-1 Київ
Метеорит
Над городом весной летел мужик –
Метеорит
И словно выстрел, был безумный крик
"Гляди! Летит!"
Ни крыльев, ни пропеллера в штанах,
Двух ног шасси,
Куда летел мужик, презревши страх,
Поди спроси,
Спроси: куда? откуда? кто таков? –
Ответа нет.
Летел мужик средь белых облаков
За солнцем вслед.
И улыбался, и балдел от высоты,
Душой крылат,
И с ангелами в небе был на «ты»,
И птицам брат.
Смеялись дети, во дворах прервав
Игру в футбол,
Когда над ними он летел стремглав –
Гол как сокол.
На это безобразье глядя вверх,
Как на мираж,
Свистел истошно милиционер –
Порядка страж.
Рыдала только женщина одна
Навзрыд, с тоской,
Что вышвырнула мужа из окна,
Застав с другой.
Она метала ему вслед из глаз
Десятки стрел
И повторяла с болью сотни раз:
"Чтоб ты сгорел!"
А он, мужик, летел и не сгорал,
Свободе рад,
Поскольку был ему домашний рай
Страшней, чем ад.
Летел он вдаль, никчемный семьянин –
Метеорит
В объятья новых мессалин
И маргарит.
Свадьба
Слепоглухонемая
Окаянная ночь.
Ведьма злая, хромая
Выдает замуж дочь.
И чего только нету
На огромном столе:
Водка из табуреток,
Волчьих ягод желе,
Соловьиные связки
И лягушек пупки,
Комариные глазки,
С беленой пирожки,
Под сметаной поганки,
Из медуз голубец
И вампирской кровянки
Пять змеиных колец.
Для крутого веселья,
Для безумных забав –
Приворотное зелье
Из дурманящих трав,
Заливной с хреном студень
Из козлиных копыт –
Все, чем славен повсюду
Колдовской общепит.
Рыб созвездие мечет,
Словно бисер, икру.
Вся окрестная нечисть
Собралась на юру:
Леший с мордой собаки,
Ворон – тьмы аватар,
Упыри, вурдалаки,
Мастера навьих чар,
Домовой-образина,
Водяной-водолаз
С вечно пахнущим тиной
Тихим омутом глаз,
Мымра-прелюбодейка.
Колченогий колдун,
Недотыкомка-девка,
Недоумок-горбун.
И, как солнышко, в пятнах
Ведьмы дочь с животом –
То ль на месяце пятом,
То ль уже на шестом.
Рядом с нею, невзрачной,
Ест и пьет за двоих
Сын русалки внебрачный
Шестипалый жених.
И подружка невесты
На него в этот час,
Одержимая бесом,
Положила свой глаз.
Свадьба! Свадьба в разгаре!
Жарко небу в ночи.
Лис! Лабай на гитаре!
Дятел! В бубен стучи!
Волки! Рвите гармошки!
В унисон войте, псы!
Пойте, черные кошки,
За кусок колбасы.
Но средь дикого гама
Раздается вдруг крик:
"К бесу музыку, мама!
Где мой чертов жених?"
Омерзительно ели
Захихикали вдруг.
"Где же он в самом деле?" -
Слышен ропот вокруг.
Может, он обернулся
Стерхом и улетел?
А, быть может, от грусти
Сдуру сам себя съел?
Может, так он упился,
Что уснул под столом?
Нет, со свадьбы он смылся
Незаметно, вдвоем.
И куда – неизвестно,
Нерадивый жених,
На подружке невесты
Скачет он в этот миг.
И кончается в мае
Так, что сердцу невмочь,
Слепоглухонемая
Окаянная ночь.
Сирена
С белоснежной нежной пеной
На устах, уставших петь,
Синекрылая сирена
Рыбакам попала в сеть.
И семь тружеников моря,
Семь отчаянных голов,
Что с ней делать? – стали спорить,
Жадно глядя на улов.
И промолвил седовласый
Самый опытный рыбак:
"Говорят, сирены мясо
Неземной имеет смак…"
А другой, взглянув на невод
И на смуглой кожи гладь,
Предложил с морскою девой
Всей команде переспать.
Но Луис из Картахены,
Крикнув: "Руки прочь! Не трожь!" –
Заслонил собой сирену
И достал дамасский нож.
Закричала чайка в небе.
И сказал рыбак друзьям:
"Чтобы нам врагами не быть,
Я вам славный выкуп дам!"
"А что будет с ней, с сиреной?"
И ответил он: "Клянусь,
Что на ней я непременно
По прибытию женюсь".
И услышал громогласный
Смех сирены за спиной:
"Ты забыл спросить, согласна ль
Я твоею стать женой!
Не предам я дар бесценный –
Вольных два своих крыла.
Где ты видел, чтоб сирена
Окольцована была?"
И рыбацкой той артели
Семь придурков без труда
Переспали с ней. И съели.
И уснули. Навсегда.
Мужчина средних лет
Он был мужчиной средних лет,
Не молод и не стар.
Его жену, его детей
Забрали в Бабий Яр.
И он пошел за ними вслед
Дорогою утрат.
Вот и ворота на тот свет.
Вот и ворота в ад.
Вот и ворота на тот свет.
А у ворот стоят
Два полицая средних лет
И курят самосад.
Они стоят у входа в ад,
А много лет тому
Ходил он с ними в детский сад
И жил в одном дому.
Один – Иван, другой – Андрей.
Предчувствуя ответ,
Его спросили : "Ты еврей?"
И он ответил : "Нет!"
Тогда сказал один из двух:
"Но если ты не жид,
Скорей отсюда во весь дух
Катись, покуда жив!"
Туман клубился, словно дым,
У входа на тот свет.
"Я не уйду!" – ответил им
Мужчина средних лет.
Иван сказал ему: "Балда!"
Андрей сказал : "Балбес!"
И отвели его тогда
К полковнику СС.
А тот раздумывать не стал.
Он был на руку скор.
Он грозный вальтер свой достал
И выстрелил в упор.
Вот так закончил жизнь свою
Сказавший громко "нет".
Но он не долго был в раю,
Мужчина средних лет.
Прошло три дня. И он воскрес,
Поправши смертью смерть.
И пред полковником СС
Стоял худой, как жердь.
Глаза полковнику слепя,
Спокойно он стоял.
– Ты жив?
– Как видишь!
– Но тебя
Я лично расстрелял.
Как выжить ты сумел,
Скажи?
Ответь мне, не тая,
Кто ты такой?
Ты вечный Жид?
– Нет, украинец я.
Канун Рождества
Снег выпал,
Как белый птенец из гнезда.
Снег выпал,
Как счастье порой выпадает.
Я еду по снегу.
Я жму на педали.
Мне нравится эта по снегу езда.
Суббота. Морозно. Канун Рождества.
От ярой пурги голова идет кругом.
И объединяет всех чувство родства
С Марией, с Христом, с декабрем
И друг с другом.
Снег крупный,
Как белого риса крупа,
Библейский,
Как будто небесная манна.
Я еду по снегу,
Колеса крутя,
Как в Ялте курортники
Крутят романы.
Повсюду царит –
И в сосульках осколочных,
И в ярких рекламах
У входа в Пассаж,
И на базарах
Сосновых и елочных -
Безумный предпраздничный ажиотаж.
Колдобины я объезжаю с ухабами
И мчу средь вечерней людской кутерьмы
И женщины кажутся
Снежными бабами –
Все в хлопотах,
Будто бы в хлопьях зимы.
И вдруг торможу у витрин магазина,
Увидев, что снег
Словно вата, горит.
А это на чистом снегу –
Снегири
Пылают,
Как в горле ребенка ангина.
Деревьев заснеженных дивная грация.
Становится мраморным
Серый гранит.
И каждое здание в городе мнит
Себя Белым Домом в день инаугурации.
Под шинами снег, как капуста, хрустит,
И прилипает к бровям и ресницам.
На велосипеде
Я еду столицей
К любимой, которая ждет и грустит.
Приеду.
И снег отряхнувши с себя,
Оставлю
Свой велосипед в коридоре.
И в дверь позвоню.
И на шею мне вскоре
Ты бросишься вдруг, красотою слепя.
И скажешь: "Люблю!"
И пойму я тогда,
Зачем, для чего
В этот вечер, не тая,
Снег выпал,
Как белый птенец – из гнезда,
Снег выпал,
Как счастье порой выпадает.
Диалог актера и режиссера
Актер
Пора сказать, пора.
И я сейчас скажу:
Закончилась игра.
Со сцены ухожу.
Игра не стоит свеч.
Прощайте! Вуаля!
Хочу мосты я сжечь,
И жизнь начать с нуля.
Мне стал безумно чужд
Тот мир, где я – не я,
Где выдуманных чувств
Тлетворный трупный яд,
Искусственная страсть,
Мышиная возня.
Я наигрался всласть.
Играйте без меня!
Я снял с себя парик.
Я грим актерский стер.
Вы слышите мой крик:
Я больше не актер!
Я больше не кумир
Поклонников-химер.
Прости меня, Шекспир!
Прости меня, Мольер!
Осточертело жить
Мне не своей судьбой
И публику блажить.
Я быть хочу собой!
Я кончил монолог.
И главный режиссер,
Наш театральный бог,
Сказал: "Все это – вздор!
Ты хочешь быть собой?
Но зеркала не врут,
А в них ты – Лир слепой,
Тартюф, коварный Брут,
Ты Мышкин – идиот,
Ты Пугачев – смутьян,
Ты – странный Дон Кихот,
Ты – страстный Дон Жуан.
Смешна мне твоя спесь.
Пойми же, дуралей,
Что состоишь ты весь
Из сыгранных ролей.
И как ты ни божись,
И как ты ни крути,
Прожить в театре жизнь –
Не сцену перейти.
Здесь, чтоб собою стать,
Ты должен кем-то быть:
Отелло, чтоб страдать,
Ромео, чтоб любить,
Ясоном, чтобы плыть,
Икаром, чтоб летать,
Фальстафом, чтобы пить,
И Фигаро, чтоб врать.
Зачем ты, полон сил,
Я не могу понять,
Вдруг на одну решил
Сто жизней променять.
Да, наш театр – не храм,
Он – сумасшедший дом.
От фарсов и от драм
Все тронулись умом.
Здесь каждый Фортинбрас,
Макбет или Скопен.
Но хуже в сотни раз
Театр вне этих стен.
Там главный режиссер
Не Бог, а Люцифер,
Помреж – в законе вор,
Завтруппой – лицемер.
Подчас премьера роль
Играет там дурак.
Ты в том театре – ноль,
Зовут тебя – Никак.
Ты там, как манекен,
Безмолвный попугай.
Ты хочешь быть никем?
Я не держу. Ступай!
Я все уже сказал.
Прощай! Иди домой.
Так что же, гдядя в зал,
Молчишь ты, как немой?"
Актер
Молчу я, пряча боль,
Чтоб вслух не зареветь.
Прости меня! Позволь
На сцене умереть…
Золотые мои киевлянки
Перепели всех птиц перепелки,
И умолкли их все перепалки.
Где вы, девочки, телки-метелки?
Где вы, милые,
Елки-моталки?
С кем теперь вы, Галинки-блондинки,
С благородной осанкой Оксанки?
Для кого вы теперь – половинки?
Для кого вы теперь – полонянки?
С кем теперь вы, Кристинки и Верки?
И верны ли о вас кривотолки?
Пионерки мои – староверки,
Комсомолки мои, балаболки.
Неужели увяли ромашки
И замерзли в ночи незабудки?
Как живется вам, пташки-Наташки?
Как живется вам, Людки-малютки?
Неужели все Нинки – на рынке,
А все Анки – в коммерческом банке?
Неужели в чулках-паутинках
Ваши дочери стали путанки?
Евдокии, Сюзанны и Марты
С голубыми, как небо, глазами,
Я всех вас не проигрывал в карты
И всем вам изменял только с вами.
Отчего ж так до боли вас жалко,
Мои музы, мои однолетки,
Неуемные Алки-давалки,
Пышногрудые светки-нимфетки?
Я не верю ни черту, ни Вию,
Что на Байковом ваши останки.
Для меня вы – навеки живые,
Золотые мои киевлянки.
Магдалина
Задолго до того, как древний Песах
Стал Пасхою, свою меняя суть,
В обычный день семь окаянных бесов
Изгнал из моей плоти Иисус.
С тех пор назло досужим кривотолкам,
В душе благоговенья не тая,
За ним везде, как нитка за иголкой,
Беспрекословно следовала я.
Была всегда, Мария из Магдалы,
Я рядом с ним среди учеников,
Что вещему Учителю внимали,
Не разумея смысла его слов.
За то, что, незамужняя девица,
В толпе мужчин за ним я всюду шла,
Меня считали многие блудницей,
Которой никогда я не была.
Мне выпало, за что – не знаю, счастье
Сидеть с ним одесную за столом
И, в голос его вслушиваясь, часто
Предчувствовать, что будет с ним потом.
И неспроста,
Чиста, как голубица,
Я первая
Стояла у креста,
И первая
Пришла к его гробнице,
Чтоб убедиться,
Что она – пуста.
Меня считал он
Самой благоверной
И самой преданной.
И не случайно мне,
А не кому-то
Он, воскресший, первой
Явился наяву, а не во сне.
И первая
Я людям возвестила
Благую весть,
Что Иисус воскрес.
Но все считали, что я лгунья, или
В меня опять
Вселился адский бес.
Пройдут года.
И, не смирясь с утратой,
На Капри, в приснопамятном году
Я с жалобой на Понтия Пилата
К жестокому Тиберию приду.
И кесарю порочному, рябому
Историю распятого Христа
Поведают с невыразимой болью
Мои от слез соленые уста.
Но выслушав меня, он усомнится,
Похабно рассмеявшись мне в лицо.
И я тогда достану из тряпицы
Обычное куриное яйцо.
Скажу "Христос воскрес!" – и скорлупа
Не сразу – постепенно станет красной,
Как кровь Спасителя, которого толпа
Злословила во время страшной казни.
И собственным глазам своим не веря,
Маньяк, чревоугодник, мракобес,
Воскликнет перепуганный Тиберий
Дрожащим голосом: "Воистину воскрес!"
Лысая гора
Что-то ведьмы летать перестали на Лысую гору.
Знать, за лысых мужчин вышли замуж они все подряд
Или клином на юг улетели в осеннюю пору
И на круги своя воротиться забыли назад.
Прежде, помню, лишь свистнешь – на шабаш все скопом слетались:
Кто богаче – на ступе, а кто победней – на метле.
Беспилотники-бабы, куда же вы все подевались?
Тишь на Лысой горе, как покойница в мертвой петле.
А, бывало, вы здесь, непристойные рожицы корча,
Разводили костры и одежду сжигали дотла,
И смеясь, на луну наводили, бесстыжие, порчу,
И плясали, визжа до упаду, в чем мать родила.
Выделялась средь вас та, что самой красивой считалась,
Что могла Млечный Путь одним взглядом лишить молока,
Что, вербой обернувшись, неистово с ветром сношалась,
И была в триста лет ослепительно так молода.
И ходила она, помавая плечами, как пава,
Цветом глаз и волос, словно ночь или уголь, черна,
И за ней волочилась дурная скандальная слава,
Что лишает мужчин она силы, рассудка и сна.
А потом их, целуя, губами надменными губит.
Если взглянешь в глаза ей сквозь длинных ресниц камыши,
То увидишь ты, сколько таких же, как ты, женолюбов,
Сном мертвецким уснули на дне ее адской души.
С ней не раз и не два мы играли в Содом и Гоморру.
И не раз и не два с ней летали мы за окоем
В древний Киев, на кручи, на клятую Лысую гору.
И не раз и не два убивали там время вдвоем.
И не раз и не два с ней потом под ржавеющей крышей
Засыпал я, как снег засыпает Печерск и Подол.
Но в объятиях жарких однажды сквозь сон я услышал,
Как навзрыд, словно выпь, по ней плачет осиновый кол.
И ее не будя,
Оставляя свой запах в постели,
Я сбежал на Камчатку,
На Дальний Восток, на Кавказ.
Но за мною повсюду
Летели сквозь дни и недели
Две вороны ее колдовских
Обезумевших глаз.
Как я спасся от них, я, наверное, вспомню едва ли.
Помню только, как загодя, перед Великим Постом
Трое старцев святых ведьмы тень из меня изгоняли,
Осеняя чело мне своим чудотворным крестом.
И казалось, навек я забыл чародейку-притвору.
Но как только весна, что-то снова мешает мне спать,
И опять, и опять меня тянет на Лысую гору,
Куда ведьмы давно перестали на шабаш летать.
Нерон. Спекталь
Тихий вечер.
Время оно.
Рим. Июль.
Дворец Нерона.
И Сенека возле трона
О законах говорит.
И вбегает Агриппина,
Как актриса с Малой Бронной,
Громко каркая вороной:
"Рим горит!"
Рим горит (Аплодисменты)
Рим пылает (Крики "Браво!")
Полыхает слева, справа
Рим – столица все столиц,
Это зрелище похлеще
Всех чудовищных, кровавых
Гладиаторских побоищ
И ристалищ колесниц.
Как потом напишет Тацит:
Все сгорает, кроме Тибра –
Термы, пышные палаццо,
Храм Юноны и Сенат,
И, сбежавшие из цирка,
Бродят всюду львы и тигры,
И сгоревших римлян трупы
С наслаждением едят.
И стоит Нерон, любуясь
Рыжим заревом пожара,
Восторгаясь панорамой,
Что видна ему с холма.
И, в душе своей ликуя,
Он берет свою кифару,
И, смеясь, на ней играет,
Словно выживший с ума.
И прапрадед Паваротти,
Славный правнук Герострата,
С наслаждением вдыхая
Запах дыма, гарь и вонь,
Изрыгает он из плоти
Сочиненный им когда-то
Гимн во славу Прометея,
Подарившего огонь.
А потом поет о Трое,
О несчастном Илионе,
От которого остались
Мифы, пепел да зола.
И зловещая комета
Предвещает с небосклона,
Что ждет та же участь город
Одноглавого орла.
И мамаша Агриппина,
Глядя с ужасом на сына,
Приказавшего кретинам
Рим поджечь со всех сторон,
Вспоминает предсказанье,
Что ее убийцей станет
Сын, однажды возведенный
Ее хитростью на трон.
Акт второй.
Вбегает некто.
Говорит: евреев секта,
Мстя заносчивому Риму
За распятого Христа,
Подпалила все бордели,
Все культурные объекты,
Ипподромы все и даже
Все отхожие места.
И, услышав это, кесарь
Объявляет вне закона
Всех евреев и выносит
Им свой смертный приговор.
И его уводят в спальню
Мальчик Спор – жена Нерона
И супруг Нерона – бывший
Гладиатор Агасфор.
И мудрейший сын эпохи,
Слыша, как в алькове охать
Начинают блуд и похоть,
И разнузданная страсть,
Понимает вдруг Сенека,
Что любого человека
Превратить способна в монстра
Необузданная власть.
И как предсказатель, вызвав
На себя огонь столетий,
Он и без трубы подзорной
Видит в будущих веках,
Как сгорают живописно
Первый Рим, второй и третий,
От империй всех позорных
Оставляя пыль и прах.
Несмотря на это, зритель
Хлеба требует и зрелищ
И актеров заставляет
Выходить на крики «бис»,
И почти одновременно
Вновь являются на сцене
Агриппина и Сенека
Из-за штопаных кулис.
Что касается Нерона –
До тех пор, пока с балкона
Плебс тирану рукоплещет,
Будет вечной роль его
В исполнении блестящем
То месье Наполеона,
То синьора Муссолини,
То еще кое-кого.
Метеорит
Над городом весной летел мужик –
Метеорит
И словно выстрел, был безумный крик
"Гляди! Летит!"
Ни крыльев, ни пропеллера в штанах,
Двух ног шасси,
Куда летел мужик, презревши страх,
Поди спроси,
Спроси: куда? откуда? кто таков? –
Ответа нет.
Летел мужик средь белых облаков
За солнцем вслед.
И улыбался, и балдел от высоты,
Душой крылат,
И с ангелами в небе был на «ты»,
И птицам брат.
Смеялись дети, во дворах прервав
Игру в футбол,
Когда над ними он летел стремглав –
Гол как сокол.
На это безобразье глядя вверх,
Как на мираж,
Свистел истошно милиционер –
Порядка страж.
Рыдала только женщина одна
Навзрыд, с тоской,
Что вышвырнула мужа из окна,
Застав с другой.
Она метала ему вслед из глаз
Десятки стрел
И повторяла с болью сотни раз:
"Чтоб ты сгорел!"
А он, мужик, летел и не сгорал,
Свободе рад,
Поскольку был ему домашний рай
Страшней, чем ад.
Летел он вдаль, никчемный семьянин –
Метеорит
В объятья новых мессалин
И маргарит.
Свадьба
Слепоглухонемая
Окаянная ночь.
Ведьма злая, хромая
Выдает замуж дочь.
И чего только нету
На огромном столе:
Водка из табуреток,
Волчьих ягод желе,
Соловьиные связки
И лягушек пупки,
Комариные глазки,
С беленой пирожки,
Под сметаной поганки,
Из медуз голубец
И вампирской кровянки
Пять змеиных колец.
Для крутого веселья,
Для безумных забав –
Приворотное зелье
Из дурманящих трав,
Заливной с хреном студень
Из козлиных копыт –
Все, чем славен повсюду
Колдовской общепит.
Рыб созвездие мечет,
Словно бисер, икру.
Вся окрестная нечисть
Собралась на юру:
Леший с мордой собаки,
Ворон – тьмы аватар,
Упыри, вурдалаки,
Мастера навьих чар,
Домовой-образина,
Водяной-водолаз
С вечно пахнущим тиной
Тихим омутом глаз,
Мымра-прелюбодейка.
Колченогий колдун,
Недотыкомка-девка,
Недоумок-горбун.
И, как солнышко, в пятнах
Ведьмы дочь с животом –
То ль на месяце пятом,
То ль уже на шестом.
Рядом с нею, невзрачной,
Ест и пьет за двоих
Сын русалки внебрачный
Шестипалый жених.
И подружка невесты
На него в этот час,
Одержимая бесом,
Положила свой глаз.
Свадьба! Свадьба в разгаре!
Жарко небу в ночи.
Лис! Лабай на гитаре!
Дятел! В бубен стучи!
Волки! Рвите гармошки!
В унисон войте, псы!
Пойте, черные кошки,
За кусок колбасы.
Но средь дикого гама
Раздается вдруг крик:
"К бесу музыку, мама!
Где мой чертов жених?"
Омерзительно ели
Захихикали вдруг.
"Где же он в самом деле?" -
Слышен ропот вокруг.
Может, он обернулся
Стерхом и улетел?
А, быть может, от грусти
Сдуру сам себя съел?
Может, так он упился,
Что уснул под столом?
Нет, со свадьбы он смылся
Незаметно, вдвоем.
И куда – неизвестно,
Нерадивый жених,
На подружке невесты
Скачет он в этот миг.
И кончается в мае
Так, что сердцу невмочь,
Слепоглухонемая
Окаянная ночь.
Сирена
С белоснежной нежной пеной
На устах, уставших петь,
Синекрылая сирена
Рыбакам попала в сеть.
И семь тружеников моря,
Семь отчаянных голов,
Что с ней делать? – стали спорить,
Жадно глядя на улов.
И промолвил седовласый
Самый опытный рыбак:
"Говорят, сирены мясо
Неземной имеет смак…"
А другой, взглянув на невод
И на смуглой кожи гладь,
Предложил с морскою девой
Всей команде переспать.
Но Луис из Картахены,
Крикнув: "Руки прочь! Не трожь!" –
Заслонил собой сирену
И достал дамасский нож.
Закричала чайка в небе.
И сказал рыбак друзьям:
"Чтобы нам врагами не быть,
Я вам славный выкуп дам!"
"А что будет с ней, с сиреной?"
И ответил он: "Клянусь,
Что на ней я непременно
По прибытию женюсь".
И услышал громогласный
Смех сирены за спиной:
"Ты забыл спросить, согласна ль
Я твоею стать женой!
Не предам я дар бесценный –
Вольных два своих крыла.
Где ты видел, чтоб сирена
Окольцована была?"
И рыбацкой той артели
Семь придурков без труда
Переспали с ней. И съели.
И уснули. Навсегда.
Мужчина средних лет
Он был мужчиной средних лет,
Не молод и не стар.
Его жену, его детей
Забрали в Бабий Яр.
И он пошел за ними вслед
Дорогою утрат.
Вот и ворота на тот свет.
Вот и ворота в ад.
Вот и ворота на тот свет.
А у ворот стоят
Два полицая средних лет
И курят самосад.
Они стоят у входа в ад,
А много лет тому
Ходил он с ними в детский сад
И жил в одном дому.
Один – Иван, другой – Андрей.
Предчувствуя ответ,
Его спросили : "Ты еврей?"
И он ответил : "Нет!"
Тогда сказал один из двух:
"Но если ты не жид,
Скорей отсюда во весь дух
Катись, покуда жив!"
Туман клубился, словно дым,
У входа на тот свет.
"Я не уйду!" – ответил им
Мужчина средних лет.
Иван сказал ему: "Балда!"
Андрей сказал : "Балбес!"
И отвели его тогда
К полковнику СС.
А тот раздумывать не стал.
Он был на руку скор.
Он грозный вальтер свой достал
И выстрелил в упор.
Вот так закончил жизнь свою
Сказавший громко "нет".
Но он не долго был в раю,
Мужчина средних лет.
Прошло три дня. И он воскрес,
Поправши смертью смерть.
И пред полковником СС
Стоял худой, как жердь.
Глаза полковнику слепя,
Спокойно он стоял.
– Ты жив?
– Как видишь!
– Но тебя
Я лично расстрелял.
Как выжить ты сумел,
Скажи?
Ответь мне, не тая,
Кто ты такой?
Ты вечный Жид?
– Нет, украинец я.
Канун Рождества
Снег выпал,
Как белый птенец из гнезда.
Снег выпал,
Как счастье порой выпадает.
Я еду по снегу.
Я жму на педали.
Мне нравится эта по снегу езда.
Суббота. Морозно. Канун Рождества.
От ярой пурги голова идет кругом.
И объединяет всех чувство родства
С Марией, с Христом, с декабрем
И друг с другом.
Снег крупный,
Как белого риса крупа,
Библейский,
Как будто небесная манна.
Я еду по снегу,
Колеса крутя,
Как в Ялте курортники
Крутят романы.
Повсюду царит –
И в сосульках осколочных,
И в ярких рекламах
У входа в Пассаж,
И на базарах
Сосновых и елочных -
Безумный предпраздничный ажиотаж.
Колдобины я объезжаю с ухабами
И мчу средь вечерней людской кутерьмы
И женщины кажутся
Снежными бабами –
Все в хлопотах,
Будто бы в хлопьях зимы.
И вдруг торможу у витрин магазина,
Увидев, что снег
Словно вата, горит.
А это на чистом снегу –
Снегири
Пылают,
Как в горле ребенка ангина.
Деревьев заснеженных дивная грация.
Становится мраморным
Серый гранит.
И каждое здание в городе мнит
Себя Белым Домом в день инаугурации.
Под шинами снег, как капуста, хрустит,
И прилипает к бровям и ресницам.
На велосипеде
Я еду столицей
К любимой, которая ждет и грустит.
Приеду.
И снег отряхнувши с себя,
Оставлю
Свой велосипед в коридоре.
И в дверь позвоню.
И на шею мне вскоре
Ты бросишься вдруг, красотою слепя.
И скажешь: "Люблю!"
И пойму я тогда,
Зачем, для чего
В этот вечер, не тая,
Снег выпал,
Как белый птенец – из гнезда,
Снег выпал,
Как счастье порой выпадает.
Диалог актера и режиссера
Актер
Пора сказать, пора.
И я сейчас скажу:
Закончилась игра.
Со сцены ухожу.
Игра не стоит свеч.
Прощайте! Вуаля!
Хочу мосты я сжечь,
И жизнь начать с нуля.
Мне стал безумно чужд
Тот мир, где я – не я,
Где выдуманных чувств
Тлетворный трупный яд,
Искусственная страсть,
Мышиная возня.
Я наигрался всласть.
Играйте без меня!
Я снял с себя парик.
Я грим актерский стер.
Вы слышите мой крик:
Я больше не актер!
Я больше не кумир
Поклонников-химер.
Прости меня, Шекспир!
Прости меня, Мольер!
Осточертело жить
Мне не своей судьбой
И публику блажить.
Я быть хочу собой!
Я кончил монолог.
И главный режиссер,
Наш театральный бог,
Сказал: "Все это – вздор!
Ты хочешь быть собой?
Но зеркала не врут,
А в них ты – Лир слепой,
Тартюф, коварный Брут,
Ты Мышкин – идиот,
Ты Пугачев – смутьян,
Ты – странный Дон Кихот,
Ты – страстный Дон Жуан.
Смешна мне твоя спесь.
Пойми же, дуралей,
Что состоишь ты весь
Из сыгранных ролей.
И как ты ни божись,
И как ты ни крути,
Прожить в театре жизнь –
Не сцену перейти.
Здесь, чтоб собою стать,
Ты должен кем-то быть:
Отелло, чтоб страдать,
Ромео, чтоб любить,
Ясоном, чтобы плыть,
Икаром, чтоб летать,
Фальстафом, чтобы пить,
И Фигаро, чтоб врать.
Зачем ты, полон сил,
Я не могу понять,
Вдруг на одну решил
Сто жизней променять.
Да, наш театр – не храм,
Он – сумасшедший дом.
От фарсов и от драм
Все тронулись умом.
Здесь каждый Фортинбрас,
Макбет или Скопен.
Но хуже в сотни раз
Театр вне этих стен.
Там главный режиссер
Не Бог, а Люцифер,
Помреж – в законе вор,
Завтруппой – лицемер.
Подчас премьера роль
Играет там дурак.
Ты в том театре – ноль,
Зовут тебя – Никак.
Ты там, как манекен,
Безмолвный попугай.
Ты хочешь быть никем?
Я не держу. Ступай!
Я все уже сказал.
Прощай! Иди домой.
Так что же, гдядя в зал,
Молчишь ты, как немой?"
Актер
Молчу я, пряча боль,
Чтоб вслух не зареветь.
Прости меня! Позволь
На сцене умереть…
Золотые мои киевлянки
Перепели всех птиц перепелки,
И умолкли их все перепалки.
Где вы, девочки, телки-метелки?
Где вы, милые,
Елки-моталки?
С кем теперь вы, Галинки-блондинки,
С благородной осанкой Оксанки?
Для кого вы теперь – половинки?
Для кого вы теперь – полонянки?
С кем теперь вы, Кристинки и Верки?
И верны ли о вас кривотолки?
Пионерки мои – староверки,
Комсомолки мои, балаболки.
Неужели увяли ромашки
И замерзли в ночи незабудки?
Как живется вам, пташки-Наташки?
Как живется вам, Людки-малютки?
Неужели все Нинки – на рынке,
А все Анки – в коммерческом банке?
Неужели в чулках-паутинках
Ваши дочери стали путанки?
Евдокии, Сюзанны и Марты
С голубыми, как небо, глазами,
Я всех вас не проигрывал в карты
И всем вам изменял только с вами.
Отчего ж так до боли вас жалко,
Мои музы, мои однолетки,
Неуемные Алки-давалки,
Пышногрудые светки-нимфетки?
Я не верю ни черту, ни Вию,
Что на Байковом ваши останки.
Для меня вы – навеки живые,
Золотые мои киевлянки.
Магдалина
Задолго до того, как древний Песах
Стал Пасхою, свою меняя суть,
В обычный день семь окаянных бесов
Изгнал из моей плоти Иисус.
С тех пор назло досужим кривотолкам,
В душе благоговенья не тая,
За ним везде, как нитка за иголкой,
Беспрекословно следовала я.
Была всегда, Мария из Магдалы,
Я рядом с ним среди учеников,
Что вещему Учителю внимали,
Не разумея смысла его слов.
За то, что, незамужняя девица,
В толпе мужчин за ним я всюду шла,
Меня считали многие блудницей,
Которой никогда я не была.
Мне выпало, за что – не знаю, счастье
Сидеть с ним одесную за столом
И, в голос его вслушиваясь, часто
Предчувствовать, что будет с ним потом.
И неспроста,
Чиста, как голубица,
Я первая
Стояла у креста,
И первая
Пришла к его гробнице,
Чтоб убедиться,
Что она – пуста.
Меня считал он
Самой благоверной
И самой преданной.
И не случайно мне,
А не кому-то
Он, воскресший, первой
Явился наяву, а не во сне.
И первая
Я людям возвестила
Благую весть,
Что Иисус воскрес.
Но все считали, что я лгунья, или
В меня опять
Вселился адский бес.
Пройдут года.
И, не смирясь с утратой,
На Капри, в приснопамятном году
Я с жалобой на Понтия Пилата
К жестокому Тиберию приду.
И кесарю порочному, рябому
Историю распятого Христа
Поведают с невыразимой болью
Мои от слез соленые уста.
Но выслушав меня, он усомнится,
Похабно рассмеявшись мне в лицо.
И я тогда достану из тряпицы
Обычное куриное яйцо.
Скажу "Христос воскрес!" – и скорлупа
Не сразу – постепенно станет красной,
Как кровь Спасителя, которого толпа
Злословила во время страшной казни.
И собственным глазам своим не веря,
Маньяк, чревоугодник, мракобес,
Воскликнет перепуганный Тиберий
Дрожащим голосом: "Воистину воскрес!"
Лысая гора
Что-то ведьмы летать перестали на Лысую гору.
Знать, за лысых мужчин вышли замуж они все подряд
Или клином на юг улетели в осеннюю пору
И на круги своя воротиться забыли назад.
Прежде, помню, лишь свистнешь – на шабаш все скопом слетались:
Кто богаче – на ступе, а кто победней – на метле.
Беспилотники-бабы, куда же вы все подевались?
Тишь на Лысой горе, как покойница в мертвой петле.
А, бывало, вы здесь, непристойные рожицы корча,
Разводили костры и одежду сжигали дотла,
И смеясь, на луну наводили, бесстыжие, порчу,
И плясали, визжа до упаду, в чем мать родила.
Выделялась средь вас та, что самой красивой считалась,
Что могла Млечный Путь одним взглядом лишить молока,
Что, вербой обернувшись, неистово с ветром сношалась,
И была в триста лет ослепительно так молода.
И ходила она, помавая плечами, как пава,
Цветом глаз и волос, словно ночь или уголь, черна,
И за ней волочилась дурная скандальная слава,
Что лишает мужчин она силы, рассудка и сна.
А потом их, целуя, губами надменными губит.
Если взглянешь в глаза ей сквозь длинных ресниц камыши,
То увидишь ты, сколько таких же, как ты, женолюбов,
Сном мертвецким уснули на дне ее адской души.
С ней не раз и не два мы играли в Содом и Гоморру.
И не раз и не два с ней летали мы за окоем
В древний Киев, на кручи, на клятую Лысую гору.
И не раз и не два убивали там время вдвоем.
И не раз и не два с ней потом под ржавеющей крышей
Засыпал я, как снег засыпает Печерск и Подол.
Но в объятиях жарких однажды сквозь сон я услышал,
Как навзрыд, словно выпь, по ней плачет осиновый кол.
И ее не будя,
Оставляя свой запах в постели,
Я сбежал на Камчатку,
На Дальний Восток, на Кавказ.
Но за мною повсюду
Летели сквозь дни и недели
Две вороны ее колдовских
Обезумевших глаз.
Как я спасся от них, я, наверное, вспомню едва ли.
Помню только, как загодя, перед Великим Постом
Трое старцев святых ведьмы тень из меня изгоняли,
Осеняя чело мне своим чудотворным крестом.
И казалось, навек я забыл чародейку-притвору.
Но как только весна, что-то снова мешает мне спать,
И опять, и опять меня тянет на Лысую гору,
Куда ведьмы давно перестали на шабаш летать.
Нерон. Спекталь
Тихий вечер.
Время оно.
Рим. Июль.
Дворец Нерона.
И Сенека возле трона
О законах говорит.
И вбегает Агриппина,
Как актриса с Малой Бронной,
Громко каркая вороной:
"Рим горит!"
Рим горит (Аплодисменты)
Рим пылает (Крики "Браво!")
Полыхает слева, справа
Рим – столица все столиц,
Это зрелище похлеще
Всех чудовищных, кровавых
Гладиаторских побоищ
И ристалищ колесниц.
Как потом напишет Тацит:
Все сгорает, кроме Тибра –
Термы, пышные палаццо,
Храм Юноны и Сенат,
И, сбежавшие из цирка,
Бродят всюду львы и тигры,
И сгоревших римлян трупы
С наслаждением едят.
И стоит Нерон, любуясь
Рыжим заревом пожара,
Восторгаясь панорамой,
Что видна ему с холма.
И, в душе своей ликуя,
Он берет свою кифару,
И, смеясь, на ней играет,
Словно выживший с ума.
И прапрадед Паваротти,
Славный правнук Герострата,
С наслаждением вдыхая
Запах дыма, гарь и вонь,
Изрыгает он из плоти
Сочиненный им когда-то
Гимн во славу Прометея,
Подарившего огонь.
А потом поет о Трое,
О несчастном Илионе,
От которого остались
Мифы, пепел да зола.
И зловещая комета
Предвещает с небосклона,
Что ждет та же участь город
Одноглавого орла.
И мамаша Агриппина,
Глядя с ужасом на сына,
Приказавшего кретинам
Рим поджечь со всех сторон,
Вспоминает предсказанье,
Что ее убийцей станет
Сын, однажды возведенный
Ее хитростью на трон.
Акт второй.
Вбегает некто.
Говорит: евреев секта,
Мстя заносчивому Риму
За распятого Христа,
Подпалила все бордели,
Все культурные объекты,
Ипподромы все и даже
Все отхожие места.
И, услышав это, кесарь
Объявляет вне закона
Всех евреев и выносит
Им свой смертный приговор.
И его уводят в спальню
Мальчик Спор – жена Нерона
И супруг Нерона – бывший
Гладиатор Агасфор.
И мудрейший сын эпохи,
Слыша, как в алькове охать
Начинают блуд и похоть,
И разнузданная страсть,
Понимает вдруг Сенека,
Что любого человека
Превратить способна в монстра
Необузданная власть.
И как предсказатель, вызвав
На себя огонь столетий,
Он и без трубы подзорной
Видит в будущих веках,
Как сгорают живописно
Первый Рим, второй и третий,
От империй всех позорных
Оставляя пыль и прах.
Несмотря на это, зритель
Хлеба требует и зрелищ
И актеров заставляет
Выходить на крики «бис»,
И почти одновременно
Вновь являются на сцене
Агриппина и Сенека
Из-за штопаных кулис.
Что касается Нерона –
До тех пор, пока с балкона
Плебс тирану рукоплещет,
Будет вечной роль его
В исполнении блестящем
То месье Наполеона,
То синьора Муссолини,
То еще кое-кого.
