Соловьяненко: В Украине из-за российского обстрела впервые за десятки тысяч показов героиня "Травиаты" вижила

Первое посещение оперного театра – это спектакль "Евгений Онегин" с участием отца, который пел Ленского. Дошло до сцены дуэли, я увидел, что отца застрелили. У меня была ужасная истерика. Меня едва смогли успокоить

– Анатолий, добрый вечер!  

– Приветствую искренне!

– Я чувствую некоторую дрожь: сидеть на сцене Киевской национальной оперы – это большая честь. И как человек, с детства привыкший сидеть в зрительном зале, чувствую и дрожь, и волнение. Вы со скольких лет были на этой сцене?

– Моя жизнь с самого начала была связана с Киевской оперой. Но в начале 80-х в этом помещении происходил капитальный ремонт.

– Спектакли шли во Дворце "Украина".

– И в течение пяти лет спектакли оперные шли в Октябрьском дворце, а балетные представления – во Дворце "Украина". Мы жили на улице Октябрьской Революции (сейчас это улица Институтская), как раз возле того здания, где оперные представления проходили. И так сложилось, что я не ходил в детский сад, а ходил с отцом на репетиции, на "співанки", а потом уже и на спектакли. Поэтому я был "сыном полка". Я с самого раннего детства впитывал в себя эту атмосферу. Поэтому, конечно, то, как сложилась моя судьба, неслучайно. Первое посещение оперного театра – это был спектакль "Евгений Онегин" с участием отца. Отец пел Ленского.  

– "Куда, куда вы удалились?"  

– И дошло до сцены дуэли: я увидел, что отца застрелили. У меня была ужасная истерика. Меня едва смогли успокоить. Мама повела меня за кулисы к отцу, чтобы показать, что он жив. По дороге мы встретили Романа Георгиевича Майбороду, народного артиста Украины, сына Георгия Илларионовича Майбороды, известного композитора, который пел партию Онегина. Я набросился на него и чуть не разорвал ему фрак. Ему еще нужно было петь третье действие. Меня едва от него оттащили. Спасло его и его фрак только внезапное появление отца, шедшего нам навстречу. Это были мои первые впечатления, первое знакомство с оперным театром. Позже, конечно, я много бывал на спектаклях. Слышал всех, кто здесь работал, кто гастролировал. И конечно, это все повлияло на мой дальнейший путь, на избрание дальнейшего моего пути. В 13 лет – это был последний спектакль отца в опере Шарля Гуно "Фауст", посвященный его юбилею. Это был январь 1993 года. И после этого спектакля я вышел исполненный осознания, что это мое призвание, что я хочу связать свою судьбу с этим театром. Мой старший брат Андрей – родители его с раннего детства, как говорится, силовали к музыке. Отправили его в музыкальную школу по классу фортепиано. Хорошо занимался, окончил 10-летку при Киевской консерватории с отличием. И у отца даже были планы, что он постепенно вырастет у его концертмейстера, будет ездить с ним по гастролям. Но когда Андрей окончил музыкальную школу, получил диплом, он принес этот диплом, положил его родителям на стол, сказал: "Я вам закончил", – зашел в свою комнату, где у него стояло пианино, демонстративно поставил на пианино книги и больше ни разу в жизни к пианино не сел.

– И уехал в Канаду.  

– Потом уехал в Канаду. У нас достаточно большая разница – 13 лет. Когда я родился, родители, очевидно, уже имея предыдущий опыт со старшим сыном, решили, что меня уже силовать не будут. Куда меня судьба занесет, так и будет. И я в 13 лет, достаточно поздно для начала занятий музыкой, сам попросил их взять мне педагога по фортепиано. И стал заниматься. Конечно, я мечтал петь. Отец никогда не преподавал. И когда я заканчивал школу, нужно было выбирать какой-то жизненный путь. Я мечтал петь. И отец взял меня за руку и отвел к своему коллеге, замечательному певцу, известному баритону Виктору Николаевичу Курину, который преподавал в Киевской консерватории. Виктор Николаевич и его жена Тамара Григорьевна, работавшая концертмейстером в его классе, начали со мной заниматься. Но, конечно, заканчивая школу в 16 лет, когда происходит мутация голоса, гормональное становление организма, говорить о серьезном занятии академическим вокалом было бы неправильно. А поступать куда-то было нужно. Я увлекался еще оперной режиссурой. В киевской опере работала отличный режиссер, выдающийся педагог Ирина Александровна Молостова. Я восхищался всем, что она делает. Посещал все ее представления, затем попросил у нее разрешения посещать ее репетиции.

– "Катерина Измайлова", я помню.  

– У нее много было спектаклей. И "Лючия ди Ламмермур", и "Риголетто", и "Чио-Сан". Очень много спектаклей она провела на этой сцене. И она очень благосклонно ко мне относилась и к моим каким-то наивным соображениям. И я пришел к ней с просьбой взять меня на режиссерский курс в Карпенко-Карого. Она меня внимательно выслушала и сказала, что, к сожалению, в тот год она курса не набирает, поэтому такой возможности нет. К отцу пришел, попросил узнать, кто в этот год набирает курс. В тот год набирал курс Михаил Юрьевич Резникович. Отец позвонил ему и объяснил ситуацию. Он задал очень простые вопросы – и сейчас я понимаю, насколько правильные и важные. Он спросил, есть ли у меня актерский опыт. Никакого актерского опыта у меня не было. И он сказал отцу: "При всем уважении к вам, Анатолий Борисович, я не буду рассматривать его вступление на режиссерский курс, потому что все ребята, которых я набираю, имеют два, три, четыре, пять, а то и больше лет актерского опыта".

– А это нужно.  

– "И без этого он просто не сможет учиться, не сможет двигаться – и это его сломает". У меня была трагедия. Солнце упало на землю, земля – на луну. Жизнь закончилась. Я снова пошел к Ирине Александровне. В состоянии аффекта и внутренней истерики. И она, пытаясь меня успокоить, сказала мне: "Михаил Юрьевич прав в этой ситуации. Я не хотела тебе просто этого говорить. Но прежде чем ты как режиссер сможешь что-то разбудить в артисте, в актере..." Потому что единственный инструмент режиссера – это артист. Только через артиста режиссер может донести какую-то мысль, какое-то мировоззрение, какое-то видение.

– Ты сам должен быть в его коже?  

– Да. Ты должен не просто быть в его коже, а очень многое в жизни пережить: и любовь, и разлуку, и счастье, и горе, и потерю близкого человека. Весь спектр чувств, которые человек испытывает на протяжении своей жизни. Мне тогда, 16-летнему юноше, было очень тяжело, почти нереально это постичь. Но, собственно, выбора другого не было. И на семейном совете было принято решение, поскольку у меня лучше было с гуманитарными науками, было принято решение поступать на юридический факультет. Я поступил на юридический факультет университета Тараса Шевченко, который за пять лет с отличием окончил. Я очень благодарен этому экспириенсу, поскольку в дальнейшем в творчески организационной, а потом уже и в руководящей работе это мне всегда помогало. Этот выбор был совершенно правильным. Если бы я тогда начал заниматься тем, к чему я не был готов... Это как в спорте. Если ты просто берешь штангу – сломал хребет или порвал связки. И в режиссерскую ипостась я пришел уже гораздо позже: через пять лет, будучи студентом класса Валерия Петровича Пацунова. И на этой сцене моим режиссерским дебютом было возобновление оперы Гаэтано Доницетти "Лючия ди Ламмермур" постановки Ирины Александровны Молостовой. Тогда Ирина Александровна ушла из жизни. Я очень хорошо знал этот спектакль. Кстати, мы сейчас сидим в креслах из этой постановки. Это те кресла, в которых в этом спектакле сидело много корифеев украинской оперы, в том числе и Евгения Семеновна Мирошниченко, и Анатолий Борисович Соловьяненко, и очень много других певцов сидели в этих же креслах.  

– Хочется встать, я вам честно скажу. То есть это аутентичные кресла?  

– Это аутентичные кресла из этого спектакля. Им много лет, но, видите ли, они в хорошем состоянии. Мы ко всему относимся очень аккуратно. И вот начался мой путь в этом театре.

– У вас три образования?

– Три образования, да.

– То есть университет Шевченко, юридический факультет. Дальше?  

– Театральная режиссура у Валерия Пацунова и музыкальная режиссура у Владимира Бегмы в киевской консерватории. Хотя в киевскую консерваторию я уже поступил, будучи семь лет режиссером этого театра. Уже имел звание заслуженного деятеля искусств Украины и имел защищенную кандидатскую диссертацию по оперно-режиссерскому творчеству Ирины Молостовой. Так переплелась моя судьба с ней, хотя уже после того, как ее не стало. Но я учился на ее дневниках, спектаклях.

– Вы сказали об этих креслах, о том, кто в них сидел во время спектаклей. Я хотел бы начать разговор с личности вашего отца. Анатолий Борисович Соловьяненко – лучший за все времена украинский тенор, великий певец. Незаурядная личность, который начинал с того, что поступил в Донецкий политехнический институт. Он пел уже к тому времени, когда стал студентом политеха?

– Родители его пели всю жизнь. И он, конечно, пел и был влюблен в пение, в украинскую песню. После окончания школы он уехал в Ленинград, подал документы на поступление в Ленинградскую консерваторию. Но поскольку у него не было музыкального образования...

– Вообще?  

– Вообще. Так его в консерваторию не приняли. Он вышел очень расстроенный, сидел на ступеньках Ленинградской консерватории. И кто-то к нему подошел и коснулся его плеча. Он обернулся и увидел женщину, которая была членом приемной комиссии. И она ему сказала: "Юноша, у вас очень хороший голос. Вам нужно учиться, вам нужно заниматься. Я видела по вашим документам, что вы из Донецка. В Донецком оперном театре есть солист Александр Николаевич Коробейченко. Я когда-то с ним работала. Я написала ему письмо. Возьмите это письмо, придите на служебный вход Донецкого оперного театра и попросите дежурного, чтобы он вам показал Александра Николаевича. И если он там еще работает, то он вас послушает. И если он возьмется с вами работать, то с большой вероятностью он сможет сделать из вас певца". Отец вернулся с этим письмом в Донецк. Пошел в оперный театр и на служебном входе несколько часов ждал, когда будет выходить Александр Николаевич. Так прошла их первая встреча. Тогда еще не было консерватории в Донецке. Он пригласил отца домой, послушал его – и с того дня начались их уроки. Они занимались 10 лет.

– 10 лет?  

– За это время отец окончил Донецкий политех. И его отправляли в аспирантуру в Москву как одного из лучших студентов политеха. Он отказался. Это была беспрецедентная история: из Донецка отправляют в Москву учиться в аспирантуру, и человек отказывается. Его пригласил ректор и спросил, в чем проблема. И он объяснил, что он не хочет ехать, потому что у него педагог по пению в Донецке. Ректор рассмеялся, мол, "вы не понимаете вообще, о чем идет речь и что вы делаете в своей жизни", но отец был категоричен. Ректор Донецкого политехнического института поехал к его отцу, к моему деду, Борису Степановичу. Нашел по личному делу, узнал адрес, где отец прописан, приехал. "С вашим сыном какая-то проблема. Он не понимает, о чем идет речь".  

Отец принял участие в песенном конкурсе "Неаполь против всех". Это был предвестник Сан-Ремо, а в дальнейшем – "Евровидения". Анатолий Борисович, набрав несколько миллионов писем, получил вторую премию. Призом было мировое турне стоимостью $1 млн. Он, конечно, был окрылен этой возможностью, но когда вернулся в Союз, ему не разрешили выезд. Боялись, что он не вернется

– Что "мы ему предлагаем".  

– "Ему предлагают ехать в аспирантуру в Москву, а он рассказывает о каких-то пениях, о каких-то песнях". Борис Степанович имел очень серьезный разговор с Анатолием Борисовичем. Но он принципиально сказал: "Я никуда не поеду". Его ректор вызвал еще раз: "Мы должны принять решение, кого мы отправляем. Если ваше мнение не изменилось, то мы отправим вместо вас другого человека – и на этом точка". Отец сказал: "Хорошо, отправляйте". Но отца очень ценили в институте, и декан факультета обратился к ректору и попросил оставить отца преподавателем. Он остался работать на кафедре графики и начертательной геометрии и семь лет преподавал эти две дисциплины. Более того, он составил методичку по начертательной геометрии, по которой на протяжении еще 30 лет обучались все родственные вузы Украины.

– Какая интересная история!

– И работая на этой кафедре, он познакомился с лаборанткой. И 8 марта 1962 года пригласил лаборантку Светлану на свидание в кино на фильм "Человек-амфибия". Собственно, так родилась семья Соловьяненко. Они прожили вместе всю жизнь.

– Отец родился в Донецке?  

– В Донецке, да.  

– Мама?  

– Мама родилась в Луганской области. Все ее детство прошло в Артемовске (теперь – Бахмуте). Потом они переехали в Донецк и, собственно, уже в Донецке познакомились. А в 1962-м был конкурс – смотр художественной самодеятельности. Отец выиграл городской конкурс – его отправили в областной. Когда он выиграл областной, его отправили на всеукраинский конкурс, который проходил в Октябрьском дворце. Главой жюри этого конкурса-смотра был Виктор Гонтарь, который был зятем Хрущева и директором Киевского оперного театра. И юноша из художественной самодеятельности выполнял…

– Я прошу прощения. У этого человека были чрезвычайные полномочия – он набирал лучших певцов со всего Советского Союза.

– Со всего Союза. Он всех тянул в Киев. Конечно, у него были возможности определенные. Самое главное, что было в то время? Квартира. Он мог решить квартирный вопрос.  

– Квартира в Киеве?  

– Да. Это было золотое время киевской оперы: сюда приехали Соловьяненко, Туфтина, Гуляев, Мирошниченко.  

– Кондратюк, Третьяк.  

– Всех он собрал. Золотой фонд украинского...

– Зураба даже. Бэлу Руденко.  

– Он собрал их отовсюду. И после этого конкурса-смотра он на следующий день пригласил отца на прослушивание в киевский театр. Он спел. Он ему сказал: "Где вы работаете?" – "В политехническом институте". – "Что вы там делаете?" – "Я преподаю графику и начертательную геометрию". – "Сколько вам нужно времени, чтобы уволиться и трудоустроиться здесь?" Там было договорено о какой-то неделе. Отец уехал. Гонтарь написал письмо на Донецкий политех, как тогда оформлялся перевод. И у отца в трудовой книге записано "Переведен с должности старшего преподавателя кафедры графики и начертательной геометрии ДПИ на должность солиста-вокалиста, стажера Киевского оперного театра имени Тараса Шевченко".

– Это счастье невероятное было, правда?  

– Конечно. После этого несколько месяцев он проработал – и был снова такой конкурс на стажировку в мекке оперного искусства: в миланском театре "Ла Скала". Отец был делегирован от театра вместе с Николаем Кондратюком на этот конкурс. И они завоевали это право на стажировку. И в 1963 году поехали на стажировку в Италию.

– Сколько лет длилась она?  

– Всегда это длилось один год. Но отец был единственным, кому предложили повторный год.

– Два года?  

– Да. И он два сезона стажировался в миланском театре "Ла Скала", где тогда пели Каллас, Тито Гобби, Джузеппе ди Стефано, Марио дель Монако, молодая Мирелла Френни, дирижировал Караян. Он бывал на всех этих спектаклях.

– А что мама? Два года без отца?  

– Конечно, он приезжал на каникулы в Донецк… Им платили небольшую стипендию. И конечно, они пытались экономить, собирать средства. Отец с первой поездки в Италию привез маме чемодан – не знаю, 15–20 пар – итальянской обуви. 20-летней девушке в Донецк привез чемодан итальянской обуви разной!

– 1963 год, да?  

– Да. В 1963 году они поженились.  

– Я немного перескочу. 2002 год. Приехал по моему приглашению Муслим Магомаев с Тамарой Синявской. Первое, что он сказал в аэропорту Борисполь: "Я хочу на могилу к Толе Соловьяненко". И мы сразу поехали в Козин. И вы были.  

– Мы тогда встречались. Благодарю вас. Для нас это тоже была очень важная встреча.

– И он мне сказал: "Это грандиозный певец, но и грандиозный человек". Они вместе стажировались тогда в "Ла Скала".

– Они вместе стажировались, они вместе все жили в небольшом общежитии при театре. Если хочешь узнать человека – это уже я по своему опыту знаю, – едешь на гастроли с человеком, где вы проводите две-три недели. И все совершенно ясно.

– Хватает.  

– А теперь представьте: когда люди прожили год бок о бок. У них была группа: Владимир Атлантов, Анатолий Соловьяненко, Николай Кондратюк, Муслим Магомаев. Это была первая поездка. А во второй раз были Хендрик Крумм, Янис Забер и Вергилиус Норейко.

– Эстония, Литва.  

– Это балтийские теноры. Латвия, Литва, Эстония. И Соловьяненко из Киева. И в течение этой стажировки Анатолий Борисович принял участие в песенном конкурсе "Неаполь против всех". Это был предвестник Сан-Ремо, а в дальнейшем – "Евровидения". Очень интересно, как оценивался конкурс со зрителями. Смс-голосования не было, серверов никаких не было, онлайн не было. После конкурса был отведен срок – несколько месяцев, в течение которых телезрители...  

– Писали письма?  

– Конкурс транслировался в 50 или 60 странах мира. И присылали открытки в адрес оргкомитета с названием песни и фамилией. Анатолий Борисович, набрав несколько миллионов писем, получил вторую премию. Фирма "Рекорди", всемирно известная, выпустила его первую пластинку. Призом для молодого певца было мировое турне стоимостью в $1 млн. Это не гонорар, а стоимость. Вы как организатор мероприятий понимаете, что такая стоимость состоит из гонорара и из очень разных затрат. Но в то время в него готовы были инвестировать итальянские менеджеры. И он, конечно, был очень окрылен этой возможностью, но когда вернулся в Союз, ему не разрешили выезд. Боялись, что он не вернется.  

– Убежит.  

– Его не выпустили. Их тогда причислили к труппе Большого театра. Но там была своя, как говорится, мафия. И молодые певцы месяцами учили партии, но никто их на сцену не выпускал. Затем однажды сложилась ситуация, что тенор, который должен был петь Герцога в "Риголетто", сломал руку. И отец по замене однажды спел.

– В Большом?  

– Да. И после этого Гонтарь ему говорит: "Анатолий, ты там сколько будешь сидеть? Ты хочешь петь или сидеть? Приезжай. Ты получаешь двухкомнатную квартиру – и будешь иметь здесь весь теноровый репертуар". И отец, конечно, все бросил, приехал в Киев, получил первую квартиру прямо напротив памятника жертвам Голодоморов. И начал активно работать в Киеве, учить новые партии. Запел здесь "Риголетто", "Лючия ди Ламмермур", "Запорожец за Дунаем".  

– "Травиата".  

– "Трубадур", "Травиата" – самые известные теноровые партии. И так сложилось, что в 1967 году, когда мама была беременна моим старшим братом Андреем, были гастроли в украинскую диаспору в Канаде. Отец поехал. И в то время, когда родился мой брат, который сейчас живет в Канаде, отец был как раз в Канаде. Когда отец вернулся из Канады, они поехали к деду. Мамы отца уже не было, она умерла рано и оставила маленькую сестру, которую фактически отец воспитывал. Дед очень тяжело работал. Он был начальником смены на шахте. Всю жизнь работал в забое. А отец фактически воспитывал и полностью занимался домашними делами и маленькой сестрой Нелей. И когда приехали мама с отцом и с Андреем к Борису Степановичу, Борис Степанович накрыл такой холостяцкий ужин... Дед любил рюмку выпить... А тут что-то не пьет и очень напряженный. Они поели, значит, и дед говорит: "Анатолий, надо поговорить. Мы сейчас с тобой поедем". Сажает Анатолия Борисовича в машину, они уезжают за село, в поле. "Анатолий, выходи". И они уходят в поле, в кукурузу. Отошли метров 300 от дороги. Дед оглядывается все время, говорит: "Анатолий, у меня к тебе есть просьба. Ничего у меня не спрашивай – просто сделай так, как прошу. А я тебя прошу: заканчивай с этим пением. Возвращайся в Донецк, в политехнический институт. Ты на хорошем счету, тебя возьмут обратно на кафедру. Ты будешь работать, защитишь диссертацию, будешь доцентом, профессором, доктором наук – все у тебя сложится. Будешь иметь хорошую зарплату и будешь иметь счастливую, спокойную жизнь". Отец говорит: "Это нереально. Я достиг того, чего я хочу. Я занимаюсь делом своей жизни. Я только что получил звание заслуженного артиста Украины, получил квартиру. Я развиваюсь, делаю карьеру в том, о чем мечтал. И конечно, что я этого делать не буду". Значит, дед настаивает. И доходит разговор до такого градуса, когда, значит, отец ему говорит: "Или мы сейчас прекращаем это все, возвращаемся и нормально общаемся дальше, или я сейчас забираю жену и ребенка, еду и больше... Мы ограничим наше общение". И тогда дед ему сказал: "Я тебе расскажу правду. Ты поехал в капиталистическую страну на гастроли. И когда тебя не было, я был на веранде в доме и увидел, что подъехал "воронок". Это был точно такой "воронок", который забирал меня в 1932-м". В 1932 году была такая история, что по доносу, по обвинению в шпионаже в пользу Японии, дед, который был начальником смены забойщиков на шахте в Донецке, был арестован.  

Отец никогда не являлся членом коммунистической партии. Притом что имел все высшие звания, включая народного артиста СССР, а также Ленинскую премию. В Советском Союзе было два беспартийных лауреата Ленинской премии: Аркадий Райкин и Анатолий Соловьяненко

– Где Донецк, а где Япония?  

– Арестовали. И он полгода находился в застенках НКВД. Трудно себе представить, что он пережил там. Но в 1932 году еще отпускали. Он не подписал признание – его отпустили. Но, конечно, это наложило отпечаток на всю его жизнь.

– Память осталась.  

– И вот он видит, что такая же машина подъезжает к дому. Выходят три милиционера и спрашивают соседей, как найти Бориса Соловьяненко. Он это услышал, залез в погреб и почти трое суток там просидел. Больше эти люди не возвращались, но он все время ждал возвращения сына. Он понимал, что это связано с поездками.

– А на самом деле что там было?  

– На самом деле ситуация была совсем другой. Когда родился мой брат, мама хотела сообщить как-то деду. Телефона не было. Она была в роддоме. Навестить ее приехал сосед по площадке, работавший в Министерстве внутренних дел. И она попросила его: "Володя, надо известить деда, что родился внук". Он говорит: "Светлана, не переживай, нет проблем". Он приехал на работу, позвонил в донецкий главк и попросил по такому-то адресу отправить кого-нибудь, чтобы деду сказали, что родился внук. Сотрудники милиции в обеденный перерыв сели и, значит, отработали. Такова была история. Но какой отпечаток наложила эта история! Подобная история была в семье моей мамы еще до ее рождения. Дед на Урале в Свердловске работал секретарем райкома комсомола. А он был очень дружелюбен. Любил выпить чарочку. И вечером перед выходными, значит, у них было какое-то застолье. И один из работников НКВД местных ему говорит: "Митя, пошли покурим". Они уже хорошо выпили. Они вышли во двор. Он ему говорит: "Митя, есть распоряжение всех вторых секретарей райкомов комсомола арестовать и расстрелять". Это был 1937 год. "Ты хороший человек. Единственное, что я могу для тебя сделать, – мы придем за тобой в полночь". Дед это мне рассказывал сам. Говорит: "Я отрезвел в одну секунду". – "А сейчас возвращаемся за стол, и делай вид, что ничего не было". Они вернулись за стол, как-то это все кончилось. Он пришел домой, сказал бабушке, объяснил ситуацию. Они дождались, когда стемнело. Собрали то, что могли взять, маминого старшего брата и ушли в лес. Потом лесами, переходами добрались до Украины. В Украине была бабушкина младшая сестра. Так они перебрались в Украину.

– Спаслись.  

– Да, спаслись.

– Относительно отца. Какая у него была самая любимая партия?

– Герцог в "Риголетто". Это была первая партия, с которой он начинал карьеру. Он спел ее больше всего. Он пел ее по всему миру, включая нью-йоркскую "Метрополитен-опера". И именно в этом образе он увековечен возле Донецкого оперного театра, носящего его имя. Именно в образе Герцога Мантуанского из оперы "Риголетто".

– Я слушал эту оперу с отцом вот здесь, в этом зале, еще до реконструкции. Скажите, отец же был ранимым человеком, уязвимым?

– Как творческий человек, да.  

– Да. Здесь бушевало много скандалов, интриги были. Его это обходило или нет?

– Он не принимал в этом участия. Но, конечно, это много раз было направлено на него и против него, поскольку он был совершенно независимым человеком. Он никогда не являлся членом коммунистической партии. Притом что имел все высшие звания, включая народного артиста СССР, а также Ленинскую премию. В Советском Союзе было два беспартийных лауреата Ленинской премии: Аркадий Райкин и Анатолий Соловьяненко. Вы знаете, что Анатолий Борисович передал свою премию в Фонд мира – 10 тыс. руб. в 1980 году…

– И представителям искусства очень редко давали Ленинскую премию.  

– Практически не было, да.  

– Один-два в год.  

– В Киевской опере не было вообще.

– Вообще?  

– Да. Это был единственный лауреат Ленинской премии за все время. Хотя здесь были и парторги-певцы, народные артисты. Но Ленинской премии у них не было. Конечно, это, как говорится, где-то их раздражало. И, конечно, что не все этому радовались. Но он делал свое дело, делал его честно, профессионально.

– Он мог себе позволить не обращать ни на что внимания, верно?

– Да, да. Хотя не обращать внимание было трудно из-за того, что в любом случае оно где-то донимало.  

– Зарубки были?  

– Донимало, конечно. Но у него была счастливая творческая судьба. Из-за того, что юноша из пригорода Донецка достиг всех высот возможных оперной славы, награжден высшим отличием Итальянской Республики. "Метрополитен-опера" – самый престижный театр мира, где он пел в советское время. Он был первым советским певцом среди украинцев, вышедших на сцену "Метрополитен". Он пел там два сезона. "Сельскую честь" в постановке Франко Дзеффирелли. Они пели поочередно из Пласидо Доминго. И мне, конечно, приятно, когда маэстро Доминго был в Киеве и у него был концерт во Дворце "Украина" пять-шесть лет назад, он начал второй отдел концерта с того, что на украинском языке спел песню "Чорні брови, карі очі", как он сказал, в память о своем великом коллеге, с которым он был много лет знаком и в 70-е годы работал в "Метрополитен". В 2022 году, в канун 90-летнего юбилея, президент Украины Владимир Зеленский посмертно отметил Анатолия Борисовича отличием "Национальная легенда Украины". Там особая процедура представления – в режиме видео кандидатуру Анатолия Борисовича представлял генеральный директор "Метрополитен-опера" Питер Гельб, который в течение нескольких минут рассказывал о достижениях, которые были у Анатолия Борисовича в мировом оперном искусстве.

– В 70–80-х годах был такой анекдот: "Что такое Малый театр? Это Большой театр после зарубежных гастролей". Мы знаем много примеров, когда великие звезды (Нуриев, Годунов, Вишневская, Ростропович) оставались за границей и у них были очень успешные карьеры. Отец был наравне с величайшими звездами мировой оперы. Если бы он остался за границей, у него было бы все прекрасно. Он никогда не хотел остаться?

– Он вообще не мыслил себя вне Украины, вне родного театра. Он очень любил театр, очень любил Украину.

– И Киев полюбил?

– И очень любил Киев. Разные были возможности и за границей, и несколько раз в Москве. Приглашали, ждали. Москва забирала лучших. Отсюда забрали Гуляева, отсюда забрали Бэлу Руденко. Вы это прекрасно знаете. Это его никогда не соблазняло.

– И отца показывали по советскому телевидению.

– Это его никогда не соблазняло. Кстати, в 1963 году, когда его показали после новостной программы по одноканальному телевидению, он стал известен на весь Союз за три минуты, пока продолжалась его песня. Тогда были эти новогодние огоньки, а потом делали нарезку. Тот или иной номер ставили, как сейчас мы бы сказали, в прайм-тайм.

– У меня есть даже фотография за кулисами Дворца "Украина". Отец вышел со сцены, и у меня есть фото с ним... У него был очень усталый вид, нездоровый, я бы сказал. И вскоре он ушел из жизни. Почему он прожил так мало?

– Он очень переживал все, что происходило в театре. Ведь, в принципе, он мог еще многое сделать на сцене.

– 67 лет ему было, когда он ушел.  

– Не дожил два месяца до 67. Он очень сложно переживал развод с театром, со сценой. Чувствовал себя исполненным сил,  у него было очень много гастролей. Помню, мы часто с ним гуляли в Мариинском парке. И к нему подходили люди. Это была его самая большая боль… Узнавали его, подходили, здоровались. Кто-то просил автограф, кто-то хотел сфотографироваться. Но они все задавали ему один и тот же вопрос: "Когда вас можно будет услышать в Киеве?" А у него не было ответа на этот вопрос. Они хотели его услышать, он хотел петь для них. У него не было такой возможности.

– Почему?  

– Потому что тогдашнему руководителю театра это было не нужно.

– А кто был тогда руководителем театра?  

– Анатолий Юрьевич Мокренко.  

– У них конфликт был?  

– У них как такового конфликта и не было, но, очевидно, была какая-то зависть к тому, что Анатолий Юрьевич певческую карьеру закончил, а Анатолий Борисович продолжал петь и востребован не только в Украине, но и далеко за пределами. Не знаю, почему так получилось, но это факт. И к сожалению, в то время многие выдающиеся певцы ушли с этой сцены. Ушел Анатолий Борисович, ушла Гизелла Ципола, ушел Анатолий Кочерга, уехала Виктория Лукьянец, почти не пела Мария Стефюк. Сейчас тяжело об этом говорить. Я бы не хотел уже вдаваться в детали из-за того, что их обоих уже нет в живых. Ничего исправить нельзя, это все отошло в историю…

– Это подкосило отца?  

– Это, конечно, его подкосило и очень его волновало. Он никогда не преподавал. Он никогда не занимался руководящей работой. Он занимался единственным делом – пел. Он хотел и мог петь. В YouTube есть записи буквально за несколько недель до того, как он ушел в вечность. И можно убедиться, что он находился в перфектной вокальной форме.

– Что это было? Сердечный приступ?

– Это был сердечный приступ, который произошел в Козине. У него не было проблем с сердцем, поэтому у него даже не было никаких лекарств с собой. Он мог бы продержаться некоторое время.

– Вы были рядом тогда?  

– Нет, он был сам. Врач, с которым я потом общался, говорит: "Если бы у него был нитроглицерин, несколько таблеток, он мог бы несколько часов продержаться – и мы бы тогда, конечно, его уже в реанимацию. Мы бы его спасли". А так у него не было ничего… И когда его нашли, он даже не успел лечь на кровать. Он сел на кровать и откинулся, а ноги были вниз. Мы были в Киеве, я вернулся из университета… Нет, были каникулы. Откуда-то вернулся, дома что-то сделал. Мама была на работе. И раздался звонок. В Козине еще телефона у нас не было… Позвонил Валерий Лобановский, который был нашим соседом, сказал: "Приезжайте, отцу плохо". Хотя они обнаружили его уже мертвым, но чтобы мы доехали и по дороге не разбились.

– Лобановский позвонил.  

– Да. Я позвонил маме на работу, а она уже, наверное, ехала домой и не ответила на звонок. Я оделся, выбежал на улицу и у подъезда ее ждал. Как только она подъехала, я запрыгнул в машину, и мы поехали в Козин. По дороге в Козин, на повороте на дамбу, тогда всегда дежурила коммерческая скорая помощь. Мы возле них остановились, попросили их ехать с нами. Когда мы приехали в Козин, люди стояли на улице. Стало ясно, что скорая уже не нужна. Мы вошли в дом, нашли отца. В этом году 29 июля будет 25 лет с той печальной даты.

Один высокий руководитель просил пристроить знакомую певицу в оперу. Я говорю: "А я хочу в профессиональной футбольной команде однажды выйти на поле". Он так нахмурился… – "Я ее пристрою куда-нибудь в эстраду"

– В Киеве уже есть улица Анатолия Соловьяненко, есть памятник Анатолию Соловьяненко.

– С улицей, кстати, очень интересная история. Когда началось переименование улиц в рамках декоммунизации... Я помню, вы тогда инициировали, как депутат Киевсовета поднимали этот вопрос. Но тогда нам отказали, ссылаясь на то, что должно быть одно какое-то чествование человека, а в Киеве есть памятник Соловьяненко, есть мемориальная доска Соловьяненко.  

– На Институтской.  

– На Институтской, да. Уже есть два – типа не может быть три или сколько там чествований. Прошло время – и мне позвонил по телефону со служебного входа по внутреннему телефону мужчина. Он представился: "Я представитель инициативной группы. Нашу улицу хотят переименовать в название, которое не поддерживают жители улицы. Мы хотим, чтобы эта улица носила имя Анатолия Соловьяненко. Мы собрали более тысячи подписей и обратились с этим в Киевсовет. Но для того, чтобы этот процесс дальше двигался, нужно согласие семьи". Мы с ним встретились, он мне это все рассказал, я поблагодарил его. Мне было так трогательно, что люди сами решили. Я сказал, что единственное, что я прошу, – дать мне время до завтра, потому что я должен этот вопрос обсудить с мамой. Я поехал к маме, мы поужинали, я ей все это рассказал. И она сказала, что если люди хотят – это будет самая лучшая память. Имя будет жить. И даже те, кто на этой улице поселятся, пройдет 20 или 30 лет, не будут знать, кто такой Анатолий Соловьяненко. Они зайдут в "Википедию", прочтут, послушают. Мы согласились. И так, собственно, появилась улица Анатолия Соловьяненко в Киеве.

– Когда вы проходите у памятника своего отца, какие у вас мысли?

– Это же место не просто памятника. Это место, где мы жили. Где я сделал свои первые шаги.

– А квартира осталась?

– Квартира – нет, уже эту квартиру мы продали. Но многие годы мы там жили. Я прожил там 22 года. Я смотрю на этот подъезд, на это окно – это воспоминания детства, которые для каждого из нас очень щемящие. Ведь там прошли мои, может, самые счастливые годы, когда я еще не знал того, о чем мне говорила Ирина Александровна Молостова: что мне придется пережить и боль утраты, и разлуки, и смерти близкого человека. Ничего этого не было. Я жил тогда в мире, который мне улыбался.

– Мир любви.  

– Нес мне счастье и радость ежедневно. Хотя я счастлив. Я родился в прекрасной семье. Я состоялся в своей профессии. Я сделал карьеру, о которой мечтал. Я работал с фантастическими людьми. Я работаю с фантастической труппой. У меня было счастье ставить все спектакли, которые хотел. Я провел сотни общегосударственных и международных культурных мероприятий. Я в этой стране, наверное, делал все: от Дня пчеловода в Пирогово во время президентства Виктора Ющенко до открытия НСК "Олимпийский" и Евро 2012.

– День пчеловода во время Виктора Андреевича – наверное, это был главный праздник Украины.

– Очень важный. Хотя с Виктором Андреевичем у нас всегда были отличные отношения. Он был большим поклонником Анатолия Борисовича. И будучи главой Национального банка Украины, во время прощания с Анатолием Борисовичем, которое было в Киевской филармонии, он пообещал выпустить памятную монету, посвященную отцу. И уже через два с половиной месяца была презентация монеты. Он сдержал слово. А во время его президентства отцу посмертно было присвоено звание Героя Украины.

– Сколько вам было лет, когда вы возглавили Киевскую национальную оперу?  

– Я пришел сюда 24 года назад, 16 мая 2000 года. А в качестве главного режиссера – с сентября 2011 года. Фактически совмещая этот пост с художественным руководством оперной труппы. Оперный театр – это два направления: опера и балет. У балета есть свой руководитель, а я отвечаю за оперу. Ну и, конечно, генеральный директор, который возглавляет весь театр и занимается и финансовыми, и хозяйственными, и другими вопросами. А вот творческий руководитель оперной труппы – с сентября 2011 года.

– Сколько вам было тогда, когда вы возглавили?  

– 31.

– А как артисты восприняли эту новость?

– Я никогда не был большим начальником. У меня очень простые и дружеские отношения с труппой театра. В то время я уже 11 лет работал в театре. Я не был каким-то парашютистом или инопланетянином. Меня хорошо знали. Я сделал с этим коллективом много проектов, много постановок в то время. Я уже был народным артистом, лауреатом Шевченковской премии за постановку оперы Беллини "Норма". Имел большое творческое наследие.

– Сколько представлений вы поставили, кстати, на сцене киевской оперы?

– На этой сцене, думаю, что 14, может, 15. А каждый спектакль – это часть жизни. Каждый спектакль прошел 150–250 раз. Еще 500–600 международных, общегосударственных мероприятий, которые так же под моим руководством. Для меня очень особенный момент, когда президент Итальянской Республики в 2015 году отметил меня орденом "Звезда Италии" за популяризацию и пропаганду итальянской культуры. Это очень важные вехи моей биографии, ведь Италия – это мекка оперного искусства. И признание этой страны для меня очень дорого и ценно и говорит о том, что я не зря хожу по этой сцене.

– То есть, когда вы возглавили оперу, интриг со стороны артистов не было?

– Нет. Когда меняется руководитель, всегда есть группа людей, которые... Как и в политике. Которые при предыдущем руководителе путем естественного отбора отошли на второй план. И каждый раз, когда руководитель меняется, пытаются первыми добежать и найти свою щель.  

– Подход.  

– Да. В начале было немного. "А там тот то сказал". – "Да? Честно?" – "Честно". – "Ты отвечаешь за это?" – "Отвечаю". – "Давай сделаем так: завтра у нас будет репетиция, а после репетиции я приглашаю тебя и его, и мы эту ситуацию проговорим". – "Да нет, ну это такая деликатная ситуация. Это же я вам сказал так…" – "Или мы делаем так..."

– "Или забыли".  

– "Или забыли, но больше с этим ко мне не приходи". И два-три раза буквально я так поступил – и все, больше никто ко мне с этим не приходил.

– В советское время в киевской опере труппа была сверхбольшая, потому что был блат, партийные связи, телефонное право. "Возьмите того, возьмите ту". – "А куда же брать? У меня голосов нужно столько – уже и так раздуто". – "Нет, надо взять". Вы с этим столкнулись?

– Столкнулся. И были очень жесткие иногда моменты. Были моменты, когда обращались высокие руководители. И я ехал, говорил и объяснял какие-то вещи.

– Наживали врагов?  

– Пытался этого избежать. Пытался дипломатично объяснить. Один высокий руководитель тоже с подобной просьбой или поручением... Он дружелюбно так, желая решить вопрос, начал со мной разговор, налил мне полстакана виски. Я немного пригубил. Он говорит: "У нас так не принято". Пришлось, значит, полстакана выпить. Ну а потом говорит: "А что ты любишь? Чем интересуешься?" – "Я интересуюсь рыбалкой". А я знал, что он очень любит футбол. "И футболом". – "Очень хорошо!" Называет несколько известных фамилий политиков и бизнесменов. Говорит: "Мы во вторую и четвертую субботу месяца играем в футбол. Приезжай, будешь играть в нашей команде".

– О, я знаю, кто это был!  

– Я говорю: "Но у меня есть мечта". – "Какая?" – "Хочу в профессиональной команде один раз в своей жизни выйти на поле во время матча". Он так нахмурился… – "Ты что, больной?" Он не "больной", а другое слово сказал. Я уже думаю: зачем я эту тему поднял? Потом говорит: "Что ты имеешь в виду?" – "Это точно так же, как солист в опере". – "А микрофон, а фонограмма?" Я говорю: "У нас такого не бывает. Это же оперный театр!" – "Да? Так это ты мне на мою просьбу так отвечаешь? Если это действительно так, я снимаю свою просьбу. Забудь. Хороший ты парень. Если будет нужна моя поддержка, помощь – обращайся. Я ее пристрою куда-нибудь в эстраду". Налил мне еще полстакана виски – я выпил.

– И свалился?  

– И когда шел по коридору, почувствовал, что пот выступил на лбу.

– И что, устроил куда-нибудь ее?  

– Он больше этого вопроса не поднимал. Я больше никогда об этой певице не слышал. Он больше ко мне не обращался. Были другие истории: когда с неизвестного номера звонок и человек представляется именем высокого государственного руководителя и озвучивает просьбу по тому или иному человеку. Ну я, уже будучи опытным – а окончил университет Шевченко я как следователь, – говорю: "Конечно, да-да-да", – кладу трубку, набираю приемную этого человека и говорю: "От имени руководителя поступило такое и такое поручение. Но поскольку звонок был с закрытого номера, я хотел бы убедиться. Проходит час, полтора, два – перезванивает мне помощница и говорит, что "никто к вам ни по каким просьбам-вопросам не обращался". А еще много таких было вещей: мероприятие проходит или концерт – нет билетов. Звонок: "Это приемная премьер-министра, нам нужно 10–20 приглашений". Я говорю: "Хорошо, мы выпишем и передадим в приемную". – "Нет, мы пришлем водителя, помощника". Я говорю: "Нет, у нас отработана система – мы передаем в приемную". Звоню в приемную, говорят: "Мы ничего у вас не просили". Несколько раз было такое, что люди брали приглашение, а мы потом ловили за руку тех, кто эти приглашения продавал у центрального входа. Разных мошенников я тоже насмотрелся здесь достаточно за свою долгую творческую жизнь.

– Эта сцена помнит десятки выдающихся мастеров. А украинские голоса не перевелись?

– Нет. Все время я открываю новые. Новые очень интересные молодые люди приходят. В этом сезоне к нам присоединился Александр Никифоров, отличный тенор. В прошлом сезоне из Одессы к нам перешел Олег Злакоман. Прекрасный драматический тенор, опытный. Он сейчас поет все ведущие партии у нас: Хозе, Калаф, Радамес. Ксения Бахритдинова из Харькова. Анастасия Поважная. Это все имена молодых солистов, которые будут украшением и нашей, и европейской сцены. Если взять старшее поколение, то Тарас Штонда, Сергей Магера – гран-при Монсеррат Кабалье. Десяток международных конкурсов – первые премии и гран-при везде. Людмила Монастырская сейчас поет на всех прославленных оперных сценах мира. И там, где поотменяли выступления Анны Нетребко, везде пригласили вместо нее Людмилу Монастырскую, включая постановку "Турандот" в "Метрополитен-опера" в 2022 году буквально в первые месяцы полномасштабной военной агрессии. Оксана Крамарева, лауреат конкурса Пласидо Доминго. В каждом поколении есть солисты, в течение сезона выступающие на крупнейших мировых оперных сценах.

Почему нет современных опер? Можно сколько угодно делать пиар-акций, раздеваться на сцене, делать рекламу, создавать рейтинги по версии журнала, который читает пять человек в онлайн-формате, но если зрители на это не ходят...

– За все это время певца уровня вашего отца вы слышали?

– Во-первых, я не могу быть объективным, давая ответ. А во-вторых, искусство вообще вещь, которую трудно измерить какими-либо объективными критериями. А как мы будем сравнивать? Длиной верхней ноты? Это, конечно, вопрос предпочтений. Если я вам задам вопрос, кто выдающийся художник: Пикассо или еще кто-то? Кто-то будет любить одно, кто-то другое. Я могу сказать другое: он был совершенно уникальным певцом, с уникальным тембром, с фантастической артистической харизмой. При том, что в жизни он был очень скромным человеком. Вы его хорошо помните и его не раз видели за пределами сцены.

– Да, очень скромным.  

– Но на сцене он был чрезвычайно харизматичным человеком. И то, что он был уникальным певцом, деятелем искусства и гражданином, всю свою жизнь отдавшим служению государству, культуре своего государства, – это факт.

– Опера – не мертвый жанр?  

– Здесь ответ очень простой. Она находится в статистической отчетности продажи билетов в Киеве. И не только в Киеве. Наши представления за пределами Украины посетили почти 100 тыс. зрителей. Это только за прошлый год за пределами Украины. Сегодня мы, имея 1304 посадочных места, продаем 459 билетов. Это связано с вместимостью нашего укрытия. Это максимум, что мы можем принимать. Иногда наши представления прерываются сигналом воздушной тревоги. Мы останавливаем спектакль, люди идут в укрытие, а после отбоя тревоги мы продолжаем показ спектакля.  

– Есть хорошо известные всем, кто любит оперу, классические оперы. Но создают и современные, наверное? Есть современные оперы уровня классических?  

– Опять же, я очень люблю объективные измерения. Чтобы говорить об этом, мы должны посмотреть на очень простые показатели. Вы человек, который хорошо знает и интересуется оперным искусством. Можете ли вы назвать оперное произведение, созданное за последние 60 лет?

– "Катерина Измайлова"?  

– Которое было бы поставлено в 10 хотя бы оперных театрах мира.

– Нет.  

– Вы ответили на свой вопрос. Можно сколько угодно делать пиар-акций, раздеваться на сцене, одеваться, делать рекламу, создавать рейтинги по версии журнала, который читает пять человек в онлайн-формате, но если зрители на это не ходят...

– Но ведь композиторы есть. Они не пишут оперу?  

– Современные композиторы настолько усложнили свой музыкальный язык, что между ними и зрителем рядовым – пропасть. Люди не способны воспринимать этот набор звуков. И значит, что эти оперы, симфонические, музыкальные произведения исполняются один-два раза для узкого круга ценителей или профессионалов, критиков, теоретиков. Для рядового зрителя, который каждый день в нашем зале, что самое главное в музыке? Мелодия. Если нет мелодии, для этого зрителя это не музыка. Вот мы выходим с вами после оперы "Кармен" – и у нас в мозгу, в наших ушах звучит мелодия "Тореадор". Мы выходим после "Риголетто" – звучит песенка Герцога. Выходим после "Травиаты" – звучит "Застольная". А когда мы выходим после исполнения современного произведения, у нас ничего не звучит.

– И ничего не звучит. А классические оперы разнообразить пытались?  

– Конечно. Я вообще оперный репертуар классический разделил бы на две группы. Есть одна группа спектаклей, привязанных к определенной исторической эпохе. К примеру, "Дон Карлос" Верди привязан к эпохе инквизиции в Испании. А есть оперы, которые о людях, об их жизни, об их чувствах.  

– "Травиата".  

– "Травиата", "Севильский цирюльник". Очень много сюжетов, которые актуальны вне пространства, времени и места.  

– И там можно экспериментировать.  

– Две мои последние режиссерские работы – это опера "Севильский цирюльник" Россини и "Травиата" Джузеппе Верди – идут у нас в современных версиях. Я вас с удовольствием приглашаю и хочу, чтобы вы тоже посмотрели. Это о людях, об их жизни и об их чувствах, которые актуальны в любое время и в любом месте.

– Слонов вы на сцену не выводите?  

– Это очень интересная история, которая имела место, кстати, на "Арене ди Вероне" и описана в книге величайшего итальянского певца, тенора Марио дель Монако. Он пел Радамеса в опере "Аида". И кинорежиссер, которого пригласили осуществить эту постановку, хотел привлечь к себе внимание, привнести что-то новое в классическую трактовку (а сцена "Арена ди Верона" огромна, позволяет совершить масштаб действа) и вывел на сцену двух слонов. Конечно, слонов на репетиции не арендовали. Это очень дорого. Их привезли прямо на премьеру. Дрессировщики, сопровождавшие их, были одеты в соответствующие эпохе костюмы, стояли рядом с ними. И все шло в этой масштабной триумфальной сцене из "Аиды" по плану, по режиссерской концепции до того момента, как вступили медные духовые инструменты. Слонихи испугались и, извините, наложили на сцену. А после этого – хореографическая балетная сцена. Артисты балета, которые об этом не знали, выбежали на сцену, сразу же влетели, извините...  

– В наложенное?  

– В наложенное, да. Упали. И короче говоря, вы понимаете, что происходило дальше.

– Но стали богатыми людьми. Это ведь к деньгам.  

– Но на этом режиссер не остановился. Он решил все-таки реализовать замысел, но несколько изменив его. Через несколько дней он заменил двух слонов на четырех верблюдов. И верблюды в том же месте, испугавшись, вылили из себя, извините, жидкость в огромном количестве. Поскольку сцена имеет некоторый уклон, это все потекло в оркестровую яму. Сидевшие близко артисты оркестра начали из ямы выбегать. Был сорван спектакль. Поэтому несуразные решения тоже имели место на разных сценах мира.

– Но память какая осталась!  

– Память осталась, да.  

– Какая ваша любимая опера?  

– Мой педагог Валерий Петрович Пацунов когда-то сказал, что "твоя любимая постановка – это всегда твоя крайняя постановка, потому что ты в нее вкладываешь все, что умеешь и можешь". Моя крайняя постановка на этой сцене – опера "Травиата". Я над ней стал работать вместе со сценографом Андреем Злобиным и художником по костюмам Анной Ипатьевой. Мы искали внепространственное и одновременно современное решение классической истории двух гениев: Дюма и Верди. Мы запланировали премьеру на апрель 2022 года. Я уже в начале марта должен был начать репетиции. Но случилось так, как случилось. Конечно, ни о каких репетициях, премьерах речи быть не могло. Но 21 мая 2022 года мы возобновили работу театра и постепенно начали возвращаться к постановочной работе. Конечно, проблемы с деньгами были очень серьезные, поскольку театр финансируется государством только на оплату труда. Это много, но это только одна статья расходов. Все остальное, начиная от энергоресурсов, освещения, воды и туалетной бумаги и заканчивая новыми постановками – это то, что мы зарабатываем сами. И мы начали аккумулировать средства, чтобы завершить изготовление декораций, костюмов. Билеты у нас в гривне, а материалы, большая часть – импортные. Курс вырос, цены выросли, расходы наши на постановку также выросли. А у нас постановка очень дорогая, потому что 100 артистов, солистов, артистов хора, артистов балета на сцене.

– Костюмы.  

– В драматическом театре может быть представление, где три, четыре, пять человек задействовано. У нас задействована сотня. А еще несколько актов, когда переодевание и так далее.  

– И какие костюмы: яркие, красивые!  

– Это большие средства. И честно говоря, я думал, что мы это перенесем на весну 2023 года. Но в сентябре Петр Яковлевич Чуприна, генеральный директор, мне говорит: "Анатолий Анатольевич, ну что мы откладываем? Давайте выпускать премьеру". И он меня уговорил. Я в начале октября начинаю репетиции. Неделю мы поработали, и 10 октября 2022 года – прилеты. Прилет на перекресток Владимирской и бульвара Шевченко, в парк Шевченко, по "Тауверу". Люди сидят в метро, наши артисты не могут доехать на репетицию... Вот в таких условиях я выпускал премьеру "Травиаты". И за несколько дней до премьеры была генеральная репетиция. Мы решили пригласить представителей СМИ на генеральную репетицию. Началась репетиция, прошло минут 15, отгремела знаменитая "Застольная" – и раздается сигнал тревоги. Мы всех журналистов, критиков, представителей СМИ приглашаем в укрытие. Я иду в свой кабинет, какие-то организационные вопросы решаю. Приходит ко мне пресс-секретарь минут через 20 и говорит: "Анатолий Анатольевич, они сейчас разойдутся. Надо идти и с ними общаться, что-то им говорить, развлекать". Я спускаюсь в укрытие, рассказываю о постановке, о театрах… И у нас разговор завязывается. А тревога длинная. И одна журналистка меня спрашивает: "Вы осовременили это произведение, осовременили декорации, костюмы, перенесли его во времени и пространстве. Вы не думали изменить финал спектакля, чтобы героиня осталась жива?" Я говорю: "Я могу себе позволить многое, но не могу себе позволить изменить то, что создали два гения – Дюма и Верди". Потом был отбой тревоги, и мы продолжили. Закончилась репетиция. День премьеры. Заполненный зал на 459 мест, которые мы можем принимать. За семь минут до финала, до смерти главной героини, раздается сигнал воздушной тревоги. Здесь был и министр тогдашний, и еще несколько представителей власти. И они по своим каналам получили информацию, что тревога будет долгой и что угроза реальна. Мне говорят, что надо заканчивать. Ну и на этом спектакль закончился, люди разошлись, артисты разошлись. И через день после этого мне пресс-секретарь приносит публикацию в итальянской газете La Reppublica, впервые за десятки тысяч показов оперы "Травиата" героиня в Украине выжила. Я вспомнил разговор, который за два дня до этого был в укрытии, и тот вопрос журналистки. Такая история была.

– Лучший на сегодняшний день оперный театр мира, судя по труппе?  

– У престижных оперных театров нет стационарной труппы. Они имеют возможность приглашать любого. И, конечно, самые выдающиеся оперные певцы являются фрилансерами, работающими со всеми театрами.

У меня 23 февраля был спектакль "Наталка Полтавка". Я честно говорю, что не верил, что это может произойти... Я был убежден, что будет, как Карибский кризис, когда нагнеталась ситуация, повышались политические ставки. На следующее утро я не слышал взрывов. Когда проснулся, было полвосьмого. Я взял телефон и увидел полтора десятка звонков и три десятка смс о том, что началось

– Какие театры могут пригласить лучших?

– Лучших может пригласить тот театр, у которого самый большой бюджет. Самый большой бюджет на сегодняшний день имеет нью-йоркская "Метрополитен-опера". Их бюджет – около $320 млн в год. Это театр, у которого нет бюджетной поддержки, он финансируется из меценатских, спонсорских средств. Ну и конечно, от доходов, от собственной деятельности. Но это связано не с тем, что там прямо такие поклонники оперного искусства.

– Налоги списывают.  

– Это связано с тем, что такие благотворительные вещи дают очень большие налоговые льготы. Не было такого министра, с которым я не поднимал бы вопрос закона о спонсорстве и меценатстве. Но все это на уровне налоговой и Минфина потом зависает. Пишется докладная записка, что это будет трещина для отмывания средств, – и на этом всем ставится точка.

– Лучший оперный театр по признакам внешнего вида, внутреннего в мире?

– Состояние интерьера, состояние театра нашего сейчас гораздо лучше, чем Венской оперы или театра "Ла Скала".  

– А Одесса?  

– Одесский театр очень хорошо сейчас сделан. В нем 15 лет назад была серьезная реконструкция, вложены большие средства. Одесская опера, Львовская опера в очень хорошем состоянии сейчас. У нас тоже. Сейчас мы с вами вживую видим в режиме реального времени, в каком состоянии находится это помещение.

– В этом помещении было два события. Во-первых, именно здесь убили Столыпина в 1911 году. Где сидел Столыпин?  

– Столыпин сидел там, где сейчас стекло. Это сейчас у нас ложа осветителей. А там сидел государь, а там все приехавшие с ним. А стрелявший в него Богров сидел тут, в первом ряду, на этом угловом стуле. Во время спектакля "Сказка о царе Салтане" в антракте к Столыпину подошел шеф протокола царя и сказал, что было бы хорошо, если бы Столыпин подошел к оркестровой яме и от имени государя поздравил артистов оркестра.

– Это специально было сделано?  

– Трудно об этом говорить. Могу сказать, что место, где сидел Богров, – это место царской охранки. Как он получил это место? Фактически по этому проходу, подойдя к оркестру, следуя наставлениям шефа протокола, Столыпин фактически был выведен в упор на убийцу. Богров стрелял с расстояния в полметра. Шансов спастись не было.  

– Фантастика!  

– Богров был арестован, к вечеру состоялся суд. И ночью он был расстрелян на Лысой горе. Столыпин еще несколько дней страдал в больнице, а Богров был расстрелян сразу. То есть следы были заметены.

– Большая политика.  

– Неизвестно, какой была бы мировая история, если бы это событие не произошло.

– Да. И я знаю, что во время Второй мировой войны сюда попала бомба.  

– Бомба попала в купол театра, пробила его, упала в оркестровую яму, но не разорвалась. Собственно, это и спасло театр.

– Купол делали новый?  

– Реставрировали. Очень интересная еще одна история. Есть законы акустики: чем тверже материалы, тем лучше отражается звук. Мягкие материалы звук поглощают. Архитектор Шретер, строивший этот театр, не дожил две недели до открытия. Когда был построен театр, нужно было решить, какие стулья будут установлены. И он проводил, сейчас бы мы сказали, тендер. Четыре мануфактуры предложили продукцию. Он поднялся оттуда наверх, на третий ярус. И оттуда в пустой зал скинул четыре стула. Один стул не разбился. И у этой мануфактуры были закуплены стулья. Несколько этих стульев еще есть в этом зале. Они отреставрированы, и несколько еще есть здесь.  

– Сколько им лет?  

– В 1901 году открылся этот театр.

– 123 года!  

– А стул, кстати, на котором сидел Богров, был изъят. И я знаю, что он хранился где-то в Киевском апелляционном суде.  

– Я когда расспрашивал вас о лучших оперных труппах… Большой театр в Москве – он как сегодня? В советское время это был ведущий театр, наверное. Один из самых лучших в мире.

– С приходом и монументализацией Валерия Гергиева центр сместился в Мариинский театр. Гергиев имел огромную поддержку.  

– Путина лично.  

– И имел, и имеет. Вложены огромные средства. Но, конечно, театр – это не просто здание. Сегодня туда не приезжают очень многие выдающиеся певцы, режиссеры, дирижеры. Поэтому, конечно, уровень упал.

– Вы рассказывали о деде, донецком шахтере. Родственники в Донецке у вас остались?

– Близких родственников уже нет. Уже во время оккупации Донецка умерла сестра отца.

– Она там была?  

– Она была там. Неля Борисовна. И у нас, к сожалению, не было даже возможности с ней попрощаться, средства передать на погребение. Это тяжелый эпизод. И я даже не представляю, что чувствовал бы отец, если бы он дожил до этого момента, когда он не мог бы попрощаться со своей единственной родной сестрой.

– Донецкий оперный театр до сих пор имени вашего отца?  

– Насколько мне известно, да.  

– Он работает сегодня?  

– Я даже не знаю. Я видел когда-то материалы в СМИ, что приехала Нетребко вместе с Царевым, какие-то передавала деньги. С флагом [террористической группировки] "ДНР" они фотографировались. После этого ее внесли в базу "Миротворца". А что дальше происходит, мне сложно сказать.

– 24 февраля 2022 года. Первый день войны. Что вы почувствовали тогда?

– У меня 23 февраля был спектакль "Наталка Полтавка". Я честно говорю, что не верил, что это может произойти. И даже коллеги подходили, меня спрашивали, что будет, как. Я абсолютно был убежден, что это будет как Карибский кризис. Когда нагнеталась ситуация, повышались политические ставки. Но о том, что в наше время может быть то, что произошло, – я в это совершенно не верил. Я вернулся после спектакля. На следующий день были у меня, конечно, запланированы репетиции, подготовка к следующим спектаклям. Утром я не слышал взрывов. Я очень чувствителен к свету, поэтому у меня блэкаут в спальне. Темно. Я, когда просыпаюсь, не всегда знаю, который час. Я взял телефон, чтобы посмотреть время (а это было полвосьмого), и увидел полтора десятка звонков и три десятка смс о том, что началось. Я зашел на новостные сайты… Разбудил семью. Единственное, что подумал, – мама в деревне, надо ехать к ней. Потому что если сейчас попадут по мостам…

– В Козине мама, да?  

– Да. Я рыбак, у меня есть рыболовная резиновая лодка… Уже думал, как перевезти за два раза туда-сюда… Короче говоря, жизнь полностью перевернулась и развернулась в диаметрально противоположном направлении.  

– Отчаяние было?  

– Знаете, нет. Была концентрация, что нужно сейчас действовать, нужно собраться.  

– Ответственность.  

– Надо поехать, надо то, то сделать. У нас есть группы внутритеатральные. Конечно, мы написали туда сообщение, что вся работа отменяется, думайте о себе, о безопасности своей и своих семьях. Первые эти дни были очень тяжелыми, но в апреле, когда наши освободили и выгнали...

– Хотел сказать, "когда немцев погнали". Когда россиян погнали.  

– Когда россиян погнали от Киева, от Бучи, от Ирпеня, мы увидели все ужасные кадры, которые там остались. Но появилась надежда на возобновление работы.  

– И когда возобновили?  

– Я в апреле приехал в театр. И из кабинета провел Zoom с труппой. Все видели, что я нахожусь здесь, что я у себя в кабинете. И мы приняли решение возобновлять работу. Я предложил, чтобы это было 21 мая. Нам немного времени нужно было, чтобы люди приехали, потому что многие были кто по Украине, кто вообще за пределами Украины. Надо было собрать людей. 21 мая в Украине отмечался День Европы. Украина определилась уже совсем со своим европейским вектором развития, с европейским выбором. Было символично.

– И какой спектакль вы дали?  

– 21 мая мы открылись европейской классикой – "Севильским цирюльником", а на следующий день шел украинский спектакль "Наталка Полтавка", который, собственно, и был нашим последним до полномасштабного вторжения. Я очень волновался, будут ли люди в зале. Мы с Петром Яковлевичем документально согласовали количество людей, которых мы можем принимать. Мы приняли решение, что будем работать в субботу и воскресенье, 21–22 мая, и через неделю, 28–29-го. Делаем только онлайн-продажу, без открытия касс. Дали информацию только на наши ресурсы: на сайт, на Facebook, Instagram. Все. В первые два или три дня мы были полностью проданы. Я тогда решил, что во время антрактов буду ходить в зал и спрашивать людей, почему они пришли в театр.  

– Интересно.  

– Первый месяц я так делал. Я думаю, что три-четыре десятка человек я опросил.

– Сказали, что возвращение театра – это возвращение жизни до войны?  

– Именно это. Они говорили, что это возможность по крайней мере на несколько дней вернуться в атмосферу мирной жизни, к которой мы привыкли, к которой мы стремимся, которой мы хотим жить. И в этом, наверное, самое высокое наше предназначение и наша миссия.

До открытия Суэцкого канала Джузеппе Верди была заказана опера "Аида", затем была очень масштабная постановка на берегу канала. Во времена Виктора Ющенко тогдашний губернатор Одесской области Иван Плачков захотел совершить такое действо в Измаиле, где исторически должны проходить события оперы "Запорожец за Дунаем". С плотами, с движением по Дунаю. Это первые числа сентября. Жара страшная. Назначили на 14.00. Где-то к 16.00 приезжает Виктор Андреевич, начинаем. Я уже немного расслабился, и здесь подходит ко мне руководитель протокола: "На сколько рассчитано это действо?" – "В пределах двух часов". – "Не годится, потому что у Виктора Андреевича завтра утром важная встреча в Киеве. Через 45 минут он должен отсюда уехать". Подхожу к дирижеру: "Из №6 переходим на №37". – "Как?!" – "Вот просто переходим…" В 16.44 закончили спектакль. Виктор Андреевич подошел: "Я много раз видел "Запорожца за Дунаем", но такой динамической версии еще не видел"

– Мы знаем, конечно, мощную итальянскую оперную классическую школу. Но есть и мощная российская оперная школа. Я помню, когда был маленьким, в этом зале слушал и "Князя Игоря", и "Хованщину", и "Евгения Онегина". "Бориса Годунова". После начала полномасштабной агрессии России есть еще хоть одна российская опера?

– Ни оперы, ни балета. Это принципиальная позиция моя и всего коллектива. Это для нас невозможно. Я думаю, что все здравомыслящие люди это хорошо понимают.  

– Имперская история.  

– Их сейчас мобилизовали. Их облекли в форму российского солдата, и они сейчас защищают российский культурный фронт.

– С буквой Z на груди.  

– Они все по воле или не по воле... Кто из них исповедовал мысли о жизни, но сейчас их всех мобилизовали на российский культурный фронт.  

– С детства я помню, что украинские оперные представления шли на украинском языке. "Милана". Российские шли на русском языке. Итальянские, кажется мне, шли на украинском языке.

– На украинском, да. Мы вернулись к общемировой практике.

– Сегодня как?  

– Все представления, как и в самых авторитетных театрах мира, у нас исполняются на языке оригинала. Если это итальянская опера – на итальянском, французская – на французском, немецкая – на немецком. Но у нас над сценой – здесь сейчас не видно, но у нас есть табло, на котором все, что поется, титровано на украинском языке. И зрители могут это читать.

– Есть суфлерская будка?  

– Да, суфлерская будка есть, она здесь находится. На оперные представления лючок открывается, сюда ставится ракушка.

– И там суфлер?  

– И там сидит суфлер, да. На балетные представления накрывается, как вы видите. В балете суфлер не нужен.

– Благодаря отцу вас с детства окружали выдающиеся люди. И сегодня это продолжается. Может, не в таких масштабах, потому что масштабы уже не такие, к сожалению. Кого вы можете вспомнить из людей, прошедших сквозь вашу жизнь?

– Если говорить об итальянцах, например, Джине Лоллобриджиде. Я видел Робертино Лоретти, хотя он уже не Робертино, а Роберто. Я видел у нас дома Муслима Магомаева. Это фантастические личности. Уже позже мне удалось встретиться, общаться с такими людьми искусства, как Пласидо Доминго, например. У нас с ним неоднократные встречи. Поэтому у меня счастливая жизнь в этом плане. Я общался, как мы сейчас с вами общаемся, с этими людьми. Человек – такой же человек, как ты. Две руки, две ноги, два глаза, нос, рот, два уха. Ты понимаешь, что это Пласидо Доминго, которого знают десятки миллионов людей по всему миру. Кстати, когда он приехал, решил спеть "Чорні брови, карі очі", мне организатор гастролей позвонил: "Анатолий, он просит коуча по произношению. Мог бы ты подъехать, 30–40 минут позаниматься с Пласидо Доминго?" Дать урок фактически украинского вокального языка. Я был совершенно поражен, насколько ухо у него воспринимает. Вы на YouTube можете эту запись послушать… Это не то что он учил эту песню какое-то время. Это он вчера приехал, сегодня выучил песню, мелодию, мы с ним 30 минут поработали – он вышел на сцену Дворца "Украина" и спел на украинском языке.

– Мы с друзьями когда-то пошли на концерт Монсеррат Кабалье. Одного из друзей, не являвшегося ценителем оперы, я спросил: "Ну как тебе Монсеррат Кабалье?" Он сказал: "Ну что сказать? Слух есть". (Смеются.) Так и у Доминго: слух есть.

– Да. И многое кроме слуха.

– Вы были главным режиссером сотен масштабных мероприятий. Наиболее яркие какие?

– НСК "Олимпийский" мы открывали… Было 5 тыс. волонтеров, надо было делать с ними сменяющиеся на поле фигуры. Репетиции я проводил на стадионе "Спартак". Это ведь не профессиональные артисты – это аматоры. Я уже на третий день думаю: зачем я согласился, что мне не хватало в моей жизни? Сейчас ничего не получится – это будет крест на моей карьере. И это для меня было внутренним вызовом. А еще однажды была очень интересная у меня история. Покойный – царство небесное – Сан Саныч Омельченко основал День столицы. День Киева был, а он основал День столицы. И этот праздник был назначен на 25 сентября. Это я навсегда запомню, потому что это день рождения Анатолия Борисовича. И празднование на Майдане Незалежности должно было состоять из трех частей. Первая часть: народные и художественные киевские коллективы. Вторая часть – академическая оперная часть с симфоническим оркестром. А третья часть – уже эстрадная. Во второй части – симфонический оркестр. А есть охранные нормы, есть температура, ниже которой симфонический оркестр на улице не выступает. Есть показатели влажности, потому что деревянные инструменты, и температура, потому что духовые – это дыхание. Мне кажется, что это 12 градусов. А погода уже изменчивая. Репетиция перед началом мероприятия прошла, собирается саундчек. В этот момент один из артистов оркестра поднимает голову на башню над Домом профсоюзов, где…

– И смотрит на температуру.

– А там температура 10 градусов. Он встает и всем объявляет, что температура 10 градусов, и они играть не обязаны. Оркестр собирается, складывает инструменты и уходит со сцены. Стоят солисты, смотрят на это широко раскрытыми глазами… Институтская была еще тогда проезжей улицей – садятся в два автобуса, припаркованные с музыкальными инструментами. И в этот момент, когда автобусы начинают двигаться по Институтской, мне звонит помощник Александра Александровича, объявляет 10-минутную готовность, мол, "мы с Александром Александровичем выходим из мэрии на Майдан Незалежности открывать мероприятие". А у меня нет оркестра. Я разворачиваюсь и иду в подземный переход под Майданом и по этому переходу иду куда глаза глядят. Слышу музыку. Какой-то ансамбль играет украинскую народную музыку. Они играют на шляпу, что называется. Я им говорю: "Украинские песни знаете?" – "Знаем". – "Какие?" – "Да любые. Мы профессиональные".

– Так и становятся популярными.

– Да. Я говорю: "Пошли со мной". – "Куда?" – "Наверх, на сцену". – "На какую сцену?! Ха-ха". Я говорю: "Быстро собирайтесь, будете играть концерт по случаю Дня столицы". – "А сколько вы платите?" – "Сколько вы хотите?" – "Одну тысячу гривен". – "Даю вам две тысячи, только пошли быстро". Достаю 1 тыс. грн, отдаю им: "Остаток отдам после концерта". Они быстро собрались, поднимаются наверх, стоят пять моих солистов: Ольга Нагорная, Андрей Романенко, Владимир Гришко, Мария Стефюк и Роман Майборода. 2005 год.

– Почтенные люди.

– Они смотрят на это такими глазами. Я говорю: "Друзья, форс-мажор". Подходит Сан Саныч, Роману Георгиевичу Майбороде говорю: вы поете "Рідна мати моя". Я вижу, что подходит Сан Саныч…

– А людей полно?

– Людей – полный Майдан. Я даю отмашку, начинаем концерт, "Рідна мати моя", подходит Александр Александрович, несколько заместителей, один из них, отвечавший за культуру, на меня смотрит такими глазами: был же согласованный сценарий, программа… Сан Саныч говорит: "О, это моя любимая песня. Спасибо, как классно! – "Будут "Дивлюся на небо", "Місяць на небі", "Їхав козак за Дунай". Говорит: "Да это же совсем другое дело!" Поворачивается к этому заместителю: "Я же тебе говорил, не нужна опера для людей на Майдане. Надо украинские песни". Он говорит: "Да мы же, Сан Саныч, подумали с Анатолием, решили переделать программу". – "Ну и молодцы, ребята". Затем – еще одна история. Вы знаете, что до открытия Суэцкого канала была написана опера "Аида"?

– До открытия? Не знал.

– Да, до открытия Суэцкого канала Джузеппе Верди была заказана опера "Аида". И после этого была очень масштабная постановка в Египте на берегу Суэцкого канала. Во времена Виктора Ющенко тогдашний губернатор Одесской области Иван Плачков, который перед тем возглавлял "Киевэнерго", затем был министром энергетики Украины, захотел совершить такое действо в Измаиле, где исторически должны проходить события оперы "Запорожец за Дунаем". С плотами, с движением по Дунаю... Я делаю это мероприятие... Это первые числа сентября. Жара страшная. Назначили на 14.00. Все на 13.00 пришли, прошли рамки металлоискателей.

– А Виктор Андреевич сам.

– Безопасность… Виктор Андреевич в Одесской области. Все прошли, загримировались, надели костюмы, значит, шапки, шаровары – все. С 13.15 у нас первая готовность. 14.00, время начала, все уже стекают потом. Люди собрались.

– А Виктора Андреевича нет.

– Нет. 14.15 – нет. 14.30 – нет. 15.00 – нет. Где-то к 16.00 приезжает Виктор Андреевич, начинаем мероприятие. Идет спектакль. Я уже немного расслабился, выдохнул. Подходит ко мне руководитель протокола и говорит: "На сколько рассчитано это действо?" Я говорю: "В пределах двух часов". – "Не годится, потому что у Виктора Андреевича завтра утром важная встреча в Киеве". А в Измаиле не освещается взлетно-посадочная полоса. В 17.00 должен самолет вылететь. Надо окончить в 16.45. Говорю: "Это же опера... Если бы это был концерт, сократили бы, чтобы по одной песне"... Он говорит: "Есть государственная задача: через 45 минут глава государства должен отсюда уехать". Что делать? "Запорожец за Дунаем" – там есть музыкальные номера, есть диалоги, далее музыкальные номера. Подхожу к дирижеру: "С №6 переходим на №37". – "Как?!" – "Вот просто переходим…"

– "И не спрашивайте".

– Да. "Разговоры будут потом". В 16.44 закончили представление. Виктор Андреевич подошел, поблагодарил: "У вас такая содержательная, скомпонованная версия интересная. Я много раз видел "Запорожца за Дунаем", но такой динамичной версии еще не видел". Ну, поздравил, уехал. Такая была ситуация.

– Вы видели много ведущих украинских политиков, президентов. Кто лучший украинский президент был за эти времена?

– У каждого что-то было. Могу откровенно сказать, что к культуре с большим уважением относился Леонид Кучма. Он бывал в театре, поддерживал театр. При нем театр получил статус национального. Вообще появился формат государственных учреждений культуры. Была проведена реконструкция в Доме национальных художественных коллективов. Не раз повышались зарплаты. Я понимаю, что нельзя сравнивать мирное время, когда в государстве все развивалось и поднималось, с нынешней ситуацией. Нам сейчас грех жаловаться на государство… Я считаю, что мы получаем максимально возможную поддержку от государства. Просто было тогда время другое и возможности были другие. И Виктор Андреевич в театре бывал многократно, и Петр Алексеевич, и Владимир Александрович бывал в мирное время. Владимиру Александровичу выпало такое время: то COVID, то война… Конечно, сейчас не до оперы. Но он неоднократно бывал в театре и до того, как стал президентом, и во время президентской каденции.  

В марте 2022-го итальянское агентство предлагало мне поставить российские оперы "Царская невеста" Римского-Корсакова и "Евгений Онегин" Чайковского. В этот момент представил, что я согласился и прихожу в театр – и как мне смотреть людям в глаза? Я ставлю там спектакль, а люди сидят под обстрелами, под бомбежками... Я сказал: "Нет"

– А Виктор Федорович в оперу ходил?

– Нет, на оперу не ходил.

– Я сейчас вспомнил, что вы учились вокалу, у вас есть голос.

– Был.

– (Смеется.) Мне захотелось предложить вам что-нибудь спеть на этой сцене.

– Нет, эта история для меня закончилась больше 20 лет назад. Я семь лет профессионально занимался пением, но после того, как 20 лет не занимаюсь этим, то, конечно, мне показать нечего.

– Вы тоже тенор?

– Нет, баритон. Но ничего от того, что я мог, уже не осталось. Я это объективно понимаю. Так же с фортепиано. Когда занимался, некоторые произведения не первой сложности, но играл. И потом прошло лет 15, в одной компании мы так хорошо поужинали и побились об заклад с одним коллегой, что я сыграю одно произведение. На бутылку хорошего коньяка. Я сел за фортепиано, ноты поставил и понял, что здесь я играю, а здесь нет. Я просидел минуты полторы…

– И пошли за бутылкой.

– Затем встал и пошел в магазин, принес бутылку, поблагодарил и сказал, что получил урок на всю жизнь.

– А вы не жалеете, что не реализовали себя как вокалиста?

– Нет, не жалею. Я вообще в жизни мало о чем сожалею. Я фаталист в известной степени. И я считаю, что все складывается так, как должно быть. И кто должен сгореть, тот не утонет. Я реализовался в своей профессии, нашел свое место в искусстве. Через 24 года могу утверждать, что в определенной степени состоялся в своей профессии, имею определенное наследие, признание, авторитет. И потому я благодарен судьбе и людям, которые рядом со мной были, которые в определенное время подали мне руку дружбы. Я это помню, очень ценю. Был такой замечательный министр Юрий Петрович Богуцкий.

– Да. Прекрасный человек.

– Вся отрасль с огромным уважением и благодарностью его вспоминает. Старт моей режиссерской карьеры начался как раз с того, что он дал мне возможность.

– Отец, если бы был жив, вами сегодня гордился бы?

– Мне хотелось бы в это верить. Для меня его слово, авторитет дорогого стоят. Иногда бывает сложная ситуация, когда я не знаю, какое принять решение. И в такие моменты, как правило, он приходит ко мне во сне и дает мне совет. Я всегда следовал этим советам. Я вам приведу пример. 2022 год, март. В Facebook меня находит итальянская агентка, которая занимается оперными солистами, дирижерами, режиссерами, и предлагает сотрудничество. Начался кенселлинг россиян. Две постановки летят в Испании и во Франции, она предлагает подписать с ее агентством контракт на представительство моих интересов в Европе. Я говорю: "Контракт – это хорошо, а какая реальная работа?" Она говорит: "Я посмотрела на YouTube ваши постановки, мне нравится все, что вы делаете. Я готова сразу предложить две постановки". И называет российские оперы "Царская невеста" Римского-Корсакова и "Евгений Онегин" Чайковского. Я, конечно, мгновенно говорю, что я очень благодарен, но это…

– Невозможно.

– "Предложите мне итальянский, какой-нибудь французский…" На немецком я никогда не ставил, но если бы была такая ситуация, я бы подготовился. Она говорит: "Нет, для этого у нас есть свои. Вы же славяне, это ваша культура. Мы готовы вам предложить эти произведения и готовы вас вести. Через несколько лет мы выведем вас на уровень ведущих европейских сцен". На самом деле мощное агентство. Но я в этот момент представил, что я согласился и прихожу в театр – и как мне смотреть людям в глаза? Я ставлю там спектакль, а люди сидят под обстрелами, под бомбежками. Я сказал: "Нет". Она три или четыре раза мне еще email направляла, но для меня это было принципиально.

– И отец вами гордился бы.

– Я надеюсь.