Дмитрий Гнатюк: "Тост наш за Родину, тост наш за Сталина!" – спел я, и мне, с утра не евшему, Сталин сказал: "Садыс, пакушай". И я сел G

Охарактеризовать моего собеседника можно одним словом — эпоха: мне кажется, о человеке, чей уникальный певческий дар и невероятной красоты голос ценили все советские лидеры, от Сталина до Горбачева, этим сказано все и сразу.

Кстати, у Дмитрия Гнатюка можно спокойно спрашивать о любом из советских лидеров: еще будучи студентом Киевской консерватории, он пел в Кремле на 70-летии Иосифа Виссарионовича и унес оттуда пакет с закуской и четыре подаренные бутылки любимой сталинской "Хванчкары", Никита Сергеевич просил его "Пісню про рушник" на бис исполнять, а Леонид Ильич так, говорят, любил-обожал, что концерт без его участия и вовсе концертом не считал. В артистической среде до сих пор то ли байка, то ли быль ходит: собирался однажды Брежнев на важное мероприятие, очередную какую-то партийную годовщину, и осведомился, кто по окончании официальной части выступать будет. Генсеку фамилии начали называть, он слушал-слушал да и спросил: "А Дмитрий Ми­хай­ло­вич где?" Ответственные за организацию руками развели: мол, нету любимца вашего, очень далеко, во Владивостоке гастролирует и приехать в столицу никак не успевает. "Что значит "не успевает"? – возмутился Леонид Ильич. – Найти и доставить!"

По приказу Самого артиста во Владивостоке таки отыскали, сняли в срочном порядке с гастролей и в Москву отправили, а чтобы аккурат на концерт ус­пел, кислородную маску надели и в сверхзвуковой истребитель "запаковали"...

Впрочем, что уже о советских вождях говорить, если даже самые натуральные, африканские, в буквальном смысле слова вожди к таланту украинца равнодушными не оставались – маэстро до сих пор вспоминает с улыбкой, как когда-то, будучи на гастролях в Африке, отцом темнокожего ребенка едва не стал.

"Пели мы с Георгом Отсом и Людмилой Зыкиной для вождя племени туарегов, — рассказывает Гнатюк, — и тому так украинские песни в моем исполнении понравились, что отблагодарить по высшему захотел разряду — взять в подарок... ребенка от своей любимой жены предложил. Я в ужасе был: ну как так — разве можно детей дарить, как щенков или вещь какую-то? А сопровождающие за спиной шепчут: "Соглашайся, иначе нам всем тут несдобровать — как пить дать прикончат эти дикари и тебя, и всю делегацию".

Показали мне, в общем, мальчишку годика три — хорошенького такого, как ангелок, только черненького: стоит, перепуганный, к матери жмется, а у вождя гарем огромный: жены-красавицы, детей куча... "Это ж скольким еще певцам раздаривать будет", — подумал я. Соображать что-то надо было мгновенно, а ведь и отказаться нельзя, поскольку обида это смертельная, и брать пацана — абсурд. "Не могу, — покачал головой, — сейчас увезти: мне еще знаете сколько концертов отработать здесь надо? Чего ребенку в песках мучиться? Вот отбуду свои гастроли — и на обратном пути, так и быть, захвачу: хороший сынишка, славный".

Естественно, на обратном пути к туарегам прославленный ба­ри­тон не заезжал — сразу в Советский Союз вернулся. Дома жене обо всем рассказал, вместе над ситуацией посмеялись – и тут звонок: "Алло, Дмитрий Михайлович? К вам тут сын из Африки едет, встречайте тогда-то и там-то". Сначала Гнатюк и супруга его не поверили, потом перепугались, а затем смирились и рассуждать стали, как ребенка по-нашему, по-понятному, назовут, предста­вили, как по Крещатику гулять поведут, как будут украинскому языку обучать, растить, воспитывать... Оказалось, звонок — просто розыгрыш: впечатлениями от поездки по Африке артист имел неосторожность с коллегами поделиться, и те сговорились и решили певца подколоть: мол, бросил, бессовестный, сына в краю далеком, а он тебя все равно нашел: встречай, папаша!..

Таких историй — интересных, забавных и захватывающих — в жизни Дмитрия Михайловича было немало, но и без трагедий не обошлось: погиб в чекистских застенках мечтавший стать моряком красавец брат, навсегда оказалась отрезанной от семьи вышедшая еще до войны за­муж за канадского украинца сестра, погибли или получили увечья на фронте почти все друзья-одногодки — поколение 25-го года: стоит об этом вспомнить — и на глазах у Гнатюка выступают слезы. 

Нам, сегодняшним, трудно, а то и вовсе невозможно представить, как это — знать, в какой на самом деле стране ты живешь, и для тех, кто именно такой ее сделал, петь, улыбаться, жать руку, за здоровье их пить, комплименты выслушивать, награды и почетные звания от них принимать и все время чувствовать себя так, будто на пороховой бочке сидишь, помнить, что в любой момент из кумира во врага народа можешь ты превратиться, и с тобой, ничтоже сумняшеся, точно так же поступят, как когда-то с твоим родным братом, и плевать им, что ты — народный артист, а он был простым студентом. Если захотят – всех уравняют, не зря ведь равенство и братство так горячо проповедуют...

Спасло меня то, что на мне семь убитых лежало. Когда трупы разгребали, кто-то закричал: "Тут живой один есть!"

— Дмитрий Михайлович, я рад, что снова, в который уже раз, с гордостью Украины встречаюсь, но родились вы, насколько я знаю, в Румынии...

— Ну да — тогда это румынская была территория (улыбается).

— Хорошо румынским владеете?

— Владел, а когда студентом Киевской консерватории был, так получилось, что у меня книжечку Эминеску нашли. Ну, думал, читать буду, чтобы язык не забыть (он очень красивый, на итальянский похож), под газетой в тумбочке своей спрятал, и обнаружили, конечно... Все! — Гнатюк иностранную литературу читает... Такой подняли шум — даже комсомол разбирался: мол, как не стыдно, советская власть вам возможность учиться дала, а вы иностранщиной увлекаетесь?! Я: "Какая же это иностранщина — я там родился!" (смеется). Словом, если бы не Рыльский и Паторжинский, меня бы из консерватории выгнали.

— Сейчас по-румынски сказать что-нибудь можете?

— Очень мало — знания эти будто отрезал: опасно было. Меня и за границу бы не пускали, а так все нормально было: я пел — и людям, и себе в радость, ничем другим не занимался и, слава Богу, до этих дней дожил.

— Почти все ваше поколение Великая Отечественная война уничтожила, а вы ее помните?

— (Удивленно). Я?! — ну я же участие в ней принимал. Дело в том, что в 40-м году девять классов средней школы окончил, а потом на учительские курсы меня взяли. Три месяца там занимался, затем школу ремонтировал, причем не одну, а еще и соседнюю, в другом селе. Работы много было, парни мы молодые, я аж горел, так за все переживал, — в общем, хорошо мы тру­дились, дисциплинированно, и меня учи­телем оставили, а многих коллег на войну призвали. В школу однажды прихожу, а навстречу приятель идет — хороший парень, мы с ним дружили — без руки: так больно стало! А второй без ноги вернулся, и я не выдержал, в военкомат пошел: "Забирайте меня в армию!" — попросил, и тут же на фронт отправили.

— Куда?

— Под Польшу: там, помню, в бомбежку попали — ужас! Почти всех выбило...

— Люди у вас на глазах гибли?

— Ну, я упал, и спасло меня то, что на мне семь убитых лежало.

— Ничего себе!

— Да, и когда трупы разгребали, кто-то закричал: "Тут живой один есть!" Вытащили меня, контуженного, в госпиталь доставили — я там два с половиной месяца, почти три даже, пробыл, а потом нас в вагоны — и ночью куда-то повезли. Куда — не сказали, мы думали, что на фронт, аж смотрю — через приоткрытую дверь табличка видна: "Волга". "Хлопцы, — воскликнул, — мы в тыл едем!" Такая радость была! Привезли нас под Нижний Тагил...

— ...на Урал...

— ...да, туда, где Нижняя Салда. Она сталь, электричество давала — все то, что военной промышленности необходимо, а в Нижнем Тагиле танковый завод находился, из Украины перевезенный, и вот в том краю у меня голос открылся — после контузии, представляете?..

— Ну еще бы — семь трупов на вас полежало!

— (Улыбается). Мутация голоса произошла: сильнейшее потрясение, страшные взрывы и эта контузия поспособствовали тому, что запел. К музыке, если честно, меня тянуло всегда, я ноты читал, партитуру, поэтому хор там организовал — 500 человек (мог и больше набрать — просто желающие все не помещались). Хор получился хороший: в выходные мы пели, в будни работали, поблажек никаких не было. Постепенно о нас узнали, и по субботам и воскресеньям мы начали по Свердловской области ездить и как известные артисты выступать.

"Не надо мне твоих денег , — цыганка сказала. — Ты знаменитым станешь"

— В 45-м году цыганка, читал, напророчила, что большим артистом вы станете, но вы якобы ей не поверили. "Тю, дурна! — сказали, — ну шо ти мелеш?"

— (Смеется). Война окончилась, и 9 мая мы уже победный давали концерт, а потом столы накрыли, нас пригласили, мы немного выпили, закусили, и подходит ко мне Алексеенко, который руководителем танкового КБ здесь, в Украине, был, и говорит: "Дмитрий, подбери-ка парней талантливых, и мы вас демобилизуем, чтобы учиться ехали".

— Вот государство о будущем культуры своей заботилось! — война же только-только отгромыхала...

— Удивительно, да? Я 12 человек отобрал, и уже 16 июня нас демобилизовали, и мы в Украину отправились — радость была колоссальная!

Приехал я в Киев, которого абсолютно не знал, на вокзале вышел, до бульвара Шевченко дошел и не понимаю, куда же идти: направо или налево. Пойду, думаю, направо, и до Бессарабки так дошагал: Крещатик весь искореженный был, битые кирпичи повсюду валялись... До филармонии дошел, – хотя не знал тогда, что это за здание, – и смотрю: Владимирская горка! Красиво так, аж сердце защемило, — я туда! Бегу-бегу, а там альтаночка: остановил­ся возле нее, глянул на Днепр — и сердце сильнее забилось...

— Красота!

— Кручи, река могучая — все это такое впечатление на меня произвело, что Киев на всю оставшуюся жизнь полюбил. В той альтаночке четыре ночи я ночевал (смеется) — и экзамены сдавал в консерваторию. Потом, слава Богу, студентом стал, мне общежитие дали, но жить было не на что: до начала учебного года домой должен был поехать, чтобы хоть какую-то копейку где-нибудь заработать. Выхожу в Черновцах из вагона — и тут цыганка: "Дай погадаю!" "Что там, — ей возразил, — гадать? Я как собака голодный: есть нечего, не то что денег тебе заплатить", – а она: "Не надо мне твоих денег — ты знаменитым станешь". Петь я уже начал, но она-то об этом не знала... Посмеялся, сказал: "Ну, дай Бог...

— ...хотя все равно врешь, да?..

— ...(кивает) твои слова да Богу в уши". А потом в Киев меня вызвали, потому что студент уже, а подевался куда-то, и я уехал.

Брата моего чекисты страшно пытали, и прежде чем расстрелять, позвоночник переломали

— У вас большая семья была, а что со старшим братом Иваном случилось?

— Ой, это, конечно, такая трагедия... В 40-м году он в Высшей морской школе учился...

— ...советской?..

— ...нет, румынской — в Констанце, и тут Буковину к советской Украине присоединили. На каникулы он приехал, еще когда границы не было: перешел ее, месяц дома побыл — и пора возвращаться. Я его на станцию проводил, мы расстались и больше не виделись. На границе, которую уже обустроили, брата остановили, сказали: "Вы пропуск должны взять, в Черновцы надо вернуться", — он в штаб, или как оно тогда называлось, отправился, и его арестовали. Умер Иван в страшных муках, причем мы ничего об этом не знали. Лишь пять лет назад все открылось.

— Информацию в архивах нашли?

— Случайно знакомого из нашего села встретил и спросил: "Василий, ты где работаешь?" Он ответил: "В архиве", – и это очень меня удивило: будто нарочно человек был мне послан, чтобы о брате что-то узнал. А мама ведь чувствовала, что Иван погиб: когда в Черновцах бывала, к той тюрьме приходила (плачет), на колени падала и молилась... И вот пять лет назад этот Василий свидетельства раскопал: перед тем как брат дышать перестал, чекисты его страшно пытали, а скончался он именно в тех застенках. Он очень талантливый был! — вот как у меня певческий талант, так у него способности к языкам были: все ведущие европейские языки знал! Молил: "Не мучайте! Вы же не понимаете меня, переводчика дайте...".

— А чего от него добивались — чтобы шпионом себя признал?

— Да. Он переводчика с английского, французского, румынского, чтобы объясниться, просил, а ему: "Ничего, мы тебя русскому научим...". Издевались как хотели, а потом расстреляли.

— Это правда, что и позвоночник переломали?

— Правда. Где похоронен Иван, никто не знает, — огромная трагедия (плачет) для нас всех, потому что такой парень красивый, талантливый, умный — и ни за что погиб...

— Смотрите, какой интеллигентный город был Черновцы: простой студент столько языков знал!

— Все молодые люди, жившие там, языками владели, но у Ивана особый талант был.

— Вы когда-то рассказывали мне, что и вас в НКВД вызывали и били...

— ...ну, били, конечно.

— Сильно?

— Не так чтобы очень, но пару раз так по мордахам врезали, что чуть сознание не потерял. Потом работать на них предложили, но я отказался: "Нет, только учиться буду".

— Вы еще студентом были?

— Да. "Я, — сказал, — Родину свою люблю, и если увижу, что кто-то ей враг, вам сообщу, но агентом становиться не собираюсь".

— Страшно было, когда били?

— Естественно (улыбается) — это же НКВД, Владимирская, 33. Я очень хорошо все помню, но, слава Богу, молодой был, так остро, как сейчас, не чувствовал: побили сильно, а вышел — и будто не было ничего. Больше, кстати, никто меня никогда не бил, это первый и последний раз было.

И еды не было, и купить было не на что. То какой-то пирожок перехватывал, то шелуху картофельную варили

— Вы у великого певца Ивана Паторжинского учились...

— ...у величайшего!..

— ...и, думаю, именно благодаря ему со Сталиным встретились...

— (Смеется). Нет, не ему. Иван Сергеевич категорически против того был, чтобы кто-то из его студентов в хоре работал, ненавидел это! Негодовал: «У тебя голос красивый, ты должен сберечь его и школу не потерять, а ты в хор хочешь?» Совмещать это невозможно было, и он, в принципе, прав был. Он вообще интересным был человеком, во-первых, а во-вторых, когда на ноги стал и уважение завоевал, за это какой-то отцовской добротой людям платил. Когда жена его (Снага ее фамилия, очень видная была женщина!) к нам в класс приходила, она понимала, что мы там голодные сидим, поэтому по дороге пирожок покупала и в руку кому-то совала...

— Как же вы пели — голодные?

— Не знаю, но голод был настоящий!

— Неужели совсем еды не было?

— И не было, и купить было не на что — студенты же.

— Ну хорошо, а что за день вы съедали?

— То какой-то пирожок перехватывал, то шелуху картофельную варили, то суп — неизвестно из чего (смеется).

— И такие голоса были!

— Да, очень красивые, будто природа компенсировать то, что война забрала, хотела. Какого ни возьми певца — прекрасный! Был вот такой Червонюк — замечательный бас и человек хороший, товарищ мой, а потом еще и кум, за что от органов мне досталось: детей крестить было нельзя...

— Итак, день рождения Сталина, 70-летие, юбилей...

— Было дело... (Улыбается).

— Сталин — это "наше все", а рядом с ним еще и Мао Цзэдун сидит, и Дмитрий Михайлович Гнатюк, тогда еще просто Дмитрий, поет — волновались вы сильно?

— Не то слово! — даже объяснить, что чувствовал, не могу, такая дрожь била! Но сперва о прекрасном человеке хочу сказать — руководителе народного хора...

— ...Веревке?

— Да. Григорий Гурьевич депутатом от Киевской области был и часто меня приглашал, чтобы куда-то с ним съездил и две-три-четыре песни спел...

— Деньжата какие-то за это давал?

— Да поесть хотя бы, а в тот раз я сказал ему (в Фастове как раз с избирателями встреча была): "Вы знаете, я бы с большим удовольствием выступил, но посмотрите: негде заплаты ставить, совсем обносился...". Он посоветовал: "Ты, Дмитрий, как всегда поступай: на сцену выходишь, улыбаешься задушевно, как умеешь, поешь – и задком-задком за кулисы". Ну, я так и сделал, а назавтра он мне деньги приносит — в консерваторию, которая на Львовской площади тогда находилась, где сейчас институт театральный, — дает и говорит: «Купи костюм, рубашку белую, туфли — все, что нужно".

Мне было ужасно стыдно те деньги брать, но положение было безвыходное. Напротив консерватории комиссионный магазин как раз находился. Зашел я туда, смотрю — костюм темно-зеленого цвета висит, и так он мне понравился! "Боже, — думаю, — хоть бы подошел!" Прошу продавщицу: "Можно примерить?" Она посмотрела на меня, голодранца: "А деньги у тебя есть?" – "Есть!" – "Меряй!" Как на меня сшит! Купил я костюм, рубашку, туфли — и, так сказать, артистом стал: будто специально мне кто-то одежду пошил.

— Это вам откуда-то свыше при­слали...

— (Смеется). Солдаты или офицеры, наверное, с войны привезли и в комиссионку сдали. Честно говоря, я очень счастлив был — назавтра надел костюм, к Веревке, чтобы поблагодарить, пришел, а он: "Знаешь, а ты неплохо выглядишь. Мы завтра в Москву едем — поехали с нами!" Я: "Поехали!" — ответить "нет" просто не мог...

— ...а зачем, он не сказал?

— В том-то и дело, что нет. Приезжаем мы в Москву, и я узнаю, что в Большом театре выступать будем, на 70-летии Сталина. Смотрим в зал, а там с правой стороны Сталин и Мао Цзэдун сидят!

"У каво учишся?" — спросил Сталин. — "У Паторжинского". — "Славный пэвэц — паклон ему пэрэдай!"

— Это в каком году, Дмитрий Михайлович, было?

— В 49-м. Я какую-то песенку запевал...

— Что именно, не помните?

— Нет, и вот после концерта к Веревке какой-то чиновник из Министерства культуры подходит. "Кто из ваших артистов пару украинских песен спеть может — завтра еще один будет концерт". — "Да вот тут студент консерватории есть". Подходят ко мне: "В два часа мы вас забираем". 

На следующий день сел я в машину, еду – и вижу вдруг: в Кремль заезжаем! Понимаю уже, что выступать перед Сталиным нужно, а я даже еще не обедал — так волновался, смогу ли выдержать? Привели меня к большим дверям — в Георгиевский зал, обыскали предварительно и велели: "Стойте здесь, пока не скажут, что ваш выход. Отсюда — никуда!" По-моему, больше двух часов простоял...

— ...не евши?

— С самого утра (смеется), и тут команда, наконец, поступает: "Приготовьтесь. Сейчас пять шагов вперед, в трех шагах от вас аккомпаниатор сидит, он уже играет, вы должны "Дивлюсь я на небо» петь". Я вышел... Как шел, не помню – словно под наркозом был. Полегчало, уже когда запел (поет): "Дивлюсь я на небо та й думку гадаю...".

— Как красиво!

— И вы знаете, все затихло – наверное, хорошо пел, а потом сам Сталин поднимается и говорит: "Гдэ работаеш?" — "Я студент консерватории". — "У каво учишся?" — "У Ивана Сергеевича Паторжинского". — "Славный пэвэц — паклон ему пэрэдай! Что ты ещо нам спаеш?" А я песню выучил, которую нигде еще не исполнял (напевает): 

Если на празднике с нами 
встречаются 
Несколько старых друзей,
Все, что нам дорого, припоминается,
Песня звучит веселей.

Ну и дальше:

Тост наш за Родину,
тост наш за Сталина,
Выпьем и снова нальем!

Весь зал за мной подхватил! — у Сталина ведь юбилей...

— Триумф получился!

— Когда закончил, упал бы там, честно, если бы не поддержали (плачет) — такое состояние было. Сталин сказал: "Са­дыс, пакушай", – и я сел. Там такие знаменитые были певцы, как Лемешев, Козловский, красавица и симпатия Сталина...

— ...Давыдова?..

— ...да, бас один знаменитый — фамилии из памяти повылетали... Я пирожочек взял, откусил, а проглотить не могу. От испуга...

— В лицо Сталина вы всматривались, разглядеть его поближе хотели?

— Не до того было, хотя, конечно же, пел для него, и глаза мои к нему устремлены были. Мне понравилось, что он чуть-чуть улыбнулся: это более-менее меня успокоило.

— Вы же высокий, а он небольшого был роста...

— Да, низенький, и, между прочим, сказать, что по нему было видно, какой он жестокий и грозный, не могу — нормальный человек. Когда Сталин умер, к власти Хрущев пришел, который...

— ...благоволил к вам, насколько я знаю...

— ...да, с теплотой относился. Помню, какое-то совещание по вопросам сельского хозяйства шло, главной темой там кукуруза была, и я несколько песен спел, красивых таких... Публика меня горячо принимала, а Хрущев подошел и сказал: "Дмитрий народного артиста, когда на юбилее Сталина пел, не получил, поэтому мы ему звание народного артиста СССР сейчас присваиваем".

— Это вообще уникальный случай...

— ...согласен...

— ...и я поясню, почему. На тот момент вы заслуженным артистом УССР были, следующая ступенька — народный артист УССР, но уже через два года после получения первого звания вы народным артистом Советского Союза стали — карьера блестящая!

— (Смеется). А сколько за эту карьеру концертов отработать пришлось? Знаете, когда за границу я выезжать начал, такие контракты подписывал — от пе­регрузки с ума можно было сойти! Только, мне кажется, потому, что в селе вырос и босиком по холодной росе ходил, закалился и смог ее выдержать. Ну, например, в Австралию и Новую Зеландию поехал, контракт подписав, что за два месяца 57 концертов отработать должен — сольных, в трех отделениях!

— Без фонограммы, я уточню...

— (Смеется). Тогда ее просто не было! Благодаря технике пения я справлялся: у меня mezza voce было прекрасное и piano — forte, может быть, брал не очень: 57 концертов все-таки....

— В СССР талантливых певцов было немало — школа хорошая, но вы все равно выделялись, и, честно скажу, я вас очень любил, еще маленьким на ваши концерты и оперные спектакли ходил. У вас безупречная техника вокала, красивейший голос и тембр, который ни с чьим не спутаешь, а диапазон какой?

— Рабочие две октавы, а mezzа voce я и "до" брал, и "ля" внизу...

— А как тихо вы могли петь!

— Да, piano, pianissimo — это моя гордость! Голос я сохранил, но в таком возрасте организм абсолютно меняется, той краски нет. Иногда свои записи слушаю, очень песню "Вівці мої, вівці" люблю: там я беру "до"! (Поет): "Ду-ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду, ду-дуууууууу...". Единственная песня, где эту ноту я брал: никто больше из баритонов не мог.

После того как Иван пропал, мама, когда в Черновцах бывала, падала у тюрьмы на колени и Господа просила, чтобы душеньку его схоронил

— 50 лет жизни вы Киевскому оперному театру отдали: и солистом были, и директором, и худруком, и главным режиссером, множество оперных партий перепели, весь, по сути, классический репертуар — и итальянский, и русский, и украинский...

— ...и французский...

— ...а любимая ваша партия какая?

— Больше всего я Остапа в "Тарасе Бульбе" Лысенко любил — сопереживал ему, когда он над трупом Андрия поет: от этого с ума можно было сойти! Ну а любимый мой композитор — Верди: гениальный он, плодовитый — столько опер написал, и их нелегко петь, потому что все они для выдающихся голосов. Верди не может исполнять...

— ...лишь бы кто...

— ...да, потому что обязательно mezzа voce нужно, а piano — где-то там, его чуть-чуть. Вся вокальная партитура Верди мелодикой насыщена, и равнодушным к нему быть невозможно. Я оперу "Риголетто" очень люблю, хотя, когда в образ героя своего входил, она для меня чересчур сложной была. Сейчас Риголетто обычным человеком изображают, а ведь это шут, кривой, горбатый — он сам о себе так говорит!

— И это к тому же сыграть надо — не только спеть...

— Где бы я ни выступал, у нас или за рубежом, все отмечали, что на первом месте у меня актерская игра, а потом уже голос.

— В пору вашего вокального расцвета в Киеве много прекрасных композиторов было, песни писавших: Платон Майборода, Александр Билаш, Игорь Шамо... Песенный репертуар у вас был выдающийся — я до сих пор и "Стежину", и "Ясени", и "Марічку", и "Чорнобривці", и "Черемшину" помню...

— ...даже я столько не назову (смеется)...

— ...а еще ведь "Два кольори" и "Пісню про рушник" не упомянул — это вообще классика! Самая любимая ваша песня какая?

— Трудно сказать — кстати, песни, которые пел я, не все исполняли.

— Почему?

— Потому что без mezzа voce и piano браться за них нельзя, а не у всех, хоть и голоса красивые, это было, так что тут еще и природа большую роль играет: одним все можно петь, другим — лишь какие-то определенные вещи. Мне вот в "Cевильском цирюльнике" Россини петь очень нравилось — даже если устал или неважно себя чувствовал, тут же в этот образ вживался, когда вступление своей арии слышал.

— Настоящий артист!

— И все как рукой снимало!

Песни... (Задумчиво). "Пісня про рушник" до слез меня пронимала — когда умерла мама, не мог ее петь.

— При жизни она ее слышала?

— Да.

— Плакала?

— Не она — я (плачет). Мама очень тяжелую жизнь прожила: шестеро нас в семье было... Она настоящей была матерью — очень нас всех любила и за каждого переживала. После того как Иван пропал, она, когда в Черновцах бывала, падала у той тюрьмы на колени и Господа просила, чтобы душеньку его схоронил: чувствовала, что там он погиб...

— Проклятое государство какое-то было, правда? За что, почему столько жизней забрало?

— Вы знаете, я, честно говоря, думал уже, что не выдержу, какое-то антипартийное отношение у меня появилось. Вокруг уверяли, что "партия — наш рулевой", а я по-своему рассудил: партия нами управляет, но жить мы для своего народа должны. Я прекрасные песни пел, по всем их пронес континентам...

— ...а "Два кольори" вообще целая судьба, биография, в песне уместившаяся!

— Да, а я еще "Вівці мої, вівці" вам называл — она для меня с человеком одним связана (фамилию называть не буду). Я там слова чуть-чуть изменил, петь стал "Вівці мої, вівці, вівці та отари...", а раньше же Крушельницкая пела: "Вівці та й барани...". И вот один наш певец из Львова (как звали, не скажу, потому что очень его уважал — хороший был баритон) вышел эту песню в Октя­брь­ском дворце исполнять, где в первом ряду руководство наше во главе со Щербицким сидело, и выдал: "Вівці мої, вівці, вівці та й барани..." — и на Политбюро показал! (Хохочет). Те: "Ах ты, сволочь! Убрать его!" Так что было ему с вівцями..

По просьбе Хрущева "Пісню про рушник" по два-три раза пел. А Брежнев "Ой ти, дівчино, з горіха зерня" обожал — плакал!

— Никита Сергеевич Хрущев, повторюсь, ваши песни очень любил, а "Пісню про рушник" — особенно: когда слышал, я знаю, всегда плакал...

— Да, это так: по его просьбе я по два-три раза ее пел плюс когда после концерта на ужин приглашали — посидеть, поговорить... А Брежнев "Ой ти, дівчино, з горіха зерня" обожал — тоже плакал!

— Видимо, вспоминал о чем-то...

— Скорее всего, о любви (улыбается).

— Хрущев интересной был личностью?

— Очень! — всегда все угадывал.

— Интуиция была развита?

— Да, а еще к Владимиру Васильевичу Щербицкому с особой теплотой я относился — много добра он мне сделал, выручал часто...

— Мудрый был человек?

— Безусловно. Однажды на съезде ка­ком-то я спел: "Україно моя, Україно, я для тебе на світі живу" – и большие неприятности нажил.

— Почему?

— Много отзывов было, мол, Гнатюк бандеровскую песню поет, и вот Щербицкий меня вызывает: "Как же так? Что ты там натворил? Ну-ка спой мне", — и я спел.

— В кабинете?

— Ну да — акустика там хорошая, все собрались под дверью послушать, а дело, как с вівцями й баранами, в одном слове было: Украина-то в песне упомянута, а какая? Советская, радянська, но это не уточнялось. Владимир Васильевич послушал, охапку писем-доносов взял, вот так сгреб и со стола скинул: "Пой!" Понимаете, любил человек Украину, хотя коммунистом, первым секретарем ЦК Компартии республики был!

— Леонид Ильич Брежнев тоже ведь от украинских песен млел...

— О!

— Сентиментальный был?

— Очень!

— Просто так, за жизнь, вы с ним разговаривали?

— Я, Дмитрий, общался с ним, когда он еще относительно молодым был, но прежде чем рассказать об этом, другую историю вспомню. Поехал я как-то в составе делегации советских артистов в Африку — Георг Отс еще с нами был, эстонский певец знаменитый, и Люда Зыкина: по просьбе Никиты Сергеевича Хрущева мы в странах Северной Африки выступали.

— Славное трио!

— Тем не менее условий для концертов не было никаких: ни сцены, вообще ничего. Бочки, на них – доски, микрофоны отсутствовали, но вы знаете, как ни странно, звук был хороший — от песка отражался. Мы каждый день пели, а еще коньячку добавляли французского, потому что врач советовал — следил, чтобы ничем не заболели: нечисти-то там всякой много... В Африке три месяца провели, и, когда домой я вернулся, выйдя из самолета, упал на снег родной и целовать его стал (смеется).

— А что же Брежнев?

— Он еще Генеральным секретарем ЦК КПСС не был...

— ...председателем Президиума Вер­ховного Совета СССР только...

— ...да, и как раз перед поездкой той в Африку подошел ко мне на одном банкете с женой и сказал: "Дима, ну потанцуй с Викторией Петровной — мне кое-какие дела нужно доделать". Ну, танцую я, а вокруг красивых молодых девчат столько!

— Дивлюсь на годинник та й думку гадаю...

— ...чому я не сокіл, чому не літаю? (Хохочет). Он, слава Богу, пришел — часа в три ночи, в "келью" какую-то пригласил, там стол накрыт... Я говорю: "Но у меня в семь утра самолет!" — "Ничего, задержим". Дал распоряжение из гостиницы вещи мои забрать, часов в пять в машину свою меня усадил — и в аэропорт я уехал.

— Видите, а могли ведь жену у него отбить!

— Ну да (хохочет).

Привез я полмиллиона долларов, а на таможне мне так прикурить дали: "Как вы могли согласиться? Вас же могли убить, попросту руку отрезать..."

— Фурцева к вам как относилась?

— Ой, замечательно! Я ей за то благодарен, что однажды на совещании, где многие деятели искусства присутствовали, сказала: "Давайте Дмитрия Михайловича Гнатюка поздравим — у него 57 миллионов пластинок вышло!"

— Ничего себе!

— Вы представляете? А дисков сколько! Хоть бы копейку какую за это получить...

— Цифра невероятная!

— Ну так в одном Союзе столько выходило, а еще же за рубежом... Раньше у меня государственные льготы были: за квартиру, за воду, за свет не платил, а пять месяцев назад сказали: "Платите!" (смеется). Думаю: "Господи, или я мало для страны своей сделал? — столько ей валюты принес!". Помню, в Австралию и Новую Зеландию поехал...

— ...где 57 концертов дали...

— ...полмиллиона долларов для Родины заработал, и главное, валюты тогда в Госконцерте не было, так они попросили, чтобы лично привез. Ну, там уже этим посо­льст­во советское занималось: купили мне кейс...

— И вы сами такую сумму везли?

— Да, полмиллиона в руках держал, а дома 50 тысяч долларов должен был получить.

— Надо было там и оставаться — с кейсом...

— Ну нет, этого сделать не мог: здесь я счастлив, а там давно бы уже без Украины помер.

— Вам, значит, 50 тысяч пообещали...

— Да, а я же знал, что один концерт по контракту 12 тысяч долларов стоит... В общем, привез эти деньги, а на таможне мне так прикурить дали: "Как вы могли согласиться? Вас же могли убить, попросту руку отрезать...". Я: "Но не отрезали ведь, я доехал! Вот деньги, я тут!" Когда в Госконцерт валюту доставил, там считать взялись и мне отсчитывать: до 20 тысяч дошли — и все. Спрашиваю: "А еще 30?" — "Не положено". — "А 57 концертов за два месяца отработать положено?"

— И не дали?

— Нет (улыбается): я в суд подал, но только то отсудил, что месячная норма — пять концертов или спектаклей. Тысячу долларов сверху получил — и бай-бай...

— За что руководитель советской Ук­раины Петр Шелест пообещал вас своими руками убить?

— А-а-а... За то, что характеристику в театре мне не давали: типа, сволочь такая, по заграницам ездит, бандеровцам всяким поет...

— Завидовали?

— Да, особенно секретарь парторганизации, тоже певец (фамилию называть не хочу — пускай душе его на небесах будет спокойно).

— И что Шелест?

— Он сказал: "В театре характеристику тебе не дают, а я дам, но если ты, не дай Бог, за границей останешься, смотри: этими вот руками убью!" — а ручищи большие такие, впечатляющие... Я заверил его: "Не волнуйтесь, — мне оно надо? Я Украину люблю, где босиком по росе бегал, где в детстве овечек пас, — мне здесь нравится. Может, не такой уж я мудрый, но в свою землю, в свой народ и в свои песни влюблен и от этого счастлив" — все!

— С Горбачевым когда-нибудь вы общались?

— Да.

— И какое впечатление он произвел?

— Хорошее. Виделись, и не единожды, но каких-либо деловых отношений не было — просто всякий раз, когда я в концерте правительственном участвовал, он подходил, поздравлял, говорил, что ему мои песни нравятся.

Когда тебе за 50, с чистого листа начинать поздно

— В 60-е и 70-е годы благодаря зятю Хрущева Виктору Петровичу Гонтарю, который директором Киевского оперного театра был, здесь целая плеяда великолепных певцов блистала. Некоторых из них позже в Большой театр пригласили: Бэла Руденко туда ушла, Юрий Гуляев...

— ...и большую ошибку сделали.

— Не смогли потом там полноценно работать...

— Это во-первых, а во-вторых, когда тебе за 50, с чистого листа начинать поздно, все прошло... Наш театр был одним из лучших во всем Союзе: помню, как первую свою оперу здесь поставил — "Князь Игорь"...

— ...которая на предыдущие постановки была не похожа...

— ...ну да, потому что видение музыкальной режиссуры у меня принципиально другое, а вторая моя опера — "Тихий Дон". На конкурсе спектаклей на советскую тематику, в котором Большой театр, Кировский, Свердловский участие принимали, — словом, главный и шесть крупных, моя постановка первое место заняла, я еще и премию получил. Богатым никогда не был и сейчас не богат, хотя и не беден, но не скрою: обрадовался.

— Вас в Большой приглашали?

— Несколько раз, и квартиру в Москве, казалось, все, не смогу с ним работать, ухожу. Поехал в Москву квартиру смотреть, встретился там с Никитой Сергеевичем: какое-то событие отмечали, ужинали... Сказал ему: "Вы знаете, наверное, я сюда перееду". Он: "Прекрасно!" — "Да, но мне очень не хочется". — "А что слу­чилось?" — "Да вот, с зятем вашим не поладили...". Мы просто в Исландии были, и Гонтарь сказал, что артистам по пять тысяч долларов заплатил, но какие пять тысяч? Были суточные какие-то, сущая мелочь — остальное он растратил, а возвращать в Гос­концерт должны были я, Чавдар, Руденко... Хрущев тут же его пропесочил: "Таких людей, как Гнатюк, любить мы должны — если еще раз подобное сделаешь, не будешь директором". Все утряслось...

Сбрасываю шкуру тигра и голый в одной повязочке перед публикой остаюсь

— Ну а с Запада, где много и ус­пеш­но вы гаст­ролировали, предложения, от которых трудно было отказаться, поступали?

— Не то слово! В Австралии, например, новый оперный театр строили — там так меня слушали...

— ...там же и ук­раинцев много...

— ...да, но сначала они мне как советскому гостю бойкот устраивали, а потом, когда узнали, кто такой Гнатюк, моими поклонниками стали. Когда улетал, тысяч пять народу провожало — в посольстве перепугались, что меня украдут (смеется). "Любые условия выдвигайте, — в Австралии мне говорили, — мы тут же контракт подписываем!"

— Жалеете сейчас, что не согласились?

— Не-е-ет, абсолютно, и я вам уже сказал, почему. Есть и еще одна история не­большая. Однажды к нам в театр на гастроли знаменитая французская певица Бланш Тебом приехала. Думал, уже фамилию за­па­мятовал: все на свете позабывал, хотя она меня, наверное, долго по­м­нила...

— Красивая была женщина?

— И красивая, и интересная — меццо-сопрано у нее, но ей уже было под 40.

— Ну, еще ничего...

— Хороша была — пела у нас Кармен, а я — Эскамильо, а в "Аиде" она Амнерис была, а я — отцом Аиды, Амонасро. Знаете, к этой роли по-настоящему я готовился: негром гримировался, снизу только повязочка была... Ну, мне, слава Богу, мама такую комплекцию подарила, что и голый мог выйти, и вот, когда фараон меня спрашивает (по-украински поет): "Хто ти, хто ти?" (на итальянском, конечно), я отвечаю: "Отець її. Рубався я, шукав я смерті, та лишивсь живий", – после чего шкуру тигра сбрасываю и голый, в одной повязочке, перед публикой остаюсь.

— На сцене Киевского ордена Ле­ни­на и ордена Тру­до­во­го Красного Зна­ме­ни академического театра оперы и балета имени Тараса Шевченко?

— Да (смеется), и гостью это, видимо, возбудило: мол, смотрите, так гри­мируется — как же потом нужно мыться!.. В общем, Бланш мне сказала: "Приглашаю тебя в "Метрополитен-опера". Я в ответ: "У нас это только через Госконцерт решается". Она: "Я — Бланш Тебом".

— А вы: "А я — Дмитрий Гнатюк"...

— (Смеется). Она настаивать стала: "Ме­ня весь мир знает, и я прошу тебя выступить в этих двух спектаклях со мной". Я подумал: "Эх, была не была!" — и поехал. Без Госконцерта...

— А как?

— Купил билет...

— И вас отпустили?

— Никто меня не отпускал, захотел — и... (смеется). Отработал, в общем, в "Метрополитен-опера" два спектакля, и столько ши­карных статей об этом там написали! Дескать, у нас тоже знаменитые есть баритоны, но один длинный и худой, второй – толстый и низенький, а тут вышел...

— ...красавец!..

— ...еще и голый. Публика не отпускала — такие аплодисменты были, вы себе не представляете! Вот последний спектакль прошел, мне 10 тысяч долларов заплатили...

— ...по тем временам...

— ...огромные деньги...

— ...вы их в карман...

— ...да, и домой собираюсь, а за прощальным ужином мне говорят: "Может, мы с вами контракт подпишем, чтобы вы приезжали к нам или здесь жили?" Я ответил: "Ну, приезжать могу, но постоянно тут у вас жить — нет, у меня дома семья". — "Ну так и давайте такой подпишем контракт, согласно которому вы приезжать станете: мы вам звонить будем, а вы к нам ездить и баритональные партии исполнять". Я и подписал, а назавтра газеты все раструбили, что советский певец Гнатюк в Америке согласился работать!

Прилетаю в Москву, человек из Госконцерта встре­чает и говорит: "В гостиницу не идите — прямо в Госконцерт: там вас уже ждут". Только я дверь открыл — сразу вопрос: "А где ваш гонорар?" Я 10 тысяч вынимаю, а чиновник их раз — и в шухлядку! "Дайте, — говорю, — хотя бы 400 долларов, которые мне полагаются!" — "Нет, вы наказаны и пять лет на гастроли ездить не будете". Как у Шевченко: "Доборолась Україна до самого краю...".

— И не ездили?

— Через несколько дней меня в Москву на концерт позвали, а там Никита Сергеевич сидит, народ хороший — работники сельского хозяйства, за кукурузу ответственные, и таким я успехом там пользовался, так всем понравился, что за ужином Хрущев еще раз "Пісню про рушник" спеть попросил. Спел я и думаю: "Была не была, еще раз на зятя пожалуюсь", — и рассказал, что Гонтарь жизни мне не дает, узнал о поез­д­ке американской — и все гастроли накрылись. Никита Сергеевич тут же родственника набрал: "Если еще раз тронешь его – как горлица полетишь, чтобы рта мне не раскрывал!"

Звоню сестре в Канаду: "Приезжай, здесь поживешь не­множко", – а она: "Я уже оттуда уехала. Здесь у меня вся жизнь прошла — тут и помирать буду"

— Вы трагическую историю брата Ивана рассказали, а сестра ваша Анна, на­сколько я знаю, в Канаду эмигрировала...

— На побывку к соседям родственник приехал, они познакомились, и ее тот парень забрал. Это в 37-м году еще было...

— Вы с ней потом встречались?

— Конечно — каждый раз, когда в Канаде оказывался.

— С сестрой видеться не запреща­ли?

— Нет. Ну, следили за мной, конечно, и люди, которые сопровождали меня, были, но беседовать они нам не мешали. Я всег­да, когда мог, с ней встречался: сестра очень хотела назад, на Родину, и, честно скажу вам, сильно переживала. Она, кстати, еще жива!

— Вот это да!

— Ей 92 года.

— Фантастика! Когда вы последний раз виделись?

— Давненько. Звоню, приглашаю: "Приезжай, здесь поживешь не­множко", – а она: "Я уже оттуда уехала. Здесь у меня вся жизнь прошла, внуки-правнуки — тут и помирать буду".

— Как разбросало всех!..

— (Разводит руками). Сестра — человек, замечу, домашний, политикой никогда не интересовалась.

— В Киевской опере, как мы уже сказали, великие режиссеры, дирижеры, пев­цы были, а са­мы­ми вы­да­ющи­ми­ся кого вы считаете?

— Я искусство Елизаветы Ивановны Чав­дар любил — это мирового уровня, безусловно, певица, очень мне баритон Гришко нравился...

— ...народный артист Советского Союза...

— ...да. Слишком добрым и ласковым Михаил Степанович к молодежи не был, критиковал нас страшно: шпана, мол... Ко мне относился нормально, мы, можно сказать, дружили, но эта дружба ровно до того длилась момента, как на сцену я выходил: когда он слышал, какой у меня успех, пережить этого не мог (смеется). Болел, бедный, сахарным диабетом, очень ослаб и в 70 лет почти уже не пел. И вот у него день рождения, и я как секретарь мест­кома говорю: "Хлопцы, давайте Гришко поздравим!" Ну, на зарплату ему за месяц сложились, коньячок взяли, закуску, цветы, а перед этим я к нему обращался, чтобы пару копеек на другие дал именины — была у нас работница Тосенька, пожилая женщина лет под 90. Он меня послал: "Чего это я той старухе день рождения справлять буду?" — и это запомнил. Когда мы пришли и поздравили его, он на колени упал, благодарил... Первый тост я за выдающегося певца поднял, и он сказал: "Дима, прости меня за то, что отказался тогда денег для Тоси дать".

— Видите...

— Да, славным певцом был, и пел бы дольше, если бы не болезнь.

Еще авторитетом для меня Борис Гмыря был, Лариса Руденко — партнерша моя прекрасная. Многих можно назвать, я со всеми коллегами в хороших был отношениях.

Раньше пили в театре здорово. Зубарев вообще на сцене падал и встать не мог

— Кроме Гришко и вас в Киевской опере немало ярких баритонов было — это и Анатолий Мокренко, и Николай Кон­д­ратюк...

— ...он, правда, мало у нас пробыл...

— ...как сказал мне сын Никиты Сергеевича Хрущева, Контргнатюк его называли...

— ...да-да...

— ...Гуляев еще, Ворвулев...

— Юра мне очень нравился, а Николай Ворвулев был хорош, но (щелкает пальцем по шее) вот это дело никак бросить не мог...

— А ведь тоже народный артист СССР!

— Он стихийный певец был, и это ему мешало.

— Как же вы уживались — баритоны такие? Подводные камни какие-то были?

— Нет (отмахивается), а если и были, внимания на них не обращали, каж­дый свою тропку в искусстве нащупать старался.

— Творческая все-таки была атмосфера...

— Совершенно верно. 

— Вы говорите, Ворвулева водка погубила, но ведь и Юрий Гуляев выпить любил...

— ...и умер очень рано — в 52 года.

— Многие вообще певцы за воротник закладывали?

— Очень многие — пили в тот период здорово.

— Вы — нет?

— Нет, это невозможно!

— Почему?

— Потому что занят был делом, которое очень любил: ну как это — выйти на сцену и алкоголем пахнуть?

— И координация ведь сразу другая по­яв­ля­ет­ся...

— ...ну конечно!

— Часто солисты на сце­ну пьяными выходили?

— Ворвулев — да.

— А правда, что некоторые перед зрителями падали, а подняться уже не могли?

— Случалось, но раньше. Был такой Зубарев — до нас еще: падал на сцене и встать не мог.

— Евгения Мирошниченко яркой певицей была?

— Конечно, но неуравновешенной.

— У них ведь жесткое про­тивостояние с Бэлой Руденко было...

— Потому что она себя так вела.

— Руденко?

— Нет, Мирошниченко. Я, кстати, на гаст­роли в Канаду однажды собирался и думал: "Надо бы Женю взять — знаменитая певица, голос бо­жественный...

— ...уникальный...

— ...и так далее". Пригласил — и потом сильно жалел...

— Почему?

— Так вела себя.

— Как?

— Мелочи какие-то выискивала, всем звонила, деньги у людей брала... Не должна народная артистка Со­вет­ско­го Союза так поступать.

Соловьяненко против украинского языка выступал, негативно относился к театру... Как певца его еще мож­но было принять, но актером плохим был

— Дмитрий Михайлович, а что в театре с Ана­толием Соловьяненко случилось — еще одним прославленным певцом, народным артис­том СССР?

— (Вздыхает). Все рассказать не могу... Голос у него сильный был, однако, видите, и в Италии он учился, и в Америке пел, а певцом европейского уровня стать так и не смог.

— Как в Европе, петь не умел?

— (Разводит руками). Увы.

— Почему же тогда звание такое и Ленинскую премию получил?

— Понимаете, это Москва — он же против украинского языка выступал, негативно относился к театру... Как певца его еще мож­но было принять, но актером плохим был.

— Не Лемешев, не Козловский и не Атлантов?

— Абсолютно.

— Жена Соловьяненко Светлана говорила, что ее супруга театр убил, — это так?

— Ничего подобного! (Воз­му­щенно). Как это — "убил"? Это невозможно! Вначале мы с ним дружили, и я говорил: "Толя, ты высокими нотами злоупотребляешь, а они плохо на сердце влияют — во всех справочниках это написано", – а он посылал всех и верха держал до бесконечности — вот они и дали ему... У него просто школы не было, певческой и артистической, и артис­том он очень посредственным был: когда в "Сельской чести" пел, правой ногой раз-раз-раз, то есть на сцене двигаться не умел, ничем не мотивированные движения делал... Никто, правда, ему ничего не говорил, потому что не дай Господь что-то сказать!

— Теноры же чересчур впечатлительны...

— Да, конечно, а вообще относились к нему хорошо, уважали. Он не всегда уважал...

— За тем, как сейчас в театре его сын Анатолий, главный режиссер Национальной оперы Украины, работает, вы следите?

— Не хочу эту тему затрагивать — это непрофессионально все, такой ситуации быть не может. На такой должности человек с широким образованием должен находиться, с талантом, а получить народного артиста Украины, Шевченковскую премию и так далее просто так... Я промолчу.

— Дирижеры, режиссеры и хормейс­теры мирового уровня в Киевской опере были?

— Конечно!

— Стефан Турчак?

— Безусловно.

— Лев Венедиктов?

— Тоже. У нас прекрасные дирижеры были: Константин Симеонов, потом Турчак, очень талантливым режиссером был Крушельницкий (я многому у него научился), Стефанович, который, правда, недолго поработал — умер... Вообще, все руководители оркестра и хора, которые со мной работали, выдающиеся.

— Когда-то в Киевскую оперу попасть нереально было, люди через окна лезли, через служебный вход про­би­ра­лись — да как угодно, только чтобы в зале оказаться, а вот сегодня молодежь в оперу ходит?

— Не очень, да и мне репертуар не нравится. Ну, вот мои спектакли...

— ...они, кстати, еще идут?

— Да — "Аида" и "Травиата": ос­таль­ные закопаны. Ждут новые руководители, чтобы время прошло и можно было по-новому их "прочитать" — "Наталку Полтавку" вот сделали, но знаете, черт-те что вышло.

— А вы ходите, смотрите?

— Безусловно: слежу за спектаклями — а может, мои постановки реанимируют? Нет. Понимаете, у меня своя концепция режиссуры, я не по клавиру ставлю, не по тексту, а по партитуре, но чтобы всю драматургию партитуры на сцену перенести, нужно музыку знать (улыбается), а кто ее знает? Я, ваш покорнейший слуга, а тут пришел человек... (Пауза). Нет, ничего хорошего сказать о нем не могу.

— Помню, когда я маленьким был, вы заходили иногда в зал в антракте и люди вставали, овации вам устраивали... Сейчас, когда входите, они звучат?

— Стараюсь, чтобы меня никто не видел...

— Ну, вы и тогда старались...

— (Смеется). Не хлопают уже. Отхлопали...

Сколько лет мы с женой вместе? Да всю жизнь

— Ваша жена Галина Макаровна — известный ук­ра­ин­ский филолог...

— ...доктор филологических наук, лауреат Государ­ст­вен­ной премии СССР.

— Сколько вы лет вместе?

— Да всю жизнь.

— Хорошо как сказали, но вы, во-первых, артист, во-вторых, красивый мужчина, в-третьих, популярная личность, всегда на виду. Девушки наверняка за вами вились, а романы случались?

— (Смеется). Ой, столько комп­лиментов вы мне сделали...

— Но это же правда!

— Знаете, я не святой, чтобы девушки мне не нравились, но и в этом своя концепция у меня была: если будешь лишнее себе позволять, идеалы свои растеряешь. Хорошо все-таки, когда в тебя пальцем не тычут и не говорят: "Вон он, такой-сякой пошел...".

— Ну допустим, но вот поехали вы в Нью-Йорк с Бланш Тебом: она яркая женщина, вы видный мужчина — и что, ничего?

— Ей-Богу, ну вот вам крест! (Крестится) — никогда этого не делал.

— И что-то в жизни, я думаю, потеряли...

— Конечно, но что-то и приобрел. Я знал людей, которые это любили: они очень быстро со сцены уходили. Искусство и энергия взаимосвязаны: энергию теряешь — все, а пение, как великий Борис Романович Гмыря говорил, из того же места выходит, что и любовь (смеется). Славный он был, вы знаете — я наблюдал за ним и с него брал пример.

— При немцах во время оккупации пел, за это потом пострадал...

— Время такое было — чрезвычайное. Мне очень жаль, что так получилось, но что поделаешь?

— Вы толк в искусстве знаете, картины коллекционируете, а кого из художников любите больше?

— Трудно сказать. Когда этим делом увлекся, все, что понравится, покупал, а потом решил: буду только украинскую живопись собирать.

— Кто в вашей коллекции есть?

— Да все знаменитые.

— Яблонская?

— Не-е-ет, это сов­ре­менница наша, я современников не собираю. Мои художники постарше: Васильковский, Левченко, Пимоненко — все наши звезды изобразительного искусства, а кто из них лучший, слож­ный вопрос. Васильковского — да, люблю, Пимоненко есть очень хороший — базар, например. И у Васильковского тоже базар и Крым, пейзажи, Левченко очень достойный художник...

— А это правда, что в вашей коллекции даже Малевич имеется?

— Маневич, который в Америке жил, — две картины, необыкновенно красивые. За них его дочь большие деньги мне предлагала, но...

— Искусство дороже денег?

— Да, безусловно. Может, я и пошел бы на это, однако она хотела, чтобы за одну картину музей заплатил: мол, я и так 40 полотен ему подарила, а мне торговаться с ними зачем?

— Вы, я знаю, с Максимом Рыльским дружили — интересным он был?

— Невероятно! Во-первых, это был человек очень высокой культуры, и когда что-то ему не нравилось, просто молчал, но если понравилась, например, песня — народная или современная, восхищался, всем об этом рассказывал...

— И поэт к тому же прекрасный был...

— Чудо! — один из последних могикан наших украинских.

Душа до сих пор поет — даже во сне

— Вы народный артист Советского Союза, Герой Социалистического Труда и Герой Украины — даже не знаю, есть ли у нас еще люди, у которых две такие геройские звезды разных стран...

— Почти нет (улыбается).

— И депутатом союзным вы были...

— ...три созыва!

— ...и депутатом Верховного Совета УССР...

— ...один созыв — больше не выдержал...

— ...и депутатом Верховной Рады уже независимой Украины...

— Тоже единожды: не хватило меня!

— В политике тем не менее вы все от а до я знаете, а вот сегод­няшняя Украина вам нравится?

— Понимаете... (Пауза). Она мне всегда нравилась, но сказать, что сегодня это шедевр, не могу. Все почему-то не так, как хотелось бы, происходит, а дело в том, что без любви к Украине во благо ей действовать невозможно.

— А много при власти людей, которые Украину не любят, правда?

— Абсолютная!

— Еще и похваляются этим!

— Да, в речах своих. Боже, чем же вы хвастаете? Ну будьте людьми культурными — вы ведь в XXI веке живете...

— ...в европейской стране...

— Нет, не хотят.

— Вы почетный житель Черновцов, своей малой Родины, и Киева, и очень трогательно сегодня рассказывали, как впервые в столицу приехали и на горке Владимирской ночевали... Скажите, сегодняшний Киев, не­мно­го другой, нравится вам или нет?

— Если честно, мне больше тот Киев нравился — вот как ни странно. Когда за границу ездил, тяжело было: шум, машины гу­дят, а Киев был тихим. После двух месяцев на гастролях я уже болел, ничто мне было не мило, и когда возвращался, на второй день на Владимирскую горку шел, там, где в юности четыре ночи провел, садился, и так хорошо становилось — прекрасно!

— Сейчас туда ходите?

— Не так часто, но бывает. Иногда тяжело на душе, а стоит с Владимирской гор­ки на Днепр посмотреть — и память к той идиллии уносит, которую впервые, будучи молодым, почувствовал.

— Дмитрий Михайлович, вам 89 лет ис­полняется: какое оно — ощущение возраста?

— Конечно, он чувствуется, и болезни дают о себе знать. Чего вот я с палочкой хожу? Ногу сломал и восстановиться никак не могу — шкандыбаю: ну надо же такое! Так бездарно сломал — просто ужас!

— На улице или дома?

— Дома.

— 89 тем не менее – это много?

— Думаю, что нормально, но еще годик до 90 было бы неплохо.

— Жить до ста хочется?

— Вы знаете, никогда не терять любовь к жизни стараюсь. Доволен тем, что имею возможность с молодежью работать, науку о музыкальной режиссуре передавать — я хочу ее передать: с собой уносить зачем? Нужно, правда, музыку знать — это ведь не просто "тру-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля" пропеть, это когда в драматургию ты углубляешься и то раскрываешь, что как музыкальный режиссер раскрыть должен, а если не можешь, не музыкальный ты режиссер. Вся драматургия в партитуре заложена, и ты переносишь эту партитуру на сцену, каждый такт музыки осмысливая и понимая...

— Душа до сих пор поет?

— Даже во сне (смеется).

— Когда просыпаетесь, голос проверяете?

— Сейчас привычки такой уже нет, с возрастом это уходит, но я доволен, что еще могу пропеть, не раз это делаю, и мне очень нравится, что в состоянии образ того или иного романса раскрыть, по-настоящему смысл передать. Если в таком возрасте у тебя и голос есть, и еще в голове кое-что осталось, все, значит, в порядке.

— Дмитрий Михайлович, я счастлив, что сегодня мы встретились, что еще раз к вашему творчеству, к вашей личности прикоснулся. Я вас очень люблю...

— ...и я вас...

— ...и поскольку голос у вас еще есть и глаза горят, попрошу напоследок одну из самых любимых моих песен ис­пол­нить — "Ясени". Пускай люди услышат, как в 89 лет великий украинский певец звучать может...

— (Поет). 

Ясени, ясени,
Бачу вас за селом край дороги...
Вот видишь, сбился! Давай лучше другую. (Поет).
Як я малим збирався навесні
Піти у світ незнаними шляхами,
Сорочку мати вишила мені
Червоними і чорними,
Червоними і чорними нитками.
Два кольори мої, два кольори,
Оба на полотні, в душі моїй оба,
Два кольори мої, два кольори,
Червоне — то любов, 
а чорне — то журба...

— Браво!