Образцова: Может, Бог даст еще на небесах, на том свете, не­множко попеть G

Еще 28 веков назад Гомер ломал голову над тем, как же Елену Прекрасную, из-за которой Троянская война началась, описать, чтобы все поняли: она была неотразима. Кожу белее снега воспеть? Но в некоторых краях обожают смуглянок. Сравнить тонкий стан с тростинкой? Однако многие племена именно пышные формы ценят. Соболиными бровями восхититься? Так кое-где в угоду моде их вовсе выщипывают... Слишком уж у разных народов каноны красоты отличаются, и все-таки универсальную формулу древнегреческий поэт нашел: когда Елена Прекрасная проходила мимо, старцы вставали... Вот и я с восторженными эпитетами "немеркнущая звезда", "большой голос Большого театра", "легенда" и "femme fatale русской оперы" мудрить не стану, скажу просто: когда Елена Образцова, о которой недавно документальный фильм "Елена Прекрасная" сняли, на сцену любой оперы мира выходит, зал от мала до велика встает...

Концертмейстер великой певицы Важа Чачава собирался уже написать о ней книгу, но, подумав, от этой затеи вдруг отказался. "Почему?" – удивилась Елена Васильевна. "Все равно мне никто не поверит", – вздохнул он, и действительно, ее жизни, наполненной музыкой, любовью и страстью, с лихвой хватит на несколько голливудских фильмов – достаточно сказать, что петь ей приходилось со сломанной рукой, загипсованной ногой, полуслепой, а какой бы сценарист рискнул живописать, как оперная дива спускается с трапа самолета к поклонникам с авоськой, в которой лежат ноты? Для Образцовой же это естественно было: мол, даже если багаж потеряется, концерт все равно со­сто­ится.

Для государственной казны Елена Васильевна не один миллион заработала (в валюте, естественно) – видимо, за это советская власть и ношение крес­тика ей прощала, и непролетарское происхождение, ведь первые свои годы будущая примадонна провела в питерской огромной 10-комнатной квартире дедушки. В их семье до сих пор вспоминают, как он, будучи директором какой-то фабрики, чемодан с зарплатой для работников забыл в поезде. Деньги, естественно, никто не вернул, и тогда бабушка отнесла свои бриллианты в "Торгсин" – расплатиться благодаря этому удалось со всеми.

Отец певицы, заместитель министра тяжелого машиностроения СССР, протолкнуть дочку на сцену отнюдь не пытался – в те годы умные люди, пережившие сталинские репрессии, предпочитали давать детям другие профессии. Свою Леночку Василий Образцов даже к главному дирижеру Ленинградской капеллы Александру Анисимову отвел, и, прослушав девочку, корифей, как и было условлено, авторитетно заявил: "Петь тебе не надо – лучше чем-то более практичным заняться", но она думала иначе и втайне от родителей в Ленинградскую консерваторию поступила. Папа после этого год с Еленой не разговаривал и, только когда дочь со Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Хельсинки с золотой медалью конкурса вокалистов вернулась, сменил гнев на милость.

Благодаря международному успеху юную Образцову заметили и пригласили в Большой театр – это случилось на третьем курсе, так что консерваторию ей пришлось экстерном заканчивать. После прослушивания она, тогда еще хрупкая девушка с ногами-спичками, дожидалась приема рядом с кабинетом директора театра, и стала невольно свидетелем того, как прославленную Ирину Архипову спросили, что о талантливой новенькой солистке та думает: будет ли из нее толк? "А-а-а, – отмахнулась дородная примадонна. – Дитя войны...": с тех пор Елена Васильевна только так Ирине Константиновне и представлялась, тем более что лет до 40-ка оставалась худышкой – только коленки торчали.

Блистательная Об­раз­цова, безусловно, советской была певицей, но в экс­портном, улучшенном, что ли, варианте: безмерно талантливая, остроумная, аристократичная и с работоспособностью стахановки. Утром она могла на студии записываться, днем  – в фильме Дзеффирелли крупными плана­ми сниматься, вечером – петь спектакль: сцена, служение музыке были для Елены Ва­си­ль­ев­ны, по ее признанию, сладкой ка­торгой.

Всего в ее репертуаре 85 оперных партий, и хотя сегодня мы удивляемся, как много за свою карьеру она успела, сделала бы куда больше, если бы не распоряжение Госконцерта, согласно которо­му артистам ездить на зарубежные гастроли более 90 дней подряд запрещалось. За ней, обладательницей "образцового" меццо-сопрано, в очередь лучшие оперные театры мира выстраивались, а вот в Большом, как ни странно, за почти полвека ни одного спектакля специально на нее – народной артистки СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственной премий – не поставили, ни одной премьеры она не спела – это было привилегией Архиповой.

Впрочем, Бог с ними, с этими званиями  и наградами: для меня и бесчисленных поклонников Елена Васильевна – лучшая Кармен ХХ века, а годы, которых она не скрывает, ее магнетизма ничуть не убавили: вокруг нее и сегодня наэлектризованная любовью атмосфера. "Персонаж обожания есть у меня всегда, – озорно смеется певица, – только он меняется", и я, например, другой такой оперной примадонны не знаю, которая могла бы вот так же, запросто, спеть с Бутманом джаз и "песни моей молодости", сыграть в эпатажном спектакле Виктюка и постричься почти наголо, а еще выйти после спектакля на сцену и подарить грузинской певице Нуце, исполнившей роль Эдит Пиаф, роскошный перстень с голубым топазом и 22 бриллиантами. Об­раз­цова способна по-прежнему удивлять, и я убежден: последняя ее ария еще не спета.

Леночка Образцова родилась в Ленинграде, отец — инженер, мать — конструктор. В 1943-м, во время блокады, была эвакуирована вместе с семьей

– Наконец-то, Елена Васильевна, мы с вами встретились – несколько лет договаривались...

– Да, очень долго (смеется).

– Смотрю вот теперь на вас и думаю: "Какая же все-таки вы красивая!..".

– Да? Спасибо, приятно слышать.

– Как, если не секрет, удается вам так держаться, невзгодам и юбилеям вопреки?

– Думаю, это потому, что предметов любви у меня очень много и жизни своей без них я не представляю: без людей и собак, без искусства – музыки, живописи, литературы...

– Вы искусство в себе любите или себя в искусстве?

– Нет-нет, только не второе (смеется).

– Недавно с Ильей Глазуновым о блокаде Ленинграда мы говорили, и он в свои 80 буквально рыдал, вспоминая, как от голода и от холода на его глазах один за другим близкие умирали. Вы тоже блокадница – какие о том времени остались у вас воспоминания?

– Я, Дима, все время хотела есть и "ога" кричала – тревога и "анитки" – зенитки. Чувство голода преследует меня до сих пор: даже если в какие-то шикарные рестораны хожу, – богатые люди порой приглашают! – ничего не могу на тарелке оставить. Для меня ужасно, когда не доедено что-то – съесть должна все, и это, хотя понимаю, что вести себя так неприлично, уже от меня не зависит.

– Говорят, трепетное отношение к еде всем блокадникам свойственно...

– Да, и я, например, не могу видеть, когда кто-то что-нибудь из продуктов выбрасывает. Помню, когда мамочка умерла, я ее холодильник открыла и на полках какие-то маленькие кусочки, завернутые в бумажечки, увидела. Потом в морозилку заглянула, а там какие-то баночки, скляночки с чем-то стояли, и самое ужасное было, когда я на антресоли полезла и большую коробку со спичками там нашла, коробки с мылом и с солью. Вот тут уже (плачет) я урыдалась – поняла: это блокада забыть о себе не дает.

– Смерти в осажденном Ленинграде вы видели?

– Да, и очень много – почему-то запомнила это, хотя совсем малюсенькая была. Я в 39-м родилась, а в 41-м война началась – ну сколько мне тогда было? Два-три года, но очень отчетливо помню, как вниз, в бомбоубежище, мы бежали, и я через людей, которые прямо на лестнице умерли, перескакивала. В начале блокады мы все время туда бегали, а потом даже и не ходили, потому что уже в совершенное безразличие впали.

– Бытует мнение, что оперные певицы в теле должны быть, – это так?

– Да, и я вот на данном этапе такая, но пока пела активно и задействована во многих театрах мира была, с лишними килограммами боролась отчаянно. Всю жизнь на диетах сидела, потому что очень полная бабушка у меня была – она, кстати, тоже блокаду перенесла и не только сама выжила, но даже кошку свою уберегла. От ее любимицы Кенки, прежде красивой и пушистой, кожа да кости остались: бабушка от своей стограммовой пайки хлеба какой-то миллиметр, сантиметр отщипывала и ей отдавала – этим ее и спасла.

Нужно ли оперной певице тело? На эту те­му я сейчас интересную историю вам расскажу. Когда с театром Виктюка я связалась, Роман при­гласил меня, стареющую примадонну, в спектакле по пьесе Майнарди "Антонио фон Эльба" сыграть, и Дим­ка Бозин должен был носить меня там на руках, а я тетка была, как ты говоришь, в теле, и вот, чтобы мальчишку в молодости не загубить, на 28 килограммов за два месяца похудела. У меня сгущение крови было, что-то еще, даже вестибулярный аппарат расстроился – все время на сторону закидывало. Это в августе случилось, а в сентябре надо было "Аиду" мне петь, я распеваться стала и обнаружила, что брать си-бемоли, да и вообще очень высокие ноты, не могу. Пришлось кофе со сливками пить, булочки по утрам есть, чтобы еще три килограмма набрать и вокальную форму вос­становить.

– Появились си-бемоли?

– Да, конечно, но такой случай, когда веса не хватало, у меня был.

– Что же вы с собой делали, когда на такую изнуряющую диету решились?

– В Лондон поехала – там институт похудания есть – и какие-то таблетки у них взяла, потом вообще ничего не ела... Ну очень мало, и только рыбу, мясо и салаты – на остальное наложено было табу.

Ты не думай, – Лебедев прошептал, – что я охальник какой-нибудь, – я не грудь твою поцеловал, а инструмент

С Дмитрием Бозиным в постановке "Антонио фон Эльба". "Когда с театром Виктюка я связалась, Роман пригласил меня, стареющую примадонну, в спектакле по пьесе Майнарди сыграть" 

– Женщинам-актрисам пластические операции, на ваш взгляд, нужны? Вот покойная Людмила Марковна Гурченко мне о себе говорила: только мешок под глазами появится – резать, только лишняя складка – резать! Резать, резать, резать!..

– Ну, она в своем страстном желании молодой быть (царствие ей небесное!), по-моему, перестаралась. Я очень ее любила: хорошая была женщина и актриса талантливая... Думаю, что переусердствовать в этом деле нельзя, но, безусловно, чтобы крокодилом на сцену не вы­хо­дить, пластику лучше сделать...

– Вы тоже под нож ложились?

– Да, разумеется.

– Это болезненно было?

– Еще бы! И кровь, и боль, и страх, и переживания, и волнение, чем дело кончится, – все было, зато потом сатисфакцию получаешь, и так это приятно...

– В кресле напротив меня великая певица современности сидит, 85 оперных партий исполнившая, а какая из них самой любимой у вас была?

– Из русского репертуара это Марфа в "Хованщине" – потрясающая, сильная натура! Умная, страстная, политикой занималась, а кроме того, безумно любила.

– И есть же что петь, правда?

– Вот именно: каждый раз я шла из театра домой, как после причастия, – такое душевное ощущение после этой партии было, а в западной музыке много Азучену из "Трубадура" пела, Далилу...

– ...Кармен, наверное...

– Ну, разумеется, и безумно Сантуццу из "Сельской чести" любила, потому что в этой опере Масканьи вся страсть моей души выплескивалась. Она совершенно фантастически написана, так, что на сцене я без перерыва, и музыка невероятно пылкая.

– Великий режиссер современности Франко Дзеффирелли признался: "В моей жизни три потрясения было – Анна Маньяни, Мария Каллас и Елена Об­раз­цова"...

– Было такое дело...

– Ну а для вас знаменитый итальянец потрясением стал? Какое впечатление вообще произвел?

– Человек это совершенно изумительный: необычайных знаний, ума, таланта, у него безумно много всего на сцене напихано – и людей, и зверей всяких: от декораций, костюмов, массовки голова кругом шла. Я всегда ему говорила и сейчас говорю: "Ну зачем тебе столько всего?" – "А ты, наверное, думаешь, что только на тебя в театр ходят? – смеется он. – Нет, зрители еще и меня хотят посмотреть".

– Знаю, что у него не только язык острый, но и зубы, и убедиться в этом вы смогли лично...

– Да-да, во время репетиции он меня... укусил.

– Куда или, вернее, за что?

– Мы в Вене "Кармен" репетировали – с Пласидо Доминго пели, а Дзеффирелли очень много предлагаемых обстоятельств мне давал: она и любвеобильная, и бандитка, и торговка, и воровка, и такая-сякая. Все это слушать мне надоело, ведь каждый раз образ то в одну сторону, то в другую менялся, и, как быть, я не знала.

"Ты можешь, – попросила, – одним словом сказать, кто такая Кармен?", и он взял и за плечо меня укусил. Синяк у меня, наверное, месяца два не сходил, но я сразу поняла: Кармен – это пантера такая, которую все хотят, все боятся, и делает она все, что вздумает. Сняла в результате туфли, босиком запела и стала... зверюшкой.

– Если Дзеффирелли вас кусал, то прекрасный актер БДТ Евгений Лебедев целовал в грудь...

– Да, целовал (смеется).

– Зачем?

– Он на какой-то свой юбилей меня пригласил, который в Питере в Юсуповском дворце отмечали: сначала я пела, потом ужин был. Лебедев рядом со мной сидел, а я в декольтированном платье была, и вдруг он спросил: "Елена, можно твою грудь поцеловать?". Я опешила...

– И что же ответили?

– Посмотрела на не­го, рассмеялась и разрешила. Евгений Алексеевич с чувством так приложился и прошептал: "Ты не думай, что я охальник какой-нибудь, – я не грудь поцеловал, а инструмент".

– Диафрагму?

– Нет-нет, инструмент – диафрагма, мой дорогой, ниже.

– Большому театру вы более 50 лет жизни отдали, причем не только на сцене его пели, но и в 1986 году как режиссер оперу Массне "Вертер" поставили, которая не­сколько сезонов с успехом шла, а какая сегодня там атмосфера? Я вот видел, как несколько лет назад с президентом Медведевым на торжественном открытии Большого театра после масштабной реконструкции вы восседали, царственное величие происходящего ощущал, но в то же время бывший солист балета Николай Цискаридзе утверждал, что все там ненастоящее, бутафорское, что реконструкция плохая, много денег в ходе ее украдено и во­обще Большой уже не тот. Не­ко­то­рые оперные примы тоже считают, что атмосфера, которая была этому театру во времена его расцвета, в 60-80-е годы, присуща, напрочь ушла, а вы как думаете?

– Ушла.

– Не тот уже Большой, каким ваше поколение его запомнило?

– Не тот, подтверждаю, но что касается реставрации, то сделана она хорошо, и хотя в детали не вдавалась, если что-то и заменили, то на лучшее. Интерьеры все очень элегантные и в полутонах выдержаны, ни капли советской власти с ее слабос­тью к кумачовым полотнищам не осталось – теперь красных тряпок ни в зале, ни за кулисами нет.

– А вы везде прошлись, да?

– Ну разумеется – еще когда ремонт в разгаре был, там ходила. Мне старые штофы нравятся, где все заштопано, – совершенно ясно, что это вещи, которые при Николае II были, мне нравится, что такой поганой, бьющей в глаза позолоты, которая раньше везде превалировала, нет (думаю, там и серебра немножко – его по каким-то старым образцам применили). Тех, кто реконструкцию проводил, ни в чем упрекнуть не могу – мне очень понравилось, а вот за кулисами, конечно, больницу сделали: какие-то белые коридоры и окон в уборных, где мы гримируемся, нет.

– В советские годы Большой своеобразным знаменем и символом СССР был с особой ау­рой – мы же знаем, что сам Сталин туда ходить любил...

– ...и были прекрасные спектакли, потрясающие режиссеры...

– А великие певцы?

– Да, великие дирижеры и очень хорошие певцы.

– Эпитета "великие" по отношению к певцам вы не употребили...

– Выдающиеся были мастера – так я скажу.

С Альфредо Краусом в опере Жюля Массне "Вертер". "Краус лучшим Вертером был"

– Некоторые звезды Большого говорили мне, что их театр – откровенный гадюшник: вы с этим согласны?

– Ничего по этому поводу сказать не могу, потому что сейчас я приглашенная артистка Большого и только в "Пиковой даме" участвую. Насчет гадюшника судить не берусь, но я не думаю, что до такой степени это запущено, – нет, не думаю.

– Вы на ведущих оперных сценах мира выступали, все лучшие оперные театры видели, а где пелось свободнее, привольнее, ярче и где, на ваш взгляд, оперная атмосфера была эталонной?

– Все-таки в "Ла Скала", наверное (в Метрополитен-опере тоже, но там меньше, поскольку это современный театр и построен он современно). То, к чему я привыкла в Большом, отклик и в "Ла Скала" во мне вызывало – впрочем, после ремонта он тоже другим стал, и тех великих певцов, которые на миланской сцене блистали, теперь уже нет. Когда на афишу этого театра смотрю, у меня прямо ком в горле стоит, потому что ни одного имени мы не знаем, а артисты, которых в Большой на открытие пригласили, имена имеют, но петь уже совершенно не могут. Плюс ко всему им русский репертуар предложили исполнить, в котором, прямо скажем, они не сильны – это неприятно было, горько и обидно, а еще обиднее, что солистам Большого в гала-концерте на открытии выступить не предложили, и самое ужасное, что труппа Большого на торжестве не присутствовала, потому что туда только народных артистов Советского Союза позвали...

– ...и то не всех...

– Да, артисты на открытие собственного театра попасть не могли – для меня это не просто под дых был удар – ножом в спину.

– Кто вашим любимым партнером был?

– Атлантов, Мазурок, конечно – я их обо­жала.

– А кого из лучших оперных певцов мира вам довелось слышать и видеть?

– Ну, я со всеми самыми великими пела, и у каждого из них своя коронная партия была... Альфредо Краус, например, лучшим Вертером был, Пласидо Доминго – лучшим Самсоном. С Доминго вообще мало кто мог сравниться, потому что природа не одним талантом его наделила, а их сочетанием: он и дирижер, и пианист, и певец, и актер драматический плюс умен и красив.

С режиссером Франко Дзеффиреллии всемирно известным тенором Пласидо Доминго во время работы над оперой "Сельская честь" на сцене знаменитого миланского театра "Ла Скала"

– А умным певцу надо быть?

– Обязательно. На сцене мы же, как голенькие, и кто дурак, сразу видно.

– И что же – дурак, но хорошо поющий, уже не артист?

– Мозг его в этом качестве не воспринимает, нет.

– В пору вашего расцвета в Советском Союзе не­сколь­ко меццо-сопрано блистали: в Киеве – Галина Туфтина...

– ...да, мы с ней вместе учились...

– ...в Ленинграде – Ирина Богачева, а в Москве, в Большом театре, целое созвездие – вы, Галина Вишневская...

– ...Тамара Синявская, Архипова...

– ...Ирина Константиновна, классика жанра...

– И Лариса Авдеева в какой-то период была хороша.

– Я вам провокационный задам вопрос: а кто, на ваш взгляд, лучшим советским меццо-сопрано был?

– Надежда Обухова.

– Это еще довоенного времени певица, а вот лет 30–40 назад чье меццо-сопрано вам самым совершенным казалось?

– Совершенным? Ничье, но Архипова  совершенно изумительной вокальной техникой владела – очень ровно пела...

– Академично, да?

– По звуко­ведению Ирина Кон­с­тантиновна академичной певицей была, конечно.

– Вы в свое время с Марией Каллас общались...

– Ну, сказать, что общалась с ней, не могу, – это не­правда. Впервые на конкурсе Чайковского мы с ней встре­тились – она в жюри была: беседовали, всякие комплименты она говорила...

– Это там, где с Тамарой Синявской первое место вы разделили?

– Да, и очень тогда подружились, на всю жизнь – никогда не ссорились. Тамара тоже выдающимся голосом обладала – ве­ликолепным конт­ральто, а с Марией Каллас мы снова после премьеры Большого театра в Гранд-опера встретились. Это "Борис Годунов" был, и случайно мне подвезло: Архипова не смогла приехать – в Швейцарии на каком-то конкурсе задержалась. Я, совсем молоденькая девочка, Марину Мнишек спела и наутро знаменитой проснулась, меня сразу Соломон Юрок, один из самых великих импресарио, взял работать. Родом он был из Одессы...

В опере Бизе "Кармен" по одноименной новелле Проспера Мериме. "Кармен – это пантера такая, которую все хотят, все боятся, и делает она все, что вздумает. Сняла туфли, босиком запела и стала... зверюшкой"

– ...но на американский манер себя называл – Сол...

– Да, Соломон. Он всегда говорил: "В лавке кто-то должен быть", – имея в виду свой офис, и вот когда обо всем уже договорились, он меня на спектакль в Гранд-опера пригласил. Я с ним в ложу пришла, там маленькая скромненькая тоненькая женщинка сидела: гладкие волосы собраны были сзади в большой пучок, и так много бриллиантов везде было, даже на сапожках... "Кто это?" – я спросила. "Мария Каллас, – ответил Сол, – сейчас я тебя с ней познакомлю". Знаете, что меня сразу же потрясло? Я подумала: "Как это Каллас – и в шубке из зайчика сидит?".

– Все на бриллианты ушло...

– Я даже в глубине души ее пожалела, – смешно! – а потом оказалось, что это шиншилла, о которой при советской власти никакого понятия мы не имели.
Нас друг другу представили, мы рядышком сели, наши коленки соприкоснулись, и словно молния между нами прошла – Каллас ее тоже почувствовала, удивленно на меня посмотрела и вдруг начала говорить...

Так она весь спектакль и не умолкала... Для нее тогда трудные времена наступили – разрыв со своим возлюбленным Онассисом тяжело переживала, это на голосе отразилось, и в Гранд-опера договор с ней расторгли. Она говорила, как страстно любит и как страдает, обижалась на журналистов, которые ее "брошенной подружкой богача Онассиса" называли...

Ничего из того, что на сцене происходило, я не слышала – только ее, а когда спектакль закончился, она спросила: "Пойдешь со мной сейчас в "Максим"?". Я кивнула: "Ко­нечно", и мы до пяти утра в ресторане си­дели. Там уже никого не было, и все официанты рядком выстроились – мы ели устриц, очень вкусное вино белое пили, и все это время она свою жизнь мне рассказывала.

– На каком языке вы общались?

– На французском.

– И вы ее понимали?

– Французский я знаю очень хорошо, идеально, потому что в нашей семье все на нем говорили, да и в школе у нас очень умная директриса была: преподавать язык она француженку взяла, которая ни слова по-русски не говорила. Год ничего мы не понимали – смеялись только и какие-то отдельные слова выхватывали...

– ...а потом...

– Потом по-французски заговорили все замечательно, а она – по-русски, ну а поскольку в этой школе вместе со своей сестрой я училась, дома мы тоже по-французски болтали – просто этими звуками упивались.

– Ленинград...

– Да, поэтому языкового барьера у нас с Каллас не было. Помню, когда в гостиницу я вернулась, к Маквале Касрашвили прибежала, с которой мы тоже всю жизнь дружим, она меня ждала... "Неужели ты столько времени с ней провела?" – спросила. "Да", – я ответила и тут же все, что запомнила, записала, так что лежит это все у меня в папочке, и когда помру, туда, может, заглянешь.

– Каллас – это больше легенда была или действительно певица великая?

– Великий музыкант – так бы сказала, потому что такую музыку создавать только великая певица, великая женщина может.

Лишенный работы здесь, Ростропович куда-то далеко в Сибирь ездил и на грузовике под баян Баха играл

С великой оперной примой Марией Каллас. "Мы ели устриц, очень вкусное белое вино пили, и все это время она свою жизнь мне рассказывала"

– Это правда, что Монтсеррат Кабалье падала... – нет, неудачное слово!.. – опускалась перед вами на колени? Просто если бы Кабалье упала...

– Она это в шутку сделала, меня передразнивая. Когда я в Барселону приехала и в опере "Сицилийская вечерня" ее услышала, за кулисы рванула и бухнулась перед ней на колени со словами: "Никогда не думала, что человек может так петь не в записи, а живьем". На следующий день мы с Доминго в "Кармен" пели, и уже она за кулисы прибежала и мою выходку повторила. Я рассмеялась: "А вот теперь мне придется искать домкрат, чтобы тебя поднимать" – с тех пор мы подружились.

Замечательная певица, а в молодос­ти – я записи слышала – уникальной была. Я просто никогда не верила, что живьем можно так петь, а когда она впервые Норму спела (это даже не дебют был, а генеральная репетиция) в "Ла Скала", какое-то сумасшествие было: и люди плакали, и мурашки по всем местам бегали. Фантастическая была певица!

– Была... Не могу теперь о Галине Вишневской вас не спросить, которая, кроме всего прочего, и своей скандальной книгой "Галина" известна, где немало нелестного о многих коллегах своих написала. Она хорошей певицей была?

– Для Большого театра – вполне.

– А для мировой сцены?

– Вот из-за того, что как великая певица на мировой сцене Галина Павловна не состоялась, она и издала эту книгу – видимо, в отчаянии. Обижена была, удивлена, очень сильно все это пережила, и наружу полезло то, что полезло.

– Мне говорили, что Ростропович и Вишневская в Советском Союзе ни в чем не нуждались, чувствовали себя прекрасно...

– Это неправда: был период, когда Ростроповича сильно придавили и работать ему не давали – я это знала. Лишенный работы здесь, он куда-то далеко в Сибирь ездил и на грузовике под баян Баха играл – так было.

– Он гений, Мстислав Леопольдович?

– Без сомнения – это человек, который своей игрой меня плакать заставил. Со мной такое, пожалуй, раза три в жизни было...

– Евгения Семеновна Мирошниченко, с которой мы до самой ее смерти дружили, как-то сказала мне: "Ах, почему у меня такого мужа не было, как у Гали Вишневской, – где бы она была, если бы не Слава?". Ростропович действительно был в их семейном дуэте ведущим?

– Да, безусловно.

– Когда супруги на Западе оказались, общаться с ними вам удавалось?

– Было дело... Галя концертный вариант "Евгения Онегина" в Карнеги-холле, по-моему, пела, и я к ней за кулисы пришла, потому что очень ее любила. Мы ведь дружили, Вишневская, когда я в Большом петь начинала, много мне помогала.

– Вы не боялись, простите, что за ва­ми проследить могут и впоследст­вии жизнь испортить?

– Нет, я вообще ничего никогда не боялась. Переступила, в общем, порог комнаты, где артисты гримировались, и вдруг фу­рию увидела разъяренную – она на меня накричала, во всех их бедах и страстях обвинила. Я так потрясена была, что у меня все слова в горле застряли...

– Чем же вы провинились?

– Ну, не знаю. Она же думала, что это из-за нас, молодых артистов Большого, им уехать пришлось, но кто нас в те годы слушал и почему мы должны были желать, чтобы они уехали? Конечно, ерунда собачья.

– Вы расстроились?

– Не то слово! – потрясена была, долго плакала, а потом эта книжка отвратительная вышла. Я много лет пыталась сказать ей, что люблю ее, что она напрасно так написала и думала о нас плохо зря, но это бесполезно – у нее, Вишневская мне говорила, какие-то документы то ли из ЦК, то ли из КГБ были.

Знаете, когда меня первый раз директор Большого Михаил Иванович Чулаки вызвал и сказал, что нужно коллективное письмо против Солженицына подписать, я отказалась. Наплела, что этого человека не знаю, никаких произведений его не читала: мол, как что-то могу подписы­вать?

Это поступок был: мой первый протест и моя первая победа над собой – домой я пришла счастливая и мужу все рассказала. "Слава, – воскликнула, – ты можешь себе представить? Я чувствую себя человеком с достоинством и сама себя уважать начинаю!", а на следующий день газета с письмом вышла, под которым и моя подпись тоже стояла, и что в такой ситуации делать? Опровержения писать, возмущаться? – все равно не поверят...

– Кошмар какой!

– А то ты не знаешь, как это было?

– В последние годы, когда Галина Вишневская в Москве жила, вы общались, виделись?

– Нет, попыток примирения я не делала... Мы потом в Токио встретились: я в отель "Империал" зашла, где жила, и всю семью их увидела – оказывается, они тоже там остановились. "Здравствуйте", – сказала, они ответили: "Здравствуйте" – выглядело все очень интеллигентно.

– И Вишневская поздоровалась?

– Да, конечно.

– И все?

– Да, больше ничего. После этого мы на собраниях-совещаниях, на светских каких-то раутах часто виделись...

– ...сухо раскланивались...

– Ну, не сухо – головочкой... Мне было жаль, что из-за ничего, в общем-то, друг друга мы потеряли – это нехорошо, не­правильно, ни к чему было. Я ее дочку Олечку обожаю: мы и в Азербайджане с ней то и дело встречаемся (она почему-то часто туда ездит), и здесь, в Москве. Несколько лет назад Оля на моем сольном концерте была – мы мило с ней побеседовали, и я все время ей говорила: "Передай ты своей маме, что я очень ее люблю".

– В советское время оперное искусство, если и не было беззаветно народом любимо, принадлежало все же ему, и простые люди в оперу иногда ходили...

– Да не иногда – просто ходили....

С Дмитрием Гордоном. "Смотрю на вас и думаю: "Какая же вы все-таки красивая!..". – "Спасибо, приятно слышать"

– Сегодня опера элитарным искусством для богатых стала?

– (Вздыхает). Богатые ходят туда для того, чтобы сказать потом, что "Хованщину" или "Царскую невесту" слушали, а люди, которые воистину оперу любят, попасть туда из-за астрономической цены на билеты не могут. Вот так! – ну и самая ужасающая история на открытии Большого театра произошла, куда труппа Большого не попала, зато дядьки сидели, которые, сам знаешь, где эту оперу видели...

– ...и заодно балет...

– Вот именно.

– Вы профессором Московской консерватории были, мастер-классы по всему миру даете, в том числе не­сколь­ко лет в Токио преподавали...

– ...и до сих пор преподаю.

– В Японии интересно работать?

– Я эту страну обожаю, а первый раз после третьего курса консерватории туда попала, когда в Большой поступила. Мне предложили в Японию с гала-концертом поехать, я с большим удовольствием согласилась, и совершенно потрясена была недовольством певиц оперных, которые жаловались, что мало им платят. "Как это, – думала, – им не нравится, что можно в Японию бесплатно поехать, красоту посмотреть? Плюс что-то заплатят, что-то купить можно...". Я в счастье была, а они все переругались.

Помню, каких-то пластинок тогда накупила, и мама воскликнула: "Ты дурочкой как была, так и на всю жизнь останешься. Зачем они тебе? – купила бы лучше трусы" (смеется), а мне международный певческий уровень узнать очень хотелось, и, слава Богу, что пластинки купила, потому что до этого мне казалось, что, раз я в Большом, то уже о-го-го! – а выяснилось, что всему надо учиться, что все еще впереди.

17 городов тогда мы объездили – из окна автобуса я какие-то черные повозки, дворы увидала, где люди копошились, что-то готовили, и все ваши прелести мужские, потому что местные дядьки просто в проточные канавы писали. Это всего 51 год назад было, и я потрясена тем, как на моих глазах из страшной страны с совершенно феодальными отношениями Япония...

– ...в оазис передовых технологий...

– ...в страну великого настоящего и будущего преобразилась.

– Что же, как думаете, выйти в лидеры мировые им помогло?

– Ой, это, наверное, не моего ума дело... Даже не знаю, но, скорее всего, как ни странно, узкая специализация.

– Узкие глаза, узкая специализация...

– Да (смеется) – они так досконально свой кусочек, свой участочек знают... У меня друг очень хороший там есть – Тадаеши-сан: он певец, у него потрясающей, фантастической красоты голос – тенорам рядом с ним вообще делать нечего. Тадаеши Гунди в Консерватории имени Джузеппе Верди в Милане учился, в "Ла Скала" стажировался и никакой карьеры не сделал. Сам он очень некрасив, но когда открыл рот и запел: "А-а-а!", я выдохнуть не могла... Он говорит: "Ой, меня приглашали, но это же столько часов через океан лететь надо. Нет, я не хочу..." – вот домосед он, и все.

Если японцу сказать: "Сходи, пожалуйста, купи вот это, принеси то, позвони туда", он вообще ничего не сделает. Надо попросить: "Пойди купи вот это", а когда он вернется, можно второе задание дать: "Пожалуйста, сходи туда-то и позвони тому-то"...

– Особенность менталитета...

– Это такое устройство ума – думаю, оно им и помогло, потому что каждый из них на своем месте великий мастер и великий художник.

– Мы уже выяснили, что на французском изъясняетесь вы свободно, но знаю, что говорите еще и на итальянском, а поете вообще на девяти языках...

– Как хорошо ты к разговору со мной подготовился!

– И это, Елена Васильевна, еще не все: в Японии вы мастер-классы ведете – страшно сказать! – по-японски...

– Да, это правда. Утверждать, что по-японски говорю, не могу, но профессиональной терминологией хорошо владею и все, что касается пения, могу объяснить. Все это я за год выучила – именно Тадаеши, с которым подружилась, год со мной занимался. Сначала специальные термины на английском языке выписал, я это на итальянский перевела, на котором все, что нужно мне, знала, а потом на русский и японский.

– Я вашими лингвистическими способностями восхищен!

– Просто я работать люблю, все новое узнавать – поэтому, наверное, еще до сих пор жива.

– В продолжение темы о мастер-классах ваших... Я помню, сколько у Евгении Семеновны Мирошниченко всегда учениц было и как она требовательно их воспитывала – иногда даже туфлей могла запустить, и в связи с этим вопрос: у современной молодежи, которая решила себя опере посвятить, будущее есть?

– Ты знаешь, каждое поколение предыдущее ругает, ценности его отвергает, и это неправильно, потому что потом обязательно что-то выкристаллизуется.

– Ну, Большой – ладно, но представьте, каково молодежи в периферийных оперных театрах приходится – о каком служении высокому искусству можно говорить, когда опера там вообще мало кому нужна?

"Если человеку талант отпущен, он все равно состоится, только необходимо жизнь во всей ее полноте познать: со страстями, потерями, счастьем, ревностью, радостью и горестями"

– По-моему, где художник родился, совершенно значения не имеет – важно...

– ...с кем он живет?

– Нет, важно, что Господь ему дал. Если человеку талант отпущен, он все равно состоится, только нужно обязательно и историю, и литературу, и музыку знать, в музеи ходить, необходимо жизнь во всей ее полноте познать: со страстями, потерями, счастьем, ревностью, радостями и горестями. Художник все это пережить должен, а не только из книг это подчерпнуть, которые, кстати, сейчас не читают, – только те эмоции, которые артист лично впитал, он может передать достоверно на сцене.

– У вас прекрасный творческий союз с выдающимся русским композитором Георгием Свиридовым был...

– ...да, я его обожала...

– ... и каждый концерт, в котором вы песни и романсы его исполняли, событием московской музыкальной жизни становился... Георгий Васильевич великим был композитором?

– Без сомнений – для меня он продолжателем гениальной плеяды музыкантов являлся: таких, как Мусоргский, Римский-Корсаков...

– Легко с ним работалось или Свиридов все соки из вас выжимал?

– Это был ад! – я не своим голосом иногда орала, и он в долгу не оставался. Там такие бушевали баталии! Он кричал: "Что ты поешь?! Я этого не писал!", а я в ответ: "Ты не знаешь, что ты написал", но, сочинения Свиридова исполняя, новые краски в голосе я нашла, новые, можно сказать так, приспособления.

С композитором Георгием Свиридовым. "Для меня он продолжателем гениальной плеяды музыкантов являлся: таких, как Мусоргский, Римский-Корсаков..."

– Он в вас немножко влюблен был?

– Ну нет, для Георгия Васильевича одна женщина существовала – его Эльза, к тому же встретились мы уже тогда, когда влюбленности все заканчивались.

– Авантюристической жилки, судя по тому, что даже арии, отрывки из классических оперетт исполняли, вы не лишены...

– Да, у меня громадный концерт с Альгисом Жюрайтисом был, моим вторым мужем...

– ...дирижером Большого театра...

– ...которого я очень любила. Думаю, оперетта нас и повенчала, но, кстати, жанр этот очень сложный, потому что там и говорить нужно, и петь, и танцевать...

– ...и по сцене порхать...

– Должен каскад (быстрый танец, сопровождаемый пением. – Д. Г.) быть – это, я бы даже сказала, жанр самый трудный.

С Дмитрием Бозиным в спектакле Романа Виктюка "Антонио фон Эльба". "Сама не знаю почему, брякнула Бозину: "Как бы я хотела с тобой что-то сыграть!", а рядом Виктюк стоял, который сказал: "Я подумаю"

– Каково же вам с голосовым аппаратом, на оперу настроенным, было петь оперетту? – это же совершенно разные вещи...

– Да, пришлось нелегко – нас даже в Большой зал консерватории с программой такой не пускали, потому что "это легкая музыка, это безобразие, моветон".

Разрешения все-таки Альгис добился, но я-то особенно не готовилась – пришлось за три дня и три ночи весь материал на немецком языке выучить, которого я не знала.

Народу набилось... Вся Московская оперетта послушать и посмотреть пришла, как Образцова это споет, и в конце зал стоял – после этого успеха оперетту в Большой зал пустили, так что я первооткрывателем себя считаю.

– Это правда, что по примеру Монтсеррат Кабалье и Фредди Меркьюри Валерий Леонтьев дуэтом вам спеть предложил?

– Да, но я сказала: не нужно, чтобы, как Меркьюри после дуэта с Монтсеррат, не кончил. Я Валерия пожалела... (Смеется).

– Как вы, профессионал, дуэт Кабалье и Баскова оценили?

– Там, по-моему, трогательная влюбленность Монтсеррат в Колю присутствует, а Баскову, конечно, Кабалье нужна для того, чтобы продемонстрировать: вот как красиво, вот какой он хороший певец.

– Опера много в его лице потеряла?

– Нет, в опере петь Коле не нужно. Я ему об этом говорила, но недавно он в Испанию снова поехал, с Карлосом Кабалье – братом и импресарио Монтсеррат – занимался, который очень хорошо пение понимает, несмотря на то что никакого образования по этой части не имеет. Он много и Монтсеррат помогал, и теперь вот ее молодому другу – у него своя студия есть, где он с Колей замечательный диск с оперными ариями записал. Замечательный! – можете мне поверить, правда, пока он не вышел, поэтому, чем кончится дело, не знаю.

В Нью-Йорке, в специальном шопе для садо-мазо, я всякие хлысты, ошейники с шипами, наручники и другие приспособления накупила

С Николаем Басковым. "В опере петь Коле не нужно. Я ему об этом говорила..."

– Вы в спектакле Романа Виктюка "Антонио фон Эльба" стареющую примадонну сыграли, и я вам скажу, что не каждая певица, тем более великая, в совершенно другое искусство, как в омут с головой, бросится. Легко драматическая роль вам далась?

– Бросилась я туда потому, что и через год после смерти мужа прийти в себя не могла. Для меня это жуткая трагедия была, я себя запустила: не красилась, не мазалась, не выходила в свет – единственное, что сделала (считаю, что это меня поддержало и поэтому не умерла), – ни одного своего выступления, кроме "Реквиема" Верди в Китае, не отменила. Я понимала, что в "Реквиеме" мне эмоционально не спеть, что могу расплакаться... Русскую музыку не исполняла – полностью западной ее заменила, потому что любой романс, любая песня о каких-то обстоятельствах напоминала.

...На спектакль Виктюка "Саломея" меня привели насильно – я упиралась, идти не хотела, но это судьба вела... Увиденное так меня потрясло, что я пришла за кулисы, Дмитрия Бозина, который мне очень по­нравился, поздравила и, сама не знаю почему, брякнула: "Как бы хотела с тобой что-то сыграть!", а рядом Виктюк стоял, который сказал: "Я подумаю".

– Он еще думал...

– Через месяц Роман позвонил мне и сообщил: "У меня есть для вас пьеса" – это и был "Антонио фон Эльба" Ренато Майнарди. С Виктюком половина труппы его театра пришла, мы у меня дома сидели, он потрясающе эту пьесу читал, и я, не раздумывая, согласилась, потому что она, конечно же, обо мне.

– После этого вы по городам и весям как драматическая актриса поехали, все было совершенно внове... Ломку какую-то внутреннюю это не вызывало?

– Нет, я в восторге была, в счастье, потому что Роман, несмотря на то что имидж дурацкий себе создает, за который всю жизнь его ругаю, очень умный дядька, талантливый, невероятно образованный – гениально и в новой музыке ориентируется, и в барокко, и в опере всех режиссеров и певцов знает. Часто он просит откуда-то из-за границы какую-то запись привезти, о которой я даже понятия не имею.

Со вторым супругом дирижером Большого театра Альгисом Жюрайтисом Елена Васильевна прожила 17 лет. "Это было счастье"

– Как говорил Жванецкий, "он знает ноты"...

– Да (смеется), фантастический совершенно человек. Предвидя, что для меня это будет сложно, он весь спектакль на моих записях поставил, а потом разрешил мне арии тоже безумные спеть, потому что Адриенна Лекуврер не для моего голоса совершенно. В конце зонги Курта Вайля я пела – кстати, очень гордилась тем, что это я Виктюку его предложила, и поскольку все с музыкой связано оказалось, было не очень сложно.

– Я немножко ваши репетиции видел, где он на вас, народную артистку СССР, лауреата Ленинской премии, мировую звезду, благим матом орал: "Ленка, тра-та-та-та-та-та-та!" – вас это не смущало?

– Нет, очень смешно было, потому что я тоже хулиганка и крепкое словцо тоже люблю – люблю анекдоты, люблю безобразничать. Поэтому чем-то неприемлемым это для меня не было, и потом, отец у меня тоже такой хулиган был, как Роман.

– Вы еще в одном спектакле Виктюка "Венера в мехах" сыграть планировали...

– Да-да-да! – даже всяких садо-мазо принадлежностей накупила.

– В секс-шопах?

– Да, в Нью-Йорке специальный шоп есть для садо-мазо. Пришла я туда, там негритянка с толстыми губами была – очень сексуальная тетка, и она мне все выложила: хлысты, ошейники с шипами, наручники, какие-то приспособления для фиксации ног и рук, лакированную одежду ярко-красного цвета и черного... Я сказала, что мне надо вот это, это и это, также корсет заказала, плащ...

– Боже мой! – а еще Герой Со­циа­ли­сти­чес­ко­го Тру­да...

– Да-да-да (смеется), а сейчас маленькую комнатку хулиганскую себе обустроила, где все это висит, и когда гости приходят, они та-а-ак на меня смотрят – с ужасом (смеется)!

Первого мужа я очень любила, а он меня, и жили мы дружно, но Альгис в купе зашел, мы поцеловались, и в одну секунду что-то произошло: как молния какая-то, как удар ножом в спину...

Елена Образцова, 1979 год

– Вы о вашем муже Альгисе Жюрайтисе, блестящем дирижере Большого театра, говорили, а сколько лет вместе вы прожили?

– 17.

– Это, я так понимаю, не только творческий был союз, но и союз двух понимающих друг друга людей...

– Это было счастье, потому что мой муж был человеком глубоким, естественным, очень страстным и лирическим одновременно, он потрясающе знал историю, литературу, музыку, философию. Каждое утро Альгис йогой два часа занимался, и я как-то ему сказала: "Если будет гореть дом, ты сначала йогу закончишь, а потом уже пожар станешь тушить". Мне интересно с ним было, только разговорить его большого труда стоило: он такой был...

– ...немногословный, да?..

– ...весь в себе, но когда мне это удавалось, сидела и слушала его, как маленькая девочка папу.

– Каково же ему было с такой звездой жить? Вы вот себя на его место ставили? – властная, волевая женщина с характером, красивая, умная...

– Ты знаешь, мы так друг друга любили, что звездность свою не показывали, и вообще, что такое звезда, я не понимаю.

– От того, что вы с телеэкрана не сходите, вас вся огромная страна, да что там – полмира знает, а он, выдающийся музыкант, как бы в тени ваш муж не страдал?

– Да нет.

– В звездных семьях такое бывает...

– Но мы же умные люди, правда?

– А хорошо умными быть?

– Ой, ну конечно.

С Тимати после ведения концерта в Юрмале. "Я себе тоже татуировку на руке нарисовала"

– К Жюрайтису вы от первого мужа, физика-теоретика, ушли – разрыв был болезненным?

– Безумно, потому что Вячеслава я очень любила, а он меня, и жили мы дружно. Среди моей родни никто никогда ни от кого не уходил, все семьи всегда сплоченными были, и на меня это неожиданно так свалилось, но справиться со своей любовью никак не могла. Ни Альгис за мной не ухаживал, ни я глазки ему не строила – ничего не было: Жюрайтис был другом нашего дома, и мы старались его поддержать, когда с женой-балериной он разошелся. Альгис к нам приходил, и мы вкусно его кормили, хотя знали, что он ни рыбы, ни мяса не ел – вегетарианцем был, и когда ему дарили цветы, мы шутили, что это на ужин.

– Смотрите-ка...

– Никогда в жизни не думала я, что вместе мы будем, – если бы мне кто-то сказал, что за Жюрайтиса выйду замуж, посмеялась бы да и все.

– И что вдруг случилось?

– Он пришел встречать меня на вокзал, потому что мужа на картошку послали: помню, поезд остановился, все выходят, я уже волноваться начинаю, и тут Альгис бежит – в белом свитере, с огромным букетом. Он в купе вошел, мы поцеловались... В одну секунду что-то произошло: как молния какая-то, как удар ножом в спину – вот дернулось что-то, и все.

– Сколько с первым мужем вы прожили?

– Тоже 17 лет.

– Отпускать вас он не хотел?

– Ну, он очень умный был... Переживал тоже невероятно, но как можно не отпускать? Трагедия с девочкой моей была, потому что она с папой осталась, но это естест­венно: я по заграницам ездила, а он с ней жил – это папина дочка была...

– Лена, которую отец в вашу честь назвал, даже отношения с вами порвала?

– (Вздыхает). За два года, в течение которых это продолжалось, я исстрадалась, измучилась, а дочка за папу и за себя обижена была, поэтому, когда я звонила, к телефону не подходила или Еленой Васильевной меня называла... Впрочем, мне все равно было, что она говорит, что вокруг меня происходит: я должна была своего ребенка вернуть, и в конце концов мне это удалось.

"Когда в ложе с Дмитрием Медведевым я посидела, мне даже из Испании позвонили: "Это что, твой новый возлюбленный?"

– Когда от мужа вы уходили, какой-то разговор у вас с ней состоялся?

– Нет, просто в Финляндию я уехала и когда вернулась, их уже не было – они жили на даче, а я в городе.

– Тем не менее претензии по этому поводу когда-нибудь она вам высказала?

– Нет-нет. Теперь, когда Ленка со своими тремя мужьями разошлась, она меня понимает, мы очень дружим. Я безумно ее люблю, она любит меня, у нас замечательные отношения, и все норма­ль­но.

– Ваш первый муж до сих пор жив?

– Да.

– Все эти годы вы с ним общались?

– Когда Ленка моя в Испанию уехала (15 лет она там прожила, но четыре года назад в Россию вернулась), ей надо было передать что-то, и он пришел, принес. Ну, мы в хороших отношениях были...

– Он пришел, вы его увидели... Ничего не почувствовали?

– Абсолютно.

– И, несмотря на то что 17 лет целых с ним прожили, даже мысли никакой не появилось?

– Нет. Вот нет!

– Ваша дочь тоже певица...

– Да, она изумительно музыку барокко поет, но, конечно, всех всегда в оперу тянет, и она этого искушения тоже не избежала. В опере, разумеется, Лена не на первых ролях, но на ее счету Лола в "Сельской чести" и что-то в "Лоэнгрине", она даже с Монтсеррат Кабалье в какой-то опере пела, – они в Барселоне выступали и в Риме, но думаю, что если бы сейчас культ барочной музыки был, моя дочь была бы не из последних...

Советский оперный певец Александр Огнивцев, министр культуры СССР Екатерина Фурцева, всемирно известная прима Мария Каллас, Елена Образцова и другие. "Фурцева – яркая, моторная, в ней очень много трогательного было..."

– Она же у Кабалье уроки брала, и вы даже однажды воскликнули: "Монтсеррат дочь у меня украла"...

– Это правда (смеется) – так и есть.

– К тому, как она поет, вы относились придирчиво?

– К Ленке? Все время ее ругала – так же, как в свое время меня мой отец. В мечтах он студенткой Та­ган­рог­ско­го радиотехнического института меня видел, и я год на подготовительные курсы туда ходила, но, к счастью, на экзаменах провалилась, а когда в консерваторию поступила, он год со мной не разговаривал, и вот через пару десятков лет история повторилась: я не хотела, чтобы Ленка пела, – не знаю уж, почему. Может, генетически это­ передалось...

– Она вашим мнением профессиональным интересуется?

– Да – мы ведь к музыке с пяти лет приобщались. Дочка под роялем сидела и всех моих учениц и студентов слушала, все репетиции, на всех концертах моих присутствовала, и вообще, она девочка знающая, умная и образованная – так я бы сказала. В детстве какая-то безумная страсть к чтению у нее была, и она себе глаза абсолютно испортила, потому что я ее спать укладывала, а Ленка с фонариком под одеялом читала. Она всю французскую литературу потрясающе знает: наизусть прямо целыми главами ее читала – благо память у нее феноменальная. По-моему, три или четыре курса журналистики в МГУ окончила, но ушла, в консерватории отучилась, а потом в медицину ее кинуло – сказала, что людям помогать надо, и на какие-то курсы медсестер отправилась – горшки у больных выносила и уколы делала.

С дочерью Леночкой от первого брака с физиком Вячеславом Макаровым, 1971 год. "Это папина дочка была..."

– Слушайте, как интересно...

– В общем, незаурядная девочка...

– Вы никогда не жалели, что больше детей у вас нет?

– Нет, никогда. Я очень занята всегда была и невероятно много ездила, хотя, думаю, если бы певицей не стала, у меня целый выводок был бы, замечательной была бы хозяйкой.

– Ну а теперь, Елена Васильевна, от детей к Сталину мы переходим...

– Да? Странный поворот.

– Личная жизнь Иосифа Виссарионовича тайной за семью печатями была, но слухи просачивались, что у него был многолетний роман с певицей Давыдовой из Большого театра. Тогда руководство страны: в частности, Киров, Калинин, Берия, другие вожди – любили и балерин, а какими отношения влас­ти и Большого театра в ваше время бы­ли?

– Ты знаешь, любовных всяких дел я не припомню, а вот на правительственные кон­церты и на какие-то дни рождения членов Политбюро нас приглашали – все это происходило в Кремле. Помню, когда консерваторию я окончила, лауреатов разных конкурсов за прошедший год в новогоднем концерте во Дворце съездов позвали участвовать. Я вышла в зеленом платье – то было мое первое концертное платье, которое Галина Павловна Вишневская мне подарила, и я страшно этим гордилась, а Хрущев, посмотрев на меня, сказал: "Молодо-зелено". Я так смеялась: с чего вдруг?

– Потому что платье зеленое...

– Да (смеется), именно поэтому.

С дочерью Еленой. "Я безумно ее люблю, она любит меня, у нас замечательные отношения"

– Вы помните, о чем с Хрущевым, Брежневым, Андроповым говорили?

– С ними я никогда не общалась – просто пела на таких концертах и во Дворце съездов, куда очень часто меня приглашали.

– Муслим Магомаев рассказывал мне, как на днях рождения Леонида Ильича выступал. Вы были тогда в фаворе, вас очень часто в "Голубых огоньках" показывали – наверняка и к Брежневу приглашали?

– Один раз – ему уже очень много лет было. Мы просто там пели, за столами сидели... По соседству Галя, его дочь, оказалась – она в капроновой кофточке была (они тогда только-только в моду входили), и сквозь прозрачную ткань белый лифчик просвечивал – меня это настолько потрясло, что на всю жизнь запомнила.

– Атмосфера была интересная?

– Ну как? – концерт, как и многие другие.

– Перекинуться парой фраз с руководством страны тем не менее можно было?

– Да, но меня как-то никогда не тянуло. Сидела тихохонько и с удовольствием черную икру ложками ела (смеется).

– Мне приходилось слышать, что вашим большим поклонником и покровителем сам министр культуры СССР Петр Нилович Демичев был...

– Да, меня даже Госпожой министершей звали.

– Говорили даже, что вашим любовником он являлся...

– А это с моей легкой руки (смеется) пошло... Я его дочери Леночке Школьниковой (будущей солистке Большого театра, народной артистке России) преподавала, и когда на дачу к ним приезжала, жена Петра Ниловича спрашивала: "Кто это пришел?", на что я отвечала: "Любовница Демичева". Она сразу: "Тс-с! Тише, тише! – еще услышит кто-нибудь, не так поймет", а я: "Вы знаете, Марья Николаевна, даже если бы очень хотелось, никак не получилось бы", потому что...

– ...занята постоянно...

– Ничего подобного, не поэтому! – ут­ром кагэбэшники его встречали и в машину усаживали, шофер тоже из КГБ был, и у входа в министерство военные стояли, плюс внутри какие-то люди в форме сидели. "Так что, – смеялась, – при всем желании любовницей вашего супруга быть никак не могла". Мы очень дружили...

С Дмитрием Гордоном. "Мужчин я очень люблю, но умных, конечно"

– Демичев же химик по образованию был...

– Три высших образования он имел и был очень деликатный и умный. Когда распался Союз и государственную дачу у него отобрали, у Петра Ниловича, всю жизнь вы­сокие партийные и государст­венные посты занимавшего, никаких средств к существованию не осталось, и три года на моей даче он жил: мы с Альгисом им первый этаж отдали, а сами на втором расположились. Де­мичев бессребреник был – замечательный, дивный человек с чистой совестью.

– Вы же и Фурцеву застали – ее и Демичева сравнить можно?

– Совершенно разные люди. Демичев тихий, спокойный был, а Фурцева – яркая, моторная. В ней очень много трогательного было, и она потрясающе все эти министерские заседания вела – я как-то сидела и слышала, как Екатерина Алексеевна мужиков чихвостила!

– Мне Радзинский рассказывал...

– Она, безусловно, очень талантливая была.

– Скажите, а в управлении культура вообще нуждается, ей министры нужны?

– Думаю, нет. Может, для организации важных мероприятий каких-то, для контроля какого-то, чтобы не расползлись все куда-то, а так... Ну мне, например, министр зачем нужен? – я и без него свое дело знаю и справляюсь с ним замечательно.

– "Когда человек любить перестает, артистом он уже быть не может", – признались однажды вы...

– Не только артистом он быть не способен, но и вообще жить, и я думаю, люди умирают тогда, когда больше любить не могут. Не обязательно мужчину или женщину: пусть это будет природа, зверюшки – все, что угодно: пока человек любит, он живет.

– Артисту это ощущение влюбленности нужно постоянно?

– Обязательно.

– А вы сегодня кого-нибудь любите?

– Да, очень – прежде всего людей, общение – и считаю, что дар общения – самый большой из тех, которые дал нам Господь. Мы вот можем с тобой беседовать, и вдруг в новом ракурсе жизнь увидеть, потому что ты ее воспринимаешь так, а я по-другому, и одни и те же обстоятельства в новом свете предстанут...

– ...и где-то на полпути встретимся, пересечемся...

 – Правильно!

– Знаю, что вы общество молодых людей предпочитаете...

– ...и старых тоже (смеется).

– Тем не менее после спектакля Виктюка "Антонио фон Эльба" все о вашем романе с Дмитрием Бозиным судачили...

– Ну, это домыслы...

– Вы что же – таким парнем красивым увлечься не могли?

– Что ж, он действительно очень красив был, я любила его, всячески ему помогала, а он мне – помню, на какие-то спектакли с ним вместе ходили. Димка тоже очень не­обычный человек, очень интуитивный – как зверюшка, мир ощущает, и это меня невероятно в нем привлекало, ну а что-то еще... Зачем? – у него жена, девочка маленькая.

– Одна артистка, ваша коллега, завистливо мне сказала: "Ленка сошла с ума – у нее с молодым роман"...

– Ну ладно! Господи, когда несколько лет назад в ложе Большого театра с тогдашним президентом Дмитрием Медведевым я посидела, мне даже из Испании позвонили. "Это что, – спросили, – твой новый возлюбленный?". Глупости, конечно...

– В Юрмале вы концерт вместе с рэпером Тимати вели – сочетание необычное: советская оперная примадонна и парень весь в татуировках, цепях...

– Ну и что? – это для имиджа: я себе тоже для концерта татуировку на руке нарисовала. Он очень глубокий, умница большая...

– ...как оказалось. Легко вам с ним было общий язык найти?

– Запросто! – подружились в первый же вечер. Потом он в какую-то спортивную машину безумную меня посадил – мы в начале улицы в Юрмале стояли, нам сзади гудели, как сумасшедшие, а он дожидался, пока все машины впереди до самого конца доедут и, когда дорога освободилась, вдруг рванул, сразу 200 с чем-то километров выжал. Думал, что я скорости испугаюсь, а он скажет: "Вот как я еду"...

– ...но вы и не такое видали...

– У меня Альгис гонщиком был – домой я вся мокрая от страха всегда приезжала, но тоже вид делала, что мне ничего это не стоит, поэтому у Тимати на меня страху нагнать не получилось – я только под­за­до­ри­вала его: "Давай жми!".

– Все-таки поразительный вы человек – другие давно на вашем месте забронзовели бы, а у вас глаза любопытного ребенка: у вас и у Евгения Алексан­дровича Евтушенко. Вы говорите: "Я до сих пор летаю во сне и на бесшабашные поступки способна", а в жизни у вас поклонников, к мужчинам любви было много?

– Любви к мужчинам не очень, а вот друзей – огромное количество. Впро­чем, мужчин я очень люблю, но умных, конечно.

– Мужчина для вас с ума начинается?

– Ну, когда он дурак, это уже совсем ни­куда не годится...

– А если невероятно красив, атлетически сложен, поет замечательно, еще что-то, но дурак – тоже нет?

– Такого не бывает (смеется).

– Вы много лет дневники ведете – сокровенные мысли бумаге доверять не стесняетесь?

– Нисколько – недавно даже свои днев­ники человеку одному отдала, который сей­час это все в порядок приводит... Прочитанным он был потрясен...

– Вы их издать намерены?

– Ну, не полностью, разумеется, да это и ни к чему. Там какие-то воспоминания, мгновения схваченные... Иногда случайно на какую-то тетрадку забытую налечу, читать начинаю и не могу оторваться. Думаю: "Ой, и это было, и то – ай-ай-ай! Туда ездила, это видела..." – интересно...

– Вы не только народная артистка Советского Союза, но еще и Герой Социалистического Труда – деятелям искусств это наивысшее в СССР звание крайне редко присваивали...

– Когда я его получила, по дороге Раневскую встретила. Она спросила (басом): "Что это ты такая веселая?". – "Да вот, – ответила, – Героя Соцтруда дали". Фаина Георгиевна вздохнула: "А! Мне-то до Гертруды не дожить" (смеется). Гертруда...

– Вы же еще лауреат Ленинской премии, выше которой в Союзе не было...

– О том, что на Ленинскую премию меня выдвинули, первый муж мне в Нью-Йорк написал, где я тогда пела. "Знаешь, – ответила, – даже не переживай, потому что все равно не дадут" – и вдруг дали.

С народным артистом СССР Владиславом Пьявко в "Борисе Годунове", 1979 год

– Ну вы же Лена, и премия Ленинская – все, по-моему, закономерно...

– Ну да! – именно потому и дали...

– Вы столько регалий имеете, столь­ко заслуг, а богатой вас сегодня назвать можно?

– Нет, и когда ге­неральный директор Михайловского театра господин Кех­ман у меня спрашивает: "Что это у те­бя всегда денег нет?", отвечаю: "Потому что никогда не воровала".

– Да и где можно было певице ук­расть?

– Вот именно, и украсть было нечего, и потом, раньше все деньги государст­ву я отдавала, о чем совершенно не жалею.

– Госконцерту не­бось все гонорары ос­тавляли?

– Да, просто мешками носила.

Амнерис, "Аида", 1976 год

– Полмешочка при­прятать никогда не хотелось?

– Нет – мне все время казалось (я же дура), что это на больницы, на детские дома идет, и потом сама себе объяснение такое придумала: "Вот никогда Божий дар продавать не буду – Бог дал, а я ему отрабатываю", поэтому и не стра­дала.

– Думали, на детские дома, а шло на ракеты...

– Ракеты тоже неплохо – хуже, когда сыновья членов Политбюро в Африку на львов охотиться ездили.

– Серьезно? В советское время?

– Ну да, а потом еще одна вещь меня ранила... У нас же тогда зимой ни огурцов, ни помидоров никаких не было, и я, когда на банкеты во Дворец съездов приходила, всегда парочку помидорчиков в сумочку складывала и дочке своей несла, но очень тяжело это переживала.

– Кому рассказать? – сюрреализм ка­кой-то... Тогда многих выдающихся ваших коллег на Запад активно сманивали, анекдот даже ходил: "Что такое Малый театр? Это Большой театр после зарубежных гастролей"...

– И меня тоже сманивали, какие-то замки подарить предлагали, дворцы, но жить без России я не смогла бы и никогда бы ее не оставила. Когда дочка моя за границу уехала и счастливо там 15 лет обреталась, я удивлялась и страшно в душе возмущалась, хотя, конечно, никогда ничего ей не говорила, и вот они с мужем и моим внуком три года назад сюда, наконец, переехали.

Юдит в "Замке герцога Синяя Борода", 1978 год

– Поразительное поколение! Евгения Семеновна Мирошниченко сокрушалась: "Ах, почему я, ну ладно на Западе – в Москве не осталась?", а потом говорила мне: "Но я же с улицы на улицу переехать не могу, для меня это трагедия"... Вы когда-нибудь о том, что на Западе якорь не бросили, сожалели?

– Никогда, потому что больше нигде жить не смогла бы. Здесь по улице иду, вижу старуху и все про нее знаю, или мальчишку какого-то встречу, и мне уже ясно, из какой он семьи, что думает, куда путь держит, – мне все тут понятно!

Гадалка Ульрика в "Бале маскараде", 1980 год

– Вы с Рудольфом Нуреевым близко дружили – когда на Западе он остался, вам было его жаль или, наоборот, за него порадовались?

– А почему его надо было жалеть? – он поехал туда, где мог с балетмейстерами замечательными работать, в луч­­ших театрах мира танцевать. Нуреев был гениальный танцор, гениальный актер, хотя и от­вра­тительный, совершенно жуткий характер имел – вспыльчивый был, вздрюченный, просто сумас­шедший.

– Когда уже невоз­­­вращенцем он стал, вы с ним виделись?

– Да, конечно.

– Это страдающий был человек или благополучный, довольный?

– Да, Рудик страдал, но не из-за того, что из России уехал, а потому что связи оборвались, – ему очень хотелось знать, что у нас происходит.

Гадалка Ульрика в "Бале маскараде", 1980 год

– При этом в деньгах и в славе Нуреев купался?

– Да.

– И все это утраченной Родины ему не заменило, от ностальгии не излечило?

– Увы. Здесь ругали его, во всех грехах обвиняли, но он, между прочим, никаких интервью против Родины никогда не давал, о трудностях ее не говорил, и первый вопрос при встрече всегда у него был такой: "Лена, как там у нас?".

Я не забуду, как у него мама ослепла, которую он с тех пор, как уехал, не видел, и Рудик хотел ей операцию сделать. "Ты, – говорил мне, – такая в России великая, тебя там все любят: ну сходи, попроси, чтобы маму сюда отпустили, – ее про­оперируют, и она в Уфу вернется", и я в КГБ пошла – можешь себе представить? Меня генерал какой-то там встретил, я ему долго рассказывала, что в том, что мальчик уехал, мама не виновата, что нужно ненадолго ее отпустить.  Дядька этот темнил все, темнил, а потом сказал: "Вы знаете, Елена Васильевна, я вам своими делами советую заниматься, петь, а остальное нам предоставьте. Надеюсь, что больше мы не увидимся"...

– Кошмар!

– Когда я по коридору обратно шла, дрожь меня била. Так ничего и не получилось – маму не отпустили, операцию не сделали, и потом, уже при Горбачеве, когда она умерла, Нурееву только на два дня приехать позволили. Он даже похоронить маму не смог, потому что на третий день остаться не дали.

В компании итальянской примы Ренаты Тебальди и народного артиста СССР Владимира Атлантова, 1975 год

– Вы и с Галиной Улановой, я знаю, дружили...

– Очень – я ее обожала, и она исключительно нежно ко мне относилась.

– Незаурядная личность была?

– Изумительная совершенно, и тоже не от мира сего: ходила по театру, как тень, – тихо-тихо. В Германии (не помню уже, в каком городе, – там Большой гастролировал) Галина Сергеевна приходила, одними губами, беззвучно, шептала: "Леночка, пойдемте в парке погуляем", и мы по дорожкам бродили. У меня даже фотографии очень красивые есть: мы на каких-то уток смотрим, которые там плавают... Уланова никогда о театре не говорила – только о природе, о литературе: о художниках мы с ней беседовали, о поэзии, которую она так любила.

Образцова-Кармен и Атлантов-Хозе, 1975 год

– Папа часто вам пов­торял: "Никогда не будь примадонной – они все дуры"...

– Это правда.

– Отцовского наказа ослушаться не рискнули?

– Нет (улыбается), не получилось.

– Тем не менее иной раз в примадонну поиграть хочется?

– Ну, иногда случается, что нужно вид неприступный сделать, а так я тетка нормальная.

– Вы даже мысль своего отца осо­временили, когда воскликнули: "Сейчас собаке негде пописать – на каждом углу звезды: все великие и все дутые"...

– Знаешь, когда чего-то человеку не хватает, он имидж создавать начинает: ему что-то особенное надо надеть, нечто этакое сказать, головку повернуть со значением, причесаться так, чтобы все ахнули, а когда он состоялся, чего придумывать-то?

В опере Бизе "Кармен" с исполнителем партии Эскамильо Юрием Мазуроком

– Вам никогда поплакаться, посетовать на судьбу не хотелось?

– Такое желание один случай отбил. Я уже знаменита была, но место в спальном вагоне еще мне не полагалось и в купе ездила. Однажды по пути из Москвы в Питер попутчики стали о жизни меня расспрашивать, и я трудности описывать начала: дома бываю редко, с мужем и дочкой вижусь мало, перед каждым выходом на сцену переживаю, все время нервы, а рядом дядька с жуткими руками сидел. Я еще подумала: "Ой, какой страшный! – как же мы спать ляжем?", и вдруг он меня прервал: "Чего жалуешься? – а в каменоломнях, как я, работать не хочешь?".

Это наука на всю жизнь была, и еще один урок я получила, когда мне уже всякие награды и премии дали... Меня к Четвертому управлению Минздрава на Сивцевом Вражке тогда прикрепили, а у меня с шести лет дикие мигрени были, адские! С голодухи, как я понимаю...

"Пиковая дама" Чайковского: Образцова-Графиня и Атлантов-Германн, 1976 год

– Они хоть прошли?

– В 50 как рукой сняло, и все благодаря истории, которую и хочу рассказать. При­шла, значит, здоровущая бабища в палату, которая уколы делала...

– ...с большим шприцем небось...

– ...я причитаю: "Ой! Такие боли! Никогда ничего плохого людям не делала – за что ты, Господь, меня так наказываешь?", а эта тетка как рявкнет (басом): "Ах ты бесстыжая баба! (Я с дивана чуть не упала. – Е. О.). Скажи: "Господи, спасибо, что только это", и всегда, когда тебе плохо, когда что-то нехорошее с тобой случается, эти слова повторяй – в любой момент может быть еще хуже. Люди годами в больницах от боли кричат, а ты шесть часов про­орешься, и все пройдет". Стала я так говорить, и мигрень за год прошла.

– Когда вы, потрясающим голосом обладающая и в искусстве все понимающая, по телевизору на распиаренных фанерных звезд смотрите, какие у вас возникают мысли?

– Да никаких, в общем-то (смеется).

– Хороший ответ...

– И так все понятно.

Валентину Терешкову и Елену Образцову объединяет любовь к животным

– Вы упомянули, что Мария Каллас потеряла голос, когда миллиардер Онассис на Жаклин Кеннеди женился, а у вас были моменты, когда голос вдруг уходил?

– Нет, было другое – я плохо пела, когда в Альгиса влюбилась и с первым мужем разводилась, когда Ленка ушла. Для меня это была трагедия, и, конечно, на голосе сразу все отразилось.

– Будучи в зените славы, вы с велосипеда упали и прак­тически на пять лет зрение потеряли...

– Да, почти ничего не видела – ножкой пол щупала. Альгис за ручку меня водил и говорил: "Осторожно, ступенька!".

– Как же вы восстанавливались?

– Никак. Сложность состояла в том, что наизусть ничего никогда не знала – всегда подсказки себе на бумажках писала, всюду приколотых, и вот буквы становились все больше и больше, до двух сантиметров дошли, но это не помогало...

"У меня настоящее собачье царство!"

– А как же по сцене темной ходить?

– Ну, это еще ничего – самое главное, что я дирижера не видела. Вот это была радость, потому что не я под них пела, а они под меня подстраивались, – я говорила: не вижу!

Зрение мне испанский доктор Барракер, замечательный врач-офтальмолог, вернул. Две операции он мне сделал: одну в понедельник, вторую в субботу, и через неделю я вдруг не просто какую-то тень увидела, а птичку, перышки серенькие и беленькие, рисунки на них: почему-то это мне очень запомнилось. Я в счастье была – ходила и, как маленькая, надписи вдали все читала. Знаешь, как дети, когда начинают буквы учить, вывески, объявления все читают? – вот и я детство свое вспоминала, улицы, из окна троллейбуса когда-то увиденные.

– Несколько лет назад квартиру у вас обокрали...

– Ой, это черная полоса в жизни была. Сначала дачу обчистили, затем я руку сломала, Альгис тяжело заболел... После этого угнали машину, обокрали квартиру...

С Зурабом Соткилавой, 1970 год

– ...Боже!..

– ...а потом умер Альгис – все это в один год случилось, но я Боженьке экзамен на пятерку сдала. Когда обокрали квартиру, я

подумала, что, если бы это, допустим, у соседки произошло, посочувствовала бы ей: "Ой, бедная тетя Маня!", и себе я сказала: "Бедная ты, Леночка! – у тебя это было, а теперь кого-то еще будет радовать".

– Много вынесли?

– Да все, что можно было (смеется).

– С войны, я знаю, у вас талисман есть – какой?

– Маленький собачонок Бобка – когда мама еще беременная была, она его мне купила. Бобка очень хорошенький был, мохнатенький такой – это была моя единственная во время войны игрушка, и когда более-менее деньги появились (это уже во взрослом состоянии случилось), я стала отовсюду игрушки тащить. На этой почве у меня псих: не могу мимо магазина пройти, чтобы еще одну не купить, причем обязательно что-то в этой игрушке должно быть хорошее, я это "с выражением на лице" называю. Когда мягким зверьем по уши завалилась, два громадных полиэтиленовых мешка взяла, туда все сложила и в детский дом отнесла, прямо по дороге на дачу его нашла. Прихожу, ребятишки спят... "Разбудите их, – воспитателей попросила, – сама им хочу отдать".

Между двумя Игорями, Николаевым и Крутым, Елена Васильевна, наверное, загадывала желания

Мальчишки все самые большие игрушки забрали, а вот девчонки – маленькие, и когда во второй детский дом я пришла, тоже по дороге на дачу расположенный, то же самое произошло: почему так, интересно?

– Я никогда наши ночные ресторанные посиделки с вами, а также с Виктором Степановичем Черномырдиным, Зурабом Соткилавой и Маквалой Касрашвили не забуду – это в Киеве после блестящего вашего концерта было, и я поразился тогда, с каким мастерством вы анекдоты рассказываете...

– Ой, я их обожаю!

Спектакль "Реквием по Радамесу" Роман Виктюк ставил, рассчитывая на звездное трио – Веру Васильеву, Елену Образцову и Ольгу Аросеву. 2012 год

– Можете сейчас какой-нибудь из последних вам полюбившихся вспом­нить?

– Не, у меня все неприличные, но я люблю, чтобы они с изюминкой были и при этом не пошлые.

– Вы собачек, я знаю, любите...

– О да! – у меня настоящее собачье царство: сейчас четыре той-пуделя живут, а была еще большая пуделиха одна, но не­сколько лет назад умерла. Мне ее в Новосибирске на концерте, где я О Mio Babbino Caro с ля-бемолями пела, в корзинке с цветами подарили, и когда очередной ля-бемоль я брала, чуть эту корзинку не уронила, потому что оттуда вдруг "аха-а-а" послышалось. Там маленькая собачулька сидела – мы ее Дашкой назвали, и она очень много лет в любви прожила и в счастье.

Очень смешная история с ней приклю­чи­лась... Из Новосибирска мы в Алма-Ату поехали, там меня в шикарный отель для всяких бонз поселили, и, конечно, Дашка на красивый ковер небесного цвета написала. Я все утро его терла, терла – отмыть не могла, Альгис проснулся, тоже тер, тер, тер, а потом уборщица вошла и руками всплеснула: "Да что вы стараетесь-то? – лет пять уже этому пятну" – мы так смеялись.

Поп-культура оперной приме не чужда. С Веркой Сердючкой, ее "мамой" и Сергеем Зверевым

– Это правда, что у одной из ваших собачек даже пропуск в Большой театр был?

– Ничего подобного. Я должна была в Мадриде в Королевской опере "Пиковую даму" с Доминго петь: приехала туда с Кармен – старшую девочку так зовут, а вахтер не пускает. "Но это же как ребенок мой, я не могу собаку оставить, она будет плакать, – говорю. – Мне что, усыплять ее? Что за дурость такая? Либо я с ней ходить буду, либо контракт разорву и уеду". Наконец, пустили меня, но строго-настрого предупредили: "На завтра бебиситтера ищите, пожалуйста".

Все пять часов, пока репетиция шла, Кармен в шубке тихохонько у меня просидела, голову положив на лапки. Режиссер поинтересовался: "А что это она такая спокойная?", а я в ответ: "Она с детства привыкла. Когда у меня концерт, в кресло ее  в кулисах сажаю, и там она слушает". – "И не прибежит к вам?". – "Нет". – "А может Графиня в Летний сад выйти с собачкой?". – "Да запросто", – говорю, и на следующий день пропуск в Королевскую оперу мне выписали, где было "Елена Образцова" указано, и второй пропуск протягивают. "А это что?" – удивилась. Смотрю, а там: "Кармен Образцова, артистка" – очень смешно было.

– Роды у Кармен, говорят, вы принимали лично...

– Да, и это страшно было – неандертальцем себя чувствовала, потому что не знала, чего куда тащить, где хватать, к тому же после родов что-то еще выскочило... Думаю: то ли обратно запихнуть, то ли вытаскивать – в общем, по наитию все это делала.

Елена Образцова – Дмитрию Гордону: "И мне с тобой так хорошо, что расставаться не хочется..."

– Сколько щеночков на свет появилось?

– Тогда Мюзетта одна родилась, а вот она пятерых ребятишек уже принесла. У нее супруг очень красивый был мальчик – белый пудель (мои-то предыдущие все черненькие). Дома его звали Павлик, а вообще-то он фон-бон Караян и еще что-то – голубых, одним словом, кровей. У Мюзеттки я тоже роды принимала – ее сынок Мишель теперь мой возлюбленный, а потом он любовью с бабушкой занимался и с мамой.

– Сплошной инцест...

– Ужас! Парнишка у нас такой, но мне сказали, что у собачек только с братьями и сестрами любовью заниматься нельзя.

– Слава Богу!

– Не говори! (Смеется).

– Монтсеррат Кабалье до сих пор на сцену выходит, правда, слово "выходит" в данном случае не очень уместно – как вы считаете, это правильно?

– Думаю, что для музыки этого делать не надо, но для певицы... Так сложно сцену оставить... Я, например, тоже до сих пор выхожу, а ведь мне уже 75 лет.

– А кто даст?

– Тем не менее еще пою, и прилично. Недавно концерт в Малом зале консерватории у меня был: вот какую-то энергию Боженька дал – как молодая, пела. Новую программу Листа исполнила, французскую музыку мою любимую, но вот так, с огромным трудом, на трость или руку опираясь, выходить и петь плохо я бы, наверное, все-таки не решилась.

– На сцене Большого появиться сегодня еще можете?

– А я до сих пор "Пиковую даму" пою, и не только в Большом и Михайловском театрах, а по всему миру – сейчас вот опять "Пиковая" у меня будет.

– С возрастом голос хуже становится?

– Да, безусловно – менее ярким по окраске, меньше обертонов имеет, да и просто слабеет. Надо еще знать, как уходить: какую музыку можно петь, а какую не надо.

– Примеров, когда с возрастом голос лучше становился, вы не знали?

– Увы.

– Науке эти случаи...

– ...(вместе) неизвестны...

– Вы до сих пор по не­ско­льку часов в день репетируете...

– Да, это правда – недавно вот спеть в Большом оперу "Руслан и Людмила" пыталась, так репетировали по шесть часов: три утром и три вечером.

– Это же физическая нагрузка какая...

– Безумная!

– И вы, стоя на ногах, вы­держиваете?

– Сейчас, в моем возрасте, это очень тяжело, я даже потом попросила, чтобы только утром или только вечером оставили, а в "Ла Скала" мы, когда молодые были, по девять часов репетировали: с девяти до 12-ти, потом с трех до шести и с девяти до полуночи. Зато дирижер мне не нужен был – друг друга мы хорошо знали и чувствовали, и певцы одной семьей были, одним организмом.

– "О чем вы мечтаете?" – спросили у вас журналисты. "Сначала умереть, а потом перестать петь", – ответили вы...

– По-прежнему так хочу – сначала умереть, а потом уже петь закончить, а может, Бог даст еще на небесах, на том свете не­множко попеть.

– В то, что тот свет есть, верите?

– Я абсолютно в этом убеждена!

– Лучше нету того света...

– Я даже придумала, что такое для меня ад и рай – в том мире, куда люди уходят, наши души, мне кажется, станут прозрачными, друг про друга все будут знать все, и если человек светлым и добрым был, там ему будет уготован рай, а если подонком был и поганцем, ждет его ад.

– Мне с вами так хорошо было, что расставаться не хочется...

– И мне с тобой...

– Попрошу-ка я вас напоследок экспромтом что-нибудь спеть...

– Вот уж не ожидала (смеется). Правда, да? Не знаю, смогу ли сегодня, но можно попробовать (поет):

На улице дождик
Землю поливает.
Землю поливает,
Брат сестру качает.
Ой, люшеньки-люли,
Брат сестру качает...
Вырастешь большая,
Отдадут тя замуж.
Отдадут тя замуж
В деревню чужую...
Ну вот...

– Как грустно...

– А можно и так (на итальянском поет): "Vorrei baciare i tuoi capelli neri" – "Я хотела бы целовать твои волосы черные..."!

– Браво, Елена Васильевна, браво!