться, купить конфет, печенья и пойти в парк имени В.И. Ленина на "отдых". Было это около полудня, когда мы все, что планировали, купили, у меня оставалось где-то копеек 70, когда по пути в парк мы зашли в детский магазин с игрушками для продажи, и я купил за 60 копеек губную гармошку (свистулька). Я такой был радостный, что у меня впервые появилась игрушка, тем более купленная своими руками (но за чьи деньги?).

После всего, когда мы выпили эту бутылку вина и закусили сладостями, мы пошли гулять по парку. Где могли – просились бесплатно, чтобы нас пустили кататься на качелях, и в таком развлечении прошел день и стало темнеть. Мы уже хорошо "нагулялись" и, тем более, нас хорошо развезло от выпитого вина, мы решили идти домой, а тут еще и пошел небольшой дождь.

И чем ближе мы подходили к дому, тем страшнее становилось мне. Во-первых, я был выпивший, во-вторых, я несколько раз падал в грязь и вымазался как черт, а в-третьих, боялся за деньги, что самовольно их взял, и в-четвертых, так поздно шел домой.

Домой я уже боялся идти и пошел в соседский дом к младшему Пашке. Его мать, тетя Катя, хорошая, добрая женщина, как могла, почистила мою одежду, умыла меня и сказала идти мне домой. Я боялся идти. Тогда она решила как-то смягчить гнев отца и стала кричать отцу через забор: "Коля! Мол, Сергей у нас, он с моими хлопцами гуляет, не волнуйся, он давно у нас". Но отец был тем человеком, которого сложно было обмануть. Мне уже ничего не оставалось, как самому идти домой.

Не успел я выйти из соседского двора на улицу, как на встречу мне уже бежал озверевший отец. Я от испуга сильно закричал, отец схватил меня обеими руками за поясницу, в воздухе перевернул меня, схватил меня за ноги, внизу возле подъема и поднял меня на всю высоту своих рук. Я перестал кричать, только опустил глаза вниз и увидел торчащий из-под асфальта металлический штырь, который предназначался для перекрытия воды, тут я понял, что мне сейчас конец. Я закрыл глаза, ладонями закрыл голову и стал ждать удара в голову штырем.

Но в этот момент соседка, услышав мой крик, тут же выбежала на улицу и увидела, что отец поднял меня вверх ногами и хотел с силой ударить меня головой об асфальт (он не видел, что подо мной торчал металлический штырь). Соседка что есть силы закричала: "Что ты делаешь, ты же убьешь сейчас ребенка, сколько ты можешь избивать хлопца". Ее слова на отца подействовали. Он поставил меня на ноги и повел домой.

Зайдя домой, он без церемоний стащил мне шаровары вместе с трусами, силой зажал мне шею своими ногами и давай меня избивать офицерским (широким) ремнем, только уже не кожей ремня, а металлической бляхой (застежкой с двумя штырьками).

Сколько он меня бил, я не помню, но от крика потерял голос, кричать не мог, и только когда мое тело обвисло и я растянулся на полу, к отцу подбежали мать и старшая сестра (младшая сестра наблюдала со стороны), они схватили за ремень и не дали больше меня бить.

Он, как разъяренный зверь, тяжело дыша, вслух проговаривал: "Я тебя научу, как чужие деньги воровать". Я молча оделся и вышел в другую комнату, сам себя мысленно проклиная, зачем я взял те три рубля. Та губная гармошка еще долго находилась у меня и постоянно напоминала мне о покупке за чужие деньги. Это было самое последнее избиение меня отцом.

На мое счастье, в 1962 году в отпуск приехал второй старший брат Виктор, который окончил Одесское артиллерийское училище и уже три года служил в городе Луге Ленинградской области в ракетной бригаде, куда впоследствии, в 1985–1988 годах, попал служить и я.

В те послевоенные годы артиллерийские войска сокращались, а военные училища переквалифицировались в ракетные.

Брат училище окончил с красным дипломом и был направлен в Ленинград для прохождения дальнейшей службы. Но так как он из отпуска приехал день в день (согласно отпускного билета) в штаб округа, в Ленинграде места ему не оказалось и его направили в город Лугу.

Брат Виктор был очень добрым человеком, не было случая, чтобы он кому-нибудь чего-то не привозил, когда приезжал в отпуск. И вот когда он приехал в очередной отпуск в 1962 году, ему все стали жаловаться на меня из-за моего поведения, что доля меня ждет, как у старшего брата Александра.

Виктор выслушал всех и, ничего никому не говоря, утром взял только одного меня и мы вместе побежали в городской сад заниматься зарядкой, он мне показал несколько ударов, уклонов, боксерскую стойку и так далее. Затем мне сказал: "Ты хочешь со мной поехать в Лугу? Посмотришь красивую природу, озера, город Ленинград и все остальное".

Я, конечно, еще был далек от того времени, чтобы разбираться в природе или красивых и старинных городах. Но одна мысль о том, что у меня хотя бы один месяц будет свобода, я не буду слышать эти издевательские оскорбления, делать страшную невыносимую работу (а проще – рабский труд) и утвердительно кивнул головой.

Через сутки мы собрали вещи все мои, хотя там, кроме шаровар, маленького свитера (который носила еще старшая сестра), майки, трусов, порванных кедов и носков, больше ничего не было.

Фото из семейного архива

Виктор очень торопился домой, в Лугу. Он несколько месяцев назад женился и возвращался к молодой красивой жене Ларисе.

Ехали мы по железной дороге через город Киев. В столице Украины погуляли несколько часов. Так как было уже темно, мы гуляли по ночному Киеву, Крещатику, светящимся красивыми, разноцветными огнями, рекламами и освещенным улицам. Впервые в своей жизни я увидел такой красивый и большой город.

Брат купил мне две порции мороженого эскимо плоской формы на палочках, которых я в своей жизни никогда не пробовал. Я их в одну минуту съел. Себе купил бутылочку кубинского рома, он отвез ее домой, жене. Когда мы сели в поезд и поехали в сторону Ленинграда, зашли в вагон-ресторан поужинать (хотя мать и дала нам в дорогу поесть) и легли спать. В купейном вагоне мы были вдвоем. Для меня все было новое, необычное.

Брат спал крепко до обеда, я уже сидел и скучал без дела, но терпел и сам без разрешения в коридор вагона не выходил. Через двое суток мы приехали к обеду в Лугу.

Жена Лариса жила вместе со своими родителями (так как брату комнату для жилья не успели выдать). Мы пробыли там до вечера, и брат отвез меня в военный городок в свое офицерское общежитие, где он жил и до свадьбы, и после нее.

На другой день – это было воскресенье – в воинской части состоялся спортивный праздник. В воинских частях каждое воскресенье проводились различные соревнования.

Брат Виктор имел практически по всем видам спорта первый разряд (бокс, тяжелая атлетика, борьба самбо, футбол, волейбол, спортивная гимнастика, плавание, легкая атлетика, лыжные гонки и ряд других). У него было красивое телосложение, выделялись все мышцы тела. Он чем-то напоминал Арнольда Шварценеггера, такое же скуластое лицо, такое же телосложение, был только ниже ростом. Одним словом, ему равных не было ни в ракетной бригаде, ни в целом в округе по индивидуальным видам спорта.

Так я жил один в общежитии, а брат изредка приходил, когда дежурил в части, – жил он у жены. Мне давал деньги на питание, на первом этаже общежития была офицерская столовая, где я и питался. С деньгами у брата были проблемы (хотя он и хорошо зарабатывал, будучи старшим лейтенантом), поскольку, когда готовились к свадьбе, он с родителями жены договорился, что на свадьбу он за свой счет закупит все спиртное и безалкогольные напитки (а это шампанское, коньяк, водка, сладкая и минеральная вода), а родители жены всю закуску ( вторые блюда и десерт). Поэтому у него были еще долги и их надо было возвращать, а тут я еще сидел на его шее.

Помню, в конце мая Виктор с женой купили мне красивую байковую, красную с необычными рисунками рубашку и брюки. За то время мне никто из родителей не покупал новой рубашки, а самое главное, это были темного цвета брюки. Я уже был как взрослый человек. Затем мне купили или туфли, или кеды (я точно уже не помню).

В начале июня брат меня спросил: "Ты хочешь поехать в пионерский лагерь "Изумруд"?" Я, конечно, согласился. Одному в военном городке было скучновато, хотя я уже и подружился с местными ребятами.

Однажды мой брат пришел в обеденное время домой и пошел в туалетную комнату мыться и бриться, а портупею с пистолетом оставил на стуле. У меня разыгралось очень большое любопытство – достать из кобуры настоящий пистолет (ПМ), посмотреть его и подержать в своих руках.

Достал я также запасной магазин, заряженный восьмью патронами и также их рассматривал. Было неудержимое желание выстрелить в открытую форточку по верхушкам сосен. Но что-то мне подсказывало: не делай этого, ведь и у тебя, и у брата будут большие неприятности. Я обратно вложил пистолет в кобуру, а через несколько секунд вошел в комнату и брат.

Через несколько дней брат и его жена отвезли меня в пионерский лагерь, где я пробыл два с половиной месяца, путевки он взял на все лето, на все три заезда (как я потом узнал).

Но неожиданно в Лугу приехала моя мать, младшая сестра и родная тетя Лида из Севастополя (по отцовской линии). Забрали меня, днем пообедали и на ночь поездом выехали обратно в Кировоград. Только через многие годы я узнал, что брата с его взводом в срочном порядке отправили в специальную командировку на остров Кубу. Жена его на то время была уже беременна и брат сильно хотел и надеялся, что у него родится сын (впоследствии так и случилось, но ему не суждено было увидеть своего ребенка). Несколько месяцев мы писем от него не получали, а в конце года мать и отца вызвали в военкомат и сообщили: "Ваш сын погиб при исполнении служебных обязанностей".

Что делалось дома, когда мать и отец пришли из военкомата... Страшный истерический крик матери, впервые в жизни я увидел, как плакал отец, увидев все это, и мы стали плакать. У всех перед глазами стоял живой Виктор, всеми любимый сын и брат.

Для меня особенно он близок был. Почти три месяца я жил у него, хотя явно мешал ему, ведь он только недавно создал семью и вдобавок жена его была беременна. Погиб Виктор 4 декабря (накануне своего дня рождения, он родился 5 декабря 1938 года) в возрасте 24 лет в звании старшего лейтенанта.

1962–1963 годы стали переломными в моей дальнейшей жизни. Я как-то немного повзрослел, стал серьезнее в свои 12–13 лет. На все это повлияло отношение брата ко мне в то короткое время нашего общения, а смерть его еще сильнее изменила меня в этой жизни и, конечно, в лучшую сторону.