Из мемуаров Каретниковой о копиисте Вартаняне: Он залез на подоконник, расстегнул штаны и помочился на следившего кагэбэшника
РАССКАЗ "КОПИИСТ ЖИВОПИСИ АРМЕН ВАРТАНЯН" ИЗ КНИГИ ИНГИ КАРЕТНИКОВОЙ "ПОРТРЕТЫ РАЗНОГО РАЗМЕРА"
Армену очень понравилось, когда я рассказала ему, как кто-то из посетителей Музея изобразительных искусств спросил меня, указав на рембрандтовский автопортрет с Саскией на коленях: "Как это Рембрандт умудрился нарисовать себя с Саскией, если у него в одной руке бокал, а другой он обнимает ее за талию?"
Уже несколько месяцев Армен делал копию этой картины по заказу правительства Восточной Германии. Каждое утро он приходил в музей к шести часам утра и до открытия, до девяти, мог спокойно работать. В музее проходила выставка картин Дрезденской галереи, которую русская армия захватила во время войны, и теперь советское правительство собирались отдать все эти работы Германии.
Армен знал искусство удивительно и любил его страстно! Он был уникальным копиистом – создавал копии, неотличимые от оригинала. Каким-то образом ему удавалось доставать холсты того времени, когда работал художник, которого он копировал, и Армен составлял рецепты и сам растирал краски по методу, как он считал, этого художника.
Он буквально вживался в художника и его время. Его копия рембрандтовского "Автопортрета с Саскией" была сенсацией, о которой писали в газетах.
"Чудо, понимаешь, чудо, – говорил он, и в глазах его были слезы. – Я теперь знаю, что Веласкес добавлял немного воды в свои пигменты. Только это может дать такое скольжение кисти. Посмотри". И кисть Армена оставляла на холсте виртуозные изгибы кружев инфанты.
В такие моменты он чувствовал себя равным Веласкесу. И в этом была его трагедия, потому что это сбивало его и не давало понять, кто же он сам. Когда он пробовал создавать свое, будь то портрет или сюжетная картина, получалось убого. Поразительно, но он этого не понимал.
Уже немолодой, сильно растолстевший, больной, без женщин, которые всю жизнь были его радостью ("Моей жаждой", – говорил он), с всегдашним отсутствием денег, в одной крошечной комнате с женой Клавой, простонародной и совершенно чужой ему, на которой он женился, проиграв какое-то дурацкое пари. Так он существовал. А великие картины были тем, чем он жил!
Как-то я приехала на несколько дней в Ереван – писала об одном армянском скульпторе, – когда Армен тоже был там, навещал своих родителей. Они пригласил меня на обед. Скромная квартира, множество книг, рояль – мать учительница музыки. Добрейшее лицо старого папы – врача. Милые, интеллигентные люди. Как приятно все там было! Как знакомо – и ноты на рояле, и что они слушают, что читают, что их волнует.
В присутствии родителей Армен выглядел избалованным подростком. У него вообще осталась какая-то детская любовь к забавной проделке, к смешному.
Армен позвонил на общий телефон коммуналки и передал, что мне звонил Пастернак. Когда я пришла с работы, соседка объявила, не хочет стоять рядом, так как мне звонит предатель Родины
В московской коммунальной квартире, где я жила, был общий телефон, который стоял в коридоре. Как-то Армен позвонил мне, когда меня не было дома, и попросил соседку, ответившую на звонок, передать мне, что "звонил Борис Пастернак". А это было время страшной травли Пастернака, когда поэт вынужден был отказаться от Нобелевской премии. Его ругали и оскорбляли во всех газетах, и его имя знали все.
Когда я пришла с работы и вышла на кухню поставить чайник, соседка объявила, что не хочет стоять со мной рядом, потому что мне звонит предатель Родины, Пастернак. Не буду описывать мое непонимание, удивление, а потом догадку: Армен.
Но другую его выходку я вычислить не смогла. А было это так: Армен, художник Дима Краснопевцев и я вместе вышли из музея и, разговорившись, дошли довольно далеко от Волхонки до моего дома на Покровке. Я пригласила их зайти, обещала сделать кофе. Моим гостям понравилось огромное, во всю стену, окно, мой высокий бельэтаж, роскошное дерево под окном. Рядом были окна английского журналиста, Паркера, коммуниста, попросившего политическое убежище в Советском Союзе. Его опекали, но за ним следили.
Я пошла по длинному коридору на кухню сварить кофе. Все это заняло какое-то время. Когда я вернулась с кофейником, оба мои гостя задыхались от смеха. На мгновенье приходили в себя, и тут же продолжалась их смеховая истерика. Но сказать, что произошло, они оба категорически отказались.
Только через много лет Армен рассказал мне, что заметил, как под окном кто-то стоит внизу у стены и подслушивает. Он и Краснопевцев решили. что это, скорее всего, кагэбешник, следящий за Паркером. Недолго думая, Армен вспрыгнул на подоконник, расстегнул штаны и, как будто никого не замечая, начал мочиться из окна вниз. Кагэбешник прижался к стене, но Армен, как он рассказал, метил прямо тому на голову, тот же стоял, не двигаясь, чтобы себя не выдать.
Когда мы уезжали (из СССР. – "ГОРДОН"), Армен был в Ереване, и мы с ним не попрощались.
Через несколько лет после нашего отъезда моя сестра написала мне в Бостон, что ее разыскал какой-то милый человек по имени Армен Вартанян и просил передать нам, что у него неизлечимая форма рака и он скоро умрет, но хочет, чтобы мы знали, что он всех нас очень любил, всегда помнит и благодарен судьбе, что она нас когда-то свела.
"ГОРДОН" публикует мемуары из цикла "Портреты разного размера" по субботам и воскресеньям. Следующий рассказ – об орнитологе Владимире Леоновиче – читайте в воскресенье, 14 февраля.
Предыдущие рассказы читайте по ссылке.