На эти вопросы я хотела бы ответить так, как мы все в первую неделю войны

Смогу ли я жить в стране, которая согласится сдаться после четырех лет борьбы?

Смогу ли я смотреть в глаза ребятам, потерявшим часть себя, защищая месяцами 200 м&³2; земли, если мы отдадим все, за что они воевали, и еще клочок земли, по которому их тянули к эвакам?

Смогу ли я объяснить матери, похоронившей сына на войне, что я устала от блэкаутов и хочу света без перебоев?

Смогу ли я успокоиться, если те, кто убивал и пытал, скажут, что это все и они останавливаются, потому что на бумаге стоит их подпись о прекращении огня?

Смогу ли я отдать оружие, потому что кто-то за океаном пообещает вступиться за меня?

Смогу ли я подвести черту в списке раненых тел и изуродованных лиц и зафиксировать это как конец войны и начало перемирия, потому что мне говорят, что зима будет страшнее продолжения борьбы?

Смогу ли я когда-нибудь снова пить кофе где-нибудь на берегу Италии и объяснять, почему я стала частью решения остановиться, когда у меня еще были шансы выиграть битву?

Смогу ли я найти виновного и оправдать себя, если через год или два воевать пойдут те, кому сейчас 14, за то, что мы не смогли отстоять сейчас?

Смогу ли я остаться здесь строить страну суперлюдей, если страна признает, что суперлюди устали?

Ответы на вопросы зависят от того, кому мы их задаем.

Более того, кому мы задаем вопросы – определяет ответы. Значит, я спрашиваю себя.

Вопросы, которые мы задаем, и ответы, которые мы получим, зависят от времени.

Я хотела бы ответить так, как мы все отвечали в первую неделю войны. Но беда в том, что через четыре года войны мы приобрели смелость, но потеряли единство.

Единство в желании не просто жить в мире, а жить в мире на наших условиях.

Источник: rudnieva_olga / Instagram

Опубликовано с личного разрешения автора