Из мемуаров Каретниковой: Надежда Николаевна достала фотографию расстрелянного царя, показала ее мне, а потом прижала к груди G

Звали ее Надежда Николаевна, ее фамилии я не знала, хотя почти 10 лет она печатала для меня. Жила она на Кропоткинской, в коммунальной квартире: в одной комнате жила какая-то молодая учительница; в другой, большой, комнате – милиционер с женой и ребенком, а в самой маленькой, как раньше были для прислуги, жила Надежда Николаевна.

Она была прекрасной машинисткой – аккуратной, точной, только иногда у нее случались какие-то приступы, и она не могла работать. Не сразу, только через пару лет она мне сказала, что это были приступы страха.

"Милиционер… – Я чувствовала, что она начинает волноваться, – Я знаю, он всегда подслушивает, что я говорю". Я ее убеждала, что он ловит воров, разнимает драки. А зачем она ему? "Всегда есть причины", – отвечала она.

С ней приятно было курить. Была такая ее полная отдача сигарете, такое наслаждение горечью и дымом. Она расспрашивала меня о моей семье, особенно ее заинтересовала моя бабушка, которая из купчихи первой гильдии после Октябрьской революции превратилась в фабричную швею и жила в маленькой подвальной комнате.

Надежда Николаевна расспрашивала меня о том, что я писала, иногда даже очень осторожно хотела дать свои советы. Она всегда, когда мне печатала, проставляла в тексте запятые. Я рекомендовала ее своим знакомым, и она была мне очень благодарна.

Надежда Николаевна к ней по-настоящему привязалась; ей не нравилось только имя Муха, но менять его она не стала, считая это плохой приметой. Все было прекрасно со старыми соседями, они любили Муху, давали ей печенье, но когда они переехали и в их комнату въехал милиционер со своей семьей, все изменилось.

Милиционер презирал Муху (непонятно, как это возможно), а когда родился его сын, хотел, чтобы Надежда Николаевна от нее избавилась. "Он меня посадит в тюрьму, а ее, – она нежно гладила Муху, – выбросит на улицу".

Ей очень понравилась моя статья о Наталье Долгорукой.

"Я так хорошо понимаю Наталью! Всех моих родных тоже…" – и она мне рассказала, что в революцию ее дед, губернатор Литвы, был расстрелян, и ее родители тоже, а ее жених, офицер белой армии – убит на войне. Она чудом спаслась – просто была не в Вильно, а в Москве, училась в Екатерининском институте благородных девиц. Когда стало известно, что случилось с ее семьей, ей помогли скрыться, купить документы (теперь она стала дочкой недавно умершего заводского рабочего) и устроиться на подмосковной фабрике. Очень скоро ее из цеха перевели в контору – писать и печатать, и ее начальник не переставал хвалить "девушку из рабочего класса", как он говорил, "которая такая грамотная".

Она пригласила меня на день своего рождения. Ей исполнялось 70. Я была единственным гостем. Принесла ей кофе, большую коробку сигарет, вино и шоколад, а Мухе – пушистый свитерок от холодной погоды. Мы выпили по бокалу вина и разговорились. Она рассказывала о своей уничтоженной семье, о женихе, которого так любила, и что больше ни с кем никогда не была близка; как она переживала, что не могла пойти учиться из-за фальшивых документов; как было тревожно, что кто-то может ее узнать.