Не отпускают меня те обгорелые паски, раскатившиеся после ракетного удара по хлебозаводу

Заметила, что в каждом обстреле мое сознание фиксирует и хранит какую-то одну деталь, которая больше связана с материальным миром, а не напрямую со страданием людей. Точнее, мир неживого помогает мне глубже почувствовать боль живого. Словно зайти в него.

Вот, например, меня поразила та женщина в ночной рубашке, которую спасатель сводит по шаткой лестнице с верхних этажей, ее квартира в огне, а в руках у нее – единственное, что она смогла схватить, – фотография в рамке. Всплывает перед глазами вот эта белая рубашка и семейный портрет, который та женщина спасала.

Или еще. У меня из головы не выходят слова мужчины из Мархаловки, которому ракета снесла дом в ноль. Они с женой ждали внуков и подогрели бассейн до +24 °C. +24 °C… Он несколько раз повторил, что именно до +24 °С, чтобы теплее. Теперь на месте его двора – пепелище.

Или вот не отпускают меня те обгоревшие паски, раскатившиеся после ракетного удара по сумскому хлебозаводу, припоминаете?

Или пластиковая канистра женщины в разрушенной Каменке в Харьковской области, которая идет за водой и не в силах со мной говорить. Такая желтоватая старая канистра.

И вот так с каждой катастрофой у меня срастается образ. Я точно знаю, что он со мной навсегда, как и те, которые живут у меня в голове с детства.

Например, когда думаю о Чернобыльской катастрофе, я сразу представляю косуль из чернобыльских лесов. Эти косули, ослепшие от радиации, незрячими глазами заглядывают в окна заброшенных человеческих жилищ. Отчаянно молят о помощи в пустоте. Мне рассказал о слепых косулях очень давно один лесник. И вот прошло 30 лет, но этот образ лета 1986 года для меня, может быть, наиболее трагичный.

Еду по Черниговской области, смотрю на изуродованные обстрелами села. Думаю о том, сколько мы еще вместим в себя…

Источник: Мирослава Барчук / Facebook

Опубликовано с личного разрешения автора