Евтушенко: Самое главное сейчас – остановить кровь. Все идеологии, вместе взятые, не стоят и одной человеческой жизни G

Много лет назад после дня рождения Роберта Кеннеди один из его гостей предложил мне свою машину, чтобы добраться до Вашингтона. Было уже за полночь, и я спешил на свидание в ночной ресторан. Собеседник представился секретарем Макнамара. В английском языке нет склонений, и я решил, что передо мной секретарь министра обороны США. Шел 1966 год, в полном разгаре война во Вьетнаме, но она была настолько непопулярна в мире, что когда венецианские гондольеры приняли меня за американца, то отказались брать на борт не только меня, но и мою спутницу. Я напел им несколько куплетов из любимой итальянскими антифашистами-партизанами песни "Выходила на берег Катюша", и они, поняв, что я русский, посадили нас в гондолу бесплатно, еще и вином угостили.

В то время 27 университетов Америки пригласили меня для поэтического турне. Президент Линдон Джонсон, узнав, что я в США, через своего помощника позвал меня в Белый дом. Мне было бы, безусловно, интересно поговорить с американским президентом, да еще и с глазу на глаз, но я ответил ему честно в своем письме, что Союз американских студентов, который составлял мое расписание и всячески поддерживал антивоенные демонстрации (против войны во Вьетнаме. – "ГОРДОН"), неправильно бы это понял, и выразил президенту вежливое сожаление. Посол СССР Анатолий Добрынин очень хотел, чтобы я встретился с Джонсоном, но я стоял на своем: не сейчас. Это было время эскалации конфликта и усиления бомбежек во Вьетнаме.

Человека, показавшегося мне секретарем Макнамары, я как бы в шутку спросил: "А это правда, что ваш босс такой уж крокодил войны, как его недавно изобразила левая хипповая газета в Сохо?" Он понял мою ошибку, но ему хватило чувства юмора, чтобы ответить со вздохом: "Этот крокодил, к сожалению, не мой босс, а я сам". Разумеется, после этого мы разговорились всерьез, и, зная, что я не какой-то желтый журналистик, а известный поэт, друг Роберта Фроста, Артура Миллера, Джона Стейнбека, Билла Стайрона, он мне сказал очень грустно и исповедально: "Это вам покажется странным, но, наверное, никто в мире так не ненавидит эту вьетнамскую войну, как я. И я бы много отдал, чтобы ее остановить. Но большая война – как локомотив, движущийся по инерции: вы нажимаете на тормоз, а состав еще долго едет по живому..." Кстати, через много лет Макнамара летел через Москву из Вьетнама, куда приезжал вместе с документальным фильмом о Вьетнаме со своими горькими и честными комментариями. Может быть, он кому-то и показался двуликим Янусом, но я свидетельствую, защищая его честь, что он и тогда, будучи министром обороны США, говорил то же самое, а остановить локомотив не смог. А мы обязаны это сделать, иначе зачем же так называемое перемирие? Все те, кто его нарушает, должны быть объявлены военными преступниками.

Сколько же времени понадобится, чтобы остановить войну? Чем дальше, тем труднее это сделать. Я не хочу обращаться к тем, кто получает удовольствие и заработок мясников от многих войн, одновременно идущих сейчас на планете, в том числе от одной из самых нелепейших и непростительнейших войн за всю историю человечества: народа Шевченко с народом Пушкина. Я заклинаю этими двумя именами всех тех, кто все-таки понимает, что неизбежно настанет день, когда нам всем придется покаяться в том, что сейчас происходит. Не надо только торговаться, кто первый начал, кто больше наубивал.

Неужели вы хотите, чтобы украинско-русская вражда превратилась в то, во что превратились бесконечные израильско-арабские взаимоубийства? А в моих классах поэзии и киноклассе молодые арабы и молодые американские евреи братались после взрывов двух небоскребов-близнецов и стояли в очереди, чтобы сдать донорскую кровь жертвам этого чудовищного теракта.

В одной стране третьего мира мое имя без моего разрешения поставили под письмом в защиту детей Газы, и я сказал твердо и ясно: "Подпишу такое письмо только тогда, когда рядом вы мне дадите подписать письмо в защиту и еврейских детей". Слава Богу, они, кажется, поняли это и извинились передо мной. Это не беспринципность – это должно стать общим принципом человечества. Иного спасения нет и не будет.

Священник Михаил Моргулис, много делающий для того, чтобы остановить кровь, где бы она ни текла, рассказал мне, как убили Людмилу Прохорову, врача детского интерната, где воспитываются жертвы врожденного ВИЧ мал мала меньше. Она шла после работы домой, еле держась на ногах. Мимо летел джип, из него полоснула автоматная очередь. Миша рассказывал о ней, как о святой женщине. Наповал, ни за что, ни про что. Я спрашиваю его: "Кто?" Он: "Такая скорость была, что разобрать нельзя, да и маска". "За что? Зачем?" – спросил я. "Да чтоб другим было страшно, Женя…"

Это пьянство, так называемое пьянство крови, когда люди начинают сходить с ума, может быть, от чувства отмщения, а потом – и от озверевания... Даже когда-то хорошие люди теряют разум.

Чем я могу еще помочь? Только молиться Богу, что я и делаю. Но я молюсь стихами, обращаясь и к людям. Ведь я могу давать оценку событиям только как человек, но каждый политик прежде всего тоже должен быть человеком. Я написал тетраптих, посвященный событиям в Украине. Я и к государству обратился в первой части: "Государство, будь человеком". Две других называются "Почти сон" и "Оплакиваемый самолет". Этими произведениями я сделал то, чего не делал ни один человек, близкий к Украине. Я призвал своих друзей-писателей тоже высказаться, потому что в моих стихах написано все, что думаю. Не люблю хвалить свою поэзию, но фабула прозрачная совершенно. Был такой случай, когда украинцы в Крыму шли на свою базу и встретили вот этих, так сказать, людей в зеленой форме. И ведь они как-то нашли друг с другом общий язык. "Почти сон" об этом. А мое новое стихотворение "Медсестра из Макеевки". В нем полностью соблюдена презумпция невиновности – я не обвиняю ни одну из сторон отдельно, ведь главный преступник – сама война. Поэт Иван Елагин, мой друг, киевлянин, был мужем поэтессы-автора первого стихотворения "Бабий Яр", сочиненного в 1941-м, Ольги Анстей. Он написал великие предупреждающие строки: "Кто не убьет войну, того убьет война". Если мы не убьем эту войну в наших сердцах, она убьет всех нас.

Подписание договора о перемирии – единственный правильный шаг сегодня. Самое главное сейчас – остановить кровь. Все идеологии, вместе взятые, не стоят и одной человеческой жизни.

Любящий Россию и Украину Евгений Евтушенко

ГОСУДАРСТВО, БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ!

Ненька предков моих – Украина,
во Днепре окрестившая Русь,
неужели ты будешь руина?
Я боюсь за тебя и молюсь.

Невидимками на Майдане
Вместе – Пушкин, Брюллов, мы стоим.
Здесь прижались к народу мы втайне
как давно и навеки к своим.

И трагическая эпопея,
словно призрак гражданской войны
эта киевская Помпея,
где все стали друг другу "воны".

Здесь идут, как на стенку стенка,
брат на брата, а сын на отца.
Вы, Шевченко и Лина Костенко,
помирите их всех до конца!

Что за ненависть, что за ярость
и с одной, и с другой стороны!
Разве мало вам Бабьего Яра,
и вам надо друг с другом войны?

Ты еще расцветешь, Украина,
расцелуешь земли своей ком.
Как родных, ты обнимешь раввина
с православным священником.

Государство, будь человеком!
Примири всех других, а не мсти.
Над амбициями, над веком,
встань, и всем, вместе с Юлей, прости.

Всем Европой нам стать удастся.
Это на небесах решено.
Но задумайся, государство –
а ты разве ни в чем не грешно?

ПОЧТИ СОН

Это был почти сон, но навек он спасен.
Нам его показал телевизор.
По степи шла одна из солдатских колонн,
безоружна, похожа на вызов.

Что за чувства солдат на опасность вели,
хотя сами того не хотели?
Но знамена в руках, не касаясь земли,
что-то тайное им шелестели.

И под птиц заклинающие голоса
и шагавшие, и часовые
посмотрели друг другу в родные глаза,
но как будто их видят впервые.

Эти парни, прицелы сумев отвести,
не дождавшись вас всех, дипломаты,
преподали вам, как себя надо вести,
заморозив в руках автоматы.

И о чем-то важней всех команд войсковых
под солдатских шагов перестуки,
осторожно застыв на крючках спусковых,
в первый раз призадумались руки.

О история, хоть на мгновенье замри!
И ты замерла. Ты застопорила.
Слава Богу, услышала из-под земли:
"Не стреляйте!" – приказ Севастополя.

Вся политика меньше, чем жизни детей.
Но когда жить сумеем, когда же –
без продажи оружья –
продажи смертей,
чьей-то совести самопродажи?

И услышим ли мы в день прозрения свой
тишину,
слезы счастья не спрятав,
как беззвучный расстрел всех неначатых войн
из невыстреливших автоматов?!

ОПЛАКИВАЕМЫЙ САМОЛЕТ

В судьбе малайзийского самолета
виновен не кто-то отдельный, а что-то.
Оно безымянно везде расползлось –
отчаянье, бедность, изгойство и злость.

Как будто бы разума поврежденье,
народы охватывает "овражденье",
привыкли все кажущиеся друзья,
что жить без подслушиванья нельзя.

Так повелось, что других среди паники
вечно винят притворные паиньки.
Есть человеческих жизней утраты?
Паинек нет. Все во всем виноваты.

Пушкин, Шевченко с Уитменом вместе
нас призывают к братству и чести,
тень непрощающая Толстого,
не всепрощающая – Христова.
Ведь не была бы душа и Христа
при всепрощенчестве так чиста!

А во Вьетнаме разбомбленный Будда
от самолетного каждого гуда
вздрагивает и смотрит оттуда,
где изо лжи выползает война.
Он-то уж знает, что значит она.

Хватит друг в друга пальцами тыкать
минам – в планете истыканной тикать.
Все-таки мы не в средневековье.
И останавливание крови
нужно немедля, но не сгоряча
и от политика, и от врача.

Задумайтесь, Кремль с Вашингтоном и Принстоном,
о шаре земном, нам до боли единственном,
а то и его "овражденье" собьет,
как этот оплакиваемый самолет.

Вас двести восемьдесят и пять.
За что на земле вас не будет опять?
И плачу я, ваш неназванный брат.
Простите за это. И я виноват.

МЕДСЕСТРА ИЗ МАКЕЕВКИ

Кусками схоронена я.
Я — Прохорова Людмила.
Из трех автоматов струя
Меня рассекла, разломила.
Сначала меня он подшиб,
Наверно, нечаянно, что ли,
С пьянчугами в масках их джип,
Да так, что я взвыла от боли.
Потом они, как сгоряча,
Хотя и расчетливы были,
Назад крутанув, гогоча,
Меня хладнокровно добили.
Машина их вроде была
Без опознавательных знаков,
И, может, я не поняла,
Но каждый был так одинаков.
Лицо мне замазав золой,
Накрыли какою-то рванью,
И, может, был умысел злой
Лишь только в самом добиваньи.
Конечно, на то и война,
Что столько в ней все же оплошно,
Но мудрость немногим дана,
Чтоб не убивать ненарошно.
Я все-таки медсестра
С детишками в интернате,
Но стольких из них не спасла —
СПИД въелся в их каждую матерь.
За что убивают детей
Родительские болезни —
Дарители стольких смертей,
Когда они в тельца их влезли?
А что же такое война,
Как не эпидемия тоже?
Со знаками смерти она
У шара земного по коже.
За что убивают людей
От зависти или от злобы —
Как влезшие тайно микробы,
Ведь каждый из нас не злодей.
Что больше — "за что?" или "кто?"
Всех надо найти — кто убийцы
Двух Кеннеди, надо добиться,
Чтоб вскрылись все "кто?" и "за что?".
Я, в общем-то, немолода.
Мне было уж тридцать четыре.
В любви не везло мне всегда
И вдруг повезло в этом мире.
Нашла сразу столько детей,
Как будто родив их всех сразу,
В семье обретенной своей,
Взрастила их новую расу.
В ней Кремль дому Белому друг,
И сдерживают свой норов,
И нету националюг,
Гулагов и голодоморов.
А смирной OK'еевки
Из нашей Макеевки
Не выйдет. Не взять на испуг.
И здесь в гарри-поттерском сне
Любая девчушка и мальчик
В подарок придумали мне
Украинско-русское "Мамчик!"
Над Эльбой солдатский костер
Пора разводить, ветераны.
В правительства — медсестер
Пускай приглашают все страны.
Война — это мнимый доход.
Жизнь — высшая ценность святая
И станций Зима, и Дакот,
Макеевки и Китая.
Политики — дети любви,
Про это забывшие дети.
Политика, останови
Все войны в нам данном столетьи!
Что мертвым — молчать да молчать?
Не хочет никто быть забытым.
Но дайте хоть нам домечтать,
Ни за што ни про што убитым!