Из мемуаров Каретниковой о директоре Пушкинского музея Антоновой: Психическое заболевание сына – трагедия в центре ее блестящей жизни

Иринин Боря и мой Митя гуляли в одном и том же московском парке на Покровке. Оба трехлетние, очень разные. Боря – крупнее, шире, разговорчивее, Митя – худой, подвижный и не такой развитой. Он не знал всех тех слов и имен, которые Боря называл, включая даже Джавахарлала Неру.

"Этот мальчик гений", – говорила о нем моя мама. Но вскоре у него появились какие-то странности, а к шести годам стало ясно, что у Бори серьезные психические проблемы.

Это глубочайшая трагедия и страдание в самом центре блестящей жизни Ирины Александровны Антоновой. В каком-то интервью ее спросили:

– Если бы вы могли задать вопрос Богу, что бы вы его спросили?

– Господи, за что ты меня наказал так жестоко? – ответила она, по всей вероятности, имея в виду Борю, своего единственного сына.

Я начала работать в музее, когда была студенткой университета, а Ирина Антонова работала там уже больше 10 лет. Она была гораздо старше, но мы подружились. Она столько рассказала мне и о музее, и об итальянском искусстве ХХVII и XVIII веков, и о Веронезе, о котором тогда писала диссертацию! Она прекрасно знала и любила театр, музыку, балет; не пропускала ни одного значительного концерта или спектакля, и если ее муж, известный историк искусства Евсей Ротенберг, был занят, она всегда брала меня с собой. На одном из самых значительных (может быть, самом значительном!) концерте в моей жизни – премьере 13-й симфонии Шостаковича – я была благодаря ей. Из своих поездок за границу она всегда привозила мне подарки и рассказывала, как и что там было.

С подачи Антоновой "Джоконда" задержалась по пути из Токио в Париж. Фото: itogi.ru

Незадолго перед смертью моей мамы она пришла ко мне, и мы вместе молча сидели у маминой постели.

Вскоре после того, как Ирина стала директором музея, я ушла оттуда – меня приняли учиться в Киноакадемию. Тогда мы виделись редко, были рады побыть вместе, но заканчивались наши встречи иногда почти ссорами – не говорить о политических делах было невозможно, а у нас с ней были часто разные взгляды.

И вот, через 30 с лишним лет, я получила открытку от Антоновой, а потом телефонный звонок. Мы договорились встретиться в Нью-Йорке, в небольшом отеле, где она остановилась, приехав на съезд директоров главных музеев мира.

Она ждала меня в вестибюле отеля. Обнялись. Горло схватил спазм, но плакать никто не стал.

Она так благородно постарела. В свои 85 лет выглядела намного моложе. Без грима, седая, но прекрасно причесанная, с сохранившейся фигурой, в красивой бледных тонов одежде. Говорит спокойно, уверенно ходит. Ни страдания, ни взлеты успехов не взбудоражили ее отношения к себе; а к людям – в прошлом иногда резкая, строгая – она стала мягче и добрее.

Конечно, я спросила о Боре. Я могла, потому что тогда, давно, принимала большое участие в нем. Самого первого психиатра, когда Боре было шесть лет, привела к Ирине я. Его предсказание o неизлечимости Бори подтвердилось. Все почти 50 лет, которые прошли с тех пор, Ирина и Евсей – ее муж и отец ребенка – лелеяли Борю и никуда его не отдавали.

Евсей был человеком уникальным. Его знания, ум и память потрясали. Так, работая над книгой о Рембрандте и никогда не быв ни в Голландии, ни в Амстердаме, он видел этот город в своем воображении настолько точно, что мог рассказать, где, как и по каким улицам Рембрандт шел в церковь, где они с Саскией венчались.