Фронтвумен группы Onuka Ната Жижченко: Я думала: ну да, оккупанты, но ведь это люди. Нет, это не люди. Это варвары, недолюди. Это вообще мусор G

У меня детство было полно любви. Я очень желанный ребенок, и у меня не было супертравм, но всю жизнь борюсь с депрессией

– Наталка, добрый день.

– Добрый день!

– Мы неслучайно встретились здесь. И сейчас пойдем гулять по этому прекрасному парку, потому что он называется "Наталка". И у нас прекрасный ребенок: дочь ваша, которая только родилась. Сколько?

– Месяц был недавно.

– Месяц? Как ее зовут?

– Лина.

– В честь кого-то назвали?

– Да, Лины Костенко.

– Лина Костенко об этом знает?

– Думаю, что нет. А может, и знает. Может, ей кто-то передал. Я на нее подписана. Несколько раз она что-то постила от меня, но вживую мы никогда не виделись.

– Любите стихи?

– Вообще я поэзию долгое время, мне кажется, в целом не понимала. Прозу – обожаю разные жанры. А вот поэзия как-то до меня очень долго не доходила. В какое-то время меня порвала Ника Турбина, если честно, и ее судьба – годы назад.

– Я с ней знаком был хорошо.

– Ее судьба вообще… Человек, детство… Мне кажется, что я в ее детстве себя, возможно, как-то узнавала. И с депрессивными состояниями, и с таким детством типа развитого ребенка. Но... Мне кажется, что только этой зимой я действительно поняла Лину Костенко. Почему-то я решила читать ее поэзию. И столько там для себя нашла! Потому что, к примеру, в школе я не понимала. Мне казалось, что это очень просто и очень... Возможно, не настолько запутано, как я люблю. И вообще фигура Лины как человека-легенды, человека-титана – мне кажется, это такой своеобразный стержень, на котором держится сейчас украинская культура, общество. Ее подвиг в Чернобыле в близкой мне тематике. Сколько она ездила в зону, сколько она для зоны сделала, сколько она сейчас делает.

– У вас же отец – чернобылец, да?

– Да. И потому мне показалось, что Лина – это так просто, так метко, но так сильно! И не нужно более полного имени: просто все понятно. Лина. И когда я смотрела еще, что означают имена, есть одна из теорий, что Лина означает... От слова "лен" греческого происходит. Лен – это тоже, мне кажется, такая ткань и фактура простая, вечная, но притом сколько нужно всего вложить, чтобы ее получить. Это такие текстуры, как дерево, например, вечные. Какая-то – не знаю – возможно, константа существования человечества.

– Вы знаете, я считаю самым большим украинским гением Лесю Украинку. Я знаю, что вы тоже очень хорошо знаете ее творчество и даже делали программу или стихи читали.

– Был у нас такой своеобразный экскурс в украинскую литературу. Это были такие своеобразные зарисовки: типа как видеоэссе, я бы это назвала. Я читала стихи, которые меня держат со школы, стихи, которые мне уже нравились в таком взрослом возрасте.

– А какие из школы держат? "Досвітні огні"?

– Если честно, мое любимое стихотворение вообще из школьной программы – может, оно очень попсовое, но...

– Contra spem spero?

– Не Лины Костенко, а Ивана Франко "Чого являєшся мені у сні?" Просто я его обожаю. Вообще его судьба, его отношения с женой так сложны. То, что он всегда любил другую женщину, – меня так это в школе вообще порвало. Что всегда классики так классически, во всем правильные. А то, что он ни строчки жене своей за всю свою поэзию и свое литературное творчество не посвятил... Не знаю, как этой женщине вообще жилось. Это ужасно.

– Жизнь с гением – она такая.

– Это бурная жизнь, действительно.

– Кто лучший поэт, по вашему мнению: Леся или Лина? Провокационный вопрос.

– Они очень разные, потому что они родились в разные эпохи. Я думаю, что Лина крутая и сильная женщина ХХ века, а Леся Украинка – сильная женщина, вопреки существовавшим в ее время канонам. И она первопроходчица во многом. И зная, насколько она была тяжело больна, с туберкулезом костей, насколько все эти феминные вопросы, вопросы феминизма в те времена... Если сейчас у нас возникает вопрос феминизма глобально, то что же можно говорить о годах ее жизни в том, насколько это все смело, вопреки? Считаю, что они обе – серьезные фигуры, просто каждая столкнулась с разными испытаниями на своей судьбе.

– Вы родились в Киеве. В каком районе?

– В Днепровском. Воскресенка.

– Девятиэтажка, "хрущевка"?

– Нет, девятиэтажка.

– Панелька?

– Панелька.

– Каким было ваше детство? Что запомнилось больше всего из детских лет?

– Вообще детство мое было... Сейчас очень модно вспоминать, что детство очень травматично, что травмы от родителей – и мы их должны производить, переживать, перепроживать и извиняться. Про себя скажу, что у меня детство было полно любви. Я очень желанный ребенок.

– Единственная в семье?

– Нет, у меня есть брат, старший на восемь лет. Мы с ним очень близки. Мы с ним всю жизнь.

– Не дрались в детстве?

– В детстве дрались, но мы всю жизнь рядом продружили, проработали. И сейчас мы поддерживаем... Это очень близкий для меня человек. И я понимаю, какое это крутое чувство: иметь старшего брата. Это просто невероятно. Наверное, сестру – как-то так же. Но вообще брат и сестра, когда они близки, – это... Мы с одной ДНК, можно сказать. И это отвечает на множество вопросов. Да, я не единственный ребенок в семье. По советским меркам, достаточно поздняя. Но глобально я настолько была окутана любовью! Я ее чувствую, я ее помню. И несмотря на то, что у меня не было таких супертравм и я вообще их не помню, я всю жизнь борюсь с депрессией. Поэтому есть действительно такие стигмы. И вообще не обязательно иметь травматическое детство, чтобы потом бороться с какими-то кейсами.

– А что вызывает депрессию?

– Да здесь множество! Во-первых, наследственность.

– И война, конечно.

– Сейчас – это понятно. Но, кстати, сейчас у меня меньше депрессивных состояний за свою жизнь. И я это изучала со своими друзьями, которые всю жизнь живут в такой ремиссии и не ремиссии от депрессии. Именно война их очень раздуплила, если есть такое слово.

– Стабилизировала?

– Стабилизировала. Они нашли свое призвание: например, в волонтерстве. Никогда не были столь важными – и, наконец, эта ненормальность окружения перестала диссонировать с внутренним миром. Потому что когда все у всех инстаграмно, а ты чувствуешь постоянно внутри блендер, как я называю это состояние, то, конечно, этот диссонанс – он просто тебя убивает. А когда, грубо говоря, все столь нестабильны и эмоционально, можно сказать, субтильны, то наверняка ты сливаешься в унисон с обществом и тебя меньше триггерит все происходящее.

– А наследственность, вы сказали, тоже была какая-то?

– Наследственность от отца. Он также всю жизнь имел эти состояния. Глобально это явление недоизучено. Особенно в Советском Союзе, потому что у нас ведь не было депрессий у человечества, не было бэби-блюза, не было постродовой депрессии. Это же все вообще умалчивалось и не существовало типа. Инвалидов не было. Надо сейчас говорить не инвалид, а по-другому все называть. Но я прочла очень такое интересное мнение: что есть генетическая память. И мы, [родившиеся в] 80–90-е годы, – это люди, у которых накоплена генетическая память после Второй мировой войны, после голодоморов. Это все скапливается и вылезает в этих поколениях. Мне кажется, что в этом есть смысл.

– Безусловно.

– Не может просто так горе куда-то сублимироваться.

– Подеться, да.

– Оно должно где-то выходить и в чем-то воплощаться. Мне кажется, что то, насколько много людей сейчас с этими болезнями действительно живут и сосуществуют, – это ответ в определенном ракурсе на события, предшествовавшие нашей жизни.

– У вас прекрасный литературный такой, изысканный украинский язык. Вы в детстве разговаривали по-украински или потом стали?

– Нет, я говорила по-русски в детстве, и семья у меня русскоязычная. Но дедушка и бабушка из Чернигова – они говорили...

– Из самого города они?

– Да, из самого города. Они говорили так... Это черниговский говор даже.

– Там красивая речь: в Чернигове.

– Это белорусский такой, немного, акцент. Это множество слов, которые есть только в черниговском этом диалекте. К примеру, не олія, не масло, а олєя. И там очень много таких слов. Это интересно также изучить. И потому у них такой был... Ну, как народный язык, можно сказать. Не русский, но и не украинский. Но у меня в школе была прекрасная учительница украинского языка и литературы Фист Вера Дмитриевна, просто влюбившая в литературу глубоко, в орфограммы глубоко. И так глубоко... Я помню, что... Мне кажется, это был реально институтский уровень изучения языка и подхода в школе. И с тех пор я в принципе знаю украинский язык гораздо лучше, чем русский, хотя думала всю жизнь по-русски.

Утро в Чернигове у бабушки и дедушки начиналось очень кинематографически. Дедушка выходил во двор, брал сопилку и играл. Там соседи что-то ругаются, а он себе играет

– Это чувствуется. У вас прекрасный язык. Скажите, музыка рано вошла в вашу жизнь?

– Да, она вошла в мою жизнь еще наверняка до того, как я появилась в зиготе, потому что у меня династия музыкантов. Это, во-первых, такой главный титан, кумир – плохое слово в хорошем смысле – моя жизнь, этот мой дедушка Александр Никитович Шленчик, мастер народных инструментов.

– Это он из Чернигова?

– Он из Чернигова. В честь его назван проект Onuka. Это такое посвящение ему. Хотя это и бабушке посвящение. Потому что мои бабушка и дедушка, которые по маминой линии из Чернигова, – это мой тыл и это моя поддержка.

– Они живы?

– Нет, к сожалению. Дедушка – 21-го года рождения, бабушка – 31-го. Они были достаточно сильными личностями. А дедушка вообще такой, небезызвестный в интеллигентных кругах украиноведения, можно так сказать. Он был мультиинструменталист и человек, знавший абсолютно все: и чертеж, и инженерный подход. И играл абсолютно на всем, производил инструменты, реставрировал инструменты Тараса Шевченко. Серьезный мастер, всю жизнь проработавший на Черниговской фабрике музыкальных инструментов главой экспериментального цеха. То есть у него был серьезный подход ко всему этому. И он очень любил украинскую культуру, музыку, слово, поэзию.

Кстати, возможно любовь к поэзии и вообще к слову – также и от дедушки. Но музыка через него пошла в жизнь мою. Потому что утро в Чернигове у бабушки и дедушки начиналось очень кинематографически. Дедушка выходил во двор, брал сопилку и играл. Там соседи что-то ругаются, а он играет. То есть человек в таком своем абсолютно ритме, в своем космосе. Это яблоневый сад. Реально как некая картина из кино. И это реально мое детство. То есть я здесь не придумываю, не романтизирую – оно таким и было: воспетым этой любовью к своему делу. Конечно, я была достаточно способным ребенком, постоянно хотела на чем-то научиться играть, что-то повторить. И вот сопилка мне попала в четыре года в руки – и дедушка начал меня учить.

– Это первый инструмент?

– Это первый инструмент – и в принципе главный инструмент моей жизни, который меня держит, продолжается в моей жизни. И такая своеобразная моя волшебная палочка, потому что она меня освобождает из депрессивных состояний. Она высвобождает все мои плохие состояния в мелодии. И действительно, она меня делает мною.

– А сколькими всего музыкальными инструментами вы овладели в результате?

– В детстве я, конечно, окончила музыкальную школу по фортепиано. Играла на флейте, училась, на скрипке училась. Но это пробы пера, которые ни во что не переросли. Глобально классно владею я только сопилкой. Все остальное – это достаточно поверхностно и любительски. Ну и, конечно, электронные инструменты, синтезаторы, которые мои редкие: японские, старинные – это уже такие своеобразные мои музыкальные приколы. Но глобально я сопилкарка, если можно сказать.

– Какие дома у вас инструменты есть?

– Теперь у нас...

– Сопилка есть?

– Конечно. Сопилка вообще всегда есть со мной.

– Она необычная какая-то?

– Нет, она сейчас достаточно обычная. Это уже сделано дедушкиными мастерами, дедушкиными учениками. Александром Бишуном. Мастеровая обычная 10-дырочная сопилка. Классическая концертная академическая, как она называется еще. Ясно, что дома множество перкуссий. Но если называть домом тот дом, который есть в Чернигове, который мы отреставрировали, в котором сейчас живем, то сейчас там очень интересный инструмент: это фортепиано "Украина", которое стояло там годами.

– Да, помню такое.

– Это тот инструмент, на котором училась мама еще в училище. Он тогда уже был бэушный: приобретенный. То есть это каких-то годов 60–70-х. И мы его недавно перенастроили полностью. И приходивший настройщик сказал, что это редкая модель. Не та, которая была растиражирована по всем музыкальным школам, а еще первый аналоговый классный вариант, который был... В Скандинавию его экспортировали. И вот мы сейчас хотим из него сделать ВСТ – виртуальный синтезатор. Ну электронные музыканты знают, что это значит. Чтобы был такой инструмент – и каждый музыкант мира мог сыграть звуком этого конкретного фортепиано "Украина" с Черниговской фабрики музыкальных инструментов.

Я никогда не хотела иметь детей. Но всему свой ответ

– Лина спит. Смотрите.

– Да. Лина прекрасна. Она уже столько съемок выдержала после рождения... Вообще у меня есть свой определенный пунктик, если можно сказать: это тайминг. Я человек тайминга. И вот она... Наверное, это первое, что она унаследовала у меня, потому что она вообще на меня не похожа: смуглая, черноволосая. Но тайминг она унаследовала просто прекрасно: мы завершали альбом, мы его сдали на мастеринг, то есть отправили файлы вечером, – и утром она родилась. Раньше, чем свой срок, но она ждала, чтобы мы все треки загрузили. Ну все: теперь можно ехать в роддом. Ну, то есть это интересно.

– У нее же братик есть?

– У нее есть братик Александр.

– Сколько лет Саше?

– Три.

– Вы такая мама серьезная...

– Ну, мама…

– Немножечко отдохнули – и дальше за дело?

– Вообще-то я бы не сказала, что я отдохнула. Материнство – это действительно сложно.

– Это работа.

– Для меня это сложнее, чем, например, карьера. Или примерно одинаково по степени того, сколько ты в это должен отдавать.

– Сколько детей вы хотите иметь всего?

– Всю жизнь я вообще нисколько не хотела иметь. Никогда не хотела иметь детей. Но у всего свой ответ на свои желания. Наверное, так почему-то должно произойти. Двое – это никогда больше, скажем так. Я думаю, что это идеальная гармония. Ну такая: вот если есть инстаграмная картинка, это двое детей: мальчик и девочка. Ну что тут… Ну, я так: конечно, что иронизирую. Но действительно я думаю, что на этом хватит.

– Мы продолжаем о музыке в вашей жизни. Я знаю, что еще маленькой вы уже за кулисами бывали постоянно?

– Я вообще как начала играть, начались эти первые концерты с ансамблями, в хорах, в каких-то коллективах. То есть это постоянно происходило.

– Мама – пианист?

– Мама – пианистка, брат – трубач. Затем он окончил на дирижера, но сейчас он звукорежиссер.

– Музыкальная семья!

– Бабушка – бандуристка, всю жизнь пела в трио бандуристок "Журавка" в Чернигове. Дедушка – ясно, что мультиинструменталист и мастер.

– А не музыканты в семье были?

– Папа – радиоэлектронщик. Но мне кажется, это тот момент, когда радиоэлектроника срастается с музыкой – и выходит электронная музыка. Поэтому все достаточно закономерно.

Я решила соединить то, что я люблю и в чем разбираюсь. И появился проект Onuka

– Вы поете в необычном таком амплуа: электронный фолк. И добились больших успехов в этом. Как вы к этому амплуа, к этому вообще исполнению пришли?

– Все просто соединилось, что я любила и что я знала. В какой-то момент у меня были предыдущие проекты чисто электронные, более нишевые, потом они закончились – и получается, что у меня было две музыки в жизни, которые я любила: народная – до 15 лет, с 15 лет до 30 – электронная. И вот я решила просто соединить то, что я люблю и в чем разбираюсь. И появился проект Onuka. Но он не был придуман так, что это будет бизнес-план, в котором есть... Здесь такие будут сэмплы, здесь – такие.

– Душа так пела – и все.

– Оно все самое сложилось. И действительно, кое-что во снах приходило, какие-то музыканты находились прямо из позапрошлой жизни. К примеру, я прихожу на репетицию – у меня стоит тромбонист, с которым я играла в детстве первый раз соло вообще в Черниговском театре в девять лет. И вот он просто пришел на репетицию, потому что его поставили на замену-перезамену. Я понимаю, что Чернигов снова меня находит, находит – и так все крутится вокруг Чернигова и вообще вокруг этой дедушкиной такой сильной ауры или посыла. То есть у него какой-то был такой магнетизм. Конечно, это звучит, что я его идеализирую. Может, так и есть. Но это тот человек, который заряжал все вокруг своим делом – и даже через несколько поколений.

И это даже сейчас происходит. Потому что я захожу на "Новую почту" в Чернигове отправлять инструменты, которые мы напечатали на 3D-принтере... Мы сейчас занимаемся таким делом: сканируем инструменты, чтобы сделать их более доступными. И просто какой-то мужик на "Новой почте" в очереди говорит: "Это что, Никитовича инструменты?" Понимаете, дедушки нет в живых уже 20 лет, а память его не то что живет где-то в перечне тех, кто работал на давно сгоревшей фабрике, и даже сейчас просто в ужасном... То есть ее нет. Но она живет в людях, которые еще продолжают жить, творить. Их дети... И то, что Никитович живет среди нас, – это правда.

– Я вас слушаю – и понимаю, что вами, мне так кажется, руководит вдохновение. Прежде всего, вдохновение. А что такое вдохновение вообще для музыканта, для человека творческого?

– Мне кажется, что... Вот мне вспомнился советский мультик сразу о музе – помните? Сидел сценарист или кто-то другой за пишущей машинкой и вызывал музу. И она то приходила, то его душила. Как-то такой гротескный мультфильм. Вот вдохновение – наверное, что-то такое, на что можно подсесть. И бывает, когда его нет, сложно на это как-то повлиять. И ты начинаешь реально страдать и плакать по этому ощущению. Сложно.

– Ваша музыка – она просчитана или это вдохновение?

– Думаю, что есть и тот, и другой элемент.

– Есть просчет?

– Конечно. Есть элемент просчитанности в аранжировках, в том, какие инструменты будут использованы. Например, трек "Відлік", который абсолютно дебилен, если разобрать его, но он настолько необычен чисто из того, что он построен на инструменте бугаи, который вообще не использовался в массовой культуре: например, в популярной, скажем так, был запущен. Это барабан с хвостом – это уже звучит дебильно, но столь своеобразно. Это просчитанный трек – и он сработал. Хотя из моей команды, когда впервые услышали идею, никто не понял, не разделил. А произошло так, что это одна из визиток проекта. Есть то, что рождается само. Например, та же песня "Місто" – просто за рулем. Бывает и так, и так. И хорошо, когда ты потом это анализируешь. Но, к сожалению, невозможно повторить вдохновение. Но в этом есть и счастье.

– Я иду сейчас с вами – как красиво вокруг – правда?

– Я вообще, если честно, впервые в этом парке.

– Красиво – правда?

– Красиво.

– Какой Днепр, смотрите!

– Днепр обожаю.

– В Чернигове это зачарованная Десна. А Десна прекрасна – правда?

– Особенно плавни ее. Десна – это любовь.

– Десна – это любовь. Десна... Такой реки вообще нет больше, как Десна, – правда?

– Есть в ней что-то такое.

– Зачарованная.

– Зачарованная Десна, действительно. Кинематографическая, очень литературная. Этнорека, я бы так сказала.

– Я очень любил в детстве… Мы заговорили о фолке. Очень любил такую группу – "Трио Маренич".

– Конечно, знаю.

– И когда мы уже концерты делали большие, я их приглашал. Я их и сейчас очень люблю. Их уже нет, они распались. Но это было новое слово.

– Я вам скажу, что они играли частично на дедушкиных инструментах и были в черниговском доме в мастерской дедушки. Вообще все прошли там: и "Песняры" одно время. Потому что, реально, мало того, что со всего Союза… Простите, что скажу о советчине, но действительно обращались к нему. И из-за границы. А тогда же что из-за границы – это вообще считалось чем-то невероятным. Потому что это 60–70-е годы. Это действительно, эти инструменты звучали по всему миру: без преувеличений.

– Тишина вокруг. Прекрасная группа. А кто из украинских исполнителей вызывал у вас какие-то чувства? Кого вы любили, кого вы выделяли из других?

– Вот я сейчас скажу, что, мне кажется, Тарас Петриненко – это гений-композитор, у которого мелодика и гармоника просто какая-то космическая, невероятная, своеобразная и присущая только ему. И то, что это на таких синтезаторах старинных: достаточно примитивных к тому времени, ясно, что сделано, но это звучит узнаваемо. И вот я каждый раз, когда слышу ту же "Украину", – каждый раз я реально...

– Мурашки по коже, да?

– Каждый раз! И это невозможно... Оно очень наивно так...

– Это гимн.

– Это гимн. Сколько раз я думала: блин, почему это не гимн Украины? Потому что здесь все есть: и что "серце сина до ніг", и что когда ты возвращаешься... То есть какая-то такая...

– Там и слова, и музыка – все.

– Там все просто идеально. А гармония – даже сейчас вспоминаю мелодию. Есть такое у него реальное качество: этими гармониями вызывать... Это, действительно, он гений. Он не талант – он гений ХХ века. Я так думаю.

– Кто еще?

– Вообще "Брати Гадюкіни", наверное. Это легенды.

– Прекрасно!

– Мы с ними как-то попали… Ездили, кстати, в Мариуполь на "Мариупольфест" в одном автобусе. Это было просто шикарно. Когда люди крутые, они крутые во всем. И это как раз о них: и их история жизни, и вклад, и выступление. Ну это, блин, рок-н-рольщик. Ну, а что?

– Это революция была. "Брати Гадюкіни" – это была революция.

– Это классно. Такие обложки, которые у них, – это просто каждый раз новое слово. Наверное, что молодежь сейчас всего этого не знает, и это все как-то замшело звучит. А на то время это смело. Да там сколько было! "Сестричка Віка", "Я хочу булочку з маком". Я не знаю, ну это песня…

– Андрей Миколайчук.

– Да, много было. Это я очень маленькая, конечно, была. Но эта эпоха – она еще наверняка в Киеве не так чувствовалась. Все равно это такая, более западная история. Но все равно, если посмотреть из 90-х этот расцвет фестивалей и артистов, который на фестивалях появлялся, – он настолько...

– "Червона рута", да.

– Он настолько революционный, настолько реформаторский... Вопреки всем советским теориям, это и классная музыка, и классный посыл, и месседж. Ну, это сильно. Если дальше брать, "Табула раса" – это для меня такая важная группа... Потому что Олег [Лапоногов] тоже такой – мне кажется, очень непростой – фронтмен... Крутой, глубокий и тоже очень субтильный эмоционально. Вообще, если так вспоминать, как-то принято обесценивать музыку и говорить, что долгое время ничего не было, а сейчас расцвела. Мне кажется, что было во все времена. Просто все это, опять же, комплекс неполноценности. И в музыке тоже.

– На пустом месте не расцветает, правда?

– 100 процентов. И сейчас я еще больше чувствую: насколько это удушалось, чтобы это было не модно, чтобы это было не круто, чтобы стыдно было это слушать...

– Неполноценность, да.

– Типа стыдно разговаривать на украинском языке, стыдно слушать украинскую музыку. Ну, это жесть. Это десятилетиями просто такая массированная... Это удивительно, что мы этому смогли противостоять вообще.

– Вас очень любят не только в Украине, но, я знаю, в Соединенных Штатах Америки, в Канаде, в Европе. Вы много были там с гастролями, с поездками, верно?

– Были. Поездили одно время.

– Почему вас так любят?

– Я думаю, что это судьба. Здесь сложно просчитать. Успех вообще невозможно просчитать. И рецепта успеха, по-моему, нет.

– В искусстве честным надо быть – это рецепт.

– Он либо случается, либо нет. Мне очень повезло, что у меня случилось. Хотя я считаю это, например, незаслуженным, но почему-то так случилось. Мне повезло и с дедушкой, мне повезло и со старшим братом, который в свою очередь меня подсадил на электронную музыку. Мне очень повезло с мамой, что вообще все детство занималась со мной музыкой. Мне повезло с Евгением, который делает прекрасные аранжировки и самый лучший, по-моему, разножанровый композитор современности, который является частью проекта Onuka. То есть здесь много составляющих во мне. То, что я это соединила как ретранслятор, – наверное, в этом есть заслуга. Но глобально здесь очень много составляющих. Если их считать... Все равно: какой смысл в этом? Сложилось – и сложилось.

– Где вам лучше всего было на гастролях, куда вы ездили? В Украине или за границей. Что запомнилось больше всего?

– Запомнились, если честно, эти последние гастроли после полномасштабного вторжения. Потому что до этого мы привозили часть Украины: показать людям что-то украинское.

– Что у нас есть.

– Что у нас есть. А в этот раз мы привозили людям часть дома. И вот... Я даже об этом не задумывалась. Но после концертов наиболее реально частый комментарий от людей, подходивших после концертов, был: "Спасибо, что я на эти полтора часа вернулась домой". И, конечно, там были и местные из аудитории люди, и наши. И вот это ощущение: что они перенеслись во времени хотя бы на этот концертный момент домой – для меня было таким… Я поняла вообще, что здесь больше, чем моя ответственность. То есть огромная ответственность, скажем так.

Как мы познакомились с мужем? Я даже помню, как его представили. С юношеским максимализмом подумала тогда: "Послушаю, что там за талантливый такой парень". Я послушала пару треков – реально офигела

– А как вы познакомились с мужем?

– Мы познакомились через знакомых, которые занимались музыкой. То есть это те времена, когда не было столько музыки, столько артистов, сколько сейчас, не было столько интересной музыки, скажем так, которая была какой-то нишевой. И, конечно, когда появился в поле зрения Евгений Филатов: очень талантливый парень из Донецка.

– А он из Донецка у вас?

– Да. Я даже помню, как его представили. А я тогда еще была молода и такая амбициозная, с юношеским максимализмом на полную мощность. И я так думаю: "Послушаю, что же там за талантливый такой парень". Я послушала пару треков – реально офигела в то время. Думаю: "Ничего себе!" А это просто те времена, когда не было интернета, когда каждый делал это не то что на коленках, а реально на коленках.

Женя свой первый компьютер в детстве нарисовал у себя на столе, на парте – и представлял, что это компьютер. Еще такое детство мы застали. Уже не говорю о dial-up и всех остальных. И мы долгое время просто знали о существовании друг друга, но уже познакомились и стали поближе общаться в 2008 году в Киеве. И с тех пор вот так вот музыкально и лично идем рядом по жизни.

– Когда две личности в семье, это хорошо или нет?

– Это и хорошо, и плохо. Вообще-то я недавно думала: есть такое правило, что с родственниками или с друзьями – или дружить, или работать. О друзьях – мне кажется, это 100% правда. Ну и о родственниках вообще в целом. Но когда это мужчина и женщина, если они настроены на успех, это удваивает твои шансы.

– На одно, да?

– Здесь важно, что все равно есть, наверное, какие-то моменты конкуренции у человека. Так заложено. То есть с этим всем... Вообще супруги – это сложно, как и материнство. Кажется, что супруги и материнство – это просто. Но это сложнее, чем карьера, опять же повторю. И то, и другое.

Думаю, я уже отжила свою популярность. Чувствую, что все погасло

– Вы считаете себя успешной? Или ваш успех еще впереди?

– Считаю себя успешной. Я считаю себя успешной, по крайней мере, в том, что я сумела сжиться со своими депрессивными состояниями. Это первое. Что я сумела из того, что знаю, выжать максимум и соединить все, что мне далось, – и появилась Onuka. Я счастлива, что украинская молодежь узнала некоторые инструменты и познакомилась с ними. То есть даже какая-то просветительская моя вожделенная функция тоже осуществилась. Но главная цель моей жизни еще впереди: восстановить Черниговскую фабрику музыкальных инструментов. Она очень мощная. Она требует не просто желания в космос – но это главное – но еще и, конечно, инвестиций, которые тоже могут найтись, но это нужно немного, наверное, подождать. И это точно постпобедный проект.

– Как вы относитесь к своей популярности? Она мешает или вдохновляет, может?

– Я думаю, что уже нет популярности. Думаю, я уже отжила свою популярность.

– Да вы что? Я аж остановился!

– По крайней мере, на сегодня – так точно. Я чувствую, что все это угасло. Но это круто: чувствовать это и не впадать в какую-нибудь фрустрацию. Потому что кроме популярности... Это круто, что этот спад прошел – и я это приняла.

– Дальше – подъем?

– Возможно, в чем-то другом. В какое-то время я понимаю, что, например, просветительская деятельность в Чернигове намного интереснее, сложнее и важнее. Особенно в это время.

– Сейчас мы о Чернигове поговорим. Скажите, у вас в Киеве есть квартира, наверное? Или дом?

– Мы живем в области.

– Под Киевом, да?

– Да.

– Дом?

– Нет, квартира.

– Квартира? И Чернигов. Я Чернигов настолько люблю, что когда-то сказал, что если бы я жил не в Киеве, то я обязательно жил бы в Чернигове.

– Есть такая теория: кстати, это сказал мне директор... Глава "Укрзалізниці" бывший. Что есть теория, что два города в Украине лучших для жизни. По таким критериям: население до 300 тыс. и есть все, что нужно человеку: типа бассейн, кинотеатр, классный супермаркет, классный парк. Мечта для жизни. И это Чернигов и Полтава.

– Полтава, да. Но Чернигов – он сделан для души, сердца. Ты там где ни находишься, всюду то, что вокруг, тебя вдохновляет и радует, да?

– Кроме того, там есть древняя константа.

– Валы?

– Валы и все эти храмы. Этот дух – он тоже… Его можно потрогать. То есть это чувствуется сразу. Он столь мощный! Возможно, эта камерная мощность, но она плотная.

– Я, пользуясь случаем, просто хочу сказать, выразить слова благодарности моему другу, мэру Чернигова Владиславу Атрошенко, который столько сделал для города. Теперь он не мэр, к сожалению. Ну что ж... Но город прекрасен. Прекрасный. И вы отстроили же дом деда, да?

– Да.

– Полностью отстроили?

– Полностью отстроили.

– Сделали ремонт?

– Ну, ремонт там такой: мы реставрацию больше сделали, потому что мы пытались сохранить все, что там есть, – подоконники, полы – по максимуму. Мы даже на веранде заказывали стекло, которое уже невозможно сделать. Оно настолько тоненькое! Специально вручную его делали. То есть мы максимально пытались сохранить там каждый камешек, каждую веточку, которую только можно.

– Вы сейчас там живете?

– Сейчас живем там.

– Сколько метров примерно в домике, помните?

– Думаю, что где-то до 80.

– Небольшой такой?

– Может, и 90. Точно не хоромы, но там большая мастерская. Мастерская – самая большая комната, и она так типа отдельно. Это дедушки мастерская, которую мы вообще оставили так, как есть. Даже я обои там не меняла. Они такие: с шашелем, выцветшие. Мне нравилось, как она выглядела. Я решила: если там что-то изменить, то потеряется этот дух и присутствие дедушки, вот только что вышедшего на кухню сварить этот клей, который он варил. Чтобы это никак по-другому не воспринималось. Но сварить специальный клей, по его рецепту, для инструментов. То есть там все настолько аналоговое... И хотелось сохранить вот это чувство: что дедушка сейчас войдет в эту комнату. И это удалось.

Я думала: ну да, оккупанты, но ведь это люди. Нет, это не люди. Это варвары, недолюди. Это вообще мусор

– 24 февраля прошлого года вы помните?

– Да, мы с мужем реально сегодня вспоминали почему-то. Мы ехали из Чернигова на съемку и вспоминали это чувство. Мы были в Киевской области у себя дома – и началось все. И я настолько в это не верила, хотя все об этом говорили, что я поначалу подумала, что это гром. Достала свой телефон проверить прогноз погоды: есть ли дождь. Нет дождя. А наша собака очень боится грома. И я по ней увидела, что что-то происходит. Потом я подумала, что это салют. И только потом я поверила, что это уже ПВО и взрывы и все остальное.

– Эмоции свои вы помните?

– Сначала это была какая-то невероятная, глупая эйфория, наверное – нездоровая. Как бывает: когда горе у человека, он смеется. Бывает подобная реакция. Вот у меня была какая-то странная эйфория, что я в это не могу поверить. Ну не эйфория: неправильно я объясняю. Но возбуждение такое безумное. Я не могу сказать, что оно суперотрицательное. Это ощущение, что ты попал в кино – и с этим нужно что-то делать. Не было ни такого страха, ни шока – наоборот, я в очень форс-мажорных ситуациях...

– Видите, мы говорим о войне сейчас, а тут свадебная пара. Это к счастью, да? Встретить свадебную пару.

– Это как раз и есть победа вопреки.

– Поздравляем вас!

– Поздравляем!

Женщина: Спасибо!

– Хорошей жизни вам!

Женщина: Спасибо!

– Победной!

– Победной.

– То есть страха не было – была аккумуляция сил и план, что делать. Сразу на заправку, сразу заправить одну машину... Когда я уже вторую поменяла: мужа – поняла, что там уже очередь, там закрыто. И вот с этого момента началась такая минута осознания, что все только ухудшается, что люди паникуют. Дальше мы жили, в определенный момент, как в каком-то таком реалити-шоу. Жизнь в телефоне. И если честно, первые дни было ожидание, что это на пару дней. На пару дней. Потом – на две-три недели. "На две-три недели".

– Как Арестович говорил, да? Две-три недели.

– "Две-три недели". Да, это такой уже мем. "Когда брекеты снимут?" – "Две-три недели". Это действительно уже такой своеобразный мем.

– Но успокоил немного?

– Если честно, первые этапы успокаивал. Потому что смотрели все, что можно. И конечно, еще такая фаза была интересна: что я очень ждала реакции родственников из России. Я очень ждала, что кто-нибудь позвонит.

– У вас есть там родственники?

– Двоюродные братья, сестры. То есть мы не близки, но все равно они есть.

– В каких городах?

– В Ростове-на-Дону и в Москве. И это тот момент, когда ты ждешь, а ничего не происходит. И потом пишешь первой – и просто офигеваешь полностью.

– Они не позвонили – ничего?

– Реально. То есть это для меня было… Но друзья – многие поддержали. Начали писать прямо в первые минуты. Может быть, потому, что молодежь, возможно, потому, что музыканты. Но... Если до 22-го года были какие-то паузы в общении и возможность для полемики, то в этот момент просто ее не стало. Бан или… Только бан. И это какая-то понятность – она настолько облегчила много вопросов, много знакомых, много даже друзей...

– Отпало много лишнего?

– Да, ты понимаешь, кто есть кто – и ты просто не тратишь свой ресурс на что-то, что тебе абсолютно не нужно.

– Чернигов был в зоне смертельной опасности, потому что фашисты эти стояли под Черниговом: чуть не зашли туда.

– Они почти зашли.

– На заправках уже стояли на окраине. Вы переживали за свой дом?

– Конечно, переживали. Но я больше переживала за то, что... За друзей и родственников, конечно. Потому что в какой-то момент ни связи, ни света, ни газа, ни электроэнергии. У соседей просто умирают люди, а их должны хоронить во дворе.

– Хоронили во дворе, да.

– А ты понимаешь, что это уже за пределом. То есть это уже не форс-мажор, это уже не оправдывается никак. Это уже реально какая-то жесть.

– Потому что ракеты на кладбище падали.

– Там действительно было страшно. И возможно, спасибо Богу, что все это раскрылось немного позже – гораздо позже, после деоккупации. Потому что потом случилась Буча, а потом Чернигов со всеми этими... Я имею в виду, что весь ужас как-то открылся впервые для всех с освобождением Бучи, а потом подтянулись факты о Черниговской области. Кстати, я не ожидала, что мы с таким злом столкнемся. Я думала: ну да, оккупанты, но ведь это люди. Нет, это не люди. Это варвары. Это недолюди. Это вообще мусор.

– Мусор. Правильное слово. Это правда: что вы хотели, если бы россияне заходили в Чернигов, взорвать или уничтожить как-нибудь свой дом?

– Однозначно. Однозначно. Если бы реально его захватили...

– То есть сколько любви там было вложено – и вы были готовы уничтожить?

– Я бы его подожгла. Не знаю: я бы наняла людей, каких-то диверсантов, которые просто...

– То есть вы об этом размышляли?

– Да. Потому что там просто очень старинный красивый резной дом с черниговским кружевом. Это то, что прямо суперлакомый кусок для всей этой "русской мечты" и так далее. Ну, "русской" – псевдорусской. Потому что он реально деревянный, древний. Такой, выглядит как в сказке. И там могли бы они какой-нибудь музей сделать новой истории Руси, скажем так, на свой манер. Вот я бы не удивилась, если честно.

Я бы сделала все, чтобы там просто этого духа не было. Потому что там десятилетиями изображалась этническая украинская атмосфера. Дедушка восстанавливал старинные инструменты по чертежам. То есть многое было уничтожено во время большевистской эпохи. И он ездил даже в Софийский собор, фотографировал на пленку фрески, на которых были нарисованы какие-то инструменты, которых уже вживую не было, и восстанавливал по этим фотографиям, по рассказам из архивных энциклопедий, как должен звучать тот или иной инструмент.

Просто его должен был найти из ничего: из небытия. И ясно, что в такой атмосфере этот дом прожил. Когда мы тогда общались со многими, мне говорили, что этот дом не может не выстоять, поскольку он намолен искусством. Мы видим, что в некоторых случаях это не срабатывает, но в нашем это сработало.

Когда мне пишут некоторые подписчики, что Ольга Харлан должна быть вне политики, потому что спорт вне политики, мне хочется такой трактат написать!

– Что вы чувствуете к российским оккупантам?

– Мне кажется, что в какой-то очередной момент у меня уже нет сил ненавидеть. Что настолько эта чаша переполнена... Но когда происходит новая Умань... Кажется, нас нельзя чем-то удивить. Когда снова происходит Кривой Рог, например: то, к чему ты типа не готов...

– Днепр.

– Днепр. Каждый день. Каждая жизнь, конечно. Но вот когда... Просто то, где ты вроде бы не ожидаешь, и ты понимаешь, что... Похоже, что есть все-таки еще ресурс для ненависти. Такого какого-то... И не только ненависти, это пренебрежение. Но все равно все эти слова – они существам вообще направлены. Но я их не считаю существами, которым вообще могут быть направлены какие-то ощущения. Это отвращение, скорее. Отвращение и жажда мести, если честно. Вот я чувствую невероятную жажду мести: смотреть, как они кричат, когда... Это звучит, как бандеровка рассказывает...

– Это звучит очень правильно.

– Но когда мне пишут некоторые подписчики, что Ольга Харлан должна быть вне политики, потому что спорт вне политики, мне хочется такой трактат написать!

– Спорт – это политика.

– Но я просто вообще на это не обращаю внимания, потому что если бы вы пожили в той реальности… Это невозможно представить – это можно только прожить. И вот в этом разница. И вообще у нас, я так поняла, огромная разница в том, кто мы. И это не придумано – это годами то, что стиралось, но вот не стерлось, не удалось.

– Во время воздушной тревоги, как вы реагируете?

– В Чернигове их очень много. Малыш ходит в детсад, в котором есть укрытие, сидит там и плачет, потому что ему там страшно. Потому что этот подвал – это настоящее укрытие. Но мне, если честно, более спокойно, что он сидит там.

Ты пишешь альбом в мастерской, прерываешься на тревогу, твой ребенок сидит в укрытии – и ты просто уже думаешь не о том, что страшно, а думаешь: "Блин, снова им сбили сон"

– У вас укрытие дома есть какое-нибудь?

– Укрытия дома нет. Есть льох – "погреб" на русском, – который... Очень интересно: когда мы реставрировали дом, мы хотели его убрать. Думали так. Но нам рабочие сказали: "Блин, это же такое старинное сооружение! Не убирайте". И кто бы знал, что мои родственники сейчас будут прятаться во время оккупации в этом же погребе, сидеть без связи. Он пережил Первую мировую войну, Вторую мировую войну и ныне переживает эту для той же цели. Эти мысли – они, конечно, разрывают. И когда ты пишешь альбом в мастерской, прерываешься на тревогу, твой ребенок сидит в укрытии – и ты просто уже думаешь не о том, что страшно, а думаешь, что, блин, снова им сбили сон. Потому что их будят и из кроваток ведут в укрытие. Понятно, что я только могу представить, как это надоело воспитателям. Ясно, что мы уже ко всему очень саркастически относимся, мы к этому привыкли.

– Привыкли, да.

– Я никогда не думала, что психика человека настолько адаптирована и имеет возможность адаптироваться к такому. То есть мы учитываем, что фотостудия – а, ну если будет тревога, то мы здесь сделаем перерыв: обсудим следующую встречу, например. То есть мы это уже учитываем в свой тайминг. И я думаю, что в этом есть ужас нашего времени, но и есть наша суперсила.

Я очень ожидала, что осенью этого года война закончится. Я была уверена в этом. А сейчас у меня есть сомнения

– Как, по вашему мнению, закончится война и когда?

– Это такой сложный вопрос!

– Но ведь люди искусства – знаете, у них другая кожа, другие ощущения. Они иначе понимают многое.

– Сейчас я прохожу тот этап, когда у меня пессимистические, к сожалению, настроения.

– Пессимистические?

– Несмотря не то, что я этот боевой дух чувствую. Я чувствую эту поддержку предков: она абсолютно стопроцентно есть, потому что все, что происходило, начиная с поддержки природы – оно есть, оно... Ты понимаешь, что то, чему мы противостоим и смогли удержать, – это сверхъестественно. По всем вообще причинам. Но сейчас такой, своеобразный спад. Я очень ожидала, что осенью этого года. Я была уверена в этом.

– Кончится?

– Сейчас у меня есть сомнения. Но я надеюсь, что в следующем году все-таки это завершится. Я не верю в то, что это будет супердолго. Мне кажется, на то есть много объективных причин. Но опять же я не политолог и точно в это не полезу анализировать. Это чисто такие ощущения и соотношение происходящего. Но, к сожалению, от военных знакомых не такие радужные новости, как хотелось бы получать. Особенно понимая, что гибнут самые лучшие. Вот то, что я не могу для себя принять. Молодые, красивые.

– А в них мусор гибнет.

– Вот был у меня такой момент. Есть классная подобная инициатива, называется Repair Together. Это молодые люди, восстанавливающие дома. Сначала они разбирали завалы – сейчас они начинают строить. Это в Черниговской области. Преимущественно в Лукашевке, где мы часто бываем. Это просто молодые люди: диджеи, художники, пиарщики – совершенно из других сфер – собираются, и у них происходит рейв типа. И во время этого рейва... До этого они строят, находят, убирают, а потом типа как вечеринка происходит. И вот я на одно из таких событий поехала, потому что они чисто девчачий клуб открыли. Девушки строили дом для одной панны. И я даже положила ряд из газоблоков – научилась все это делать. Потому что это на месте ты быстро обучаешься, ты понимаешь, насколько это тяжело в прямом смысле слова. Но потом я ехала уставшей, у меня так тряслись руки от того, что действительно это было очень тяжело физически. Но я подумала, что у нас девушки поднимают газоблоки, чтобы отстроить в Лукашевке дома, которые уничтожила русня одной этой... Пульнули они. И это несоотношение меня просто убивает. Как можно совершить настолько непродуманное, необдуманное, тупое зло?

– Давайте я Лину вверх повезу? Сейчас вверх немного.

– …А с нашей стороны девушки своими ручками реально кладут эти газоблоки. И как мы в этом моменте диаметрально противоположны, но и как тут несправедливость ощущается и просто рисуется кинематографически.

– Что для вас Украина?

– Это все, что у меня есть.

– Саша, Лина, муж, музыка, сопилки, дедушкин дом.

– Собака, родители, покой, предназначение. И главное – что ощущение, что я здесь и сейчас и что я здесь живу, а не влачу существование. Вот это так мне было понятно, когда мы начали выезжать на гастроли летом прошлого года с чарити-турами. То, как нас всех – всех музыкантов – накрывало за границей в первый раз. Этот диссонанс – он просто нас разрывал действительно. У нас еще первый концерт прошел в Каннах. И мы сразу из наших развалин через поезд, через остановки, через затмение – в Канны.

И этот диссонанс жизни... Хотя это те еще моменты были, когда нас очень поддерживали флагами, то есть все жило еще гораздо живее. Но все равно ты понимаешь, что мир живет своей симулякровой жизнью: продолжает такую как-то... Для меня как Кукис в "Черном зеркале". И я действительно это чувствовала: а вот мы здесь живем. Именно живем: со всех заглавных букв. Проживаем жизнь по-настоящему – не знаю. Скажем так, чтобы без беллетристики: что страшно, но интересно быть свидетелями исторических событий.

– Но Украина будет всегда, правда? Кто бы ни посягал на нее.

– Это факт. Это указывает история. То есть мы реально попадаем...

– Отдаю вам Лину.

– Спасибо. Я уже забыла. Лина спит. Вот молодец!

– Лина спит, да.

– Лина знает, как проживать съемки.

– Вы знаете, что интересно? Пройдет 10, 20 лет, 30 – может, Лина посмотрит это видео: будет ей интересно.

– Если будет жива и будет где смотреть.

Несмотря на то, с чем мы столкнулись, с какими вызовами, сколько мы потеряли прекрасных людей – это не простить – я счастлива, что мы узнали себя с той стороны, с которой мы открылись. Мы платим чрезмерную цену, но и чрезмерно получаем, я надеюсь. И нашим детям уже историю не перепишешь

– Будет, будет.

– Но момент экзистенциальности – он всегда раздупляющий, если можно сказать. У меня столько сегодня жаргона! Но мне кажется, что когда интересно... Я также прочитала мнение, что не надо, если ты переходишь, например, на украинский язык, его таким стерильным использовать. Потому что речь живет, когда в ней есть жаргон, когда в ней есть мат. А мат вообще не русский, а преимущественно азиатского происхождения: монгольского и так далее, – начиная с самых известных. Поэтому можно материться на украинском, можно ссориться на украинском, использовать жаргоны и мемы – и оттого твой язык начинает жить, а не просто быть как пиджак, который ты один раз на выпускной надел – и потом он в шкафу у тебя висит.

– Скажите, пожалуйста, сейчас что происходит с вашим творчеством? О чем вы хотите писать и о чем хотите петь?

– Если честно, в этом году было легко писать. И вышло так все просто, как не было до вторжения, как не было во время пандемии. Мы с Евгением написали альбом, который издали, вот недавно сняли видео, сейчас готовимся к туру. Много, действительно, новостей в этом ракурсе.

– Вы же амбассадором стали, да? Расскажите, пожалуйста.

– Spotify. Это классная программа: называется Equal.

– Номер один у Spotify, вообще в мире.

– Это классная программа, которая дает возможность высказываться музыкантам, музыканткам с разными гендерами, с разными ценностями. То есть дающая доступность высказывания, скажем так, музыкального. И каждый месяц из разных стран мира, из разных меньшинств в разных аспектах встают амбассадоры. Вот я стала в этом месяце амбассадором из Украины. И это своеобразное добавление в глобал плейлист. То есть огромная аудитория, внимание. И плюс это не потому, что я из Украины, а там ценится именно...

– Достижения музыкальные?

– Не музыкальные, а именно подтекст, например, социальный в творчестве. Какой-то месседж, кроме музыкальной составляющей. То есть какая-нибудь такая просветительская роль, возможно. В моем варианте это волонтерская деятельность, это…

– Вы ведь много занимаетесь волонтерством?

– Сейчас много занимаюсь, да. Это экологические проекты, проекты мусоросортировки и это также освещение чернобыльской тематики в творчестве. То есть поднятие каких-то социальных месседжей, не только музыкальных. Вот это дает тебе возможность быть послом, послом этой программы. Сейчас планируем выезжать опять же в туры, гастролировать в такой реальности, строить укрытия. Вот сейчас начинается строительство укрытия в Корюковском лицее: это, опять же, Черниговская область.

Я не исключаю того всего ужаса, что происходит на фронте. Это невозможно принять, это невозможно понять, простить. Но то, какие возможности есть и что открывается в людях вместо этого... Не говорю о коррупции и всем остальном, что просто убивает. Но то, что классное открывается в людях и насколько мы оказались просто суперлюдьми, – это тоже нельзя отвергать. Потому что простые кейсы электрика, который делает для своего поселка чат в Viber, потому что он отключает электроэнергию. Ну, то есть... Учительница, которая лекцию на заправке проводит, когда света нет. Да что там? Первая сознательная фраза моего лично ребенка – это: "Свет пропал". То есть это все история, которую мы проживаем, за которую мы платим чрезмерно, но и чрезмерно получаем, я надеюсь. И нашим детям уже историю не перепишешь. Вот на это я действительно надеюсь.

– Вы видите, я хотел уже заканчивать. Мы оказались возле церкви. Ну, это знак, правда? Это знак. Наталка, я очень благодарен вам за этот разговор и благодарен за то, что вы есть в украинской музыке и вообще в Украине. Вы крутая.

– Спасибо.

– И вас любят миллионы не только соотечественников, но и людей по всему миру. Знаете, чтобы закончить уже красиво, на все депрессии, невзирая на все происходящее и что нам не нравится, скажите что-то людям, чтобы у них были красивые, улыбающиеся лица, чтобы они поняли, что все только начинается.

– Если честно… Несмотря на то, с чем мы столкнулись, с какими вызовами, сколько мы потеряли прекрасных людей: это не простить, это наша история, повторение цикла того, что снова пытаются стереть нас с земли… Но я счастлива, что мы узнали себя с той стороны, с которой мы открылись. Что у нас столько волонтеров, столько отважных воинов, добровольцев, просто военных. Что наши люди способны творить чудеса и что мы все эти подвиги, которые мы совершаем, даже не осознаем. Что наша нация оказалась супернацией, что мы настолько смогли показать миру, что можно и вот так, и удивили самих себя. И если честно, я себя уже не представляю без этой истории. Если бы была возможность, как в кино, попасть в реальность, которая обошла бы это развитие событий или этот виток времени, я не представляю уже Украину без этой истории.

Потому что мы очень многое потеряли, это факт. И теряем, и этому нет прощения. Но то, что мы тоже получили... По-другому мы бы это не нашли. Чрезмерная цена, но и то, что получили... Снова тавтологией занимаюсь. Мы узнали себя такими. Мне кажется, что это мало кому дается вообще в современном геополитическом мире. Никакой нации. Мы вообще разбудили мир. Я бы сказала. Разбудили демократию, все эти замшелые бюрократические, номинальные, делающие вид, что они существуют, организации. И мне кажется, что это такой толчок для вообще обновления этой системы! Я очень хочу верить в то, что это просто так не заморозится. И все же этот триггер – он даст новый виток тому, что демократия будет по-другому вообще работать.

– Пусть иначе будет, правда?

– Наша уже иначе. И она не будет той: предыдущей. Но чтобы это повлияло и глобально на весь мир: на устройство всего мира. Я вижу это и чувствую. И это точно вписалось уже в историю огромными буквами.

– Наталка, спасибо. У вас много прекрасных песен. А вот какие строки какой из них у вас сейчас на душе, чтобы подарить их вашим поклонникам? Экспромтом.

– Строки о голосе, наверное. "Ми не німі, німі не ми. У нас голос є, ми голос маємо – лунаєм".

– Лунаєм! Спасибо!

– Спасибо!