Паламар: Мы хотели договориться с русскими, чтобы отдать раненых, некомбатантов и рубиться до последнего. Русские говорят: "Выходят все или никто" G

В 2005 году я пошел на контрактную службу в 80-ю аэромобильную бригаду. Там я почувствовал, что такое армия

– Свят, добрый вечер!  

– Добрый вечер, Дмитрий Ильич.  

– Святослав Паламар, которого весь мир знает как прославленного героя-азовца Калину, никогда не давал интервью. Почему?  

– Последний раз, когда я давал интервью, это было на "Азовстале". Когда мы вернулись в Украину, уже после Турции, я поймал себя на мысли: когда иду по улице, что на самом деле приходят какие-то люди, говорят: "Давайте сфотографируемся"... Я не поп-звезда. Оно мне не нужно. Приглашений на интервью было много. Я выдержал паузу, но интервью, которое я вам обещал еще на "Азовстале"… Первое интервью, которое я дам, – будет вам. А я держу свое слово. Поэтому так.  

– Итак, сегодня первое интервью Калины после "Азовстали"?  

– Так точно.  

– Тебе 42 года. Ты грустно как-то закивал головой.  

– Много.  

– Скажи, пожалуйста, где ты родился?  

– Я родился 10 октября 1982 года в городе Новый Роздол Львовской области. Поселок индустриальный, неподалеку от серного завода, и вокруг него уже расстраивался этот город. В Галичине.

– Красивые места?  

– Красивые. Есть леса, озера. И вообще Галичина очень красива.

– Родители – какие они? Где они работали или, может, еще работают?  

– Я очень люблю и ценю своих родителей. Они научили меня многим ценностям. Родители сейчас пенсионеры. Отец – водитель, мать работает в торговле. Мое детство прошло в общежитии. Многоэтажка, общежитие, однокомнатная квартира – я, старший брат, отец, мать, куча соседей.

– В одной комнате?  

– Так точно. Мы жили так. Уже позже мои родители – в 89-м году – поехали работать служащими в Германию. Тогда еще была ГДР. А я жил с бабушкой и с дедом. Они были служащими: отец был водитель, опять же, по своей профессии, а мать работала в торговле. А я жил с бабушкой и дедом.  

– Некоторые родители говорят своим детям: "Делай так и не делай так". Обучают, поучают. А некоторые родители своим примером что-то делают и вдохновляют детей делать так, как они. Как у тебя было? Есть ли что-нибудь, что ты взял у родителей, чему они сознательно или подсознательно учили?  

– Знаете, в период Советского Союза, когда были очереди… Скажем так: три, четыре, пять лет – я не очень помню. Но период, когда я приезжал летом на каникулы к родителям в Германию, во Франкфурт-на-Одере, – это давало мне понимание, как где-то могут люди жить.  

– Другая жизнь?

– Я сравнивал. Другая жизнь, именно так. Но воспитывался я… Бабушка – учительница, дед – учитель.

– Какие предметы?  

– Бабушка была учительницей начальных классов, дед… Это уже мы переехали в город Николаев, районный центр Львовской области. Дедушка был учителем биологии и физкультуры. Очень их люблю. Дедушка уже умер, а бабушка еще жива. Ей 97 лет.

– Вот это гены!

– Недавно она мне хвасталась, что посадила клумбу с цветами. Она очень крутая. Вторая бабушка… Бабушка Ира и дедушка Петр уже, к сожалению, умерли. Кстати, интересно то, что одна бабушка – полька, католичка, а одна бабушка – греко-католики и такая галичанская интеллигенция, я бы так назвал. Я рос в таком обществе. То к одной бабке, то к другой со своим старшим братом. У меня еще есть старший брат, который уже давно живет за границей. У него там трое детей. Как-то так.  

– Детство счастливое было?

– Замечательное! У меня детство было замечательное. Детство не в гаджетах, детство на природе. Детство… Игры, "казаки-разбойники", войнушки, солдатики. В детстве я часто приезжал к сестре отца, она живет в Карпатах. Это город Косов, Верховина, это горы, это Шешоры, это невероятная природа, это река Черемош.  

– Как в песне: "Ходить осінь в Косові, ходить осінь в Вижниці".  

– Да. А еще помню, как мы руками ловили рыбу.  

– Много рыбы было?  

– Много.

– В Черемоше ее ловили?  

– Черемош. Руками ловили рыбу – и это было очень круто. И тетя Надя готовила в сметане. Это незабываемое впечатление.  

– Ты с детства любил историю. Почему?  

– Она легко давалась. Математику не любил. В школе хорошо учился, но точные науки я не любил. Я гуманитарий. Я любил историю. Она мне легко давалась, легко запоминалась. Но история не в контексте заучивания каких-либо событий и так далее. Даты помню, но меня история привлекала какими-то интересными моментами.

– Думал ли ты тогда, что пройдет время – и ты будешь писать историю Украины своими руками? Новейшую историю Украины.  

– Не думал такого точно. Я простой парень из обычной семьи. То, что так жизнь сложилась, – это так произошло.  

– Кем этот простой парень хотел стать?  

– 10–11-й класс – исторический факультет. Хотел поступить на историка. Была возможность пойти… Родители могли помочь в том, чтобы я пошел в военное учебное заведение. Отказался. Возможно, врачом.

– Где ты учился после школы?  

– После школы… Детство и юность я провел в Николаеве, учился в первой школе. А после этого я поступил на торгово-экономический факультет товароведения. Товароведение и коммерческая деятельность.  

– Где? Во Львове?

– Во Львове. Это Укркоопсоюз бывший. Это, знаете, свой к своему за своим. Это очень крутая на самом деле история, когда есть такая взаимопомощь. А почему я пошел туда? Потому что многие из моей семьи там учились. Но после второго курса у меня возник вопрос, почему я не служил в армии. Отец служил, все родственники служили. Я взял академический отпуск, пошел в армию на срочную военную службу. Прослужил полтора года, получил звание сержанта. Демобилизовался. Пришел, работал.

– Это какое время?  

– В 99-м я пошел в университет.  

– Украинская армия была ужасной тогда, разваленной?  

– Была ужасной. Но у меня было понимание. В моей семье служили все, и я считал, что мужчина должен служить в армии. Пусть оно будет так. Пусть она не будет такой замечательной, пусть она не будет такой крутой, как в песнях писали. Но срочная военная служба – это обязанность каждого мужчины. Это такие были мои убеждения.  

– Понравилось?

– Срочная – нет.  

– Честно.  

– Но позже, уже в 2005-м, я пошел на контрактную службу в 80-ю аэромобильную. Там я почувствовал, что такое армия.  

– Это Житомир?  

– Нет, это Львов.

– Львов, да?  

– Да. И там, в принципе, была армия. Мы стреляли из всех видов вооружения. Подготовка, 12-километровые марши, все виды вооружения – это то, что было нужно. 

– Где ты работал? Успел ли ты поработать?

– Коммерческий директор на предприятии. Все банально и скучно на самом деле. Просто работа. Это ресторанный бизнес.

– Ресторанный бизнес? Во Львове?  

– В Николаеве.

– В Николаеве?  

– И транспортный бизнес. Это логистика, перевозки. Это было интереснее. У ресторанного бизнеса есть свои преимущества, в логистике есть свои преимущества. Ты доставляешь людям радость. Больше всего мне нравились какие-то определенные значительные события типа каких-то праздников: Новый год и так далее, чьи-то там юбилеи, дни рождения. Это круто, там можно было хорошо поработать.  

– Лично для меня одни из самых счастливых, наверное… Одни из самых счастливых событий – это участие в Оранжевой революции и в Революции достоинства. Я знаю, что ты участвовал и в Оранжевой, и в Революции достоинства.  

– Было. Если глубже спуститься, в 99-м, когда я уже стал студентом, мы присоединились к организации "Патріот України". Это общество содействия Военно-морскому флоту и Вооруженным силам Украины. Руководителем организации был Андрей Парубий. Классный случай был, когда уже в 2015 году в Мариуполе получал почетную грамоту Верховной Рады. Я взял почетную грамоту Верховной Рады. Подписывал Парубий… И у меня было удостоверение патриота еще с тех 1999–2000-х годов. И подписывал Парубий. Я так сравнил подпись – все сходится.

– Интересно было во время двух революций? Они же разные были. Первая – романтическая, вторая – уже жесткая.  

– Интересно.  

– Что запомнилось?

– Запомнилась Оранжевая революция. Единственная, где я не участвовал, – это Революция на граните, потому что я еще был маленьким. Но в 90-х годах дедушка уже мне рассказывал, что такое сине-желтый флаг, гимн Украины. Я в патриотической сфере рос.  

– А дедушка разбирался в этом?  

– Дедушка разбирался в этом. И даже скажу больше: когда-то, когда его не стало, я читал книгу "Николаевщина" – и увидел его в той книге. Он был одним из людей, которые еще даже во времена Советского Союза, советской власти был в "Просвіті" и много чего делал. Он не хвастался этим, никогда об этом не говорил. Возможно, потому что я был мал, возможно, потому что я в школе мог что-то не то сказать, потому что времена были такие, лихие. Но я очень горжусь им. На Оранжевую революцию мы собрались своей группой, взяли машину и поехали в Киев. Что очень сильно бросилось в глаза – по дороге повсюду горели огни, люди выходили с оранжевыми флагами, с оранжевыми шарфиками. Мы приехали в Киев, в Киеве мы поселились просто у семьи. Какая-то девушка с мамой пришла и говорит: "Ребята, вам есть где жить?"  

– Люди брали.  

– Люди брали, мы там ночевали. Запомнился холод: очень холодно было.  

– Ужасно!  

– Большое количество людей было. А из второй уже Революции достоинства запомнился момент, когда… Был период, когда у бойцов Национальной гвардии… Тогда еще внутренние войска, мне кажется, были. Они сдавали щиты и дубинки без боя. Мы их потом использовали.  

– Впервые ты начал сражаться за Украину во время боев за Донбасс?  

– Да.

– Какой это был год? И что это были за бои?  

– Крым оккупирован. Понимание, что будет война, у меня было. Вообще, я считаю спецоперацию по оккупации Крыма в контексте понимания врага, в контексте понимания их действий достойной, чтобы поучиться. Это крутая спецоперация. Они ее выполнили на "пять".  

– Потому что мы выполнили на двойку.  

– Да, это тоже правда. Но у врага нужно учиться и нужно понимать его. Я понимал, что Крымом не кончится точно. Аппетиты у них больше. Уже начиналось понимание того, что происходит на Донбассе: сепаратистские движения и так далее. Я собрал вещи, поехал в Киев. Пришел на Майдан со своим товарищем. Из "Патріота України" тогдашнего у меня в "Азове" никто не служил. Мы увидели палатку, зашли – там был батальон "Крым". Его основная функция была в том, что эта группа должна была пойти туда и совершать какие-то диверсионные действия, да, в принципе, в прямом смысле воевать именно на территории полуострова. Мы готовились. Там я познакомился с очень крутыми людьми: офицерами и солдатами, сержантами, которые позже тоже присоединились к "Азову". Мы проходили обучение в Новых Петровцах, позже мы были еще в Старом. Был командир крымского "Беркута" Уж. В 2015 году, во время разведывательных действий перед Широкинской наступательной операцией, он погиб. В его честь назван неподалеку от Широкино населенный пункт Ужовка. Также был классный парень Кихот, был классный парень Мангуст, он был таким офицером армейского спецназа. У них с Ужом были такие недоразумения порой в программе подготовки людей, но они очень крутые.  

– Погиб тоже?

– Нет. Мангуст жив. Мангуст пережил… Не просто пережил, он круто сражался в Мариуполе, получил ранение, прошел плен, вернулся в строй. Кихот – офицер, артиллерист, очень умный, очень профессиональный. Он уже позже пришел в "Азов". В 2015-м или в 2014-м – я даже не помню точно. Человек, которого сейчас очень не хватает. Он новейшие подходы внедрял уже даже в "Азове" по артиллерийской подготовке. Он умер в 2019-м.  

– Итак, какие бои были первыми для тебя?  

– В июле я пришел в тогда еще учебный центр в центре Киева. Я бы сказал так: приемный пункт, гостиница "Казацкая". Пришел туда, меня встретил Николай Крук. Я там был недели две. У меня была уже за спиной армия. Таких людей было немного. И я рвался поскорее. Через две недели я уже поехал. В начале августа было крутое посвящение, торжественное построение на Софийской площади. Тогда еще был Ярослав Бабич, другие ребята. Мы читали "Молитву украинского националиста". И отправились на восток. В это время еще как раз были бои за Иловайск. Палий был командиром сотни. Я попал в третью сотню. Необычайно крутые ребята! Прямо очень разные, но все мотивированы. Чертовски мотивированы!

– Идеологические.

– Идеологические. Тогда было настроение, что мы можем проспать войну. Тогда все хотели: все хотели воевать… Опыта не было войны у многих людей. Умений не было, практических навыков не было. Но было желание, была мотивация безумная просто. Нас отправили на блокпосты. Тогда как раз в конце августа русские заявляли, что они Мариуполь взяли, уже продвигаются колонны через Новоазовск в районе Широкино. Я был на блокпостах Павлополь – Гнутово. Крутые вещи, знаете, в чем заключались? В том, что, когда мы туда приезжали… А там были подразделения территориальной обороны. Когда мы туда приезжали, достаточно было одного азовца оставить на блокпосту – и у них уже мотивация была прямо, они уже были готовы сражаться. Такой мотивации у них, к сожалению, в других подразделениях тогда не было. И вот азовец был таким индикатором чего-то мощного. Мы внушали в них уверенность.  

– Так ты уже тогда был азовцем?

– Да, я был пулеметчиком, РПК. Блин, броники по 16 кг, еще пять магазинов, еще РПК, рюкзак с боеприпасами, гранаты – кошмар! Но да, я был обычным пехотинцем.  

– Чем "Азов" тогда отличался от других подразделений?  

– Безумной мотивацией, желанием к переменам. "Азов" – это уникальное явление. Шеврон "Азова" – в форме щита. Я всегда говорю, что "Азов" – это щит Украины. Это не о политике, это не о чем-то другом – это о защите. "Азов" – с 2014-го по сегодняшний день – это защита государства. Основной функцией нашей является самосовершенствование, эффективное ведение боевых действий и защита. "Азов" был тогда таким. И сейчас такой.  

– Российская пропаганда направила всю свою силу на дискредитацию "Азова". Причем они это делали с 2014 года. И определенным образом преуспели на Западе. Потому что и на Западе, и в Соединенных Штатах Америки из-за этой пропаганды России считали, что азовцы – нацики, страшные бандеровцы… Была демонизация "Азова". Почему россияне это делали с такой настойчивостью именно тогда?

– Просто боялись. "Азов" феноменален еще тем, что из всех добровольческих… В основном как бывает? Начинается война, стоят очереди – нужно делать приемные комиссии. Много добровольцев… Исторически добровольческие подразделения входили в милицейские формирования, но чтобы добровольческое подразделение сохранилось, кроме стрелкотни, которая у нас была в это время, получало танки, артиллерию и выросло в профессиональное боевое подразделение, как "Азов", в формате добровольческой культуры, в формате перемен, – так не было. Уже в период, возможно, 2017-го не было. Есть горячая фаза войны. Все воюют: есть авантюристы, есть люди, вдохновленные именно этим периодом. Повоевали – и пошли домой. "Азов" не пошел домой. Кто-то ушел, уволился с военной службы, когда уже горячая фаза закончилась в 2015-м, но многие остались. Уже в 2017-м, когда стал… Для меня "Азов" – определенными периодами. Скажу так: до Прокопенко и после. Почему? Денис произвел феноменальные изменения в подразделении, когда уже мы не назывались спецназом, а соответствовали тому названию. Полигоны еженедельно.  

– Боевая подготовка?  

– Каждое подразделение, слаживание, уровень взвода, уровень роты, батальона и так далее. То есть все крутилось. Это был период, когда классные мотивированные ребята в шортах не попадают на 100 м. Нет, конечно, было много профессиональных пацанов, но в большинстве… То есть привести правильно оружие к бою, воевать системно, грамотно, учиться и так далее – те изменения начались уже после Дениса Прокопенко. Он трудоголик страшный. Началось образование, физо, курсы, водолазная подготовка, беспарашютное десантирование, десантирование, снайперские курсы, разведка, пехота. Плюс к тому, что куча была боев, у всех уже было... Вы знаете, у нас были некоторые милицейские миссии: Константиновка, Марьинка. Но это была не милицейская миссия, а прямо рубалово-рубалово. Широкинская операция. Были люди с опытом, опыт нужно было передавать. Личный состав нужно было сохранять в формате людей, уже прошедших боевые действия. Системные изменения показали, что "Азов" нужно бояться русским. И они боялись. Если Мариуполь – жемчужина Приазовья, то "Азов" – форпост Приазовья. Это подразделение добровольческое, которое умело и хотело воевать. Дальше мы уже на Светлодарской дуге показали, как подразделение воюет. Конец 2018 года "Азов" – батальонная тактическая группа в составе 30-й отдельной механизированной бригады выполняла боевые задачи на Светлодарской дуге. Несмотря на Минские договоренности, вопреки этой, скажем так, стабилизации линии фронта, мы умудрились пойти вперед, мы умудрились уничтожить дофига противника, умудрились делать спецоперации, на которых стоило поучиться. Группа разведки заходила в тыл, брала пленных, вырезала их энпешку. И уже широко применялся подход сетево-центрической войны, это тоже очень важно.

– Когда утром 24 февраля 2022 года Путин появился на экранах и сообщил о начале так называемой специальной военной операции, от него весь мир услышал слово "денацификация". И Путин, и путинские идеологи, и вообще россияне постоянно говорили: "Почему они воюют с Украиной? Да это все из-за нациков, из-за бандеровцев. А главные нацики и бандеровцы – это, конечно, "Азов". А главный в "Азове" по национализму – это, конечно, Калина". Я хочу от Калины услышать, что такое настоящий украинский национализм и как ты относишься к фигуре Бандеры.

– Настоящий украинский национализм – это любовь. Я когда-то писал…  

1 марта мы уже находились в оперативном окружении фактически. Дальше мы еще встречали россиян по дороге в Мариуполь: и возле Урзуфа, и в районе Мангуша. Они имели большие потери еще тогда

– Любовь?  

– Любовь. В первую очередь. Это не о ненависти, это не о расизме, это не о каких-то плохих вещах в контексте нацизма, фашизма. Это любовь к своей стране, это любовь к своим традициям, это уважение к памяти живых, мертвых и нерожденных. Это культура, это традиции.  

– Язык.  

– Язык и так далее. Это не так жестко, как кто-то думает, но это важно. Важно. Вы знаете, важно. На шевроне "Азова" – "Ідея нації". Монограмма двух букв – "І" и "Н". Совершенно не связана ни с чем плохим. И вот идея – это то, о чем думает Бог в будущем, о народе. Народ должен быть объединен какой-то идеей, какой-то целью. Это в контексте времени проявляется. Есть народ, сплачивается над идеей – и это есть национализм. Как-то так.  

– Класс! Бандера?  

– Я больше котирую Коновальца.

– Почему?  

– Бандера – исторический герой. В свой период он сделал очень много. Но если вы скажете, кто мне больше нравится из исторических фигур, – это Коновалец. Это фронтовик. Это человек военный, профессиональный, интеллигентный. Это корпус Сечевых стрельцов. Он был в плену у россиян.  

– Все сходится.  

– Когда воевала Австро-Венгерская империя, Российская империя. И, кстати, он давал… Он давал слово офицера. Скажем так, он мог свободно передвигаться. Он давал слово чести – тогда было распространено такое явление, – что он никуда не сбежит. Он держал свое слово. Потом вернулся. В Роттердаме Судоплатов спланировал операцию и его убил. Но это был крутой человек. Историческая фигура, о которой, возможно, меньше знают, чем о Бандере, но достойная.  

– Для тебя номер один украинский герой?

– Для меня №1.  

– Еще до начала полномасштабного вторжения я обратил внимание, что все азовцы обращаются друг к другу словом "друг". Почему? Это так было необычно слышать!

– Так было принято в подразделении. И вы знаете, у нас были моменты, когда командиром "Азова" в 2015 году был друг Черкас, он был младшим лейтенантом. А командир танкового подразделения был друг Шплинт, полковник. И "друже" нивелирует эту всю... У нас иерархия построена не на званиях, а на уважении. И эта военная иерархия "я полковник, я все знаю, а вы все никто" – такого нет. Вот слово "друже" – это уважение, проявление общности цели.

– И еще что меня удивило: какая-то сплошная интеллигентность всех, кто причастен к "Азову". Это что, традиции такие? Ну вот сидит человек: один из главных "нациков", по версии российской пропаганды, – интеллигентный, образованный человек. И подавляющее большинство ребят, которых я знаю, – интеллигентные люди!

– Саморазвитие, книги, образование. Это важно. У нас есть школа хорунжих. Есть такие хорунжие у нас, это люди с историческим, педагогическим образованием, кандидаты философских наук. И основная цель их работы заключается не в том, чтобы тебе рассказать, тебе что-нибудь донести. Их основная цель состоит в том, чтобы посеять диалог. В 2020-м я открыл милитари-хаб в "Азове", где было прям все забито книгами. Избрали литературу правильную, хорошую, кроме русской. Достоевского не было, Толстого не было. Хотя, в принципе, можно читать этих авторов, если ты уже...

– Врага изучать надо.

– Врага нужно изучать. И фильм "Груз-200" надо смотреть.  

– Надо смотреть.  

– Это многое говорит о россиянах, об их логике. Но когда ты проводишь лекцию историческую… У нас же собирались ребята, проводились лекции на историческую тематику, рассказывали, какие книги читать. И основное – посеять внутренний диалог. История у нас в Украине, скажем так, очень слабенько преподавалась. И если я не ошибаюсь, вообще в 2020 году во время ВНО экзамен по истории Украины был самым плохим за весь период независимости. То есть нам это нужно было нарабатывать, доказывать. И когда ты человеку даешь какую-то тему, сеешь внутренний диалог, человек сам начинает стремиться, читать и так далее. Но интеллигенция в "Азове" – для меня это как-то так обычно, так просто, что даже не знаю, что сказать.  

– Это семья. Это семья, генетика, конечно.

– Возможно.

– "Друже", обращаюсь ко всем азовцам, к каждому из них. Друг Калина. Почему Калина?

– Николай Крук меня спрашивает: "Позывной?" Говорю: "Друг Николай, понятия не имею. Дай мне пару минут". Есть ассоциации. В голове ассоциации: Канада – это клен, береза – это Беларусь, дуб – это Германия. А с чем ассоциируется Украина? С калиной. Песни, народное творчество. Калина как такова – что-то об Украине. Много песен. Потому все просто.

– Я должен сейчас рассказать нашим зрителям, как мы познакомились. Это произошло в Мариуполе 12 июня 2021 года. Почему я запомнил? Потому что 13-го был день освобождения Мариуполя, на который нас с Олесей пригласили. Мы летели, помню, военным самолетом в Мелитополь, затем – вертолетом в Мариуполь. И в Мариуполе нас встретили и представили нам Калину, и сказали, что Калина будет с вами все время. И Калина с нами ездил на джипе, показывал Мариуполь, рассказывал об "Азове", привез нас в расположение "Азова", познакомил с Денисом Прокопенко (Редисом), показал ребят, рассказал об истории "Азова", о том, как все происходило и происходит. Потом показали нам технику, которая вся была на ходу. Все заводилось, все было готово. Незабываемые впечатления! И на следующий день был День освобождения Мариуполя: у драмтеатра мероприятие, где мне удалось выступить. Я благодарен за тепло, которое я почувствовал от тебя. Возвращаясь к Мариуполю. Я посмотрел на Мариуполь – я давно там не был – и увидел, что город расцвел. Он был грандиозным! Такие проспекты красивые, парки, рестораны – цивилизованный европейский город! Но мои друзья из Донецка говорили мне, что Донецк не был таким "ватным", как Мариуполь, а вот Мариуполь – это гайки вообще. То есть население Мариуполя, говорили мне мои друзья из Донецка, было сплошь "ватным". Ну, почти сплошь. Это так или нет?

– Нет. Во-первых, когда ты коренному мариупольцу говоришь: "Ты из Донецка?" – он говорит: "Нет, я из Приазовья". У них были, знаете ли, свои истории. Я помню, когда мы с вами шли…  

– Пешком шли.  

– Вы еще рассказывали, обращали внимание на архитектуру, дороги и так далее.  

– На фонтаны.  

– Это мне тоже запомнилось. Я помню Мариуполь в 2014 году и помню, как он менялся. И с изменением, скажем так, ландшафтного дизайна в Мариуполе менялись люди. И это правда. Концерты классической музыки возле драмтеатра, театральные представления. Я помню, когда приезжала группа Марии Матиос "Нація", – спектакль был. Когда приезжали артисты… Сделали порт, набережную, сделали парки, скверы, "Веселку". Мариуполь менялся. И люди менялись. И вообще, я думаю, то варварское обращение с этим городом нашего врага заключалось еще не только в стратегических, тактических ценах.  

– Месть.  

– Месть, идеологическая месть. Если мы сравниваем Донецк и Мариуполь – это колоссальная разница. Донецк приходил в упадок после 2014 года, а Мариуполь расцветал. К сожалению, уже во время полномасштабных действий я не встретил колоссального сопротивления местного населения… Но нельзя сказать, что местные люди не присоединялись. Присоединялись. Присоединялись к ведению боевых… Скажем так, к помощи боевых действий. Это не была "вата".  

– А многие в Мариуполе ждали Россию?  

– Думаю, ждали. Думаю, агентура была наработана. Я когда-то отдыхал в селе Куликовское возле нашего полигона. И женщина, у которой был такой коттеджик у пляжа, мы там с женой и с ребенком останавливались… Я говорю: "Так к вам приезжают русские?" Она говорит: "Ну есть один человек, очень хороший, спокойный. Всегда на велосипеде ездит. Он приезжает – и куда-то уезжает все время. Вечером приезжает". Вот я думаю, что они приезжали, исследовали себе спокойно, катались, смотрели, какие городки, кто стоит, гарнизоны, полигоны, чертили, рисовали и докладывали. И местные тоже, я думаю, были.

– Ты понимал, что большое вторжение обязательно будет?  

– Да. Мы к нему готовились.  

– Я помню.  

– Мы все это время к нему готовились. Вы правильно заметили: у нас техника была не напоказ. У нас техника, танки… Когда вы помните, еще заводили… Бутусов Юрий, кажется, садился в танк, мы еще прокатывались на нем.

– Скажем, где мы были? На базе в Урзуфе. Можем сказать?

– На базе. Да, конечно. У нас вся техника была на ходу. У нас все вооружение было, ну не в идеальном состоянии, но оно было применимо к ведению боевых действий. Мы очень за этим смотрели.

– То есть "Азов" тщательно готовился к большому вторжению?

– "Азов" тщательно готовился к прямой войне с Россией. Командир подразделения в декабре 2021 года перед полномасштабным вторжением давал интервью.

– Денис?  

– Денис. Когда он рассказывал одни из возможных вариантов русских. И там было сказано о севере, и там было сказано о востоке, и там было сказано о юге. Мы понимали, что будет. У нас офицерские, сержантские курсы проводились перед полномасштабкой. В четверг, кажется, началось уже полномасштабное вторжение.

– Четверг, да.  

– А в воскресенье мы проводили занятия для гражданских.  

– Накануне в воскресенье?  

– Накануне для гражданских. Рассказывали им о первой медицинской помощи, об инженерном, саперном деле, чтобы не было… Видишь мины, бомбы, как вести себя, укрытие и так далее. Мы уже готовили гражданское население к этому.

– Слухи о том, что будет полномасштабное вторжение… Не просто слухи – американцы об этом говорили, британцы, европейцы, были публикации соответствующие в американских средствах массовой информации. Уже называли дату. Сначала 16 февраля, затем 24-го. Ты верил в это?

– Верил. Так все складывалось. Эти перегоны техники – это все хитрости военные. Для меня важным индикатором было, когда они уже начали сжигать документы в своих учреждениях.

– Россияне?  

– Россияне. Это же в Одессе они жгли – посольство Российской Федерации или кто они были?

– Интересно. Консульство?  

– Консульство. За границей они что-то жгли. Это уже было для меня признаком, что они заметают следы. А еще перед этим у них были учения в 2020-м или в 2021 году… Мы обратили внимание на обучение, когда они отрабатывали высадку десанта в аэропортах. Вот мы и имеем в Гостомеле. Они готовились.

– Начало полномасштабного вторжения. 24 февраля, утро. Вспомни, пожалуйста, как ты узнал об этом и эмоции?

– Мы были на гарнизонах. Кто-то уже свои семьи отправил. У нас уже было, скажем так, казарменное положение. Мы уже все находились: кто-то на гарнизонах был в это время, кто-то уже выполнял задачи на секторах обороны. У нас уже были подразделения по противодесантной обороне. Я тогда еще пару дней до этого катался к ним, проводил определенную работу с личным составом.  

– Определенные мероприятия.  

– Определенные мероприятия, определенная работа с личным составом в том числе. Наконец-то началось. А сколько ждать? Наконец-то началось. Вот у меня было такое впечатление.

– А впервые как ты узнал это?

– А мы все сидели, смотрели. Мы не спали. Мы смотрели это обращение Путина. Мы уже понимали, что эта история прорастает. Напряжение было колоссальное. Стоит не забывать, что уже начались обстрелы, боевые действия происходили в это время на территории Широкино, на территории Павлополя. Они уже начали обстреливать. Типа "войска ДНР". И все закономерно. Они пошли вперед.  

– То есть страха не было?

– Нет. А ни у кого из азовцев страха не было.

– А была радость, что наконец-то начнем?  

– Да нет, радости не было.  

– Потому что некоторые азовцы говорили мне, что встретили известие о начале полномасштабного вторжения с некоторой радостью: "Сейчас мы им покажем!"

– Я бы не сказал, что у меня была радость, но многие хотели показать, на что они способны. Это не радость – это сосредоточенность, напряжение, понимание того, что противник непрост.  

– Ответственность.  

– И ответственность. Это ведь не война автоматов – это война ракет, война авиации. Это совсем другой уровень. Были ли мы к этому готовы как "Азов" в контексте ракетных обстрелов, авиации, флота? Нет, не были. У нас тогда не было американского вооружения. У нас было только… Пропаганда сделала, что многие верили в это. А у нас было только обычное вооружение. Но многие были готовы и хотели показать, на что они способны.

– Я сейчас задам трудный вопрос, на который, может, и не время еще давать ответ во время войны – не знаю. Но почему россияне так быстро добрались до Мариуполя?

– Потому что не встретили должного сопротивления.  

– А почему не встретили?  

– Пусть высшее военно-политическое руководство разбирается с этим.

– Там измена была?  

– Да я не знаю. Давать какие-то предположения... Есть какие-то следственные комиссии, есть компетентные органы, службы, спецслужбы. Пусть они разбираются. Я не готов на это дать объективный ответ. Субъективно – да, нас всех удивило, потому что мы не ожидали, что так быстро они придут. Вот и все. Если бы они не дошли с этого направления до нас и мы воевали бы на этих рубежах, скажем так, где мы понимали, что у них будет такой удар… Важно сказать, что к этому времени уже наши ребята… Тогда же район Павлополь – Широкино – были побратимы из морской пехоты, воевали. И в их рядах уже были наши ребята, разведчики. Они уже там встречали… Одно из оснований того, если кто-то скажет, а "если бы была возможность вывести войска из Мариуполя куда-нибудь на север, ваш гарнизон, понимая, что так складывается ситуация, возможно, стоило позаботиться об этом?" Да нет, приказа не было. Были побратимы из морской пехоты, которых, условно, если бы мы там решили себе, кто-то где-то себе что-то придумал, просто отойти куда-то в сторону Волновахи или еще куда-то в сторону Запорожья, а что бы с ними было? Мы тоже этого не могли допустить. Война. Мы к этому готовились. Защита Родины – наша единственная цель.

– Россияне вошли в Мариуполь. Какой тактики они придерживались в городе?

– 1 марта мы уже были в оперативном окружении фактически. Дальше мы еще встречали россиян по дороге в Мариуполь: и возле Урзуфа, и в районе Мангуша. Они понесли большие потери еще тогда.  

– Колоннами шли, да?

– Колоннами шли, конечно, конечно.  

– Идиоты, да?  

– Были операции, когда мосты взрывали наши ребята. Высшее военное руководство работало по координатам "Точками-У", по их местам скопления техники и живой силы. А уже в Мариуполе… Я не знаю, была ли в Сирии тактика россиян такой, как их тактика в Мариуполе? В Сирии была только авиационная компонента, а здесь были уже и наземные войска. Это тотальное уничтожение как гражданских, так и военных. Я когда-то уже в период обороны Мариуполя общался с британскими журналистами. Это была женщина. И когда я описывал их тактику повторных обстрелов… Что я имею в виду? Часто бывало такое, что россияне… К примеру, в начале марта в Мариуполе не было света, воды, газа, телефонной связи, интернета. Полный коллапс.

– И сколько людей оставалось там? Мирных жителей.  

– Да практически все, кто был. Тогда люди еще не до конца понимали, что они попадут в окружение. Тогда люди думали, что как-нибудь пронесет. А может, это будет как в 2015 году: только какие-то районы обстреляют.

– Опять же, прибывшие из Донецка, из других регионов. Я думаю, 500–700 тыс. было в Мариуполе?

– 700 тыс.? Нет, не думаю. Нет, не думаю. Я думаю, до полумиллиона.

– Много.

– Это очень много. Тогда в начале марта, я помню, возле "Обжоры" какой-то мобильный оператор дал мобильную связь. Люди, конечно, там скопились, начали звонить: кто домой, кто, как, где. Туда прилетели кассеты РСЗО. Погибло много людей. Но это ведь не просто так. Не только это. Какой-то период времени, пауза, минута-две – и повторный обстрел. Когда люди пособираются, когда начинают оказывать друг другу помощь, спасать… Когда я об этом рассказывал британским журналистам, мне эта женщина сказала: "В Сирии так же было". Они бомбили, авиация бросала бомбы, ждали – и потом снова.

– То есть это тактика?  

– Да, это тактика уничтожения, выжженной земли, невзирая на гражданских. Террор.  

– Я помню клумбы в Мариуполе, на которых уже не было места для захоронений, братские могилы. Есть ли статистика, сколько мирных жителей Мариуполя погибло?

– Мне неизвестна статистика. Ее нет, не существует. Не существует, потому что, к сожалению, никто из международных организаций не попал в Мариуполь, не зафиксировал. Русские не дали. А кто же покажет такие преступления? Как в Грозном они поступали в 1995 году. Я думаю, что, возможно, как-нибудь соберут со временем информацию. Может, кто-то куда-то выехал. У меня некоторые люди знакомые, с которыми мы дружили, уехали в Германию. Но я думаю, что это десятки тысяч точно. Это точно.  

– Мирных жителей?  

– Мирных жителей, гражданских. Это дети, женщины, пожилые люди, больные, инвалиды. Например, многоэтажки, которые они разносили, – они же не могли спуститься.  

– В пух и прах. Разносили в пух и прах.  

– Очень много историй было, когда больные диабетом не получали должного лечения.

– Умирали?  

– Умирали от этого. Умирали от холода, от голода, умирали, когда были забросаны тяжелыми бетонными плитами. Я обращался к политикам тогда, обращался в международные организации, звонил всем. Говорю: "Нам хотя бы какую-то эвакуационную технику типа МЧС, чтобы мы могли кранами поднимать, потому что люди под завалами". Это ужасно.

– Я вспоминал, как мы гуляли по центру Мариуполя с тобой у драмтеатра. Вспоминал, когда я увидел, как россияне зверски уничтожили и драмтеатр, и людей, которые были тогда в драмтеатре.

– 16 марта.  

Мы перебили тысяч 20–25 россиян. Потери у них были большие. И в технике: все танки, вся артиллерия, все ракетные комплексы уходили бы туда. У них же намерение было какое? Взять Мариуполь за пару дней, за неделю максимум – и вся эта армада пошла бы в сторону Запорожья

– Вообще я видел много кадров: это ужас, это какой-то фильм ужасов! – как уничтожали они выстрелами большие 16-этажные дома. Просто в пух и прах разносили! Сколько разрушено домов в Мариуполе? Есть статистика? Говорят, что около 90%. Так ли это?

– Возможно, да. Возможно, да. Они же в упор танками расстреливали, несмотря ни на что. Это тактика террора. К сожалению, это объективная реальность. Я очень жалею, что мы мало отсняли материала. Я полагался на то, что мои ребята-операторы, видеооператоры… Кстати, уже на время блокированного Мариуполя экс-заместитель генерального прокурора Гюндуз Мамедов был – я передавал ему видео с камер, которые мне давали полицейские. Мы ездили по городу, фиксировали. ЗАГС, где я расписывался со своей женой, – через дорогу лежали мертвые гражданские. Мы их снимали, потому что это нужно было показывать миру. Но это отдельные моменты. Многое мы не успели из-за невозможности попасть туда или в другое место, пробитые колеса, постоянные обстрелы. Я заехал на одну позицию к нашим ребятам, и мне один сержант – он погиб в Мариуполе – говорит: "Друг Калина, посоветуй, что мне делать?" Он находился в микрорайоне Черемушек, там был их сектор обороны. Он говорит: "Обстреливали термическими зарядами. Я слышу, как кричат, горят заживо дети, женщины, мужчины". Говорит: "Я не могу с этим жить. Что мне делать?" Говорю: "Воюй". Надо мстить, надо воевать. И это было повсеместно.

– Термические заряды же запрещены?  

– По гражданским жилым кварталам, по гражданским домам. Это ответ на ваш вопрос.

– Я не знаю, видел ли ты, а я видел много: россияне сейчас в Мариуполе снимают, как они восстанавливают дома. Дешевые ремонты, но отмывают, наверное, много денег. Показывают: каким Мариуполь стал красавцем при россиянах! Ужас.  

– Оно на генетическом уровне останется. Люди будут помнить. Люди знают, кто и что сделал с этим городом. Это точно запомнят. Обязательно.

– 86 дней продолжалась героическая оборона Мариуполя. Сейчас, если бы ты знал, что тебя и твоих собратьев ждет в Мариуполе на "Азовстале", ты отвел бы свое подразделение на другие позиции?  

– Без приказа – нет. Это было невозможно сделать, не предав побратимов из других подразделений.

– Ну хорошо, а когда вы оказались в окружении, были ли возможности прорываться из этого окружения, или, может, сдаться в плен?

– А, вы спрашиваете, когда уже было окружение? Когда было окружение, было много составляющих, когда мы этого не могли сделать. Первое, приказ – оборона. Для военных это самое главное. Мы были магнитом. Магнитом, притягивающим войска противника на себя. Это все отлично понимали. И все выполняли свой долг. Не "Азов" только, но и другие подразделения. Около 20 подразделений разных. Мелких, маленьких, по пару человек, но там около 20 было. И все понимали общую цель. Мы понимали, что происходит в Киеве, что происходит на востоке, что происходит на территории Харьковской, Черниговской областей. И мы понимали, что мы военные – нам нужно давать бой. И все.

– А деблокировать Мариуполь, когда он уже был окружен, возможно было или нет?

– Возможно, в начале, когда была достаточно маневренная война, когда не было линии обороны и когда Мариуполь не был на 100 км в глубоком окружении, когда войска противника продвинулись. Возможно, к тому времени и можно было. Но я не главнокомандующий и я не знаю, какие были тогда резервы, где было основное направление противника, где были колоссальные… Я понимаю, что Киев, Киевская область, Чернигов, харьковское направление, южное направление, Николаев… Какие были резервы, какие были подразделения, сколько у нас было техники, обеспечения. Возможно, сначала это еще и можно было сделать. Но что делать с людьми в Мариуполе? Оставить их? Сказать: "Все, ждите: русская власть придет и порядок наведет"? Так они убьют всех! Они ведь это делали. Они в госпитали приходили и убивали гражданских, военных, раненых, насиловали людей. Бросить их?

– Мне кажется, что Киев обязан "Азову". Потому что "Азов" тогда на себя взял 80 тыс. россиян.

– В разные периоды разное количество. Это уже сейчас, когда плюс-минус общаешься, оцениваешь: с тем начальником штаба, с тем генералом, с тем генералом. Мы перебили тысяч 20–25 россиян.  

– "Азов" перебил?

– Все защитники Мариуполя.  

– Тысяч 25 россиян?  

– Да, потери у них были большие. И потери в технике: все танки, вся артиллерия, все ракетные комплексы шли бы туда. У них же намерение было какое? Взять Мариуполь за пару дней – за неделю максимум. И вся эта армада пошла бы в сторону Запорожья. А может быть, в другом направлении.  

– Днепр?

– Днепр и так далее. И мы ведь это прекрасно понимали, потому и сражались.  

– Как "Азов" оказался на "Азовстали"?

– При планировании обороны города мы понимали, что этот, скажем так, индустриальный центр благодаря своим укрытиям, подземельям, возможности размещать личный состав, технику именно то место, где это можно сделать. И очень важный фактор – там не было жилых кварталов, там не было гражданских. Да, противник понимал, что мы там, что мы там будем, возможно. Но мы уже чуть-чуть готовились. Туда уже свозились продукты питания. Заместитель командира по тылу и логистике уже обеспечивал… Был случай, когда ребята приехали забирать БК дальше Мариуполя – и буквально за пару часов там уже были русские. Просто мы забирали, свозили на "Азовсталь". Это уже во время боев. А до боев, я же говорю, мы планировали, уже велись разговоры с местной администрацией. 26 февраля штаб обороны Мариуполя был в воинской части 3057 на Нахимова. Но потом пришло понимание, что в принципе это тоже жилые кварталы. Приоритетная цель для противника. И в принципе отвести удар от гражданских туда.  

– Граждане и дети на "Азовстали". Российская пропаганда раскручивала месседж о том, что "азовцы" прикрываются детьми. Что было на самом деле?

– Территория завода "Азовсталь" была достаточно безопасной в плане укрытий. И там были гражданские. Гражданские, которые из других районов пришли. Там же работало пол-Мариуполя. И они понимали. И они находились в этих бункерах. Когда уже русские разнесли все кварталы в Мариуполе, это казалось довольно безопасным местом. Со своей стороны мы не могли им обеспечить, скажем так, какой-то коридор. Русские говорили: "Все, режим прекращения огня" – и бросали бомбу. В своих обращениях я постоянно говорил об этих людях. С высшим военно-политическим руководством мы поднимали этот вопрос. На переговорах с русскими наши политики тоже об этом говорили. Это было приоритетом. Уже в конце апреля началась первая эвакуация гражданских с завода.

– Я думаю, что это уже не военная тайна. Сколько наших военных находились во время боев на "Азовстали"?

– В плен вышло около двух с половиной тысяч военных из разных формирований. Даже ТЦК и СП, железнодорожные войска, полицейские. Но самые большие потери наше подразделение понесло, находясь именно на "Азовстали", от бомбовых ударов. Я озвучил, сколько мы уничтожили противника. Поверьте, наши цифры, когда можно будет говорить об этом, когда закончится война, – цифры наших потерь во время боев невелики. А сколько мы уничтожили? Это очень важно.  

– "Азов" потерял в Мариуполе почти все: и оружие, и оснащение. Как удалось восстановить и приумножить – еще и приумножить! – боеспособность?

– В этом контексте сказать о… Стоит поблагодарить подразделения авиации, Главное управление разведки за десантные операции на вертолетах. Шесть раз они прилетали, эвакуировали.  

– А город – в окружении. Героически!  

– Об этом нужно писать, об этом нужно говорить. Спланировано тоже хорошо – скажу так. 76 раненых мы отдали, что очень важно. Один из этих раненых – это был командир батальона Никита Надточий. Он получил очень сложное ранение. В марте его эвакуировали. В конце мая, возможно, в июне он уже начал командовать отдельным отрядом специального назначения, который формировался в Запорожье. А до того у меня было несколько человек из группы комплектования в Киеве, которые уже формировали "Азов". У нас было на бастионе совещание. На нем мы проговорили, что, скорее всего, мы погибнем. Объективная действительность. И "Азов" не должен умереть как явление. "Азов" должен продолжать свою борьбу. Мы ведь понимали, что война не кончится на нас. И в это время была дана команда – они начали собирать людей. Был старшим друг Дима, позже вернулся с лечения друг Номад, который затем возглавил все это подразделение. И они набирали силу. Было много людей, получавших элементарную какую-то технику, какое-то стрелковое вооружение. Они уже воевали на ременовском направлении, проходили вышкол добровольцев. "Азов" формировался. И уже позже, когда нас обменяли, когда вернулся друг Тавр, он стал командовать отдельным отрядом спецназначения. Уже много людей собралось, создался фонд "Азов One", где люди донатили, мы за эти деньги покупали технику, питание, амуницию и т.д. "Азов" никогда не переставал существовать. И в Мариуполе, и уже потом в Запорожье, и даже во время того, когда мы воевали в Мариуполе, "Азов" там, на большой земле, набирал силу.

– Что непосредственно входило в твои обязанности во время пребывания на "Азовстали"? Чем занимался ты лично?

– Я заместитель командира по работе с личным составом. Я занимался всем. Все, что касается людей. Это непосредственное участие в управлении подразделением, это непосредственное участие в командном пункте и это люди. Но у меня было много чего, чем я занимался! Между этими периодами мне было очень важно фиксировать преступления россиян, передавать на большую землю. Потому что все мы думали, что мы погибнем. Это было важно: показать миру героическую борьбу, профессионализм наших военных. Наши пацаны разматывали спецназ ГРУ просто в пух и прах. Два генерала российских погибли во время боев в Мариуполе, некий капитан первого ранга Черноморского флота РФ, начальник штаба спецназа ГРУ, куча всяких разных офицеров, командиров. Об этом важно было донести, показать. Это одна составляющая. Я ездил, общался с гражданскими. За два дня до 16 марта я приезжал в драмтеатр. Есть фотография, где я общаюсь с людьми в драмтеатре. Некоторые люди спрашивали меня: "А как вы думаете, здесь безопасно?" Я помню эти глаза, помню этих людей. Я говорю: "Здесь надпись огромными буквами "Дети", здесь драмтеатр – кто сюда ударит?" И что? Они бросили бомбы. И что важно: когда наши находившиеся рядом ребята бежали туда оказывать помощь, они обстреливали минометами наших ребят, чтобы не попали туда. Чтобы, упаси Боже, не показали, упаси Боже, не оказали, возможно, медицинскую помощь людям…

– Они ведь прямой наводкой били по драмтеатру?

– Да это бомбы. Сбросили бомбы. Так они и по роддому сбросили. Много куда. Это тактика их. Это было важно показать, важно было общаться с гражданскими, общаться с ребятами. Мы с Героем Украины посмертно другом Гоголем ехали в подразделения. На территории завода размещалась территориальная оборона Мариуполя. Безумные ребята! Мы приезжали туда, я им рассказывал, что происходит вокруг Мариуполя, что происходит в Мариуполе, как мы боремся, некоторые направления, фронты, сколько техники уничтожено и т.д. А друг Гоголь спрашивает: "Сколько у вас умеет стрелять? Сколько умеет оружие привести в бой?" И это были ужасные цифры. Они ничего не умели. Их учили. Гоголь приезжал туда и учил. Он геройски погиб. Уничтожал танки – и танк прямой наводкой попал…

Что меня удивило? Меня удивило отсутствие информации. То есть, как может быть в XXI веке, когда ты не знаешь ничего? Потом уже благодаря тому, что ребята на вертолетах привезли Starlink, у нас уже появилась связь. По подразделениям тоже, по секторам обороны предоставили, была какая-то возможность. А тогда наши связисты – я не знаю, как они смогли сделать интернет у нас на штабе. Через какие-то там мобильные... Мы с вами и с вашей женой постоянно созванивались.

– У нас с Олесей были ежедневные почти созвоны, иногда и каждую ночь.

– Третья ночи, пятая. Это был очень тяжелый интернет. Но еще со "срочки", я помню, была такая тема – информационные письма. На А4 распечатывали. Я еще думал: "Боже, для чего оно нужно?" Понимая отсутствие информации в Мариуполе, я понимал, что это важно. Даже у нас было совещание на территории водоканала, когда еще был кто-то из местных чиновников, еще были представители других подразделений. Мы там собирались, обсуждали тему гуманитарного обеспечения населения, где будем хоронить людей: а их тогда уже много было убито, гражданских – и информирования. Вот мы распечатали. Друг Доцент из хорунжей службы сидел на компьютере. Со штаба мы давали оперативную информацию: сколько подбито техники, уничтожено врага и т.д. Мы распечатывали эти письма, раздавали как по местным позициям, так и по местным. Я не видел такого информационного голода… Люди передавали, читали, давали другим, разносили военные между собой.

– Как открытки во время Второй мировой.

– Да. Такие впечатления остались. Деньги были не нужны. Деньгами можно было разжечь костер. Тогда же холодно было: март, апрель – снега лежали.

– Я тебя тогда называл иногда "голос "Азовстали". Потому что все, что происходило на "Азовстали", транслировалось через тебя. Ты много смертей видел?

– К сожалению, да.

– При тебе погибали люди?  

– При мне умирали люди. 15 апреля, "Бастион". Безумные дни были. Я спал часа два-три. Преимущественно я ложился в 3.00. Бляха, я еще тогда обзванивал… Тогда я еще звонил родителям, родственникам погибших.

– Не пожелаешь никому такого.

– И командир тоже звонил. Бляха, я понял тогда, что я морально не вытягиваю. В контексте того, чем я занимался. Я хочу выразить большую благодарность девушкам с большой земли, которые взяли на себя потом эту обязанность, сняли с меня это бремя. Это было просто очень-очень морально тяжело.

– Кричали родители?

– Реагировали по-разному. Кто-то не верил, кто-то плакал, кто-то говорил: "Спасибо за то, что мне сказали". И я благодарил их за их героя. А еще награждение личного состава входило. Вот во время всех боев я еще умудрялся подавать списки на награждение людей. А они этого заслуживали! Это было необходимо как для поднятия мотивации людей, так и для того, что они сделали. Это очень важно для солдат. А еще в браки вступали.  

– Прямо там?  

– Прямо там.

– И ты свидетельствовал?  

– Командир воинской части 3057 полковник Денис Шлега – мы уже потом в Турции вместе были – свидетельствовал акты брака. Были случаи, когда в ЗАГСах… То есть ребята, скажем так, хотели жениться. Понимая, что будущее через час уже неизвестно. Через час тебя уже могло и не быть. Они хотели жениться. И мы помогали, очень способствовали. И были даже такие случаи, когда я звонил мэру Львова Садовому. В ЗАГСе говорят: "А какой акт? Пришлите "Новой почтой". Понимаете, это уже март был. Как ты пришлешь?

– Здесь и старой не пришлешь.  

– Я звонил мэру. Говорю: "Да и так, господин мэр, я такой-то, такой-то, заместитель командира из города Мариуполь. Помогите, пожалуйста". Содействовали все. Ко многим звонил, много было таких случаев. И так способствовали, заключали браки. Бляха, о награждении. У меня был случай, когда у нас 8 мая по заводу "Азовсталь" летели трехтысячные ФАБ.

– Трехтысячные?  

– Трехтысячные ФАБ. Тогда погибли более 100 военных. И я подавал списки на награждение. Не каждый день, а где-то там, когда находил… Знаете, когда командиры давали какую-то информацию: тот-то и тот-то проявил героический поступок, его нужно, он заслуживает награды: Орден мужества или Богдана Хмельницкого, или за военную службу Украине. Надо подать. И где-то пару дней собиралось, я составлял списки и подавал. Подавал офицерам из Восточного территориального управления, в Главное управление Национальной гвардии, когда-то с министерством напрямую связывался, с Мэри Акопян, она была заместителем покойного министра Монастырского. С Офисом президента связывался. Они все максимально шли, способствовали. Я подаю список, а там 200 посмертно. И мне пишет офицер: "О Боже!" Я подавал 20 человек, 30 человек, 15 и т.д., а здесь более 100 посмертно. Это было очень страшно. То, что запомнилось. А 15 апреля был переход с правого берега. А мы были на "Бастионе" в это время, Денис планировал операцию. Кстати, Главное управление разведки, армейская авиация, все эти прилеты. Денис и Главное управление разведки – вот так коммуникация была построена. Я ложился спать в 3.00. Здесь я ложусь в 0.00. Думаю, полчасика покимарю. У меня такая двухъярусная кровать. Ложусь спать – сон не берет. Думаю: "Да нет, что-то не то". Встаю, иду. Моментально исчезает свет, белый дым, я ничего не слышу. По спине пролетает… Я разворачиваюсь назад – бетон, железо, люди, 14 "200-х", более 20 "300-х". Тогда попали в бункер. Я думаю, что это за ракета. Командир говорит, что это ФАБ большая. Трудно сказать. Мы оказываем первую медицинскую помощь людям. Кто-то умирает медленно, кого-то откапываем. Моя кровать… Чтобы вы понимали, все думают, что я "200-й". Моя кровать просто втиснута в стену. И я помню, колонна стояла – и на колонне была двухъярусная кровать. На втором ярусе спал Орест, мой видеооператор, а на первом…  

– Тот же? Легендарный уже.  

– Тот же. А на первом Нава, она написала книгу. Она тоже вернулась, скажем так, к нам. Она когда-то работала у нас в пресс-службе, потом уволилась – и уже на период полномасштабки пришла снова к нам. Я помню, она такая, как перышко. Я ее почти одной рукой взял, из той кроватки перенес в другое место, где мы складывали раненых. В это время как раз прорыв с правого берега. В это время должны были прилететь вертолеты, Денис на связи. Ракетный удар, штаба нет, связи нет, Интернета нет. И мы начали откапывать людей из-под завалов. Многие во сне умерли. Мгновенно. Но и были случаи, когда жена видела, как умирает муж там же, в "Бастионе". И девочка такая: Алена, медик – тогда тоже погибла. Мой побратим, начальник финансовой службы, погиб. Шел охотиться за танками… Начфин ходил за танками охотиться. Тоже тогда погиб, ранения получил. Я, соответственно, держал связь с очень многими людьми из Украины. Я перебазировался на "Железяку", где был наш госпиталь. Там была возможность связи, там мы уже ждали раненых. Это самое болезненное, самое тяжелое мое воспоминание о Мариуполе… В течение дня поступают раненые, а позже вечером начинается армагеддон. Это было мое место. Там же, именно в этот период. И я это понимал. Тогда привозили людей. Медики сходили с ума от того, что видели. Держались, конечно, но морально было очень тяжело. И тогда я говорил с ребятами, когда у них уже закрывались глаза, когда уже все. Тогда я увидел много людей, которые умирают. У медиков было два ведра. Первое ведро – там лежали ноги, руки, суставы – все, что ампутировали. И они мне что-то сказали о саперах. "А зачем вам саперы?" Говорят: "Практически каждый раненый в руке держит гранату. У нас одно ведро для ампутированных конечностей, а второе ведро для гранат". Вот так наши ребята воевали. Вот так они хотели сдаваться в плен…

Отправили сержанта унести тела наших военных из мариупольского морга. Он приехал. Я смотрю ему в глаза и понимаю, что человек, скажем так, глубоко поражен. Он говорит: "Друг Калина, я тебе не могу передать... Я свечу фонариком, ступаю на какие-то мягкие ступеньки и захожу в помещение. Свечу фонариком, а там все в мешках. Я хожу по трупам. Завалено почти до середины комнаты. Я начинаю перебирать все: малые дети, головы, гражданские в тех мешках"

– Я вспомнил сейчас, как мы с начальником штаба "Азова" Богданом Кротевичем, Тавром, записывали интервью и гуляли по Киеву. И в это время взрыв: начали бомбить россияне Киев. А он говорит: "Разве это взрывы?" Я хочу спросить вас: что летело на ваши головы каждый день и сколько? Что это за бомбы были?

– В XXI веке – а может быть, и в истории – такого не было, когда по городу летело все, что было на вооружении у россиян, кроме ядерного оружия. Корабельная артиллерия фигарила постоянно. Корабельная артиллерия, вдумайтесь! Ракеты, бомбы с самолетов. У нас не было систем ПВО средней дальности. Они куда-то исчезли из Мариуполя. Где-то, возможно, в другом городе они были нужнее… Они были как на учениях. Может быть, курсанты тренировались тоже. Сбрасывали ФАБ. Это еще не КАБ были, не та бомба, которая летит, грубо говоря, 30 км. Это были просто авиационные бомбы.

– Вертикальные.  

– Сбрасывали. Было по 100 вылетов. Авиация, система залпового огня всех видов.

– "Смерч", "Град".  

– "Смерч", "Град", "Ураган" – все. Танки, артиллерия всех калибров, стрелковка и т.д. Просто все, что было.  

– Страшно было?  

– Моментами – да. У многих возникало, знаете, такое впечатление, что пусть оно уже все закончится. Как-то раз – и все закончилось. Потому что это были ужасные моменты. Я даже плакал. Я однажды в Мариуполе рыдал, как маленький ребенок. Та самая "Железяка". Чтобы вы понимали, очень много раненых разной степени. Запах в этом помещении объективно… Понимаете? Боевые действия, порох, пот, кровь, гниющие тела. Запах медикаментов, отсутствие воздуха, подвальное помещение, бинты, которые там стирают, потому что с медикаментами было очень тяжело. И я замечаю девочку. Просто маленький ангелочек. Ей шесть, кажется, лет было. Алиса. Просто бегает там: среди всех военных. Кто умирает, кто говорит свои последние слова, кто кричит от боли, кто молчит. И она там бегает, вот этот ангелочек. Я подошел к ней, спросил: "Кто твоя мама?" А мама была медсестра. Ей некуда было идти. Был ли отец или не было, я не помню, но отца там не было. И она была со своей матерью… Она в этих условиях. И она как солнышко просто светила. Я отошел в другую сторону, где меня люди не видели, и у меня просто покатились слезы. Я думаю: "Господи!" Я попросил эту медсестру, можно ли записать видео с этой девочкой. Я снимал это видео и комментировал. Она читала книжечку. И моя задача была тогда номер один – сделать так, чтобы она выжила. Просто, чтобы она выжила. Потом, когда была эвакуация гражданских, маму забрали в Донецк, а ее забрали на подконтрольную территорию Украины. Слава богу, все хорошо. Все хорошо. Тогда такие эмоции я испытал! У меня ж у самого дети. Это тяжелая морально штука.

– Что касается быта в тех невыносимых, бесчеловечных условиях. Что вы ели и пили?

– Пили воду. Техническая вода. Еда там какая-то… Знаете, что стоит отметить? Отметить просто колоссальную самоорганизацию. Девушки, работавшие в строевом отделе, в кадрах, финансовом отделе и т.д. – они как-то сами знали, что делать. Кто готовит, кто убирает, кто протирает кровати, еще что-то. И они из тех всех остатков, что там было: какие-то крупы... Сначала было больше продуктов, позже они – на исходе – уже подзаканчивались. Экономили какую-то крупу, водой разбавляли, варили и т.д. Трудно было с этим. Но это... Честно, это было не самое главное.

– Пили техническую воду?  

– Да, кипятили, конечно. Сначала была нормальная вода – потом она кончилась. Сливали там с труб с завода и кипятили – и пили. Нормально.  

– А как мылись?  

– Трудная история. Влажные салфетки. Еще, возможно, вначале и была доступна такая опция. Но и техническая вода. Были случаи, когда там можно было умыться в тазике, закрыться. Даже не в тазике, а набрать в полуторалитровую бутылочку – и можно было там помыться – как-то так. Хотя тоже нужно было экономить. Мы ведь не знали, сколько…  

– Было много погибших, много раненых. Что делали с погибшими? Где они были? Где находились?

– На завод. Мы всех. У нас был рефрижератор: машина, куда мы их свозили. Для нас приоритет №1 – не оставлять своих бойцов где-то там. Я даже скажу такую историю... Центральный морг в Мариуполе. Еще в начале боев двух наших военнослужащих завезли туда в морг. И мы понимали, как развивается ситуация, понимали, что этот морг попадет под российский контроль.

– Вы забрали ребят?  

– Да. Я отправил туда офицера и одного сержанта. Он приехал. Я смотрю ему в глаза и понимаю, что человек, скажем так, глубоко поражен от увиденного. Он говорит: "Друг Калина, я тебе не могу передать, что было. Я свечу фонариком, ступаю на какие-то мягкие ступеньки и захожу в помещение. Свечу фонариком, а там все в мешках. Я хожу по трупам. Завалено почти до середины комнаты. Я начинаю перебирать все. Задача есть задача. Малые дети, головы, гражданские в тех мешках". Он находит наших ребят и привозит их к нам на "Азовсталь". Затем мы привозили их к рефрижератору. Но многие и другие были, и военнослужащие из других подразделений. Если была возможность, тоже туда завозили.

– Что с телами произошло, когда вы вышли с "Азовстали"?

– Я вам потом расскажу об условиях, о которых мы говорили русским. Если вы помните все мои обращения, которые были к военно-политическому руководству, к международным организациям, к мировым лидерам, – я говорил о том, что для нас важны три составляющих всего. Гражданские, которых необходимо эвакуировать, потому что это гражданские. Раненые, тяжелораненые, которым нужно предоставить должное лечение.  

– И погребение.  

– И похоронить героев с почестями. Потому что, в моем понимании, военные с той стороны или с той стороны должны соблюдать правила ведения войны, должно быть какое-то уважение в военном контексте. И они должны были помочь обеспечить эвакуацию всех этих тел на подконтрольную Украине землю, чтобы родители, родные похоронили.

– Обеспечили?  

– Часть тел отдали, я знаю точно. Но Денис передавал им карту с отметками, где… На территории "Азовстали" уже был период, когда пребывание, скажем, на открытой местности – это 200-й. Были погребения. Невозможно было аж туда добраться. Причем там какая-то бомба туда уже упала – там пол-рефрижератора развалило. Не было объективной возможности уже туда доносить все те тела. Хоронили, прикапывали – скажу так. Редис показывал на карте. Пока что у нас есть еще тела неопознаные.  

– Не похоронены?  

– Не похоронены, да.  

– Было много 300-х, а лекарств было уже меньше и меньше. И говорят, что даже операции проводили иногда без анестезии. Это правда?

– Правда. И ампутации проводили без анестезии. И раны заживали без антибиотиков.

– Ампутации без анестезии?

– Да. Муравьев бросали на части кожи, чтобы они съедали, скажем так, то, что уже портится. На период выхода с территории "Азовстали" у нас было около 300 тяжелораненых. И большое спасибо ребятам, которые привозили медикаменты нам на вертолетах. Это спасло очень много жизней.

– Что труднее всего? Сейчас уже прошло столько времени. Что труднее всего, по вашему мнению, было на "Азовстали"?

– Вообще на "Азовстали" ничего легкого не было. Труднее всего, наверное, как умирают люди. Для меня лично труднее всего было то, что ты к черту ничего не можешь сделать, когда в городе умирают гражданские. Вот ничего не можешь поделать.  

– Самый ужасный день "на Азовстале" какой был?  

– Я о тех днях рассказал. Это "Бастион", попадание бомбы, это "Железяка".

– Были моменты, когда вы были просто в отчаянии?  

– Нет.

– Никогда?  

– Нет, не было. В отчаянии не был ни разу. Был момент, когда был приказ в мае. Когда был 16-й, если не ошибаюсь, приказ на прекращение обороны, когда уже группы выходили. И был момент, когда мы уже уничтожили свое оружие. А ведь мы не отдавали.  

– Вы уничтожали оружие?  

– Конечно.  

– Вы и телефоны уничтожали, чтобы россияне не добрались?  

– Ничего им не досталось. Ничего! Возможно, где-то кто-то из других подразделений оставил один автомат, чтобы не было, знаете, потом в плену каких-то проблем. Но вся техника, которая там еще осталась... Какая-то бронированная машина у нас была на полхода. Все уничтожали.

– Карты, документацию, телефоны?

– Карты, документация, телефоны, флешки – все было уничтожено. Оружие уничтожали. И я понимал, что нужно выходить. И у меня было мнение: "Или, может, проще поступить?" Я попросил медиков, есть ли у них, скажем так, какой-нибудь препарат, который сделает так, чтобы я не выходил, а остался там навсегда. Они сделали, принесли мне. Я вышел. Поймал себя на мысли, что это будет так неправильно с моей стороны, не по-человечески, когда я как один из командиров не выйду вместе со всеми. Я понимал, что, скорее всего, ко мне будет совсем другое отношение: скажем так, более придирчивое, чем к другим. И я переживал о том, что, может быть, я этого не выдержу. Но ответственность перед людьми, понимание того, что так легко подарить русским свою жизнь, может быть, и не стоит. Да не "возможно", а не стоит! И улыбка. Прихожу на штаб, говорю с Денисом – и все: принято решение. Мы выходим.

– Я знаю, что когда еще не было даже разговоров о выходе, когда была угроза плена просто, что вас возьмут, вы обсуждали, кто и как уйдет из жизни. Это было?

– Было. Но я не буду об этом говорить. Я расскажу о себе. О себе я сказал, о других – пусть они скажут.

– А были ребята, которые хотели покончить жизнь самоубийством? Может, раненые, тяжелораненые?  

– Да, были.

– И заканчивали?

– Нет.

– Ни одного случая?  

– Я не видел.  

– Вы лично готовы были умереть? Вы себе задавали такой вопрос?

– Я лично не мог поверить в то, что останусь жив. Уже в конце я даже не хотел общаться: трудно было общаться с родными. Когда жена звонит по телефону или еще что-то, знаете, придумывать какие-то сказки о том, что все будет хорошо, все будет прекрасно. Не все же хорошо было, но надо было как-то говорить, говорить те слова, чтобы родители не переживали, жена не переживала, ребенок не переживал, родные. Русские меня раз 10 убивали по их телевидению, так что я уже такой был: немного там, немного там.  

– Ты смерти боялся?

– Самой смерти – нет. Это быстро. Знаете, не страшно умереть – страшно оставить своих побратимов на произвол судьбы. Как командир, как офицер, каждый военный должен понимать, что самый большой позор – это оставить своих побратимов. Страх смерти был… Я не боялся. А вот вопрос, могло ли сложиться так, что я не помогу, что я что-то не сделаю – это было страшно.

– Сколько процентов ты давал себе, что выживешь на "Азовстали"?

– Я не думал об этом.  

– Но ты больше размышлял о том, что не выживешь, или наоборот? 

– Я делал все возможное для того, чтобы выжили наши парни и девушки. Не о себе – о них. Так должны думать командиры, так должны поступать. Я вам расскажу одну вещь. Я выхожу в коридор и вижу: Денис – злой как черт! Я не понимаю, что произошло.

– Трудно представить себе Дениса злого как черт.  

– Трудно, поверьте. Несмотря на все то, что было. Я спрашиваю: "Что произошло?" Он говорит: "Ты представляешь? Они мне сказали, что могут меня эвакуировать на большую землю".  

– Кто сказал?

– С кем-то разговаривал. Какие-то операции же были. Возможно, на вертолетах ему предлагали. Вы понимаете? Он говорит: "Как они мне могли такое предложить?" Он думал о нас. Он нас точно не смог бы бросить. И люди все это знали. И люди все это видели, понимали, чувствовали. И так все поступали.

– Были ребята, которые от такого бесчеловечного напряжения сходили с ума?

– Я скажу так: им было морально тяжело. Но все поддерживали друг друга. Кстати, у нас была такая идея: связаться с президентом и объяснить, рассказать, что происходит, чтобы он это знал. Я помню, я в штабе – и мне звонят по телефону: "Сейчас будет говорить президент". – "Ого, ничего себе!" И в трубку: "С вами общается Владимир Зеленский". Говорю: "Добрый вечер, господин президент. Я сейчас передам трубку Денису". Подбегаю к Денису, говорю: "Денис!" А там бой – Денис, как обычно, с командой. Говорю: "Денис, президент". Денис выходит, пообщался. У меня было такое впечатление тогда, что президент волшебной палочкой решит все наши проблемы. Но я не завидую этому человеку, еще и в тот безумный период. Да, я понимал, что происходит в Киеве, на других направлениях. Но ведь для меня мир крутился вокруг меня. И я понимаю: "А что он мог сделать?" Но по крайней мере донести ему информацию из первых уст, сказать то, что на самом деле происходит, – не то, что ему докладывает высшее военное руководство: "Да все нормально, мы рубимся"… Денис рассказал ситуацию, обстановку и так далее.

– Они после этого много разговаривали?

– Еще разговоры были. Мы говорили о пропаганде. Мы говорили о том, что "Азов" в глазах мирового сообщества был тоже какими-то террористами, националистами – непонятно, кем. Кстати, некоторые страны официально сказали, что они ошибались – например, Япония – насчет нашего подразделения. Я помню телефонный разговор. Мне говорят: "Святослав, а у вас есть греки в подразделении? Это же Мариуполь". – "Пару секунд".

– У нас есть все.

– Да. Я говорю: "Подождите, пару секунд". Чух-чух-чух! Как раз в штабе находился Паврианидис. Он погиб, к сожалению. Еще один военнослужащий. И мне говорят: "Сегодня президент будет выступать в парламенте Греции, будет рассказывать о вас. И важно показать, что есть другие национальности у вас в подразделении". И знаете, это первый раз, когда на таком уровне для "Азова" кто-то что-то сделал в контексте той грязной пропаганды, нивелирования этого. И это сделал президент. Вообще, мы должны гордиться тем, что у нас есть возможность в Украине говорить правду. Когда нужно подвергнуть критике, мы можем критиковать – нам за это ничего не будет. Когда обменивают пленных... Когда не обменивают наших пленных, мы об этом говорим. А когда обменяют – и это тяжелый труд – нужно поблагодарить. Потому все просто, все честно. У нас в стране можно указать на ошибки, а можно и поблагодарить за что-нибудь хорошее. И президента нужно поблагодарить, потому что хорошего много.

– Я вообще считаю, что если бы он сбежал в начале полномасштабного вторжения… Западные лидеры же предлагали ему самолет и все, что угодно, а он остался. И это было, я скажу, мощно. Я даже не хочу предполагать, что было бы, если бы он выехал из Киева.

– Возможно, тогда россиянам удалось бы кое-что, чего они хотели. Это однозначно. Мы как военные, кстати, очень сильно оценили этот поступок.

– Выход из "Азовстали" и плен. Очень трудная страница в жизни каждого "азовца". Я сейчас подойду к ней. Как принималось решение о выходе с "Азовстали"?

– Так решение не принималось о нашем выходе с "Азовстали".  

– Был приказ.  

– Нет, мы хотели рубиться. Мы хотели рубиться до последнего. И Денис об этом говорил. Скажем так: говорил русским, что мы сдаваться не будем. Приоритет разговоров с русскими был один: раненые, тяжелораненые. Их 300 человек, они погибали. Нужно было проводить эвакуацию. И тела наших военнослужащих. А мы остались бы и мы бы продолжали воевать. С русскими никто не договаривался, чтобы мы выходили. Мы же в плен не хотели сдаваться. Это важно. Но генерал-лейтенант Алексеев, генерал Зорин...

– Это заместители начальника ГРУ ГШ России.

– Переговорщики, да. В этом процессе были еще и наши спецслужбы. Денис же не сам с ними, скажем так, решал. Но, бляха, я помню тот день, когда он вышел туда с ними говорить. Сигарет уже практически не было ни у кого.  

– Это первый раз, да?  

– Или первый, или второй – я не помню. У меня было немного табака. Мне один военнослужащий сделал трубку из гильзы... Это мне кум привез маленький ящичек сигар. И когда в бастионе мы отрыли из завалов мой рюкзачок, там было несколько сигар. Мы их там порубили ножницами – и этот табачок мы курили. В этот день дымили все просто на нервах. Денис вышел говорить с русскими.  

– Вернется ли?

– Да, вернется или не вернется.

– С чем вернется?

– Не о том, с чем он вернется, а вернется ли он. Вот какие были переживания. Мы говорили о том, чтобы отдать раненых и убитых и некомбатантов: женщин, медиков. А русские говорят: "Нет, либо все, либо никто". Они ведь понимали, что если мы со своих плеч сбросим эту болезненную моральную травму, мы или будем дальше фигариться долго с ними... Мы же шантажировали! Мы же им говорили, что "подвалы настолько укреплены, что вы нас никогда из них не достанете". Мы ведь не говорили о том, что бомбы падали и по 100 человек погибло. Понимаете? Да, они все пробивались теми ФАБ.

– То есть блефовали?

– Да, конечно. И русские говорят: "Или выходите все, или никто. Или вы все там сдохнете". Мы говорим: "Мы будем воевать и ваших убивать еще сколько времени". Ставили условия. Кстати, с вашего позволения. Я на телефоне себе записал еще 16 пунктов, которые озвучивали наши требования, – и русские сказали, что они их выполнят.  

– А вы можете зачитать?

– Могу. Денис же собирал тогда всех командиров подразделений, и мы обсуждали эти пункты… Денис же не сам принимал решения, а с командирами других подразделений.

– Пока вы будете искать, я хочу сказать. У нас с Денисом с подачи Калины, потому что он был связным и он инициировал это, вышло два больших интервью прямо с "Азовстали". Но никто не знает, кроме Дениса, Калины и меня, что этих интервью было на самом деле четыре. Два интервью не вышли. Записаны они были ночью, кажется, в 3.00. Первое – перед тем, как Денис пошел в первый раз разговаривать с генералом Алексеевым. Он сказал: "Если я не вернусь – выставляйте". И второе интервью мы записали перед выходом "Азова" с "Азовстали". И Денис тоже сказал: "Если…"

– Он тогда был ранен…

– Да. И Денис сказал: "Если нас убьют – выпускайте". И вот эти два интервью не вышли. Недавно я их подарил Денису. Может, когда-нибудь, когда уже будем об истории разговаривать, и выпустим. Как скажет Денис.

– Ну да, это…

После выхода с "Азовстали" один российский офицер знаете, что сказал? "Желаю вам солдатской удачи и надеюсь, что мы вместе еще повоюем"

– Итак, 16 требований.

– Что мы требовали от русских? Соблюдение Женевских конвенций. Поскольку был уже режим прекращения огня: он, скажем так, кое-как был. Можно было поразбирать завалы, поискать какие-то оставшиеся медикаменты, какую-то воду, еду, у кого-то что-то было, возможно… И вторым пунктом было, что мы берем аптечки: у кого-то там еще была… Ну, так: забираем все, что можно, с собой. Фейсконтроль – как в аэропорту, я так себе записал. То есть они гарантировали, что не будет таких, знаете, шмонов, приемок, там, забирают это… Свободно, так: мы договорились, что мы будем без оружия, без острых ножей. Мы выходим с вещами. Договорились о том, что нас не разделяют. "Азовцы" с "азовцами" в плену. Не будет физического насилия, побоев. Два Starlink можно было взять с собой и три мобильных телефона. Договоренность была: Starlink, у нас будет интернет, будет возможность парням или девушкам звонить домой, говорить, что мы, как. О том, что будет предоставлена гуманитарная помощь с подконтрольной территории Украины. Ну, я тоже думал, что у русских не все хорошо с обеспечением. И я понимал, что если они дадут добро привезти, то, возможно, это будет хорошо. Тяжелораненым будет оказана квалифицированная медицинская помощь. Рефрижератор с телами – на большую землю. Приоритеты обмена, а именно: тяжелораненые, тогда же медики и так далее – о них шла речь, женщины, все остальные…

– Гражданские?

– Нет, гражданских уже не было. И последними выходят командиры. Координаты погребений, личные вещи были же… Из дома кто там смог что притащить: какой-то рюкзак с чем-то, то есть была договоренность о том, что личные вещи можно было передать домой. Мы когда выходили, у нас было три выживших пленных. Один пленный был танкист, который в начале попал в плен…

– Россиянин.

– Командир взвода, россиянин. Да. И мы их отдали. И они должны были отдать, не в процессе обмена, троих наших за троих их. Лжецы. Кстати, еще когда был переход с правого берега на "Азовсталь", Хорус, герой Украины, у него было семь пленных – они их оставили. Ну, это нагрузка, это обуза тянуть их к нам. Они их оставили. Не сделали им ничего плохого. Они их просто оставили – и потом русские их забрали. Верификация международными организациями, то есть – ну, все понятно. И фиксация всех вышедших в плен по спискам…

– Вот 16 требований. Алексеев согласился на них?

– Да.

– Выполнили они это?

– Ну да…

– Выполнили?

– Нет. Вы же знаете, что происходит.

– То есть верить россиянам нельзя.

– А мы им и не верили. Я, когда первые уехали ребята, – мы с Денисом говорили об этом. Я говорю: "Денис, нам пообещали, что…" Денис договорился о том, что ребята, которые первыми туда поехали, – будет связь с командиром. Я говорю: "Денис, если они будут говорить по-украински – значит, все херово". Если на русском – в принципе, все нормально – можно верить. Ну, и была связь: или, возможно, на русском, или на украинском – такие знаки были. И сказали первые, кто туда попал: "Да нет, ну в принципе, нормальные условия в той Оленовке, не прямо шикарно, но по сравнению с тем, что мы видели на "Азовстале", все неплохо". Позже они начали с каждым днем все хуже и хуже делать. Но это уже потом.

– Богдан Кротевич, Тавр, сказал мне, что перед выходом с "Азовстали" все офицеры положили себе лезвия в обувь.  

– Да.

– Зачем?

– У меня было два пунктика, которых я должен был при любых раскладах придерживаться. Я мог взять на себя все, что хочешь, если бы не выдержал пытки. Но приоритет номер один – не наговорить на кого-нибудь из своих побратимов. Под тяжелыми пытками. Мое лезвие было: раз – для себя, и два – что если будут такие условия, что нужно дать последний бой. Я еще в Оленовке сделал такую штуку, которой можно прямо повоевать еще.

– Сколько людей вышло в плен с "Азовстали"?

– Около 2,5 тысячи… Один в один я не скажу, потому что были такие случаи, что в списках были, командиры подали, человек погиб… У нас погибли военнослужащие уже в последний день.

– Плен. Сколько дней ты лично провел в плену? Ты считал?

– Нет. Я вышел 20 мая, а вернулся в Украину в июле 2023 года. У меня два плена. Точнее, так: плен и… вышел из плена, но не на свободу.

– Но не домой.

– Да, и не на свободу, потому что Турция – это не была свобода. Я расскажу потом.

– Итак, как все происходило? По хронологии. Вы вышли на поверхность. Как встретили россияне?

– Был один офицер… Он пожелал… Знаете, что он сказал? "Желаю вам солдатской удачи и надеюсь, что мы вместе еще повоюем".

– Россиянин?

– Да. Это был офицер. Это видно, что был профессиональный военный. И уже перед этим с ним – ну, была возможность там, когда уже Денис говорил… Денис его знал – Олег Хоменко – потому что он уже там с ним пересекался… Ну, прям такой крутой военный. Офицер. Я так думаю. Ну конечно, там, без погон… Но было такое. Нас пересадили в броневики…

– Избиения не было?  

– Нет.

– Пыток?

– Нет, нет.

– С уважением?

– Да. Когда мы заходили туда, стоял представитель украинских спецслужб. Наш. Да, мы сели в машины, машина была под охраной, были броневики, пулеметы… Я думаю, что они тоже боялись, чтобы нас кто-то не перехватил из их, скажем так, неподконтрольных формирований. Там же были в Мариуполе и "ахматовцы", и "ДНРовцы", и Черноморский флот – ну, там многие воевали... Вот режим прекращения огня не всегда соблюдался. Я не думаю, что это как бы там была сознательная команда кого-то, там…

– Несогласованность.

– Была несогласованность, да. И, возможно, они переживали за то, что нас, там, где-то по дороге или увидит… Я тоже, конечно, думал, что снайпер может сработать, в принципе, по нам. Но такого не случилось. Мы сели – приехали в Оленовку. Нас везли – тогда я уже долгое время не видел Мариуполь – и увидел, каким город стал. Это руины, это куча военных в касках времен Второй мировой. Нас привезли. Вещи позабирали, ну то есть уже у нас, скажем так, не было такого: прямо как рассказывали ребята, что им чай оставили… Потому что им важно было, наверное, они ведь тоже понимали, что будут докладывать нам и так далее. У нас забрали типа много вещей.

– Дали помыться?

– Сейчас расскажу. Кусок мыла остался, зубная щетка, там еще что-то… Так а у меня и не было: у меня там, дома, все сгорело. Завели... А, ну, мы целый день стояли: ну, грубо говоря, ждали: там, одного допрашивали, другого допрашивали... Ну как "допрашивали"? Это типа отпечатки пальцев, идентификация и так далее. Завели в барак – уже на другой день, кажется, мы пошли поесть: там был какой-то суп и кусок хлеба. Это первый раз, когда я съел хлеб за более длительное время. Честно – крутое чувство. Свежий воздух, зелень, какие-то деревья – думаю: "Ну в принципе, не так уж и плохо". Потом допросы каждый день, каждый день допросы…

– Кто допрашивал?

– Да разные. Они не представлялись, но было очевидно, когда с нами общались представители спецслужб, а когда общались простые. Когда мы стояли все: я, Денис, Шлега Алексеевич, Тавр, Гендальф… Они все сбегались на нас смотреть, как – не знаю, на кого…

– Это вы были звездами.

– Да. И вот…

– Допросы. Что они выясняли? Что они спрашивали? Все же было известно. Что еще спрашивать?

– Да, вы знаете, у меня создавалось впечатление, что они просто хотели поговорить (смеются) …

– Познакомиться и поговорить.

– Иногда у меня возникало впечатление, что кто-то из них хотел излить мне душу. Был такой: он представлялся мне тем, кто придумал Донецкий следственный изолятор, где очень много людей пытали, их избивали. По крайней мере, он мне так представлялся. И он мне, там, рассказывал, хотел услышать мою версию насчет происходящей войны… Рассказывал, почему он воюет на той стороне.

– Украинцы были среди тех, кто допрашивал?  

– Да, когда мы пришли, еще были "ДНРовцы".

– Они злые особенно?

– Но потом пришли уже русские… Хотя мы же в Оленовке недолго были, четыре дня, кажется.

– Угрозы были во время жизни в плену?

– Психологически – ну конечно. На один из допросов я прихожу – они сидят, точат ножи. Типа такие вот штучки были.

– Резать тебя будем.

– Кстати, той же национальности, да. Но, ну, все нормально. А что с меня взять? Я офицер. Я открытый. Я у вас в плену.

– Били в плену?

– В Оленовке – нет, не было.

– Пыток не было.

– Слушайте, когда в Оленовке начали пытать: уже, ну, со слов наших ребят, позже… Сначала ничего такого не было. Сначала они только пробовали вот процесс, но – ну что в Оленовке было? Три барака. В трех бараках были наши: мы посредине были, слева и справа были наши ребята. Условия были ужасные. Вы спрашивали меня, мылись ли мы, – ну, душа не было. Была техническая вода. Было пару туалетов, люди спали поочередно на полу, матрасов не было. Была куча людей. Даже из барака, где был старший друг Равлик, люди перелезали к нам, чтобы сходить в туалет. А там было 200–300 человек.

– Отношение тех, кто вас охранял, какое было? Были люди среди них вообще?

– Я с ними не общался. И они нас боялись. Серьезно. Ну, во-первых, такое скопление "азовцев" в одном месте. Непонятно, что они учудят. Мои переживания были другие. Мои переживания были такими: что, возможно, найдутся ребята, которые не до конца осознают, что они военнопленные. Перед тем, как нас забрали в Лефортово… Я когда уже нас обменяли, узнал, что это было Лефортово. Я попросил Дениса: "Мне нужно кое-что донести до личного состава". Вылез на одну кровать, там много людей, рассказываешь, что даже голос себе сорвал, потому что нужно было донести важные вещи. Самая важная вещь, о которой я тогда говорил, – всегда помним, что мы военнопленные. И на этом держимся. Только благодаря этому, например, ребята из УПА, "лесные братья" из Балтии – только благодаря этому они выжили. Выжили, потому что они не велись на эту всю криминальную систему, построенную КГБ-ФСБ. То есть нам важно, что мы военнопленные – и ведем себя соответственно.

– С достоинством.

– С достоинством, и чтобы не было перехода из одного статуса в другой. Такого, знаете, заключенного-осужденного. Это я доносил, а потом я вернулся в барак, Дениса забрали на допрос, приводят Дениса, забирают нас, час третий ночи или второй… Мне: "Калина, выходи". Я выхожу, иду на допрос, всю ночь – уже ни о чем. Возвращаюсь в барак: "На выход. Без вещей". Выхожу я, Денис, Апис, Шлега, Тавр, Игнат, Гендальф, еще один парень из спецслужб (кстати, было двое военнослужащих Службы безопасности Украины в Мариуполе)… Один погиб, Герой Украины посмертно, очень крутой парень был… И второй, Медведь такой, из ДШР, Медведев. Нас выводят, обыск – и я понимаю, что все, нас куда-то отделяют. Ну думаю: "Конец. Расстрел по-любому". Но нет: обыскивают, забирают. Боже, какая-то зажигалка у меня была – забрали зажигалку, наручники, автозак, садимся в клетку и едем. Ехали очень долго. Куда-то приезжаем. И начинают по чуть-чуть выводить. Вот когда выводят – я слышу такие глухие звуки: гуп и гуп. И слышу стоны. "Ого, – думаю, – "приехали". Как в кино про Гуантанамо. Я выхожу, у меня еще кепочка такая, известная, мне на глаза – и здесь, где регулируется размер, железная пряжечка была. И они мне эту железную пряжечку на нос, какой-то там мешок, скотчем замотали, руки назад – и ты вот так на коленях, на асфальте, голова вниз, руки вверх… Я не помню, сколько мы ждали. И эти ж-ж-ж: слышу, самолеты пролетают, какая-то взлетно-посадочная полоса, какой-то военный аэродром… Я слышу: взлетают, приземляются, и мы там не знаю, сколько времени провели. И начинают паковать. Вот скажу так: единственный раз в жизни, когда я летел на самолете и хотел, чтобы самолет разбился, и все эти нелюди сдохли вместе со мной. Когда нас привезли… уже позже я понял, что это Лефортово…

– То есть вы летели в Москву.

– Мы летели в Москву, и весь этот период сопровождался определенной процедурой, которая, в моем понимании, не должна применяться к военнопленным. Но русские запаковали в машину, куда-то там поприбивали ногами… Я даже не помню, как я ехал: отключался я, не отключался – не помню. Позже я уже оказываюсь в тюрьме…

– То есть вы летели в этом самолете.

– Да.

– Все ребята, и вас били в этом самолете.

– Да.

– И били так, что хотелось, чтобы самолет упал.

– Да.

– Все время перелета били.

– Ну, глаза же завязаны. Я не знаю, кто больше. Я ведь не могу о тех говорить, кого я не видел, но я слышал, как хрипели.

– Куда тебя били?

– Меня? Слушайте, давайте просто я скажу: "Били". И все.

– Зверски били.

– Били.

– А ребята хрипели.

– Ну да. Тебя же головой прибили к какому-нибудь полу или чему-то, и все. Привезли. В мешках мы были, но разделись, не знаю, сфотографировали… Что они там делали – ты же не видишь ничего. Ты к стеночке лицом. Дали штаны, дали майку, дали такой пиджачок, носки, трусы и пластмассовый тазик, зубной порошок и зубную щетку. И чух-чух с мешком на голове – ты же ничего не видишь, куда заходишь. Зашли в камеру, камера небольшая: четыре в длину, два с половиной в ширину. И окошечко в небо. Я тогда в первый раз себя увидел в зеркале. Офигевший был. Я себя не узнал.

– Синее лицо было?

– Ну конечно. Дальше был период, когда я вообще ничего не понимал. Ты просто сидишь в камере, открывается решетка – передают тебе…

– Ты знал, где ты?

– Да нет. Поначалу я думал, что это Санкт-Петербург. Но я прикидывал по времени: июнь, белые ночи, но ночи были. Соответственно, точно не Питер. Я догадывался, что это где-нибудь в Москве. Но что это тюрьма Лефортово, я об этом не знал. Уже позже поняли. В общем, неделя, две или сколько я себе просто сидел, открывается что-то, дают есть, свет постоянно в камере, вентилятор этот страшный гудел постоянно – я уже потом понял, что его можно как-то связать, по нему лупнуть, чтобы он перестал работать. И этим зубным порошочком я себе такие палочки ставил: чтобы понимать, когда следующий день. Сколько дней там проходило. Они выкупили, конечно, ту тему: увидели, что я что-то рисую, – сначала стерли, потом меня в другую какую-то камеру перевели… И где-то через недели две, возможно, первый допрос. Больше хотели понять, кто мы.

– Они еще не поняли?

– Склад характера… Мне кажется, они изучали… Вопросики же понятны, но…

– А пытались завербовать?

– Да слушайте, они были уверены, что мы будем воевать вместе с ними. Я не знаю, откуда у них была такая уверенность. Они мне рассказывали, что поляки – мрази, что они уже пол-Украины захватили, что там уже суды под ними... Ну, ты же не имеешь никакой информации. И они думали, что, возможно, я на эту всю историю поведусь. Конечно, нет. В свою очередь я хотел понять, кто они. Я их спрашивал: "Какой идеологии вы придерживаетесь? Вы офицеры русской армии. Честь, погоны, достоинство…" Нет, там такого ничего нет. Это идеология большевистского империализма, построенная на реваншизме. Смесь всего: какая-то религиозная составляющая, те КГБшники в погонах… Допросов, там, штуки четыре, например, было, но самый крайний: последний, давайте так скажу… Самый последний допрос – в конце июля. Приводят на допрос, говорят: "Так и так, я вам официально хочу сообщить, что в Оленовской колонии произошел теракт…" Не теракт. "В Оленовской колонии погибли ваши военнослужащие". Говорю: "Азовцы?" Он говорит: "Да". Я говорю: "Много?" Он: "Да, много". Я говорю: "И что, все азовцы?" Говорит: "Да. Ваши обстреляли..." "Ого, – думаю. – Ничего себе..." Все азовцы – ну, бляха, что-то здесь... "Может, кому-то привет передать?" – "Да нет, – говорю. – У меня друзей нет, я никого не знаю". Ну а что я? Я сам по себе. Думаю: "Ну, конечно, я тебе что-то дам, кому-то там напишешь – потом будете допрашивать…" И все. И после этого они меня… Я не знаю, зачем он это сделал. Возможно, для того, чтобы я больше мучился. И на все это время аж до сентября, когда нас вывели, меня просто закрыли в камере-одиночке. Ходил туда-сюда, пел.

– Лично я считал, что азовцы никогда не выйдут из плена. Я видел уже, как строят клетки в Мариупольском доме культуры…

– Филармонии.

– Филармонии. Видел эти клетки, слышал, что говорят: "Будет процесс над азовцами. И азовцев будут судить по законам не России, а так называемой ДНР. А законы "ДНР" рассчитаны на казнь. Так называемые законы. Я понимал, что либо приговорят к 25–30 годам и будут возить по Москве, по Красной площади, в клетках, либо приговорят к смертной казни, причем казнят на День независимости Украины. Я никакого процента не давал лично на то, что я увижу тебя и Дениса. А ты понимал, что тебя казнят?

– Такое чувство было. Когда нас обменяли, первое, что мы спросили, – обменяли ли всех. Нет, не всех. Тогда наш следующий вопрос был: "Какого черта вы нас вытащили?" Мы должны были выходить последними. Ответ – я не скажу, что он меня шокировал, но это был откровенный ответ нашего высшего руководства. Во-первых, на Медведчука никто никого не хотел обменивать. Это уже наши переговорщики сделали так… Да, возможно, и Путин, жена Медведчука… Скажем так, сделали ему цену к обмену.

Выхожу из самолета в Турции. Глоток свежего воздуха. Господи, такого тепленького, такого приятного, нежного. Иду я в ту карету скорой помощи... Медведчук сидит в карете – сдает кровь

– Ну, Медведчук был кумом Путина. Медведчук имел много контрольного массива информации о россиянах, об украинцах. Путину важно было показать, что он своих не бросает. "Видите, Медведчук в плену, но я его вытащил даже такой ценой…"

– Но ведь они играли в игры. И наши переговорщики, как мне сказали, сделали все, чтобы мы вышли, чтобы нас обменяли. И это была единственная возможность. Если бы этого не было, 24 августа лично меня, Дениса и еще некоторых командиров должны были казнить. Теперь я понимаю, почему мы вышли. Потому что иного шанса у нас не было. А аппетиты у россиян к таким вещам появились уже после оленовского теракта. Они почувствовали вкус крови. Крови не гражданских, не военных, а пленных. Это совсем другой статус. Это совсем другое военное преступление.

– Ну, вообще я после этого стал верить в чудеса. То, что вас обменяли, – это чудо. Кто играл ведущую роль в этом обмене с украинской стороны?

– Мне не известно. Но я не за себя поблагодарю, а за ребят, которых вышло много в этот день. Это был обмен в трех локациях. Многие азовцы вышли. Я поблагодарить могу наше военно-политическое руководство: и президента, и офис, и спецслужбы, и СБУ, и Главное управление разведки, и многих принимавших в этом участие.

– Как меняли? Вообще как ты узнал о том, что тебя будут менять?

– Ночь. Шуршат... Замок ночью, что-то открывается – и шуршат кульки. Думаю: "Приехали". Есть несколько вариантов, в голове уже прокручиваешь: куда-то переводят или где-нибудь вздернут. Ощущение того, что нас хотели казнить, у меня лично было. Но уже прошел этот этап: август прошел, когда была возможна история. А это уже другое событие было. "Лицом к окну, руки назад" – эта вся история. Заходят какие-то типы в масках потом. Когда я развернулся, я увидел не одного, а несколько парней в форме, но в балаклавах. Они дают нам вещи переодеться. Я оделся в то, в чем приехал в Лефортово. Ну, думаю, звоночек, в принципе, неплохой, потому что, если бы какая-то пересылочка куда-то, там, на полярное сияние, то соответственно...

– Отняли бы и это.

– Да. Я бы в робе тюремной поехал. Ну типа, для чего мои вещи давать? Вышли, туда-сюда, голова закрыта, руки назад, наручники... В бус какой-то закинули и куда-то повезли. Слышу самолет. Я понимаю так: если в России не все хорошо... А ведь у нас не было новостей – я ничего не знал. Вообще ничего не понимал, что вообще происходит. Где-то там то, что там в начале лета мне кто-то там из тех ФСБшников что-то рассказывал, но я ведь не верю этому. Я думаю: если у России не все хорошо, то, в принципе, у нас есть шанс, что нас обменяют. И по радио в бусике: "Путин объявляет мобилизацию". Думаю: "Ну все, блин, шанс есть точно, у них не все хорошо". А они ведь говорили, что они уже, блин, чуть до Львова не доходят. Я понимаю: не все у них хорошо, если они объявляют мобилизацию. Значит, Украина выстояла. Мы держимся, у русских не все хорошо. Значит, есть шанс на обмен. Короче, сажают в самолетик. Тоже закрытые глаза, наручники...

– Самолет большой? Неизвестно?

– Я не знаю. Допускаю, что это была "тушка" гражданская, Ту-134 или какой. Но парни были нормальными. Прямо я скажу так: видно, что спецура. Слышно по разговору, по тому, как они себя ведут. Иногда они даже общались на арабском между собой.

– На арабском?

– Да-да. Я думаю, парни какие-то в Сирии воевали или в Афганистане. Но ощутимо, что профессиональные военные. И, возможно, у них есть какое-то, знаете, чувство уважения.

– Это ГРУшники, наверное, были.

– Возможно. Я не знаю. Мы летим, какое-то время я строю какие-то догадки: куда мы летим, что к чему...

– Ты понимал, что Денис рядом, ребята?

– Да-да. Была перекличка по фамилиям, и я понимал, что они там.

– Ага, ты знаешь, кто там.

– Фраза прозвучала: "Они нас могут сбить". Опа! Думаю...

– Кто?

– По-любому турки. Они сбивали самолет когда-то. 100% это не их страна. Это не Беларусь, это что-то или нейтральное, или враждебное к ним. Приземляемся. И здесь между собой говорят: фраза "мистер М". Думаю: "Бляха, Медведчук?" Точно. В общем, мы там сидим, ждем.

– Как хорошо быть умным…

– Ты же в голове себе прокручиваешь миллион вариантов. И мы там сидим некоторое время... Они говорили по телефону с кем-то и говорили, чтобы им на счет скинули, потому что они там не могли перезвонить. Я не знаю, что было. Есть наши передали нам. Это были какие-то консервированные бобы... Я тогда там впервые так немножко подсмотрел... Особенно ничего не увидел, но увидел, что какой-то не пассажирский... Выводили пару раз в туалет. И позже начался обмен. Я выходил первым. То, наверное, знаете, первый украинский военный интернированный, который вышел на другую землю. Я не знал, конечно, что это Турция. Меня ведут. Смотрю: карета скорой помощи, увидел наших офицеров, Кирилла Буданова, Дениса Монастырского и других, потом тех, с кем я уже там познакомился, и военный атташе...

– То есть уже сняли все.

– Да, с самолета. Когда мы уже выходили... Я выхожу из самолета, мне снимают... А еще что-то на камеру мне нужно было сказать: типа я не имею претензий... Я напутал, какую-то левую фигню сказал, но "ну ладно, выходи".  

– Наручники сняли?

– Да, стяжки.

– То есть все? Уже выходишь...

– Все. Я выхожу из самолетика, иду... Все еще там. Все еще в самолете. Иду, иду, карета "скорой". То меня там кто-то сопровождает из наших, кто-то подбежал. Ну, кипеш, куча спецслужб, свет, камеры, какие-то снайпера, пулеметчики… Выхожу. Глоток свежего воздуха. Господи, такого тепленького, такого приятного, нежного. Иду я в ту карету скорой помощи... Медведчук сидит.

– Где?

– В карете. Сдает кровь.

– (Смеется.)

– Я жду. Хотел за все сказать, хотел за все сказать, но... Ну, знаете, в таком процессе сделать что-то не так и потом иметь на совести сорванный обмен, когда ребята там... Ну типа я, скажем так, держал себя в руках.

– То есть ты увидел его...

– Я увидел его.

– Он увидел тебя.

– Да. Мы посмотрели друг на друга. Его вывели...

– Почему он сдавал кровь?

– Возможно, такое условие было. Ну, не знаю.

– Ты тоже сдавал?

– Да.

– И ребята сдавали?

– Да, конечно. Когда мы спросили, для чего это сделано, поняли, что никто на себя не мог взять ответственность, что русские нас не отравят. "Новички", яды... А ведь они мастера в этом деле: они же не одного человека на тот свет отправили именно таким способом. Сдали кровь, выхожу к машине: куча наших, эмоции, прошу сигарету, закуриваю, выпускаю дым... Вспоминаю Турцию 2021 года. Рассказать вам эту историю?

– Да.

– Мы с женой и с ребенком, с Лукьянчиком и Тонечкой, в ноябре 2021 года поехали в Турцию. Все классно было: классный отель, русских нет...  

– Да, это важно, кстати.

– Да. Цены хорошие, не жарко, море еще теплое. Прекрасный отдых был. Перед самолетом ждем трансфер, выходим на берег, плещутся волны, камешки замечательные... Я говорю: "Тонечка, хочешь вернуться в Турцию?" Говорит: "Давай, здесь прикольно". Я беру одну лиру, бросаю в море с пожеланием вернуться.

– Сбылось.

– Проходит год. Калейдоскоп событий. Все так. Жизнь миллион раз могла завершиться, по-разному сложиться. Я понимаю, что я, блин, в Турции. Вот бросил эту лиру... Ну, знаете, лирическое на самом деле отступление, но жизнь – такая непредсказуемая вещь! Как-то так. Позже наши ребята повыходили понемногу, пообнимались, увиделись впервые с тех пор, как виделись в Оленовской тюрьме. Денис Алексеевич, Олег Хоменко, Денис Прокопенко и Сергей Волынский. Это мы были. Ну и я.

– Где в Турции вы жили все это время с ребятами?

– Я о Турции мало расскажу, потому что это режимный объект. Потому что это спецслужбы. Мы вышли из плена, но это не свобода. Это домашний арест. Прогулка в конце недели вокруг чуть-чуть – и все. Но там был душ... В первый раз принять в горячей, теплой воде. Кормили...

– Хорошо кормили?

– Да.

– Медицина?

– Хочу поблагодарить господина Эрдогана за то, что они нас приняли и относились к нам как к гостям. На самом деле. Я понимаю все ограничения, я понимаю всю секретность объекта. Но большое уважение ему и людям, которые были рядом с нами. Это в рамках безопасности нашей тоже, это тоже стоит понимать, потому что, ну, скажем так, Турция – нейтральная страна и там много кто из спецслужб есть разных: и наши, и их, и врага нашего. Мы были, скажем так, изолированы, но в безопасности. Вот за это хочу выразить благодарность.

– А с ним не встречались – с Эрдоганом, – кстати?

– Нет, лично с ним не встречались.

– Как дни в Турции проходили?

– Очень медленно. Ну что там делать? Ну, ты спускаешься из одной комнаты в другую, кухня, утро, обед, завтрак, обед, ужин.

– Ну интернет был?

– Нет.

– Не было?

– У нас поначалу телефона не было. К нам приезжал военный атташе, давал телефон, чтобы мы пообщались... Приезжал раз в неделю или пару раз. Ну, соответственно, от его задач, от того, что...

– А узнать о том, что в Украине происходит?

– Телевизор.

– Телевизор был.

– Телевизор. Мы попросили настроить каналы: у нас были украинские "Єдині новини" и было пару российских каналов. Ну, интересно было смотреть.

– Тоже интересно, да.

– Одно с другим совмещать интересно.

– Да.

– Интернета не было. Телефон – уже позже. Я уже даже не помню когда, но позже нам дали один мобильный телефон, мы могли перезвонить всего на два номера: жена или мама. Но не я звонил, а я мог гудок пустить – и жена мне перезванивала. И то – мы там делили по времени, кто, сколько… Денису важно было, потому что он через свою жену с Тавром поддерживал связь, потому что Тавр уже принял командование и уже начиналось подразделение… Плюс подразделение уже воевало. Позже нас по врачам... А тут я хочу поблагодарить Андрея Борисовича.  

– Ермака.

– Ермака. К нам приехали врачи из Украины...

– Из Украины даже?

– Да. Они нас обследовали, они посмотрели... Ну, здоровья у нас тоже не прибавилось. Все контузии... У кого как. Денис вообще был ранен, и в Лефортово был ранен. Ему оказывали помощь уже в Турции. И за приезд семей. Тогда в октябре к нам приехали... Нас отвезли в какое-то помещение, но нам уже сказали, что будут наши семьи.

– А вы же отказывались от приезда одно время?

– Это позже я вам расскажу.

– Ага. Да-да.

– В октябре нам сказали, что приедут наши... Кстати, жены летели на вертолете, который потом разбился.

– Там, где Монастырский летел?

– Да-да. Мы приехали и знали, что у нас еще семьи приедут. Это первая встреча, это были видеокамеры, Андрей Борисович вручал нам государственные награды Героя Украины...  

– А, это Ермак вручал, да?

– Да. И первая леди была.

– Ага.

– Первая леди была. И наши семьи приехали. Они с нами были неделю...  

– Я помню эти кадры. Волнующие кадры.  

– Да, волнующие кадры были. Ну и для нас было. Тогда я еще, знаете, сказал на вручении, что наш обмен – это украинское чудо наперекор судьбе.

– Угу.

– Тогда вручили Золотую Звезду Героя Украины. Я поблагодарил и сказал, что это не для меня награда, а награда для всех ребят. Я не считаю, что я сделал больше, чем все наши ребята отдельно взятые. Знаете, о наших людях нельзя говорить в целом – о каждом нужно рассказывать отдельно. Каждый парень сделал в 10 раз больше, чем я. Это решение военно-политического руководства. Если бы я знал, что меня кто-то подал, я сделал бы все возможное, чтобы этого не произошло.  

– Почему?

– Я еще раз говорю: считаю, что сделал недостаточно для столь большой награды.

– То есть Ермак привез семьи еще к вам тогда, да?

– Да.

– Какие ощущения были, когда вы увидели жену и сына?

– Ну какие у меня ощущения были? Радостные эмоции. Неужели это не сон? Неужели это действительно так? Тонечка рада, Лукьянчик улыбается. Я, возможно, несколько раз за жизнь видел, как Денис вообще улыбается... (Смеется.) Ну, вот такие были эмоции хорошие. Они остались, мы жили с ними...  

– Доченьку Квитославу тогда удалось зачать?

– Да.

– Именно в Турции?

– Да. Тогда удалось. И...

– Класс!

– Андрей Борисович был на связи с нами часто. Ну, не могу сказать, там, каждый день, но были моменты, когда мы, скажем так, качали за пленных, когда мы говорили: "Вот где другие? Андрей Борисович, делайте что-то". Потом был период, когда он нам предложил приезд семей. Но... мы не на свободе, но в контексте наших ребят, которые находились в плену, мы для себя приняли решение, что неправильно будет, чтобы мы жили с семьями, чтобы они к нам приезжали. Чисто морально стоило поступить так.

– Ну, я вам скажу: это поступок.

– Я помню наш разговор, когда кто-то мне говорит: "Свят, бляха, у тебя же жена беременна, нормально все". Я говорю: "А что? А как? Иначе же нельзя".  

– А Тоня поняла?

– Она поняла. Она молодец.

– Это счастье для тебя, что у тебя есть такая Тоня, которая поняла это. Не каждая поймет.

– Она пережила многое со мной.

– Из Турции вас забирал уже президент Зеленский лично?

– Да. Перед этим приезжал господин министр, приезжали еще ребята. Ну, вообще туда к нам приезжал… и Лубинец приезжал, и спикер парламента… Министр обороны, теперь уже министр обороны.

– Умеров.

– Да. И общались. А перед этим к нам приехал министр, мы пообщались, попили чаю, а потом говорит: "Собирайтесь". Я не поверил. Как это вообще возможно? Как – "собирайтесь"? "Все, едем домой". Почему принято такое решение? Честно, я не знаю. Но я думаю, что, возможно, у нас была какая-то... Может, наше руководство подумало, что хватит уже на солнышке сидеть.

– Россияне очень возмутились, кстати, тогда. Они сказали: "Как? Мы же их отпустили с условием, что они не будут возвращаться в Украину, что они не будут воевать. Нас надули". Знаешь, как Путин говорит? "Нас обманули, надули и кинули". Он постоянно так говорит.

– То, что они не сдержали обещаний, то, что они сделали в Мариуполе, то, что они сделали с пленными...

– В Оленовке, да.

– ...то, что они делают постоянно, каждый день, – поверьте, это не самое плохое, что мы могли сделать. Я думаю, что Украина в рамках своей толерантности и в рамках того, что выполняются законы войны, в рамках того, что мы – нормальная, демократическая страна, с ценностями, – им очень повезло.

– А домой из Турции вы летели одним самолетом, как я понимаю, с Зеленским и Ермаком?

– Да.

– Общались?

– Да, мы сидели за столом, обедали. Президент расспрашивал, как мы. Мы расспрашивали его, как в Украине, что нового, как он думает...

– А вот то, что мне сегодня ты рассказывал об "Азовстали", о плене, ты президенту тогда рассказал?

– Ну, прямо все – нет.

– Но главное...

– Это очень долго. Президент спрашивал, конечно... Да ну, я больше спрашивал. Интересно с таким человеком... Ничего себе: верховный главнокомандующий, мы за одним столом обедаем... Очень интересно.

– Рюмку выпили?

– Нет.

– Прилетели – и сразу во Львов.

– Мы приземлились в Польше. Пересели на поезд и поехали во Львов.

– Родители там были?

– Да, родители уже там были. Там была теплая встреча... Блин, мы едем в поезде, пересекаем границу польско-украинскую, заходит поляк, говорит, там: "Контроля паспортова", – смотрит паспорт, говорит: "У вас нет штампа, что вы прибыли в Польшу". Я говорю: "То туда, к тому господину. К президенту идите – он вам сейчас расскажет" (смеется). Пропустили, все классно, вагон, поезд замечательный. Приехали во Львов. И все.

– Что родители?

– Ну, а что родители?  

– Плакала мама?

– Обняли, поцеловали, плакали, конечно. Но они были горды тем, что их сын выжил, вернулся.  

Мобилизация нужна. Я считаю, что бывают преувеличения, неправильные вещи, которые делают работники ТЦК и СП, но мне кажется, что они не так массовые, как нам показывают. Возможно, это подсвечивание, возможно, это российская ипсошка.

– Сын вернулся домой из плена. Столько настрадался. Мог бы отдохнуть. Немножко заняться, может, чем-то другим. А сын поехал на фронт. Почему?

– Так другую опцию мы не рассматривали. Мы вернулись, днем заехал домой, приехали в Киев, прошли еще обследование, военно-врачебная комиссия: надо же было пройти… Наверное, уже на день третий мы уже на полигоне были, командир там уже задачи, вникает, уже палатка, все там – ну, кошмар. Но это в стиле командования Дениса. Мы приехали, военно-врачебную комиссию мы не прошли – мы ее пролетели: "Здоров", "Здоров", "Здоров"... Проходили то, что слух проверяет, – какие-то контузии, и она мне что-то шепчет – я, блин, не слышу, я вам честно говорю. Ну есть со слухом проблемы, другие...

– До сих пор?

– Да есть, конечно. Но, ну скажем так, пусть оно себе там будет. Придет время – выздоровеем, полечимся... Я там не слышу – говорю: "Да все, подписывайте. У меня нет времени". Полетели: работа, работа, работа, встречи, совещание в министерстве, командование, Денис принимает, ознакамливается, мы по своим направлениям – понеслось. Вот так оно произошло. Единственное, чего я хотел, – попасть на 1 сентября к своему сыну. Первый раз в первый класс. На первый звонок. Не. Денис: "На фронт". Все. Я не приехал.

– Часто говорят, что "азовцы" – больше, чем просто военное подразделение. Это семья. В чем это проявляется?

– Коротко попробую сказать. Начну с Мариуполя. Я всегда вспоминаю, когда в Мариуполе выходной день. И можно было выйти куда-то на набережную погулять. Я помню ребят со своими женами, с детьми, которые гуляли, многие из них погибли... И нас была 1 тыс. человек. Мы все знали друг друга, дружили семьями...

– Я видел эту атмосферу, кстати. Удивительная атмосфера.

– Да. Это вот так мы жили.

– Семья.

– Так мы жили… Тогда была 1 тыс. А сейчас около 10. И это большое подразделение, где очень много людей. И вот важно делать что-то такое, чтобы было осознание единой семьи. Как можно этого добиться? Через родственников. У нас есть служба сопровождения, которая заботится о раненых, есть социальный отдел, который заботится о семьях, общается с семьями тех, чьи дети, родители в плену... В прошлом году мы начали и в этом году прям очень понеслось: когда дети наших военнослужащих ездят за границу в детские лагеря: Швеция, Хорватия, Австрия, Германия, Польша... А сейчас еще много других стран: в Баку они ездили, в Стамбул ездили. А в этом году будет еще больше стран, куда они поедут. Пусть все закончится – потом об этом можно будет сказать. Есть вопрос безопасности. Недавно мы организовывали концерт на День матери. Это важно: достучаться не только до бойца, но и до членов их семей. И у нас такое комьюнити получается – когда все в теме.

– Братство такое.

– Боевое братство приобретается во время боевых действий. Когда ты вместе, совместно какие-то эмоции испытываешь. Широкинская операция, Марьинка, Красногоровка, Светлодарская дуга, бои в Мариуполе – после этого времовское направление, Запорожское контрнаступление, Серебрянское лесничество, сейчас бои за торецкое направление... Это все сплачивает людей.

– "Азов" с начала своего существования имел собственную рекрутинговую систему, которая вызывала и удивление, и уважение, и которой пытались подражать многие подразделения. Как вы построили такой рекрутинг в "Азове"? Как это работало тогда и как это работает сейчас?

– Дмитрий Ильич, я на эту тему могу рассказывать годами. Во время войны бывает три момента по набору кадров в армию. Приемные комиссии всегда в начале войны, если это, тем более, война, как у нас: именно оборонная, мы защищаем свое государство, – это очереди. И там нужна приемная комиссия. Просто два-три нормальных парня, которые видят людей, читают их, понимают их состояние здоровья, психики, – просто записываешь их, принимаешь. Второй процесс – это мобилизация, когда уже есть понимание того, что государство должно вмешиваться и в армии должны быть резервы, насыщать подразделения. И рекрутинг: когда ты уже начинаешь искать определенные, скажем так, таланты и когда ты ищешь людей мотивированных, которые понимают, куда они идут. Я был инициатором процесса рекрутинга, когда был начальником кадров. Я понимал, что такого ажиотажа... уже активная фаза войны закончилась, 2015 год – и такого уже ажиотажа нет. Нужно как-то показывать, поощрять людей и искать, доносить им эту информацию: какие преимущества в вашем подразделении. Я был инициатором организационно-штатных изменений: мы сделали центры комплектования: город Киев, определенное количество офицеров, солдат, сержантов, инструкторов – ввели на основе волонтеров, ветеранов наших, сделали рекрут-центры по Украине, в Киеве группа инструкторов... И оно начало работать, и мы начали выбирать... К нам начали обращаться люди, которые понимали, куда они идут. Дальше – соответствующая "селекция"... Что я имею в виду? Кстати, с каждым военнослужащим у нас была комиссия: я, командир, начальник штаба...

– Личный разговор.

– Личный разговор с каждым. Приходит паренек: микрорайон Восточный, город Мариуполь. Такой себе район. Мог подвыпить, еще что-то. И ты понимаешь, что, в принципе, есть два варианта развития событий. Он или в подразделении примет правила, примет поведение, или же его подразделение вытолкнет. И ты понимаешь, что это человек такого сорта: ему стоит пойти, например, во 2-й батальон, где рота "Спорт", в которой у нас Химик, Фрост, – они там все бокс, рукопашка и так далее. Другие – тоже "спортики", но там такая категория – молодняк. Его туда – он приживается. Затем проходит базовый курс боевой подготовки, получает все необходимые знания, потом – процесс приобретения военной специальности. То есть эта система была поставлена на поток... Тут очень важно сказать, что это комплексная работа. Если в подразделении не будет правильной атмосферы, не будет построена система ценностей... Люди же это чувствуют, люди видят. Важно не обмануть человека. То, что ты говоришь, он должен увидеть собственными глазами, почувствовать. И в нашем подразделении люди удивляются, что так можно.

– Сейчас тяжело набирать людей для "Азова"?

– Трудно, но можно. Мы набираем, работаем. Я скажу, что результаты неплохие, по сравнению с другими подразделениями. Или это человек, который обратился из гражданской жизни к нам, или перевелся из другого подразделения – это все равно люди, которые хотят к нам в подразделение. По тем или иным причинам. Они понимают, куда они идут, и поэтому люди у нас намного лучше.

– Мне – да и не только мне – очень не нравится работа ТЦК. Она дискредитирует, мне кажется, Украину, нашу армию и, вообще, нашу идею. Как вы относитесь в "Азове" к ТЦК?

– Мобилизация нужна. Это факт. Одним рекрутингом не перекроешь потребности… Я не говорю о своем подразделении: азовцы – это не все силы обороны. Есть много других подразделений. Есть претензии к другим... Есть очень крутые подразделения, которые очень классно воюют. Мобилизация нужна. Я считаю, что бывают преувеличения, неправильные вещи, которые делают работники ТЦК и СП, но мне кажется, что они не такие массовые, как нам показывают. Возможно, это подсвечивание, возможно, это российская ипсошка. Единичные случаи нарушения, неправомерных действий есть однозначно. Выявили, наказали, есть кодекс, есть закон – пожалуйста. Военнослужащие должны быть наказаны за те или иные неправомерные действия. Оно должно быть сбалансировано. Чем жестче работает ТЦК и СП, тем больше у меня людей. Потому что люди понимают: бляха, да я не хочу попасть непонятно куда, меня же заберут однозначно. И такая категория людей есть.

– Лучше пойду в "Азов".

– Да, у них уже есть тревожный чемоданчик, они уже проходят курсы, обучение, готовятся и типа ждут, когда им вручат повестку. Им, там, – чик! – повестка, и они: "Да и да, – в рекрут-центр. – Добрый день... Мам, я в "Азов". Как наша рекламная кампания.

– Весной был создан 1-й корпус Национальной гвардии Украины "Азов". Как сейчас происходит там работа с подразделениями?

– И публично, и не публично мы были инициаторами таких перемен. Это очень важно. Корпусная система необходима. Есть очень много составляющих: это и постоянный участок фронта, и командир, который есть постоянно, которого не меняют... Вот этот человек, у которого в подчинении бригада, постоянный командир... системные, короче, изменения нужны. К нам легендарные бригады попали: "Червона калина", которая входит в состав корпуса "Червона калина", очень тяжелое направление сейчас у них. Мы недавно у них были в подразделении: поздравляли их с годовщиной, вручали награды. Покровское направление. "Кара-Даг", запорожская бригада, воюют профессионально, хорошие ребята, мотивированные. Бригада "Буревій" известная, Киевская область, купянское направление стабилизировали, выдержали натиск – и сейчас хорошо воюют, пленных берут.

– Где сейчас воюет это подразделение? На каких направлениях?

– "Буревій" – купянское, харьковское направление. "Кара-Даг" – харьковское направление. "Червона калина" – покровское направление. 12-я бригада "Азов" – торецкое направление. Есть еще бригада "Любарт". Это наш батальон "Любарт", который вырастет до бригады: насытится людьми, техникой, будет иметь задачу... А сейчас они в стадии формирования, но и в стадии войны.

– Ты сейчас подполковник. И какая твоя должность сегодня?

– Заместитель командира по работе с личным составом 1-го корпуса Национальной гвардии "Азов".

– Денис Прокопенко. Непубличный человек, его личность имеет таинственный ореол. Ты очень хорошо его знаешь, много лет рядом – расскажи, пожалуйста, что это за человек. Может, какие-то есть истории, которые проиллюстрируют это.

– Важно ответить так, чтобы не быть подхалимом… Потому что я в его подчинении. Но важно сказать правду, какой бы она ни была. Тяжелый человек. Трудоголик. Иногда с ним очень трудно. Он требует от других того, что он требует от себя. Да, где-то есть какие-то немножечко поблажки. Есть много командиров и лидеров, которые для своего личного состава сделают все. Они будут их обучать, выращивать, обеспечивать, помогать, поддерживать и так далее, и так далее, но... Денис – это человек, который готов умереть за своих людей. Вот чем он отличается. Понимаете, ты можешь быть крутым командиром, ты можешь быть где-то в штабе, в управлении, сидеть и классно командовать. Но вот умереть за своих людей не каждый лидер, командир способен. А Денис способен. Он не раз своими примерами это доказывал. И люди это знают. И люди с его командами умирали – понимаете? Умирали, потому что это война, потому что это бой. Но рядом с таким человеком – я не скажу, что безопасно, но скажу, что не страшно. Не страшно. Светлодарская дуга. У нас погиб офицер – и географическое расположение было такое, что мы не могли... Его тело находилось близко к противнику. И географически все выходы туда, во-первых, подвергались огню противника – забрать было невозможно. Но забрать надо, это наши принципы. Что мы делаем? Мы на Светлодарской дуге – у нас был "200-й" русский, они не могли его тоже забрать, потому что пулеметная очередь их бы скосила. Но если бы они даже пришли его забирать – возможно бы, и наши не стреляли в них. Ну, мы бы отдали. Но они его не забирали – мы его забрали. Договорились через украинскую сторону, которая работала с противником по обмену тел, забрать их "200-го". Я вез того "200-го" – тогда отравился... запах этот... Безумное отравление было. Это был район Счастья, мы переоделись в гражданское... Тавр был, Редис, я, Хват покойный, Герой Украины посмертно... Крайний блокпост, мы в гражданском: в кепочках, в джинсиках, за пазухой – пистолет, с гранатой в кармане... Мы должны были идти с нашей группой забирать тело: я не помню, как эта организация называлась, но они занимались этим. Мы хотели пойти с ними, потому что для нас было принципиально, чтобы что-то не сорвалось. На блокпосту наша десантура стоит. "Серяк" – и 100 или сколько метров – и уже там противник. Мы общаемся спокойно, стоят ребята другие, офицеры из управления Нацгвардии. Денис говорит: "Господа, мы идем вместе с вами. Если что-то пойдет не так – я снимаю шапку, вы открываете огонь на поражение. Это будет наш последний бой". Я смотрю: они просто побледнели. И начинают шептаться: "А кто это?" – "Да это азовцы". И Редис готов был умереть, но выполнить обещание отдать тело противника. Конечно, мы готовы были погибнуть, но такие вещи... Я много могу рассказать историй. В Мариуполе как ему предлагали эвакуироваться: оставить всех... Да много такого было. 

– Очень острая тема окончательного возвращения азовцев из плена. Сколько сегодня азовцев в российском плену?

– Почти 800. Более 500 возвращены. Я азовцами называю всех военнослужащих 12-й бригады. Это некоторые военнослужащие и срочной службы.

– Сегодня у некоторых граждан в Украине есть мнение, что азовцев, которые попали в российский плен, не обменивают умышленно. Родственники пленных устраивают время от времени акции "Free Азов". Какое у тебя мнение по этому поводу?

– Я выражаю искреннюю благодарность вообще за колоссальную поддержку от простых граждан. Не только членов "Азова", но и звезды, эстрада, полит... Многие официально, публично говорят о том, что азовцев надо менять. И это вопрос принципа для нас, поскольку это наши подчиненные. И два – это справедливый принцип.

– Дело чести.

– Нет, я о справедливости в контексте обмена. Есть военнослужащие, которые попали в плен без должного сопротивления противника. Это раз. Это надо учитывать. Есть военнослужащие, которые позже попали в плен. Есть военнослужащие, которые из ситуаций разных. Но я говорю о приоритетах. Давайте учитывать, при каких обстоятельствах азовцы попали в плен. Два: время. 2022 год – сколько времени они уже находятся в плену? И важно, как к ним там относятся. Не ко всем пленным относятся так плохо, как к нашим ребятам. Не всех так осуждают... Им же нужно обвинить азовцев в том, что русские сделали в Мариуполе. Это же их пропаганда. В контексте ранений, в контексте здоровья, их физического состояния, в контексте возраста даже... Если брать вот эти все приоритеты... Ну почему вы меняете человека, который попал в плен в 2024 году, не ранен, а не меняете человека, который попал в плен в 2022-м? И, кстати, есть люди, которые попали в плен еще в 2014–2018-м... Такие военнослужащие тоже находятся в плену. Не азовцы, но в контексте тех, кто защищает Украину. Это принципиальная позиция для нас. Когда есть за что критиковать, мы критикуем. Я понимаю, что это не просто. Я понимаю, что с русскими договариваться, наверное, нереально трудно. Но это важно. Важно для нас, важно для семей, важно для наших ребят.

– Владельцем "Азовстали" был Ринат Ахметов. Известна ли вам реакция Рината Ахметова на то, что на его заводе будут идти бои?

– Мне такая реакция неизвестна, но я знаю, что этот человек во время войны много потерял. Завод Ильича, "Азовсталь" и другие металлургические комбинаты и его бизнес. Он, наверное, один, кто больше всего пострадал во время войны из богатых людей. Перед выходом я слышал, как Денис общался с Ринатом Леонидовичем. Он его попросил позаботиться о ребятах, которые были эвакуированы из Мариуполя. Которые лечились. И позаботиться о семьях наших военнослужащих: тех, кто погиб, тех, кто погибнет. Этот человек сдержал свое слово. Есть ли еще такие люди в Украине, которые по программе "Сердце Азовстали" выдали десяткам людей квартиры?

– Азовцам?

– И не только азовцам. Людям, которые были в Мариуполе. Военнослужащим, которые обороняли Мариуполь. Это огромная программа, я не знаю, сколько там миллионов долларов...

– Он вообще выделил на украинскую армию более €350 млн.

– Налоги самые большие платит, насколько я знаю. Ну послушайте: если есть в Украине бизнес честный, который платит налоги – я подчеркиваю это, – и вы хотите приобрести квартиры военнослужащим или нашего подразделения, или других сил обороны – делайте это. Присоединяйтесь, пожалуйста... Я не знаю, возможно, после этого интервью очередь будет, а может быть, и нет, но если есть бизнесмены, которые хотят приобрести жилье нашим бойцам, – пожалуйста, берите пример.

– То есть Ринат Ахметов приобрел азовцам и тем, кто был в Мариуполе, десятки квартир уже?

– Да.

– И, насколько я знаю, эти квартиры – не просто там голые стены были – да? – а все: ремонт, мебель, даже стиральные машины… Бери и живи, да.

– Я очень много отзывов слышал эмоциональных хороших людей, которые получили… Да, я получил тоже квартиру. Но это другая программа, другая история. Когда мне об этом сказал командир: что есть такая опция, "ты получаешь квартиру"...

– В Киеве.

– Да, в Киеве. "Это хочет тебе подарить "Сердце Азовстали". Но мой вопрос принципиальный заключался в том, заберет ли моя квартира у кого-то очередь. Нет, это была другая категория – это личное решение мецената. Ну окей. Украинские военные, не я, а все остальные – офицеры, солдаты, сержанты – должны быть обеспечены всем. Бывают такие стереотипы, когда думают: "Ты раненый военный, тебя надо жалеть, ты пришел с фронта – ты, возможно, какой-то не такой, искалеченный морально, у тебя ПТСР, ты должен жить где-то в общежитии..." Стереотип армии 1990-х, когда разворовывалось, когда они жили за $20 – нет. Украинский военный, который жертвовал своей жизнью ради нашего с вами благосостояния, должен быть обеспечен всем. Это приоритет государства, приоритет людей, которые, скажем так, по тем или иным причинам не могли пойти на фронт, но...

– Но имеют деньги.

– Но имеют деньги и делали достаточно… Ну слушайте, просто иметь деньги под подушкой – это одно, а делать так, чтобы люди работали, получали зарплату, платились налоги, помогали… Я не только об этом человеке, я говорю о многих… В Украине есть много людей с такими возможностями, но меценат такой только один. Поэтому, пожалуйста, приходите.

– Что такое "патриот Украины", по твоему мнению? Какого человека можно назвать патриотом?

– У меня есть устойчивое убеждение, что патриот Украины – вне зависимости от среды, в которой он проживал, – он или есть, или нет. Патриот Украины – это в сердце. Это что-то твое, чего не отберут. Это сознательный гражданин, который гордится тем, что он живет в Украине. Но искренний патриот в Карпатах, который с детства говорит на украинском, живет в той среде, – ему легче, чем украинцу, который принял для себя решение, что он, несмотря на российскую пропаганду, остается украинцем, будучи в Донецке, или в Луганске, или в Мариуполе. Я больше благосклонен к такому человеку, потому что бывают случаи, когда ты говоришь на украинском, надеваешь вышитую рубашку, живешь в Ивано-Франковске...

– И воруешь у Украины.

– Да, и пилишь карпатские леса. Или еще что-то делаешь. Или на Волыни леса уничтожаешь, копая янтарь себе в карман. Или карьеры в Житомирской области. Или еще что-то... Или уголь воруешь в Луганской области – ну, по-разному.

Папа жены – военный. Когда я был в Мариуполе, потом в плену, Тонечкин отец – причем ему уже 61 год – в этот период воевал под Бахмутом. Я не знаю, что она пережила.

– Обязательно патриот Украины должен говорить на украинском языке или нет?

– Нет. На украинском языке необходимо разговаривать в Украине, я так считаю. Но в разных ситуациях нужно знать английский, русский.

– А в "Азове" много русскоязычных бойцов?

– Есть такие.

– У тебя прекрасная жена Тоня. Настоящая жена настоящего командира. А где и как вы познакомились?

– Нас познакомили мои друзья. Знакомство, которое буквально за несколько дней переросло во что-то большее. Любовь… Но потом война, Мариуполь, и Тонечка приехала ко мне в Мариуполь в 2015 году, там уже у нас родился сын Лукьянчик. И ей было не страшно приехать. Родители не хотели отпускать ее, конечно, но да. Она многое пережила со мной – это же жена военного.

– Сын Лукьянчик и доченька Квитослава.

– Да, Квиточка.

– Квиточка. Какое прекрасное имя! Кто так решил назвать?

– Я.

– А почему Квитослава? Очень красивое имя и очень редкое.

– Квитка Цисык, певица. У меня так: приходит жена, говорит: "Святослав, я беременна". Я говорю: "Окей, будет сын – будет Лукьян". Еще вот на той стадии, когда она только сказала.

– Почему Лукьян, кстати?

– А приснилось. Ну, типа мне приснилось, что жена беременна, мне приснилось, что у нас будет сын и я знаю, как я его назову. Вот как-то так. Так же и с Квитославой.

– Чем они сейчас занимаются? Какие у них любимые дела?

– Тонечка вся в детях. Она в безопасном месте проживает... Тонечкин папа – он военный. Это тяжелое дело: когда я был в Мариуполе, потом в плену, Тонечкин отец – причем ему уже 61 год – в этот период воевал под Бахмутом. Я не знаю, что она пережила. Он пошел в армию... Мой отец уже не пошел, потому что уже возраст не тот. Он старше человек. А Тонечкин отец до сих пор служит, он из Вооруженных сил перевелся в Национальную гвардию – немножко легче, и слава богу. Он хоть уже не в лесах, в полях. Потому что физически он уже не тянет.

– У Лукьянчика и Квитославы какие пристрастия?

– У Лукьянчика период любопытства, и он хочет быть то интернет-блогером, то… Сейчас я его отдал в "Пласт". Ему повязали желтый галстук, дисциплинированный стал. Но он добрый, у него есть много увлечений... Сейчас я ему купил гантельки – он второй класс закончил. И вот сейчас у него любовь – спорт. Но это поколение геймеров, это поколение компьютеров: он сидит в интернете, играет с друзьями – я всегда прошу жену, чтобы она, ну, как-то минимизировала это время, хотя это трудно с современными детьми. Квиточка еще маленькая, ей два годика. Мама постоянно с ней. Она не дает ей покоя, очень шустрый ребенок... У нее есть что-то музыкальное точно.

– Для многих людей в Украине ты пример. А вредные привычки у тебя есть?

– К сожалению, да. И у вас есть. Я курю, а вы иногда говорите на русском.

– (Смеется).

– Кстати, начал, как и большинство людей, в армии, потом оставил это дело, потом снова начал. Это вредная привычка, конечно. Но посоветует ли курильщик своим детям курить? Нет. Так же я хочу, чтобы было и с русским языком. Чтобы никто не советовал своим детям общаться на русском. По моему мнению, русский язык – это для украинцев вредная привычка. От нее нужно избавиться. Нужны государственные программы: мягкие, со здоровым донесением информации... Россияне сделали все, чтобы украинцы перестали говорить на русском языке. В вашем контексте, Дмитрий Ильич, я считаю, что вам необходимо общаться на русском, потому что вы доносите важные вещи до людей: достукиваетесь до людей, которым важно услышать правильную и правдивую информацию, потому что русские зомбированы. Это факт.

– Если у тебя есть свободное время, чем ты занимаешься?

– Читаю.

– Много?

– Недавно закончил мемуары Манергейма.

– О, это интересно.

– Два тома, на украинском языке…

– Интересные, кстати, мемуары Манергейма?

– Очень интересно. Война в Финляндии сама по себе очень интересная. И она такая знаковая...

– Что они с Россией сделали.

– Трехмиллионная армия выстояла. Не потеряла независимость – это очень важно. Классно, когда он описывает русского солдата.

– Он же в Петербурге много жил, и учился…

– Да, он был офицером имперской армии. Но то, как он в своих мемуарах говорит о русских солдатах, что "он родился с лопатой", – так оно и есть. То, что мы сейчас видим на поле боя, то, что мы видим, как они не ценят своих людей, своих солдат, как они бросают… Какая у них готовность умереть... Они не ценят жизнь.

– А большая готовность умереть у них?

– Да, у них совсем другая… У них менталитет другой. Они не ценят жизнь, свободу, как мы. "Я не боюсь тюрми і ката, вони для мене не страшні, страшніш тюрма у рідній хаті, неволя в рідній стороні". Так вот, свобода для нас, жизнь в нормальной стране – для нас важна. Для них – нет, это другая категория.

– Что ты читаешь еще? Какие книги? И какие фильмы смотришь?

– "Поля битв" прочитал недавно. Классная книга. Читал на украинском языке "Убить пересмешника" Харпер Ли. Я читал ее на русском, мне давали эту книгу в Лефортово. Я захотел ее перечитать на украинском... Неплохо, книга интересная. Что я смотрю? Смотрю Netflix, но сейчас, честно, таких фильмов нет, как были фильмы, на которых я вырос. "Рэмбо", "Коммандос", "Терминатор" – все вот эти голливудские блокбастеры. "Гладиатор", "Храброе сердце" – патриотические фильмы.

– Я видел тебя на творческом вечере Юрия Рыбчинского, тоже Героя Украины, нашего прекрасного поэта. Говорят, что ты тоже пишешь стихи.

– Ну, пару написал. Ну, прямо чтобы так… Это должно быть вдохновение. У Юрия Рыбчинского я, к сожалению, был только половину концерта – и потом уехал. Была какая-то срочная задача – очень жалею, что не был до конца.

– Как относился ты к России до войны? И как относишься к ней теперь?

– То, что мы с ними будем воевать, – это было понятно. Очень плохо, что мы не осознавали с 2008-го, когда они на Грузию напали... Но то, что мы рано или поздно начнем воевать, – это было понятно. Но я не мог подумать, насколько они не соблюдают правила войны. У нас на офицерском собрании перед полномасштабкой кто-то из офицеров спросил: "А что мы будем делать, если у нас будут пленные?" Командир тогда говорит: "Все просто. Есть правила ведения войны. И мы их должны соблюдать". А они – нет. То, что они сделали, – прощения им за это нет, поэтому негативно однозначно.

– Как ты относишься к Путину?

– Убийца и сошедший с ума тиран. Но я бы сказал, как я отношусь к некоторым политикам, которые должны защищать свободный мир. Я хочу сказать, что у них ампутирована совесть.

– Знаешь, я хотел бы тебе сейчас предложить обратиться к россиянам на русском языке.

– Хотелось бы словами Александра Глебовича Невзорова сказать… Я с ним, кстати, общался и на "Азовстали", и пару раз – когда уже вышел. Вот его русский язык – это что-то невероятное.

– Да.

– Я не буду обращаться к политикам. Если обращаться, то к простому народу. Вы все должны понимать, что вы – соучастники преступления. Если вы поддерживаете войну, рано или поздно вы ответите за это. Вы преступники. Подумайте над этим. Я понимаю, что сложно: режим такой, страна такая, где вам запрещают думать, где вам запрещают говорить то, что вы думаете, или вы боитесь говорить об этом. Но если вы будете поддерживать войну, вы рано или поздно за это ответите. И другое обращение – к военным. Я понимаю, что есть приказ. Я сам военный – я знаю, что это такое. Но приказы есть военные, а есть – преступные. У вас, если вы будете выполнять преступные приказы, два пути: вас ликвидируют свои, когда придет большая зачистка. А она придет, потому что вы свидетели ненужные, вас ликвидируют однозначно, как в 1937-м… Или же вас убьют или посадят наши спецслужбы, которые везде. Но у вас есть выбор: не выполнять преступные приказы. Если вы на поле боя будете знать, что вы воюете против нашего подразделения, то я вам хочу сказать, что нам пленные нужны. Нам нужен обменный фонд. Мы доказали не раз, что мы пленных кормим, одеваем, даем все нужное, есть правила ведения войны, конвенции, по которым мы работаем. Если у вас будет возможность сдаться в плен – сдавайтесь. Мы вам обещаем жизнь. Потому что как издеваются над вами ваши командиры – если вам нельзя возвращаться назад, так подумайте, пожалуйста, об этой опции. Мы сделаем все возможное, чтобы сохранить вам возможность прийти к нам на позиции. Вас заберут – и в дальнейшем мы вас обменяем. И обменяем так, что вы будете героями. И попали в плен в бою.

– Я еще предложу тебе обратиться к Путину.

– Отпусти ребят пленных. Не издевайся над ними. Прекрати войну. 

– Не секрет, что затяжная война истощает общество. Все большему количеству людей хочется искать компромисс. У них у многих опускаются руки. Что бы ты мог сказать по этому поводу украинцам?

– У нас нет опции не воевать. Это должны осознать все. Знаете, наверное, сейчас люди в Харькове понимают это больше, чем люди в Закарпатье. Но и люди на Закарпатье должны понять... Я без всякой привязки к региону, но я понимаю, что там спокойнее. И я понимаю, что люди там не так ощущают войну, как прифронтовые территории.

– Тревог почти нет.

– И очень важно понять, что если падет Харьков или Запорожье, Днепр, Киев, Ужгород – они будут там. Мы должны защищать страну, потому что если русские придут туда, у вас заберут все. И вы будете никем. Русские не хотят захватить какую-то определенную территорию – русские хотят уничтожить всю Украину. Это просто.

– Государственность. Есть ли у нас шансы победить Россию?

– Есть. Мы обязаны сопротивляться. Если бы мы думали о том, что Россия такая большая, такая могущественная, там так много людей, оружия у них и так далее – так а для чего было им сопротивляться? Президент мог взять и уехать, отвести войска, поднять руки – и никто бы не защищался. А чего Польша вообще сопротивлялась во время Второй мировой войны? Против нацистской Германии, против Советского Союза... А финны? Воевать можно и нужно. А дальше все зависит от людей: их духа, креативности, подходов к ведению боевых действий... Не асимметричных. У нас крутые службы безопасности: операция "Паутина" – это учебники истории однозначно. Я честно, Дмитрий Ильич, считаю, что у нас есть множество таких вещей, о которых, возможно, вы знаете, но, возможно, спецслужбы нам... Это засекреченная история, и, возможно, еще когда-то расскажут, когда уже война закончится и можно будет об этом говорить. У нас множество таких вещей. Наши люди эрудированные, наши люди используют технологии, FPV-дроны мы же начали первые применять из-за нехватки снарядов, артиллерии. Фронт изменился колоссально. Мы – начинатели многих процессов из-за того, что нам нужно придумывать что-то новое. И очень жаль, что Украина сегодня – поле битвы, на котором мир использует новые методы и подходы ведения войны. Это же полигон для некоторых. Это нужно понять, но...

– Но нам свое делать.

– Нам нужно делать так, чтобы минимизировать потери. И увеличить потери врага.

– Когда закончится эта проклятая война?

– Не готов сказать. Она, наверное, еще будет продолжаться… Совпадение, возможно, – тут много всего. Для меня будет победой, когда изменится режим в России или же когда Россия распадется на несколько других государств. Когда она не будет нести угрозу для нашего государства. Вот когда она не будет нести угрозу, тогда я считаю, что мы победили. Может быть прекращение огня, могут быть какие-то мирные договоренности... Они будут вооружаться, учить армию, но будет ли это долговременный мир? Мир в контексте того, что Россия уже не нападет, возможен только тогда, когда России в таком формате не будет.

– Ну что, Свят? Наше интервью подошло к концу. Разговаривали, к сожалению, всего лишь четыре часа. Тем осталось много – ну это будет повод поговорить еще. Я хочу поблагодарить за прекрасное интервью, но еще больше хочу поблагодарить за то, что ты есть, что такие ребята, как ты, стали на защиту нашей Родины. Что мы живы до сих пор, что жива Украина, и будет жить, ведь у Украины есть ты и азовцы. И все бойцы, все парни и девушки, которые защитили свою Родину... Спасибо тебе.

– А я хочу поблагодарить всех украинцев за колоссальную поддержку, которую мы ощущаем. Которую ощущают люди, которые воюют, потому что воюем мы ради них. Как перестанем воевать, тогда все остальные ощутят – скажу так.

– Слава Украине!

– Героям слава!