Коротич и Драч вступились за Евтушенко: Слух, что "Бабий Яр" написал не Женя – какой-то абсурд!
Украинские поэты Иван Драч и Виталий Коротич уверены, что автором знаменитого стихотворения "Бабий Яр" является поэт-шестидесятник Евгений Евтушенко, а активно распространяющийся слух о том, что он украл произведение у другого человека, не соответствует действительности. Об этом они рассказали в комментарии изданию "ГОРДОН".
Поводом для разговора с поэтом стала отнюдь не российская или украинская политика, не Нобелевская премия, которая в нынешнем году, вопреки ожиданиям поклонников, обошла его стороной, и даже не новые стихи. Поводом стало хрестоматийное стихотворение 1961 года "Бабий Яр" – одно из самых известных у Евтушенко и уж точно самое киевское, поскольку имеет к нашей столице более чем прямое отношение.
Узнав от читателей, что в интернете и соцсетях распространяется "признание" некоей Людмилы Осокиной, которая утверждает, что это произведение на самом деле написано ее мужем, поэтом Юрием Влодовым, а Евтушенко просто украл "Бабий Яр" и опубликовал под своим именем, мы позвонили Евгению Александровичу – узнать, что он обо всем этом думает...
Какая-то женщина, чуть ли не ровесница этого стихотворения, оказывается, лучше знает, кто его написал!
– Евгений Александрович, что это вообще было?
– Рассчитанная и расчетливая клевета, что тут еще думать?! Она наверняка за это деньги получила. Какая-то женщина, которая, как оказалось, чуть ли не ровесница этого стихотворения, лучше знает, кто его написал! Говорит, что автор – ее покойный муж, что мы с ним дружили, что я ходил перед ним на цыпочках и грустнел от зависти, когда он читал мне свои стихи, что я чуть ли не учителем своим его называл...
Я никогда не видел этого человека и ее тоже не видел! Она сама пишет, что доказательств нет – ни фотографий моих, ничего. Хотя в наше время, конечно, можно и фотографии сварганить – слепить просто, и все. Видимо, пока не додумалась. Однако слух запущен, гадость эта до людей доходит, и от этого больно.
Мне сказали, что это письмо подметное ходит давно, а я не видел. Я не читаю такого помоечного интернета, но читают многие люди, которые не знают, что происходило на самом деле! Я выступал в Нью-Йорке – там зрители вставали и говорили: "Что за негодяй распространяет о вас такие слухи? Как вы это терпите?" Ну, есть люди, которых это возмущает, а есть и другие – любители выискивать у знаменитых что-то гаденькое, порочное, постыдное.
Это их единственное развлечение, а для кого-то – источник дохода. Та женщина ведь явно не просто так это написала – какую-то цель преследовала, на что-то рассчитывала. Казалось бы, раз ты утверждаешь, что твой муж – автор, почему он молчал, почему ты сама при жизни его молчала? И какую-то защиту надо же чувствовать за собой, чтобы открыто признаваться: "Доказательств у меня нет" – и обвинять человека, нагло и беспочвенно!
Я об этом письме узнал от своего импресарио – его зовут Герман Хазанов, он организовывал мне выступления в Израиле. Все шло нормально, я готовился к поездке, как вдруг он звонит: "Евгений Александрович, тут надо подумать, стоит ли приезжать. Дело в том, что по всем "детским садикам" для старичков, приехавших из бывших республик СССР (а это как раз те люди, которые очень любят стихи и всегда ходят их слушать), распространили то ли письмо, то ли рассказ какой-то Осокиной – что вы украли "Бабий Яр". Вы представляете, в Израиле, куда из Союза приехали люди, у которых родные погибли в Бабьем Яру?
– И кто, как вы считаете, распространил среди этих людей письмо?
– А кто же в этом признается? Накануне поездки в Израиль мне передавали "приветы" от другого импресарио, который говорил, что организует мне не три выступления, а 30, если порву свой контракт с Германом и соглашусь сотрудничать с ним. Но, знаете, когда говорят о 30 выступлениях в такой маленькой стране, я понимаю, что это какая-то бодяга: ну невозможно там столько, понимаете? Разумеется, я отказался.
Не могу, конечно, обвинять человека, которого не знаю, но, может, это какие-то разборки между импресарио, не знаю... Так или иначе, тот, кто это письмо разнес по этим "детским садикам", по всем медучреждениям, где бывают пожилые люди, явно хотел, чтобы народ не пошел меня слушать. А писулька-то такая, которую можно не раз и не только в одной стране использовать, чтобы меня очернить...
Я не мог даже мысли иметь такой – выступить против Пастернака и его романа!
– Но люди ведь пришли?
– И слушали, и аплодировали... Хотя были пустые стулья в залах, конечно. Мне даже показалось, что больше, чем раньше. Если бы я не знал ничего об этом письме, я бы не думал, наверное, что это может быть с ним связано...
Слишком много клеветы последнее время, и одна наслаивается на другую, как будто что-то случилось... Вы смотрели сериал "Таинственная страсть" на Первом канале?
– В Украине российский Первый не вещает, но в интернете, думаю, смотрели все, кому интересно, как жили поэты-шестидесятники, – там же о вас, о Вознесенском, Рождественском, Ахмадулиной, Окуджаве...
– ...я бы так не сказал. Я бы сказал, там о персонажах книжки Аксенова, не очень талантливо написанной, однобокой. Довольно мало общего у нее с тем, как все было на самом деле. Он и сам это понимал, видимо, – потому у него все герои под вымышленными именами: Антон Андреотис, Ян Тушинский, Нэлла Аххо... Но создатели сериала все псевдонимы расшифровали в самом начале – провели четкие параллели зачем-то. Будто художественный фильм, с вымыслом и домыслами, за документальную хронику собирались выдать.
Первыми сериями я был даже растроган, мне так понравилось, как Чулпан Хаматова сыграла Беллу! Ну, все сняла: то, как она держалась, как говорила, как божественно читала стихи, как переживала и сопереживала, как умела дружить... То, что моего персонажа, Тушинского, сыграл Филипп Янковский, сын моего покойного друга и великого актера Олега Янковского, тоже порадовало. Но уже третья часть – буквально раздавила...
– Та, где речь о Пастернаке зашла?
– Именно! Как они могли это сотворить – что я уговаривал Беллу подписать письмо против него? Это ложь, грязная, оскорбительная!
Дело Пастернака было лакмусовой бумажкой для проверки человеческой совести. Писателей заставляли его осуждать, а если они отказывались, их давили, прессовали, исключали из Литинститута... Помню, ходили к нему в гости два молодых поэта – Панкратов и Харабаров. Чуть ли не каждую неделю у него бывали – общались, столовались, ходили тогда, когда мы с Беллой туда не ходили... А я Пастернаком зачитывался, я его обожал, он был моим учителем, хотя я его еще не видел. И вот когда эти два мальчика рассказывали нам, чем их там кормили, да еще его Борькой называли, меня это возмущало: как язык поворачивается?
В Союзе писателей я был секретарем комсомольской организации – правда, можно сказать, формально, потому что людей комсомольского возраста там почти не было, и если я чем и занимался, то только тем, что доставал для официанток из ЦДЛ разрешения на аборт. Ну, случалось, что какая-то из девушек забеременела, денег, чтобы ребенка прокормить, у нее нет, а папа... Папы не всегда хотели признаваться, что они папы. Отцом мог быть женатый человек, кто-то из писателей – все это в моих книгах описано: "Волчий паспорт", "Шестидесантник"... В общем, где был я, а где в классическом понимании комсомольская работа.
И вот дело Пастернака, и молодых перспективных поэтов заставляют высказываться за то, чтобы Бориса Леонидовича вышвырнули из страны. Я отказываюсь – не прячусь, не сомневаюсь, как Ян Тушинский в фильме, а именно отказываюсь, наотрез! И секретарь парткома Союза писателей тащит меня на расправу в Московский комитет комсомола – к идеологическому секретарю. Фамилия его, как сейчас помню, была Мосин, и вот этот Мосин оказался – а это была такая редкость в то время! – нормальным человеком. Советским, да, – но в первую очередь человеком.
Он сказал: "Товарищ Евтушенко, почему вы отказываетесь выступить от имени молодежи?". Я спросил: "Скажите, пожалуйста, а вы читали "Доктора Живаго"?". – "Нет, – честно ответил он. – Где бы я его достал?". И тогда я признался: "А я читал". Борис Леонидович дал мне рукопись на одну ночь: у него все ее спрашивали. Он уже был исключен из Союза писателей, его хотели выслать, и только поэтому Пастернак отказался от Нобелевской премии. Вынужден был, понимал, что обратного билета в Советский Союз у него не будет...
– Вы уже были хорошо знакомы?
– Да, и без помощи Аксенова, как это показано в фильме. Знакомство произошло в мае 59-го, я побывал на даче Пастернака в Переделкино с итальянским профессором, литературоведом, переводчиком и поэтом Анджело Марией Рипеллино. Он настоял, чтобы с ним поехал я, – наверное, не хотел, чтобы прикрепили человека из органов госбезопасности...
Я читал свои стихи – "Свадьбу", "Одиночество", "Я разный"... Борис Леонидович подарил мне свой сборник 1930 года и написал: "Дорогой Женя, Евгений Александрович, Вы сегодня читали у нас и трогали меня и многих собравшихся доказательствами своего таланта. Я уверен в Вашем светлом будущем...". И я храню эту книгу и эту надпись – я был тогда безумно счастлив!
Конечно, я взял у него "Доктора Живаго". И конечно, я не мог даже мысли иметь такой – выступить против Пастернака и его романа! "Неужели вы не нашли там ничего антипатриотического?" – спросил Мосин. "Вы знаете, – ответил я, – Пастернак – великий поэт. Такого случая в истории нет, чтобы великий поэт ненавидел свою родину. Вы подумайте, в какое положение вы ставите сейчас рабочих и крестьян, которые вынуждены говорить: "Я роман Пастернака не читал, но осуждаю...". Вы же позорите страну! Не хочу я участвовать в этом. Не хочу, чтобы дети мои и внуки, если они у меня будут, плевали на мою могилу".
И этот секретарь по идеологии, представьте себе, сказал нашему, из Союза писателей: "Я удовлетворен ответом товарища Евтушенко. Прошу больше не вызывать его и не угрожать ему ничем".
Белла была гениальным другом. Она приходила на все мои свадьбы, причем брала фартушок, чтобы помочь на кухне
– И вправду человек...
– Но в фильме-то что? Я уговариваю Беллу подписать письмо, а она мне в лицо бросает: "Ты трус!", "Если честнее одна – значит, одна...". Как же все-таки надо Беллу не знать... Понимаете, мы прожили недолго – три года. Но мы никогда грязно не ссорились! Я уезжал, приезжал, уходил, возвращался, но мы не опускались до ругани и оскорблений.
Белла была гениальным поэтом, но и не менее гениальным другом. Она дружила с моей второй женой Галей, она приходила на все мои свадьбы, причем брала с собой фартушок, чтобы помочь на кухне, если будет необходимость. Вот какая была Белла, по-настоящему! А в отношении к Пастернаку мы были единодушны. Вы знаете, она же никогда у него не была: стеснялась отнимать время у такого человека!
У Ахмадулиной есть стихотворение "Памяти Бориса Пастернака" – о том, как она случайно повстречала его в лесу возле дачи и он спросил, не замерзла ли она. Белла там пишет:
Мне доводилось около бывать,
Но я чужда привычке современной
Налаживать контакт несоразмерный,
В знакомстве быть и имя называть.
И в этом она вся – деликатная, тонкая, неземная! Единственное, в чем прав и Аксенов, и создатели фильма, – в том, что в нее все влюблялись. В нее нельзя было не влюбиться! А то, как она ко мне относилась, можно узнать из ее стихотворения "Сон". Мы уже не были женаты в 60-м, когда она написала: "Я воспою его. А вы судите. Вам по ночам другие снятся сны".
Пастернак, который в этой картине ходит по лесу, как призрак, и смотрит на всех угрюмо, с обидой и укоризной, тоже был удивительно светлым человеком, таким солнечным зайчиком среди темноты. Я первый раз видел его грустным, когда уже упомянутые Харабаров и Панкратов попросили у него... разрешения его предать.
"Сегодня у меня были Ваня и Юра, – рассказывал Борис Леонидович. – Вы представьте себе, Женя, они пришли ко мне за разрешением подписать против меня письмо. Потому что им угрожают, что исключат из комсомола и института". – "И вы?" – спросил я. "Вы знаете, я подло поступил по отношению к ним, – ответил Пастернак. – Я разрешил. И сам помог им стать подлецами. А теперь чувствую огромную вину, потому что подлецы никогда не станут настоящими поэтами! Поэт не может предавать".
Но больше всего поразил Бориса Леонидовича даже не сам факт их визита с такой просьбой, а то, что, выйдя из его дома, эти люди взялись за руки и вприпрыжку побежали по дорожке! Он сказал: "Не надо, Женя, идеализировать наше поколение: мы совершали много такого, о чем не хочется вспоминать... Но потом мы кляли себя и мучились от угрызений совести. А в вашем поколении появилось что-то новое – радость от разрешения предательства...".
Я вижу, нынешнее поколение – пускай не все, но те, кому не стыдно клеветать, – еще более "усовершенствованное". И если наши Ваня и Юра радовались, что им разрешили предать, то современные Ваня и Юра радуются оттого, что могут на предательстве заработать.
Зависти к чужим наградам у меня нет. Мои меня либо уже нашли, либо еще найдут
– Я написал стихи об этом сериале – думаю, из них понятно, с чем именно я не согласен:
Я боялся этого фильма.
Наша молодость не была
Ни двуличной, ни простофильной,
Но всего изменить не могла.
Я сначала был сентиментален
И растроган игрою Чулпан,
Но у нас был враг общий – Сталин,
Ну а вышло, что пьяный туман.
И по фильму всему расползались,
В нас трусливенькое находя,
К поколению нашему зависть,
Страх невидимого вождя.
Я, оказывается, от Хрущева
Неизвестного не защищал.
И Андропов меня прощенно
Политически просвещал.
Режиссера находки "бесценны"!
Уж простите, что виноват.
Вознесенского я со сцены
Так по-дьявольски спихивал в ад...
Сценарист, где же ваша совесть,
Даже Беллу, и ту очерня?
Ну зачем после смерти ссорить
Вы хотите с любимой меня?
Не писал ни "Бабьего Яра",
Ни "Наследников Сталина" я?
Мы – растратчики Божьего дара,
Мы – тусовщики, а не семья?
Все мечтают пережениться,
И тишайшенький старичок
Бродит, смирный такой, Солженицын,
Словно комнатный хомячок.
Мы в цензуре – в жестокой люльке
Вырастали, ее разломав.
Ну а в фильме сплошные танцульки.
Где же весь наш рисковый размах?
Где гражданская наша отвага?
В фильме все мы из мелких бузил.
В пиджаке из кубинского флага
Перед Кастро я так лебезил...
Но легенды о нас – это были,
И легенды всех сплетен сильней.
Так за что нас так люди любили,
Если мы не любили людей?
Там много такого, из-за чего сердце сжимается. Тот эпизод, в котором Хрущев на встрече с интеллигенцией в Кремле кричит на Вознесенского и Аксенова, а я сижу, дрожу и с облегчением вздыхаю, что буря мимо меня пронеслась... Или тот, в конце, где Генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Андропов осыпает меня комплиментами и благословляет на поездку в Америку. Что же меня не выпустили тогда, если он так меня любил?
Андропов, после смерти которого я получил выписку из архива ЦК КПСС. Из нее, как говорится, и ежу понятно, как он ко мне относился: "Поступившие в Комитет госбезопасности материалы свидетельствуют о политически безответственном поведении поэта Евтушенко, действия которого используются враждебной пропагандой в идеологической диверсии против СССР"...
– Ну а создатели фильма контактировали с вами, когда снимали? Неужели не уточняли, не переспрашивали?
– Почему? Предлагали даже принять участие в работе над сценарием. Но зачем мне вмешиваться в чужой творческий процесс – работу над чужим сценарием по чужой книге? Если бы по моей, я бы имел право следить, контролировать, указывать. А тут, по Аксенову, что бы это дало? Да даже не совсем по Аксенову, а можно сказать, что еще и по Бродскому: вот эта андроповская любовь ко мне – это явно оттуда, от него. Все знают, кем он меня считал...
– ...ну, у вас это взаимно было...
– ...а могло быть без взаимности? Как только он уехал, тут же назвал Вознесенского мерзавцем, Коржавина – графоманом, а об одном из романов того же Аксенова, который увидел в издательстве где-то в Штатах, сказал, что это дикое говно...
– Я бы все-таки к нашему настоящему из прошлого вернулась. Как вы считаете или как чувствуете, кому это нужно – все это поднимать, ворошить, выворачивать, показывать вас в дурном свете? Где причина?
– В зависти человеческой. Хотя бы к тому, что я до сих пор в шорт-листе Нобелевской премии. Куда, кстати, российские поэты никогда меня не выдвигали. Евреи, итальянцы, кто угодно – только не наши!
– Нет пророка в своем Отечестве?
– Я не претендую на роль пророка. Я вообще мало на что претендую в свои 84. Мне бы жить и работать спокойно, а не отбиваться от несправедливых обвинений.
– Кстати, как вы отнеслись к тому, что в этом году Нобелевская премия по литературе – не ваша?
– Достойно. Я сразу поздравил Боба Дилана – единственный из российских писателей. Дал интервью, в котором сказал, что он для западного мира, как для нас Окуджава. Он хороший парень, это правда.
– Не хочу вас огорчать, но по интернету гуляет утка: мол, Боб Дилан подумывал отказаться от Нобелевской премии, потому что Евгений Евтушенко рассказал ему, как его ругают в России...
– Что, и такое есть?! Бред, бред сумасшедшего! Шутка это или что, но явно неудачная – с целью завистника из меня сделать, мелкую, убогую душонку. Я вам так скажу: зависти к чужим наградам у меня нет. Мои меня либо уже нашли, либо еще найдут. Мне есть чем заняться: я пишу роман, работаю над антологией, езжу с выступлениями... А такие слухи равны тому злосчастному письму о "Бабьем Яре". Вранье, ни на чем не основанное.
Иван Драч: Сумнівів, що автор "Бабиного Яру" – саме Євтушенко, немає, стилістично це абсолютно його вірш
К слову, история написания Евгением Евтушенко его знаменитого стихотворения давно рассказана – в том числе в документальном романе Анатолия Кузнецова "Бабий Яр", впервые опубликованном 50 лет назад, в 1966-м. В главе "К читателям" Анатолий Васильевич пишет:
"Рукопись (имеется в виду роман Кузнецова. – "ГОРДОН") пошла по инстанциям – вплоть до ЦК КПСС, где ее прочел (но без ряда глав), как мне сказали, Суслов, и он, в общем, разрешил. Решающим для "вышестоящих товарищей" оказался ловкий аргумент редакции, что моя книга якобы опровергает известное стихотворение Евтушенко о Бабьем Яре, вызвавшее в свое время большой скандал и шум.
Нет, конечно, я это великолепное стихотворение не опровергал. Более того, Евтушенко, с которым мы дружили и учились в одном институте, задумал свое стихотворение в день, когда мы вместе однажды пошли к Бабьему Яру. Мы стояли над крутым обрывом, я рассказывал, откуда и как гнали людей, как потом ручей вымывал кости, как шла борьба за памятник, которого так и нет.
"Над Бабьим Яром памятников нет..." – задумчиво сказал Евтушенко, и потом я узнал эту первую строчку в его стихотворении. Я не противопоставлял ему свою книгу, просто размер романа позволял рассказать о Бабьем Яре куда больше во всех его аспектах. В некоторых зарубежных изданиях к моему роману вместо предисловия ставили стихотворение Евтушенко, что лучше всего говорит само за себя...".
Современникам Евтушенко, украинским шестидесятникам, мы позвонили с просьбой рассказать, что они знают об истории написания "Бабьего Яра", – и выдающийся поэт, Герой Украины Иван Драч был удивлен и вопросом, и тем, что он вообще возник.
– Тобто як це – не Євтушенко? Хто може таке сказати? Усім відомо, що "Бабин Яр" – його вірш, і Шостакович, натхенний ним та іншими поезіями Жені, свою 13-ту симфонію написав. А ця чутка – абсурд якийсь! Я не чув ніколи цього безглуздя – хто, ви говорите, листа написав? Осокіна... А хто вона, поетеса? Не знаю такої. А Євтушенка знаю, і мільйони людей в усьому світі знають – от вам і можлива причина...
Скоро матиму розмову з Іваном Дзюбою – і ми разом подумаємо, як підтримати Євгена. Адже саме Іван мене із ним познайомив, привів на Євтушенків творчий вечір... Переконаний: багато хто захоче сказати Євгенові слова підтримки. І будь-який фаховий літературознавець підтвердить: сумнівів, що автор "Бабиного Яру" саме Євтушенко, немає, стилістично це абсолютно його вірш.
Виталий Коротич: Неодмінно заспокою Євтушенка, в якого ніхто й ніколи не забере ані словечка з того, що він написав, і ніхто не роздере наших рукостискань, не заборонить взаємності живих і мертвих поетів, якої так бояться "наследники Сталина"
Другой представитель украинской плеяды шестидесятников, в 1986-1991 годах – главный редактор журнала "Огонек", в 1989-м – лучший редактор мира Виталий Коротич прислал в редакцию издания "ГОРДОН" письмо, в котором также утверждает: "Бабий Яр" – это, конечно же, стихотворение Евтушенко, написанное под впечатлением от посещения места массовых расстрелов.
Текст письма, адресованного в первую очередь украинским читателям, публикуем полностью и без перевода.
"Дорогі друзі! Пишу ці кілька слів рідною мовою, бо мені здається, що так треба в цьому випадку...
Ми живемо у світі вкрай міфологізованому, де всі події минулого, навіть недалекого, приміряють до постійно пересмикуваного сьогодення, давні легенди вмонтовують у нові. Таке життя.
Ще одна банальна метафора: прожите життя – справжнісіньке поле бою. Програні битви чи виграні – в кожного з нас особисті території битв, свої спогади про тих, хто був у бою, хто не повернувся, ми з’ясовуємо, як кому затямились вороги, союзники, вбиті, поранені, полонені і дезертири.
Сам я – один із так званих шістдесятників. Ми починали друкуватися в 60-ті роки минулого століття, після ХХ з’їзду компартії, після знаменної доповіді Микити Хрущова про сталінські беззаконня, про мільйони нізащо знищених, про катів і катованих. Нам здавалося, що от-от розвидніється, ми почали писати й публікуватися в суспільстві, де з’явилася надія. Ми гуртувалися, зігріваючи один одного, "діти різних народів", бо до нас поверх усіх безнадій прийшло відчуття спільноти, розуміння, що виживемо чи пропадемо спільно.
Ми шукали порятунку, притулку й захисту один в одного, бо більше ніде було, йшли напомацки в моторошному півмороку, щиро браталися з латиськими й грузинськими поетами, з росіянами, узбеками й казахами – понад казенне гасельне брязчання формувалася справжня дружба представників різних народів, яким щойно було однаково безнадійно, а тепер зажевріла хоч якась надія на прийдешнє світло перед очима.
Нам повірили – також в усьому світі, де заходилися нас щедро перекладати. Ми теж повірили навзаєм, перекладали один одного, приводячи до власного дому друзів, вартих довіри. Мовби брали своїх побратимів на поруки, почавши спільні з ними мандри в пошуках довіри й надії.
Пам’ятаю, як на початку 60-х років приїздив до нас у Київ Євтушенко і ми з Іваном Драчем та юним ще Женею укладали спільні прожекти, обчитували один одного. Євтушенко був чи не найпершим із молодих російських поетів, хто свідомо прийшов до найтрагічниших місць української столиці, у тому числі до Бабиного Яру, і написав вірш про Яр, який пролунав на цілий світ. Я свідчу, що чув і бачив, як ця поезія писалася, – для мене і всіх нас.
Міг би я зараз розповідати про те, як ми єдналися бідою, зокрема, як у Києві заборонили мій вечір з Андрієм Вознесенським і як я подовгу жив у Тбілісі чи Ризі, шукаючи порятунку від київських лих, братався з поетами Грузії, як приїздила до нас латиська зірка поезії Візма Белшевіца, як я приїздив до неї, перекладав її твори... Усе єдналося в сотнях зустрічей, у перекладах, які не зникають. Не так давно вийшла у Ризі книга, де перекладені вже покійною Белшевіцею мої поезії нагадали про ті часи. Нещодавно пішов з життя Імант Зієдоніс – ще один латиський поет із нашої когорти; в мене є одна-єдина книга, написана у співавторстві – якраз із Імантом.
Ми вигравали і програвали спільно й відчували один одного – плечем до плеча. Ще тоді це дратувало багатьох, за означенням Євтушенка, "наследников Сталина" – й досі дратує...
Усе це я пишу не з метою відсвяткувати давні, виграні й програні нами битви. (Річ у тім, що після тієї війни – а наші битви були справжньою війною – мало хто з нас дожив до сьогодні). Я написав це, бо давня істина, що першими на поля завершених битв приходять мародери, знову справдилась. Дяка долі, не всюди.
Ми тепер живемо у різних державах. Десь шанують тих, хто в 60-х роках минулого сторіччя видирався з тоталітаризму, вірячи, що він не торкне нас більше ніколи. Десь і тепер самого духу 60-х панічно бояться, обтрушуючи сталінське опудало з нафталіну.
...Щойно у Казахстані відзначили 80-річчя поета Олжаса Сулейменова, мого близького друга ще з тих, спільних наших, часів. Відзначали державно, говорили про те, наскільки непросто було пробивати забетоновану сталінцями стіну, яка відділила нашу тодішню державу від людства. Вийшла в Казахстані книга спогадів про Сулейменова, де головний наголос на тому, що у 60-ті роки минулого століття самодіяльно витворився єдиний багатомовний фронт поетів із колишніх радянських республік – проти всім нам ненависної диктатури і жлобократії, на тому, наскільки популярним стало наше покоління, так і назване – шістдесятники...
В Україні державні і всенародні вияви любові відчула за нових часів гордість української поезії Ліна Костенко. Нещодавно я радо привітав свого друга Івана Драча, Героя України, з його 80-річчям. Гарно, коли щиро пам’ятають і шанують вдома: нас так мало лишилося...
Утім, пам’ять теж розмаїта, не завжди вдячна – усе залежить від того, чия вона.
На російському телебаченні пройшов щойно серіал "Таинственная страсть", про наших друзів і ровесників – російських, чиї життя штучно поєднали на телеекранах якраз цим, огидним, на мою думку, фільмом. Це небезпечно, бо серіал цей – свідомий наклеп, огидна реваншистська спроба скомпрометувати ціле покоління людей, які присвятили свої таланти боротьбі за людяність, принизити саму таку боротьбу. Нічого нового.
Фільм зроблено за книгою Василя Аксьонова, прозаїка, який спробував колись писати комсомольські повісті на кшталт "Колег", побув і в редколегії журналу "Юность", і в опозиції, але ні видатним письменником, ані видатним діячем не став. Поживши в Америці, остаточно посварився з радянською владою, втратив радянське громадянство, здобув американське, але й повноцінним янкі не став. І згодом повернувся до Росії з комплексом невтолимої заздрості до ровесників, які здобули тимчасом вдома славу й шану.
Книгу Аксьонова було натхнено тим, що я зву "комплекс недоотримання", – це така емігрантська хвороба, коли людині здається, що іншим за її відсутності вдалося забрати те, що належить виключно їй. І ця натхненна заздрістю книга стала подарунком для людей, яким давно вже впоперек горлянок усі ці демократизації й перестройки.
У тиражній "Комсомольской правде" опублікували рецензію на фільм, де характеризують ціле наше покоління: "Шестидесятники читали стихи у памятника Маяковскому, писали их по поводу и без, не выпуская из рук стакан с плохим портвейном, и разнообразно вели половую жизнь".
Прикро, що в реваншистів вистачило впливу, аби екранно оббріхати й забруднити російське покоління шістдесятників. Водночас чудово, що ця наклепницька сага унікальна й поки що ніде – ні на Кавказі, ні в країнах Балтії, ні в Україні чи Білорусі – не трапилося нічого подібного.
Згадана мною рецензія з "Комсомольской правды" закінчується так: "Старые тропки давно заросли. Услышав фамилии Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной и прочих, вздрагивают лишь те, кому очень сильно за пятьдесят". Яка самовпевнена брехня...
Неодмінно заспокою Євтушенка, в якого ніхто й ніколи не забере ані словечка з того, що він написав, і ніхто не роздере наших рукостискань, не заборонить взаємності живих і мертвих поетів, якої так бояться "наследники Сталина". При кожній нагоді захищаймо росіян і євреїв, кавказців і азіатів – різномовних і різноликих порядних людей, яких – я вірю – все одно більше...".