Друг Высоцкого, поэт Кохановский: Высоцкий говорил: "Васечек, ну что за страна такая? Мои песни поют все. Почему я должен ехать к агенту КГБ, чтобы он за меня словечко замолвил?"
Клавдия Шульженко сказала мне: "Я очень много песен про любовь спела, но не помню, чтобы меня какие-нибудь стихи так тронули, как ваши"
– Игорь Васильевич, добрый день.
– Добрый день.
– Я очень рад, что мы с вами имеем возможность побеседовать. Как парень, которому в 84-м году было 17 лет и который впервые услышал в исполнении Владимира Высоцкого вашу песню "Бабье лето"… Я, кстати, слышал ее раньше в исполнении Клавдии Шульженко.
– Да, было такое.
– Я был поражен: вроде что-то знакомое, вроде я когда-то это слышал, но другая музыка. У вас три варианта этой песни было?
– Да. Вы знаете, это вообще очень интересная история, связанная с Шульженко. Значит, это 64-й год. Я еще живу в своей коммунальной квартире с мамой. Звонит какая-то женщина и говорит: "Это Игорь Кохановский?" – "Да". – "Скажите, стихи "Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом" вы написали?" Я говорю: "Да". – "Господи, наконец-то я вас нашла". Я говорю: "А в чем дело?" – "Я Тамара Маркова, композитор и аккомпаниатор Клавдии Ивановны Шульженко. Я ехала в электричке, и ребята пели песню "Бабье лето" под гитару. Мне она так понравилась, что я попросила их написать мне слова. Я приехала домой и тут же написала музыку, показала Клавдии Ивановне – ей очень понравилось. Короче говоря, я месяц ищу вас. Мне сказали, что это стихи Евтушенко. Я ему позвонила – он сказал: "Нет, не мои". Тогда сказали, вроде Роберта Рождественского. Я ему позвонила, сказал: "Не мои". Тогда я позвонила Булату Окуджаве, он тоже сказал: "Не мои".
– (Смеется).
– "И вдруг я совершенно случайно встретилась с Борисом Бруновым. Он говорит: "Так это парень, который за моей Юлькой ухаживал. Это он написал. Вот его телефон" (смеются). Я говорю: "Это все очень приятно, но мне немножко странно, ведь текст мужской. Как же Клавдия Ивановна будет петь: "Я кручу напропалую с самой ветреной…"
– "С самой ветреной из женщин".
– Она говорит: "Вы знаете, она так это делает, что у вас вообще пропадает это ощущение. Короче говоря, приезжайте, я хочу вас с ней познакомить". Она жила в районе метро "Аэропорт". Там было много писательских домов и эстрадных.
– У нее двухкомнатная квартирка была?
– Да, да. Я приехал, она была, по-моему, на втором этаже, а Клавдия Ивановна жила на третьем. Ну, короче говоря, Клавдия Ивановна спускается, знакомится со мной и говорит: "Вы знаете, наверное, что я очень много песен про любовь спела". – "Да, Клавдия Ивановна, я очень люблю ваше творчество". – "Но я хочу сказать, что не помню, чтобы меня стихи так тронули, как ваши". И я это запомнил и при случае всем рассказываю (смеются)…
– Но интересно: Клавдия Ивановна пела, я помню, так нежно: "Клены выкрасили город". Высоцкий: "Клены выкрасили город!" Есть же еще третий вариант этой песни?
– Есть. У меня выходила пластинка году где-то в 75–76-м. Я работал тогда очень активно, плотно с Юрой Антоновым. Много у нас песен было. И я говорю: "Слушай, Юра, у меня есть стихи. Я сам написал вообще-то музычку. Высоцкий ее поет. А есть музыка, которую написала Маркова, Шульженко поет. Мне, конечно, очень приятно и лестно, но это мужская песня". Он посмотрел стихи: "О, я пишу". И, короче, написал эту музыку. Вышла пластинка, которая так и называлась – "Бабье лето". Потом уже, много-много лет спустя, как-то мы познакомились с Димой Певцовым. Но это тоже история отдельная…
Короче говоря, я как-то написал либретто к мюзиклу о Высоцком "Кони привередливые" и показал Никите Высоцкому. Он одобрил, говорит: "Я тебя благословляю". Я спрашиваю: "Слушай, а кто мог бы исполнить?" – "Дима Певцов. Я тебе его телефон дам". Я звоню Диме Певцову, говорю: "Дима, такая история". Он говорит: "Ну хорошо. Значит, вы можете мне оставить [текст] на проходной в театре?" – "Ну конечно". Думаю: "Оставлю – и, наверное, с концами". Вдруг он буквально через два дня мне звонит и говорит: "Игорь, мне так понравилось! Нам нужно встретиться". – "Ну, приезжайте ко мне". Короче говоря, он ко мне приезжает через пару дней в восемь часов вечера, привозит бутылку водки 0,7. И у меня тоже была. Короче, мы просидели с ним до девяти часов утра, выпили обе эти бутылки водки (смеется)… И, кстати, ни в одном глазу.
Короче говоря, у него тогда уже был свой маленький оркестрик, были свои концерты. Он говорит: "Игорь, я хочу песню "Бабье лето" спеть, мне она очень нравится". Он спел ее, и с тех пор она в его репертуаре. А года три назад на канале "Культура" вышла программа "Романтика романса". Они решили всю программу посвятить моим песням и пригласили Диму Певцова. И я ему рассказал, как представлял эту песню Высоцкий. Он говорит: "У меня есть друг, он написал эту самую песню, сейчас я вам ее спою". Или наоборот: сначала он пел песню "Мой друг уехал в Магадан", а потом пел эту… Короче говоря, Дима говорит редактору: "Давайте я тоже спою сначала "Бабье лето", а потом – "Мой друг уехал в Магадан". Ну и ему разрешили, потому что он, конечно, очень обаятельный человек и хороший актер, безусловно. И он в этом выпуске спел и "Бабье лето", и "Мой друг уехал в Магадан". Вот такая история (смеется)…
– Игорь Васильевич, вы же родились в Магадане?
– Да.
– Отец был репрессирован. А за что?
– Отец был из тех морячков, которые, как я говорю, делали революцию. Притом революция была жестокая в таких родственных связях! Короче говоря, его родной младший брат Павел был у Деникина, а отец ушел с флота году в 15-м, по-моему… Когда в Новороссийской бухте затапливали корабли, чтобы немецкая эскадра не смогла подойти. Отец служил на миноносце "Пронзительный". И они плакали, когда видели, как эти корабли затопляют. И он ушел в революцию и попал в отдел Берзина. Историю Берзина вы знаете, наверное?
– Да, конечно.
– А Сталин среди всех ГПУшников очень боялся Берзина, потому что это был очень образованный человек, из дворян, знал чуть ли не пять языков. И Сталин ему в 32-м, по-моему, сказал: "Съезди на Колыму. Говорят, золото есть". Ну и, короче говоря, Берзин туда поехал, вернулся с чемоданом золотых слитков, самородков. "Значит, езжай, организуй компанию свою, пускай она будет "Дальстрой" называться. Организуем промышленную добычу золота". А когда в 32-м приехал Берзин, там еще были подпольные американские прииски на Чукотке, представляете?
Отцу инкриминировали, что они с Берзиным хотели Чукотку отдать Америке. Глупость полная
– Понятно.
– То есть советской властью там вообще и не пахло. Ну и, короче говоря, туда Берзин приехал, организовал "Дальстрой" и стал зазывать большими заработками всех, с кем был знаком. И значит, в 35-м или 36-м отец туда поехал с моей мамой. И я там родился 2 апреля 1937-го. А в это время Берзина вызвали в Москву якобы для отчета. В Москве, как мне рассказывали в Магадане, на Казанском вокзале были развешены портреты Сталина, Калинина и Берзина. Стояли пионеры – встречать, как обычно это при советской власти было. А за 40 км от Москвы вагончик, в котором ехал Берзин, отцепляют – и больше Берзина никто не видел. И начались посадки. Посадили моего отца. А я только родился… А так как апрель – там вообще с витаминами плохо, а тем более в апреле у меня дикий диатез был! Мама говорит, что я был "сплошное кровавое месиво вместо маленького ребеночка". Короче говоря, консилиум врачей постановил вывезти ребенка на материк. Мама говорит, я практически спас ее и ее сестру. Мама рассказывает, что когда мы переехали на Урал, я ожил. То есть климат совсем другой…
– И вы поехали в Москву?
– Да, мы приехали в свою квартиру на Неглинке. А отец сидел. И у меня есть стихи об этом… Когда сместили Ежова и пришел Берия, который сказал знаменитую фразу: "Скоро сажать будет некого". Вот тогда стали отпускать. Отцу инкриминировали, что они с Берзиным хотели Чукотку отдать Америке.
– (Смеется).
– Ну, глупость полная. Полтора года он отсидел и вышел… Пытка была такая… В стояках держали весь день…
– "Стаканы" такие?
– Подсобки для одежды. Туда ставили человека – и он стоял. Мама рассказывала, на третьи сутки у отца лопнули голенища в сапогах.
– Ноги отекли.
– Да. Короче говоря, его выпустили, реабилитировали, восстановили в партии. Но у него уже было очень сильно подорвано здоровье. Он был председателем совхоза в Наро-Фоминске… Наро-Фоминск в то время кормил всю Москву клубникой. С тех пор я клубнику не то что не могу видеть, но равнодушен… Когда созревал урожай, то всех сгоняли на уборку этой клубники. Ну, и я, конечно, сидел в грядках и ел…
– Как это у Высоцкого? "В Наро-Фоминске сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я" (смеются)…
– Да. И он там работал председателем совхоза. А в войну у них было ополчение. Они выходили из окружения, он был ранен. И они там чуть ли не месяц в болотах прятались, пока кто-то не подошел. Отца – сразу в госпиталь. Ранение было не очень-то опасное, но [после заключения]… Короче говоря, 5 августа 43-го он умер дома.
– Игорь Васильевич, я знаю, что вы в школьные годы занимались хоккеем, даже тренировались у Тарасова.
– Да.
– Почему не стали чемпионом мира?
– Меня боженька спас. В юношеской команде мы играли вместе с Вениамином Александровым.
– Да. ЦСКА.
– Александром Альметовым… Так вот на тренировках Веник подстраивался под меня, потому что я быстрее него бегал на коньках. Короче говоря, его берут… Я поступаю в 55-м в Инженерно-строительный институт благодаря моему первому спортивному разряду. Мы такие босяки были, конечно… Сейчас люди чуть ли не с пятого класса уже знают, кем хотят стать, а мы были такие безалаберные! Короче говоря, время уже где-то к весне подходит. Значит, с Володькой мы очень подружились и он после школы часто ко мне приходил: обедали, уроки делали. И тут на 8 марта он говорит: "Нужно тетю Женю поздравить". Это жена отца Высоцкого. Мы поехали к нему на Большой Каретный. О чем-то разговариваем, и [Семен Высоцкий] говорит: "Ну что, молодежь, куда собираетесь поступать?" – "Да мы еще не знаем". А он с нами строго, по-офицерски разговаривал всегда. "Значит, слушай сюда. Чтобы всегда иметь кусок хлеба, нужно идти в инженеры". А мы там уже стихи какие-то пишем… Мы выходим с Володькой, и я говорю: "Ну и что, Васечек?" – "Слушай, у меня есть идея…" А тогда многие институты приносили в школы пригласительные билеты на день открытых дверей, рассказывали, каким профессиям обучают, и все такое прочее. Он говорит: "У какого института самый красивый билет будет, туда и пойдем". Самым красивым билетом оказался пригласительный из Инженерно-строительного института имени Куйбышева.
Мы поехали туда, на Разгуляева. При нем был клуб очень большой. Мы приезжаем, а на входе стоят ребята и спрашивают шепотом: "У кого спортивный разряд?" Я говорю: "У меня". – "Какой?" – "Первый". – "По какому виду спорта?" – "По хоккею". – "О, идите сюда. Мы тебе поможем поступить". Я говорю: "Во-первых, я не один, со мной друг". – "Мы и другу поможем". – "А как вы поможете?" – "Мы вам скажем тему сочинения накануне". Действительно, ко мне приезжают вечером две девицы, говорят, какие темы. И мы загодя собирали сочинения хорошие, проверили, чтобы там не было никаких ошибок. На всякий случай берем три экземпляра сочинений на разные темы, кладем на колени эти свои принесенные сочинения, списываем все. Но, наверное, все-таки из-за волнений запятые пропустили – получили по четверке. А поступали ребята 37–38-го года рождения, тогда самая высокая рождаемость была. Когда жить стало лучше, жить стало веселее. На наш факультет было сначала 17 человек на место, но после сочинения отсеялось, конечно, много. Второй экзамен – главный – математика. А нам повезло, что нам преподавал математику один из лучших учителей Москвы – Николай Петрович Крюков. У него был орден Ленина тогда.
– О!
– Орден Ленина для учителя – это вообще. Короче говоря, он нас так натаскал на решение этих уравнений, что мы действительно были очень здорово подготовлены. Приезжаем мы на сдачу математики, нас эти девицы встречали: "Вы подойдите к той пожилой женщине, ей будете сдавать". Я подхожу, беру первый билет, все решаю, отвечаю. Она мне дает дополнительное уравнение – я его решаю. Она дает еще одно – я его решаю. Короче говоря, 10 дополнительных уравнений – я все решил и получил пятерку. Выхожу: "Ну как?" – "Понимаешь, сука, дала 10 дополнительных уравнений – все решил. Теперь ты иди". И он тоже пошел. И с ним такая же история. И он тоже пятерку получил…
– А на какой факультет вы поступили?
– На факультет "строительные и дорожные машины". Почему нам это понравилось? Мы в каком-то классе, когда был день рождения Сталина, были в музее изобразительных искусств, там проходила демонстрация подарков Сталину. Мы там увидели макет шагающего экскаватора. И нам это так понравилось! И когда нас спросили: "Ребята, вы на механический факультет?" – "А что на механическом?" – "Оборудование и машины". Я говорю: "Что, и шагающий?.."
– Я почему спрашиваю? Я закончил Киевский инженерно-строительный институт по специальности "промышленное гражданское строительство".
– О!
– А вы закончили?
– Я закончил, а Высоцкий ушел. Мы от радости, что поступили, что нам не идти в армию, так загуляли-загудели… Мы учились всего неделю – и нас послали в колхоз на уборку картошки. И мы полтора месяца убирали картошку вместо учебы. Потом, естественно, приехали, начались занятия. Но мы как-то безалаберно к этому относились… Короче, начинается сессия, а у нас какие-то хвосты, мы начинаем бешено сдавать эти зачеты, контрольные работы. Успели сдать все, кроме черчения. Нам сказали: "Если 2 января вы не принесете чертеж – а 3-го экзамен по химии, – вы не будете допущены". Ну, мы решили в ночь с 31-е на 1-е у Володьки… У него была квартира трехкомнатная. В одной комнате он жил с матерью, в другой – Миша Яковлев с Гисей Моисеевной, которая упоминается в песне. Третья – общая столовая. И очень большая кухня. И мы, короче говоря, купили бутылку шампанского, на кухне уселись.
Там такой лист – восемь форматов А4. [Нужно было начертить] всякие детали, разрезы какие-то. На последнем листе нужно было написать все шрифты, которые употребляются в черчении. Ну, короче говоря, бьют куранты, мы открыли бутылку шампанского, выпили, перекурили и стали опять чертить. Где-то часам к двум мы это дело закончили, опять налили и выпили, закурили. Я встал, кинул взгляд на Володькин чертеж – и меня обуял такой хохот! Потому что на листе, где должны быть шрифты… Ну, как говорят, курица лапой. Васечек так взял чашку от кофе – в ней еще оставалась жижа – и медленно-медленно полил весь свой чертеж. Я говорю: "Ты что, с ума обалдел?" – "Нет, Васечек, все. Я в институт больше не хожу. Это не мое". А я знал, что он ходит в театральный кружок при Доме учителя. "Там мне сказали, что у меня способности есть. Я, наверное, буду поступать в театральный".
Высоцкий в школе был очень слабенький, хиленький. На уроке физкультуры нужно было подтягиваться, а он не мог. Все говорили: "Ну, Высота, ты даешь!" Он был такой застенчивый, но очень веселый и остроумный
– Игорь Васильевич, скажите, где и когда вы познакомились с Высоцким?
– А это очень просто. Когда война закончилась, мать его отправила в Берлин. Там отец служил в гарнизоне, он связист. Мать отправила его туда, потому что здесь голодное время было после войны. Он к нам вернулся только в пятый класс. А тогда было семь пятых классов. После седьмого класса многие уходили в техникумы, тогда осталось только пять восьмых классов. Классы объединили – и мы оказались в одном восьмом классе. И то ли мы действительно внешне чем-то похожи, но как-то мы сразу друг друга нашли, сели на заднюю парту и с тех пор очень долго не расставались.
– А какие впечатления Высоцкий произвел на вас при встрече?
– Он был очень слабенький, хиленький. Он потом накачался… А тогда на уроке физкультуры нужно было подтягиваться и он не мог. Все говорили: "Ну, Высота, ты даешь!" Его Высота звали в школе. Он был такой застенчивый, но очень веселый и остроумный. Помню, в 10 классе пришла новая учительница по литературе – Елена Петровна, по-моему. Она нам тогда, в 54-м, начала рассказывать про Гумилева, про Цветаеву – Есенин тогда еще был под полузапретом, – про Северянина. Мы заболели этой литературой, ходили в Пушкинскую читальню. Недавно сестра нашла ученическую тетрадку – там переписан чуть ли не весь "Громокипящий кубок" Игоря Северянина.
– "Я гений Игорь Северянин"?
– Да-да. И мы заразились этой литературой и себя видели если не в литературном институте, то в чем-то подобном. Но сначала решили окончить технический институт.
– Вы увлеклись игрой на гитаре еще в школе?
– Да. Значит, седьмой класс. Мама мне подарила семиструнную гитару. Ну, подарила и подарила, она лежала. 53-й год, умирает усатый вождь и объявляется амнистия, в основном уголовная. И наш двор на Неглинке превращается в блатную малину. Это очень знаменитый дом, о нем даже стихи есть у Некрасова. Значит, было два брата – Сила и Павел, по-моему – Сандуновых. Павел, по-моему, был промышленником, а Сила – актером МХАТа. Не МХАТ, а…
– Малого.
– Малого театра. Тот, который был предпринимателем, решил построить баню и при ней…
– Сандуновский.
– Да. Сандуновский. И гостиницу. Этот комплекс одной стороной выходил на Неглинную улицу, а другой – в проезд Неглинный. И там был еще один дом. А соединялся этот дом с домом, в котором я жил… Короче говоря, двор был проходной. Он был очень большой, приблизительно половина футбольного поля. По углам двора стояли перевернутые катушки от кабеля – вроде как столы. На этом столе играли в буру, выпивали. И я там услышал блатные песни.
– (Смеется).
– Мне так они понравились! Притом половина слов непонятна: "Шарит урка в пойме у манданщика. Там ходит фраер в тишине ночной. Он вынул бумбера, осмотрел бананчика. Зыцал по-блатному: "Штемп легавый, стой". Ничего не понятно, но так завораживает! И я попросил ребят показать аккорды. Они мне показали – я очень быстро освоил. А мама мне вместо колыбельных пела песни Вертинского. Я тут же подобрал аккомпанемент к песням Вертинского и в нашей компании был душой общества.
– Скажите, пожалуйста: почему вы с Высоцким называли друг друга Васечками?
– Как-то мы стали вспоминать. Я говорю: "Слушай, откуда это пошло?" – "Я вспомнил. Как-то я тебя искал или нас искали в школе…" В школе во время переменки черт-те что творилось. И говорит: "Ну, они там… Они – Вась-Вась. Где один, там и второй". "Вась-Вась". И наверное, отсюда это пошло.
– Я помню песню Владимира Семеновича: "Мой друг уехал в Магадан. Снимите шляпу… снимите шляпу. Уехал сам, уехал сам. Не по этапу, не по этапу". У меня была запись, на которой он говорит: "Эта песня посвящается моему другу Игорю Кохановскому". А зачем, скажите, вы уехали в Магадан?
– Это тоже довольно забавная история. Я писал стихи, но я очень стеснительный… Чтобы куда-то со своими стихами прийти – это для меня была мука мученическая. А я тогда уже писал стихи вроде бы как серьезные. У меня был брат, царство ему небесное, он окончил юридический факультет МГУ. А наши отцы (мой отец и его – дядя Миша – дружили). Дядя Миша был капитаном второго ранга, по-моему. Когда мой отец уехал в Магадан, он этого дядю Мишу туда сманил. И он там был, по-моему, замом магаданского порта в Нагаевской бухте. По-моему, так. Да это неважно. Короче говоря, он туда уехал. И там Сашка тоже родился, мой двоюродный брат, который окончил юридический факультет МГУ и попросился работать в Магадан. Он уехал после окончания института… Сначала работал как юрист, а потом стал писать в газету "Магаданский комсомолец". И он написал сценарий фильма и послал в Москву на высшие сценарные курсы. И его вызвали. Он приехал сюда. Это 1964 год. Мы с ним встретились, разговорились. Я ему почитал стихи. Он говорит: "Слушай, ты знаешь, у меня с Женей Сидоровым…" Они учились вместе на юрфаке…
– Это будущий министр культуры России?
– Министр культуры. А вообще очень известный литературный критик.
– Да.
– "Он, – говорит, – сейчас работает завотделом литературы и искусств в газете "Московский комсомолец". Давай мне стихи – я ему отнесу". Короче говоря, их напечатали. И мне Сашка говорит: "Ты поезжай, поблагодари, познакомься". А я в то время работал прорабом на строительстве микрорайона Химки-Ховрино. Это 64-й год. Еще Хрущев [возглавлял ЦК КПСС]. Я приехал, сказал спасибо, познакомился. И там какие-то ребята были. Они спрашивают: "А вы вообще где, что?" – "Работаю прорабом на строительстве Химок". – "Вы знаете строительство?" – "Да". – "Давайте мы вам дадим командировку. Сейчас в Воскресенске под Москвой строится очень большой химкомбинат. Там будет аммиачная вода, удобрения и все такое"… А тогда Никита Хрущев объявил 100 дней большой химии, вокруг этого такой ажиотаж был. Короче говоря, они мне выписали командировку, и я поехал… Как котенка бросили на улицу. Я пришел к одному, второму, а мне говорят: "Слушайте, вы завтра утром приходите на совещание и там всех увидите". Я пришел на эту летучку – и начался такой базар! Один кричит: "Ты мне, твою мать, трубы не дал!" – "Ты мне не дал экскаватор!" – "Ты мне – бетон!" А я все записываю, кто что сказал. И потом подхожу к каждому и расспрашиваю. Короче, я написал этот материал. Им так понравилось! Он был на первой полосе. Даже с карикатурой. Значит, стол пинг-понга, мячик – это тот самый комбинат, и они друг другу перекидывают, кто его строит. Ну, и мне понравилось! Я стал с ними сотрудничать… Ушел с работы. Деньги там, правда, были очень [небольшие], но мне так это нравилось! Мне Саша говорит: "У тебя есть новые стихи?" – "Есть". – "Давай. У меня сейчас в журнале "Смена"… Был такой журнал "Смена".
– Да-да.
– Как "Огонек", такого формата.
– Да.
– "Ты знаешь, у меня там работает Володя Новиков, мой бывший главный редактор в газете "Магаданский комсомолец". А он там завотделом очерка работает. Я твои стихи ему передам". Я отдал стихи Сашке – он передал. И их тоже напечатали. И он мне говорит: "Езжай, поблагодари и вообще заводи контакты, может, еще напечатаешься". Ну, я приехал и застал разговор Новикова с каким-то молодым парнем: "Как вам вообще не стыдно? Вы учились шесть лет, получили специальность хирурга! И вы бросаете ее, чтобы писать стихи. Вот Игорь пишет стихи, мы его печатаем, а он нам строит микрорайон Химки-Ховрино". А я так гордо говорю: "А я уже не строю". – "А что же ты делаешь?" – "Буду теперь работать внештатным корреспондентом "Московского комсомольца". Он говорит: "Ну, мил друг, если уж менять профессию на журналиста, то нужно начинать не с "Московского", а с "Магаданского комсомольца". – "Почему?" – "Ну, ты же хочешь издать книжку стихов". – "Ну конечно". – "А когда ты ее в Москве издашь?" – "Понятия не имею". – "А там ты ее издашь через год". – "Как так?" Он говорит: "Там издательство, в писательской организации шесть человек. Так что всем хватает. Хочешь, узнаю, нужно ли там?.. Покажи мне, что ты делаешь". Я ему показал очерк. Он говорит: "Вполне хорошо. Я спишусь с ребятами". Он списался, звонит мне и говорит: "Они тебе пришлют вызов". И мне прислали вызов…
– И вы поехали в Магадан.
– И я поехал в Магадан.
В 61-м мы встретились с Высоцким. Он тогда начал писать. Я говорю: "Васильевич, а что это за песни? Откуда?" – "Васечек, это я стал писать". Короче говоря, мой Вертинский, конечно, стал нахрен никому не нужен
– Самолетом летели или поездом?
– Самолетом. Тогда Ил-18 туда летал. Он садился, по-моему, в Красноярске, а потом из Красноярска – в Магадан.
– Но после того, как поработали корреспондентом в газете "Магаданский комсомолец", вы поехали на Чукотку работать старателем.
– Да. В "Магаданской правде" работал Юра Тепляков. И вдруг я узнаю, что Юрка устроился в старательскую артель. И как-то летом он приезжает в сапогах, обросший бородой. Ну мы встретились, сидим, выпиваем, он рассказывает. Я говорю: "Почему ты вообще туда пошел?" – "Ну, можно заработать". – "А сколько ты заработаешь?" – "На квартиру точно заработаю". Я думаю: "Ничего себе!" Короче говоря, когда у меня уже вышла книжка в 68-м году, ко мне как раз Высоцкий тогда приехал… И я решил: "Нужно же действительно на квартиру подзаработать". Была у меня командировка в Певек, на Чукотку. И я остановился у писателя Юрки Васильева. Не знаю, жив ли он сейчас. У него я познакомился с Яном Николаевичем Губичем. У него была своя старательская артель. Мы на раскладушках рядом спали. Утром встаем, и он говорит: "Все, я поехал". Я говорю: "Может, вы меня возьмете?" – "А у тебя вообще какая профессия?" – "Вообще-то я инженер-механик". – "С бульдозером справишься?" – "Ну конечно". – "Тогда я тебя беру". Короче говоря, он меня взял в старательскую артель.
– Вы много золота намыли?
– Я сейчас не помню… Помню, один большой был съем. Я стоял на колоде, мне ссыпают грунт, а я его струей воды размываю. Колода под уклоном, а на ней резиновые коврики. Все тяжелое остается на этих ковриках. И нужно потом коврики отбить, всякие камушки, песочек отделить от золота. Вот это называется "съем". Вот у меня был один съем – около 3 кг золота за смену.
– Ого! За смену?
– Да…
– Сколько вы заработали?
– Я заработал около 7 тыс. Заработал на однокомнатную квартиру. Но я ее не купил, потому что в Москве тогда купить квартиру было невозможно. Невозможно было влезть ни в один кооператив, потому что они закрытые были: то кооператив художников, то кооператив писателей, композиторов. Но зато мы с женой жили несколько лет припеваючи.
– Быть старателем тяжело вообще?
– Очень. Я работал, кстати, ночью, потому что на Чукотке ночь как день. Там солнце только касается горизонта и опять поднимается. И я работал в ночь, а днем спал. Если мне удавалось в сутки часа четыре поспать, я считал, что мне повезло. Вроде не тяжелый физический труд, но стоять на ногах несколько часов очень трудно.
– Игорь Васильевич, возвращаясь к вашей песне "Бабье лето", с которой мы начали разговор…
– Да.
– Если не секрет, кому вы ее посвятили?
– Был у меня роман с дочкой Льва Копелева Леной. Такая девчонка была потрясающая! Она, по-моему, потом уехала к отцу в Германию…
Я после окончания института попал в сварочно-монтажный трест, который строил газовое кольцо вокруг Москвы. Тогда я приезжал в Москву только в субботу и воскресенье. Конечно, первым делом – в баню, отмыться. И мы практически с Володькой не виделись. А в 61-м, по-моему, меня перевели в Москву, в аппарат этого треста. Ну, и мы наконец-то с ним встретились. Он тогда начал писать. Я говорю: "Васильевич, а что это за песни? Откуда?" – "Васечек, это я стал писать". Короче говоря, мой Вертинский, конечно, уже нахрен никому не нужен.
– (Смеется).
– А он тогда писал очень много. И куда мы ни придем, он берет гитару – и все "чигрихи" его, как мы тогда говорили. И я по белой зависти тогда написал "Бабье лето".
– 60 лет ровно.
– Да-да. И, помню, мы собрались у меня, тусовались, как теперь говорят. У нас была такая компания: Толя Утевский, Миша (забыл его фамилию, грузинская фамилия, он режиссер), Артур Макаров…
– Сын Герасимова и Макаровой?
– Да. В общем, мы собрались, Васечек спел своих несколько песен, мы сделали перерыв. Говорю: "Ну-ка дай мне гитару. Я сейчас спою". Артур так на меня посмотрел и говорит: "Давай еще раз". Я понял, что песня удалась. И она стала гимном нашей компании.
– Скажите, пожалуйста: было три варианта "Бабьего лета" – какой из них вам ближе?
– Нет, мой, конечно, самый близкий (смеется)… Притом сначала думали, что [исполнять] будет Певцов под оркестр. И сделали даже аранжировку. А потом решили: нет, лучше просто под гитару…
– Сколько ваших песен Высоцкий спел?
– А у меня их всего четыре: "Бабье лето", "За звездами вослед", "Перекресток" и "Как у Волги иволга". Но он пел только "Бабье лето" и "Как у Волги иволга". Ну, а потом я же попал в песенный жанр, в песенный цех. У меня был приятель Наум Олев.
– Да, поэт.
– Да-да. И мы с ним очень подружились перед моим отъездом в Магадан. Когда я вернулся, мы с ним встретились, он спросил: "Ну что? Какие новые песни?" – "Нет, я как-то к песням охладел. Сейчас философскую лирику какую-нибудь…" Он говорит: "Я за четыре года, пока тебя не было, стал одним из ведущих поэтов-песенников. Я знаком со всеми композиторами. Напиши – я тебя с любым сведу". Ну, и я написал: "Я вас люблю, я думаю о вас и повторяю…" Он говорит: "О, это для Оскара Борисовича Фельцмана". Значит, набирает ему и говорит: "Оскар Борисович, рядом со мной сидит Игорь Кохановский, который написал "Бабье лето". У него еще один текст. Я думаю, что это для вас". Тот говорит: "Приезжайте". Мы едем к Оскару Борисовичу. Он был…
– …в Доме композиторов.
– Да. Значит, мы с ним здороваемся, я даю текст. Он идет к роялю, садится, и за час с лишним он при нас сочинил музыку. Зовет: "Женя, Володя!" Женя – это жена, а Володя – это сын, пианист.
– Знаменитый пианист.
– Да. Значит, им сыграл. Все говорят: "Мы в восторге". А у него такой акцент одесский был…
– Да.
– "Игорь, вы знаете, первые четыре строчки никуда не годятся". Я говорю: "А что нужно?" – "А я знаю? Вы поэт". Думаю, ну уж четыре-то строчки я напишу. Короче, мы уехали, я был весь из себя воодушевленный. Написал, на следующий день звоню ему, диктую. "Нет-нет-нет, это никуда не годится. Вы поэт – вы должны сами решить". Ну и ладно. Ну, звоню еще через два дня, читаю. "Нет-нет, все мимо". Мне стало неудобно, я стал звонить раз в три дня, в четыре. А песню уже отдали Муслиму Магомаеву, уже сделали аранжировку, назначили число записи… Я стал раз в неделю звонить, чтобы не быть назойливым. Звоню и говорю: "Оскар Борисович, может быть, эти четыре строчки подойдут: "Сегодня я нисколько не боюсь с XX веком временно расстаться. Позвольте, я в любви вам объяснюсь высоким слогом русского романса". – "И вы эти четыре строчки писали месяц?"
– (Смеется). Я знаю, что Высоцкий посвятил вам пять песен.
– Да.
– "Мой друг уехал в Магадан". Какие еще?
– "Я видел Нагайскую бухту да тракты. Улетел я туда не с бухты-барахты". Потом "Друг в порядке – он, словом, при деле. Завязал он с газетой тесьмой. Друг мой золото моет в артели – получил я недавно письмо"(смеются). Потом еще одна, она не сохранилась: "Что сегодня все… мне суды и заседания? Рвусь, как закусивший удела. У меня приехал друг из Магадана – так какие же тут могут быть дела?" Какая пятая – забыл, у меня где-то записано…
Высоцкий говорил: "Васечек, ну что за страна такая? Мои песни поют все – от дворников до академиков. Почему я должен ехать к какому-то агенту КГБ, петь ему свои песни и изгаляться, чтобы он за меня словечко замолвил?" Я говорю: "Васечек, такова се ля ви"
– Высоцкий даже эпиграммы писал вам?
– Эпиграммы писал. Но это когда мы в школе были. Я играл в хоккей, и мне выбили зуб – я вставил золотой (смеется)… Когда приехал из Магадана, я его заменил. И он написал: "Ты, напившись, умрешь под забором, не заплачет никто над тобой, подойдут к тебе гадкие воры, тырснут кепку и зуб золотой" (смеются).
– Он остроумный был?
– Очень остроумный. Он держал слово – все просто лежали со смеху. Так он импровизировал. У него был такой трюк: когда мы шли, допустим, по улице компанией, он подходил к столбу и изображал сумасшедшего, который разговаривает со столбом. Он жестикулировал, доказывал, бил его… Народ постепенно собирался, и когда людей собиралось уже много, он говорил: "Ребята, ну вам хватит". И все понимали, что их разыгрывали. Очень веселым человеком был. Очень остроумным, находчивым.
– Какая ваша любимая песня Высоцкого?
– Наверное, "Кони привередливые" из цикла "Купола"… С банькой такая история была: я как раз приехал в отпуск в 66-м, а он уехал на натурные съемки "Хозяина тайги". В один прекрасный день звонок: "Васечек, ты дома?" Я говорю: "Да". – "Я звоню тебе с Казанского вокзала, я приехал. Я сейчас к тебе приеду". Приезжает с гитарой за спиной. "Сейчас я тебе кое-что покажу". И спел "Протопи ты мне баньку, хозяин…" Я говорю: "Володя, ну-ка давай еще раз, пожалуйста". Он спел еще раз. Я говорю: "Мне кажется, Васечек, все, что было до этого, – это только разминка, прелюдия, а сейчас только начинается…" – "Ты знаешь, я тоже так подумал". И я его тут же записал. У меня была первая запись "Баньки по-белому" (смеется)…
– Я знаю, что вы вместе с Высоцким ездили в гости к опальному Хрущеву. Что это было?
– (Смеется). Это было очень смешно. В один из дней он ко мне заехал уже поддатый: "Слушай, Васечек, едем к Хрущеву". Я говорю: "Что значит "едем к Хрущеву"?" – "Ну, он меня пригласил". – "Ну хорошо, тебя пригласили. А я-то при чем?" – "Поедем вместе, я без тебя не поеду". – "Ну хорошо, поедем, только я тебя подожду там и все". Ну и какой-то шофер нам попался не очень, не там повернул… Он говорит: "Шеф, ты знаешь, кого везешь?" Я говорю: "Володя, не выдрючивайся, пожалуйста". И рассказал ему такой случай, о котором прочитал в книге Анатолия Мариенгофа "Без вранья". И там он рассказывает, как они с Есениным ехали с ямщиком не очень хорошим. Есенин говорит: "Ты знаешь, что везешь лучшего поэта России?" На что ему ямщик ответил: "А мы знаем только бронзовых" (смеется).
– Класс.
– И я Володьке сказал – он сразу приуныл. Мы подъехали, говорю: "Я тебя жду, ты только не очень долго". А он уже поддатый – думаю, наверняка его долго не выдержат. Ну, короче говоря, его не было минут 40. Он влезает в машину, и чувствую, что он еще добавил. "Васечек, ну что?" Он сказал, что возвращение невозможно (смеются)…
– Игорь Васильевич, вот парадокс: вроде гонимый Высоцкий, не печатают, мало снимают, не упоминают, не дают званий. А с другой стороны, подолгу и часто ездил за границу. Сейчас смотришь фотографии: проскакивают все части света буквально, о чем советским людям тогда можно было только мечтать. В Болгарию разве что можно было мечтать поехать.
– Да.
– А тут от Америки до Франции – весь мир под ногами. Приходится слышать, что Владимир Семенович сотрудничал с КГБ, был даже агентом КГБ. Возможно это или нет?
– Нет, это глупость, полная глупость. Просто его очень любил…
– Брежнев.
– Леонид Ильич Брежнев. Рассказываю историю. 1968 год, я приехал в отпуск. Он мне звонит и говорит: "Ты видел сегодня "Советскую Россию"?" – "Ну и что?" – "Там жуткая статья про меня. Сейчас я к тебе приеду". Приезжает, привозит эту статью. А Новиков, автор этой статьи, ушел из "Смены" и работал в "Советской России". Я говорю: "Сейчас ему позвоню". А они в качестве примера антисоветчины привели четыре строчки из песни Визбора: "Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей".
– Угу.
– И я звоню Новикову: "Такая история: у меня Высоцкий в агонии. Мы бы хотели приехать, объяснить". Он говорит: "Давайте сейчас. Я как раз, пока вы будете ехать, с главным поговорю". Мы приезжаем, он нас встречает и говорит: "Ребята, все в порядке. Они прокололись, поэтому никаких, так сказать, последствий не будет". Не будет ни писем трудящихся – ничего этого не будет. Мы уехали, Высоцкий говорит: "Ну что значит "не будет"? Переверстается статья?" А я был тогда хорошо знаком с Виктором Лурье. Это агент КГБ, который не скрывал, что он агент. Он был идеологический агент, что ли… Одно из его удачных мероприятий, за которое он вроде бы получил орден Ленина… Когда Аллилуева написала знаменитую книгу "10 писем к другу", она отдала ее в итальянское издательство. Книга должна была выйти 7 ноября 1967 года, к 50-летию советской власти. Лурье каким-то образом узнал, в каком издательстве находится книга, выкупил рукопись и издал в каком-то маленьком, незаметном издательстве. То есть она вышла до юбилея…
– Без скандала.
– Да. А я его знал, потому что он дружил с братом моей жены. Я ему звоню и говорю: "Витя, мы здесь с Володей Высоцким. Вот такая история произошла, мы хотели бы к тебе приехать посоветоваться". Мы приезжаем к нему, рассказываем все. Он говорит: "Значит, я позвоню Гале (Галя – это дочка Брежнева) и попробую это все дело смикшировать". Ну, короче говоря, я ему позвонил через день. Он говорит: "Все в порядке. Я с Галей поговорил". А когда мы у этого Виктора были, он нас угостил. У него все очень хлебосольно было: бутылки с виски, вином, джином, водка любых сортов. Ну мы, конечно, выпили с Володей. Едем в такси, и он мне говорит: "Васечек, ну что за страна такая? Мои песни поют все – от дворников до академиков. Почему я должен ехать к какому-то агенту КГБ, петь ему свои песни и изгаляться, чтобы он за меня словечко замолвил? Ну что это такое?" Я говорю: "Васечек, такова се ля ви".
– Другой страны у нас нет. Но Брежнев таки любил Высоцкого.
– Да, любил. И действительно, ничего не было после этой статьи, хотя статья была разгромная и все ожидали, что будет что-то такое.
– Игорь Васильевич, актеры Театра на Таганке сильно Высоцкому завидовали?
– Очень сильно.
– Мне об этом Юрий Любимов в свое время говорил, когда я брал у него интервью. Он просто страшные вещи рассказывал.
– Да. Очень сильно. Например, моя сестра работала в Большом театре. Балериной, солисткой была. Какие у них там интриги, господи ты Боже мой! Сейчас говорят, что какая-то история идет с Захаровой в "Ленкоме" нехорошая. Театральный коллектив – это всегда склоки, зависть, подсидки и все, что угодно.
– Родители Владимира Семеновича – что это за люди были?
– Нина Максимовна была, конечно, чудесным человеком. Но они с мужем разошлись практически сразу, когда Володя родился. Молодая женщина, конечно, какой-то мужчина был…
– У мамы?
– Да. Короче говоря, отцу он был нафиг… совсем не нужен, извините. Он был неприкаянный. И первое, что ему внушила Марина, – что у него должен быть дом. И тогда они какими-то путями попали в кооператив художников, построили дом… Вообще, если бы не Марина, он, конечно бы, раньше ушел… Она ему продлила жизнь. Безусловно.
– Его отец действительно был кондовый советский офицер?
– Абсолютно кондовый. Ну это же надо сказать на панихиде?! Я не был, правда… Я даже на кладбище не поехал. Я просто привозил цветы к его гробу, когда приехал в Театр на Таганке, а на кладбище не поехал. А мне Севка [Абдулов] рассказывает: "Представляешь, сидим, – Володьке там устроили поминки, – а значит, эту могилу на Ваганьковском выбил…"
– Кобзон?
– Кобзон, да. Абдулов говорит: "Представляешь, мы сидим, и вдруг отец Семен говорит: "Да, наверное, Володька был действительно талантлив. Его даже Кобзон ценил"… (Смеется). Еще мне Володька рассказывал: "Вчера я прихожу к отцу, а он на меня матом: "Ты же, твою мать, пишешь… Меня вчера генерал вызывал. Прекращай эту свою антисоветчину писать". А на первую или вторую годовщину отец говорит… А, это не годовщина была, это случилось, когда вышла книжка…
– "Нерв".
– Да. И он говорит: "Сейчас мы издаем еще одну книжку…" Я хотел сказать: "Семен Владимирович, вы же помните, что вы своему сыну говорили". Ну, в общем, это был очень неприятный человек. А Нина Максимовна была очень мягкотелая. Она говорила: "Я не знаю, что делать. Он опять запил". "Он уже третью ночь не ночует. Он себя гонит…" Я говорю: "Я сейчас поеду его искать". Я заезжал к Евгении Степановне, тете Жене, и мы ездили и искали его.
Мы с Никитой Высоцким не то что поссорились, но я ему высказал все… Накануне выхода нашего молодняка в поддержку Навального он выступил на каком-то радио и сказал: не ходите, вы, типа, пушечное мясо, никому вы не нужны… Ну, какой-то бред нес. И я ему позвонил: "Не позорь фамилию отца. Если бы отец был жив, он был бы сейчас рядом с Навальным"
– Она хорошая женщина была?
– Она очень хорошая. Она его очень любила – у нее своих детей не было…
– Вы многих любимых женщин Высоцкого знали?
– Наверное, всех. Хотя нет, не всех. У меня было кольцо обручальное. Я [решил, что] никогда не женюсь – и ему подарил. Как-то через год смотрю: у него кольца нет. "Васечек, а где кольцо-то?" – "Ты знаешь, я вчера был в Красноярске – у меня такая девка… Мы там с ней две ночи провели! Я садился на поезд – она просто цеплялась, плакала. Я снял кольцо – и ей дал" (смеется).
– Вы рассказали, какое хорошее влияние на Высоцкого оказала Марина Влади. Что это вообще за человек?
– Она замечательный человек. Она – русская женщина в хорошем смысле слова. Из нее декабристка получилась бы.
– Любила его?
– Очень любила. Очень. И он ее тоже любил. Поначалу просто с ума сходил. Ну, а потом… Как говорят: настоящая любовь живет три года, а потом начинается амортизация сердец и душ.
– А вторая жена Людмила Абрамова какой была?
– Люся была замечательным человеком, начитанная, умная, но абсолютно не сумела создать дом. Понимаете? С ней он был каким-то неприкаянным. Хотя она замечательный человек. Но мне как-то Володька писал в письме: "Как Люся? Люся сидит за чашечкой кофе с сигаретой". Я говорю: "А дети?" – "Ну, а дети как дети…" Она очень хороший человек, но, может быть, она знала, что он ей неверен. Но семейная жизнь у них не очень сложилась… Как только она узнала, что у него [новый] роман, она взяла подмышку двух детишек и ушла.
– Оксану Афанасьеву, которая стала позднее женой Леонида Ярмольника, вы знали?
– Нет, я ее знал только в первые годы. Севка Абдулов всех собирал, и мы 25 июля, в день смерти, всегда ездили на кладбище, поминали его. И вот тогда я ее увидел. А до этого я ее не знал.
– Красивая она была?
– Ну как вам сказать? Вообще у Володи вкус на женщин был очень странный. Первое исключение – это была, конечно, Люся. Когда он пришел с Люсей (а они снимались вместе в фильме "713-й просит посадку") – она была ослепительной красоты.
Мама говорила: "У Володи очередная буфетчица" (смеется)… И вдруг Люся: с глазами, высокая, стройная… И когда он с ней пришел, мы обалдели. Он не знал, как себя вести с такой красивой женщиной. А потом Марина, конечно. Она была очаровательной совершенно. А эта – мне показалось, из его бывших привязанностей. Она на меня не произвела никакого впечатления.
– Дети Высоцкого Аркадий и Никита состоялись, как вам кажется?
– Я думаю, что да. Хотя мы с Никитой не то что поссорился, но я ему позвонил и высказал все… Потому что накануне выхода нашего молодняка в поддержку Навального он выступил на каком-то радио и сказал: не ходите, вы, типа, пушечное мясо, никому вы не нужны…" Ну, какой-то такой бред понес. И я ему позвонил и говорю: "Не позорь фамилию отца. Если бы отец был жив, он был бы сейчас рядом с Навальным".
– Вы уверены в этом?
– Абсолютно.
– Татьяна Иваненко, еще одна любовь Владимира Высоцкого…
– Да, я очень хорошо знал Татьяну.
– Она работала в Театре на Таганке, недавно скончалась.
– Да.
– Говорили, что у нее от Владимира Высоцкого ребенок. Это так?
– Да, у нее дочь. Она долго скрывала. Я не знаю, Володя признал ее в конце концов или нет. Но это действительно так.
– Вы эту девочку знаете, да?
– Да, я ее хорошо знаю. Даже больше того: когда мы жили с женой на Ломоносовском проспекте, она жила рядом и часто заезжала к нам. И как-то она с моей женой Машей подружилась.
– Красивая она была, кстати?
– Действительно красивая, очень.
– И, говорят, безумно любила Высоцкого?
– Да. Она уже была беременная и увязалась с нами в Пярну. Ну вроде бы брошенная, а Маша такая сердобольная… Как-то Нина Шацкая приехала, а мы тогда играли в скрабл. Нина всех обыгрывала. Я думаю: "Я вообще-то писатель, у меня словарный запас…" Ничего подобного! Ну, и мы играли в скрабл, было весело. А потом мне Маша говорит: "Знаешь, мне что Нинка сказала?" – "Что?" Она говорит, что ей Танька сказала, что я сплю и вижу, как бы с ней переспать… Вроде как я ее приучаю, чтобы при случае изменить Маше. Я говорю: "Ну что за ерунда? Маша, прекращай эту дружбу. Если человек так за нашей спиной говорит приятельнице, зачем нам это нужно?"
– Дочку Иваненко от Высоцкого вы видели когда-нибудь?
– Нет, я ее только видел, когда она интервью давала где-то, а в жизни ни разу не видел. Она очень некрасивая… Ну у Володи мужские черты лица, но когда эти черты накладываются на женский облик, получается не очень…
– Но похожа?
– Похожа.
– Сколько лет вы дружили с Высоцким?
– В последние годы мы виделись очень мало. Помню, у меня вышла пластинка, и мы пересеклись на фирме "Мелодия" (я входил тогда в худсовет "Мелодии"). Он там записывал "Алису в стране чудес". "Ой, Васечек, как дела?" Говорю: "Едем ко мне, у меня [вышла] пластинка – я тебе подарю, заодно и обмоем". – "Ну, поехали". Приезжаем ко мне. Я ему даю пластинку. Он говорит: "Скажи, а у тебя как авторские? Я могу у тебя занимать?" – "Да когда угодно!" (Смеется)…
Потом мне кто-то звонит: "Я вчера был на концерте Высоцкого. Он пел "Бабье лето" и сказал, что музыку он написал". Я говорю: "Васечек, что за дела?" – "Ты знаешь, так разошлась эта запись! Васечек, иногда во время концерта такое ляпнешь, что потом самому стыдно. Мне из [Всесоюзного агентства по авторским правам] пришла рапортичка. Давай сейчас вместе поедем в ВААП, и я при тебе, напишу, что это не мое". Мы действительно поехали, он написал – все. Через несколько лет, буквально за два года до смерти мне опять такую историю рассказывают. Я ему звоню: "Васечек, что за дела?" И чувствую, что он пьяный. Он говорит: "Васечек, ну все равно деньги мне идут. Какая разница?" Я говорю: "Ну раз "все равно" – до свиданья".
Потом мы с ним виделись буквально за несколько месяцев до его смерти, в апреле 1980 года. Я тогда приехал в ВААП в Лаврушенском переулке, там, где Третьяковская галерея. Я обычно в понедельник приезжал, брал деньги на неделю… И в один из понедельников (еще снег был, слякоть) приезжаю – Mercedes Володькин стоит. А у меня была тогда "Волга" – парконулся рядом. Мы встретились: "Васечек, Васечек…" Обнялись. И я смотрю: он поддатый, а от него не пахнет. А у него обычно такое амбре! Я-то знаю. И мне так странно показалось… А я, когда подъехал, смотрю – сидит блондиночка миленькая (оказалось, что это Оксана). Говорит: "Как дела?" – "Я, Васечек, эти дела помню хорошо. Я рядом с тобой парконулся – сидит очаровательная блондинка". – "Да-да, Васечек. Все, все, я побежал". Ну вот у нас такая была встреча.
Когда Высоцкий поддатый был, он мог отдать последнюю рубашку. Но вообще он был очень себе на уме парень
– Приходилось слышать, что вы разошлись с Высоцким из-за того, что вас, по сути, развела та же Иваненко. Говорили, что вы целовались с Иваненко, а Высоцкий вас застал. Это правда?
– У нас был такой случай действительно… Значит, я и Володька у Таньки Иваненко напились очень сильно. Володька отключился. И мы вдруг с Танькой стали целоваться, действительно. Но потом меня что-то торкнуло. Думаю: "Сейчас Володя проснется – что это такое?" На следующий день я ему говорю: "Володя, такая история произошла. Ты меня извини. Или, если хочешь, не извиняй. Я тебе как на духу говорю". – "Васечек, ну ладно, мы были пьяные. Что с пьяного спросишь? Забыли". И все продолжалось, все нормально. Никакого разброда не было. Потом мы разошлись просто… Ну, жизнь развела.
Во-первых, когда я поступил на высшие литературные курсы в 71-м году, мне нужно было учиться и где-то зарабатывать деньги. У меня уже к тому времени деньги кончились, я женился, у жены была дочка, и нужно было семью содержать. Поэтому мне было не до загулов. Он иногда к нам заезжал, но очень редко. Потом я ушел на песенную стезю. Это вообще две параллельные [вселенные], так сказать…
Как-то мы встретились, он говорит: "Твои поэты-песенники – это что-то". – "А что?" – "Это ж надо три строчки повторить: "Я могла бы побежать за поворот, я могла бы побежать за поворот, я могла бы побежать за поворот, я могла бы, только гордость не дает". – "Ну там такая музыка, которая требует повторений!" – "Нет, Васечек, это не дело!" (Смеются).
– Каким Высоцкий был в быту?
– (Смеется). Когда поддатый был, он мог отдать последнюю рубашку. Но вообще он был очень себе на уме парень. А с последней рубашкой у нас был такой случай… Я после старателей приехал к маме на именины. Говорю: "Все, Васечек, я через пару дней улетаю. Лечу в Сухуми, там снимаю комнату…" – "О, я с тобой". А он уже развязался… "Нет-нет, я сам, не нужно. Я устал в старателях. Четыре часа если удавалось поспать, то, считай, повезло". – "Я с тобой только приеду… Мы там были недавно с Мариной…" А у них свадебное путешествие было на пароходе в Грузию. "Мы там останавливались, там у меня все схвачено. Я тебе устрою лучшее место". Я говорю: "Ну ладно, хорошо. Только никаких пьянок, гулянок" – "Нет-нет, даю слово". И пропал. День проходит, два – его нет. Ну, короче говоря, я купил билет. Стою в аэропорту, посадку объявили, вдруг сзади: "Васечек!" Я говорю: "Ты как вообще тут оказался? Васечек, мы договаривались, что если ты поедешь, то будет…" – "Нет, все, едем. Там нас ждут". Действительно, садимся, вдруг две черных "Волги" подъезжает к трапу, выходят какие-то грузины. Мы спускаемся, садимся в эти "Волги" и едем по серпантину куда-то в горы.
На Володьке была куртка из тонкой кожи бежевого цвета (ему Марина подарила). В общем, доехали, я иду и какой-то человек рядом со мной идет. Вдруг к ним подходит Володька, снимает куртку и вешает на… не помню, Гиви или Гоя… Тот говорит: "Володя, не надо, я не могу от тебя такое принять". – "Ну у меня еще будет, а у тебя нет". Потом начинаются застолья, начинаются тосты бесконечные. Короче говоря, отвозят нас куда-то. Мы утром просыпаемся – море буквально плещется рядом. Мы перекусили, он говорит: "Слушай, Васечек, какой же я мудак!" – "Ты про куртку, что ли?" – "Да". – "Я давно знал, что ты мудак". – "Ну что мне делать? Это подарок Марины… Как я мог?! Васечек, помоги, забери как-нибудь куртку". Я говорю: "Ладно, постараюсь".
Потом опять приезжают эти ребята, этот парень в куртке… Сидим, потом я подсаживаюсь к нему и говорю: "Какой потрясающий ресторан. Мне Марина рассказывала о нем". – "Ей понравилось?" – "Очень понравилось. Вообще она широкой души человек, но ей очень не понравится, когда она узнает, что Володя ее подарок подарил тебе". Он говорит: "Слушай, я же не хотел". – "Давай ее мне, а Володе как-нибудь передам". – "Да, ты ему скажи, что я извиняюсь. Ты же видел, что я не хотел". Значит, я подхожу к Володьке, толкаю, он на меня посмотрел и продолжает разговор, как будто это его не касается (смеются).
– Фотографий с Высоцким у вас много?
– Нет! Буквально две! Значит, я приезжал в Москву на встречу Нового 1967 года. Мне ребята сделали командировку в Москву на несколько дней. Он мне говорит: "Васечек, мы идем встречать Новый год к Андрею Вознесенскому" – "Что значит "мы идем"? Он пригласил?" – "Он тебя пригласил". В общем, повторяется история с Хрущевым…
А я ему рассказывал… Когда у нас с Ленкой Копелевой был роман, я очень хотел познакомиться с Вознесенским. Он был для меня кумиром (и остается, кстати). И вдруг мне Ленка говорит: "У Трифонова брат сводный. У них одна мать и разные отцы". Миша Демин. Короче говоря, он был в молодости вором в законе. Отсидел чуть ли не червонец, как они говорят, и начал в лагере писать стихи. И их напечатали – он устроил сходку и сказал, что выходит. Значит, они его должны были отпустить.
– Раскороновать.
– Да. Короче говоря, этот Мишка Демин и прозаик был, но больше поэт. Но очень средний, по-моему. Неважно. Мне Ленка говорит: "Я с Мишей Деминым встретилась, он приглашает в гости и сказал, что Андрей Вознесенский будет". Я говорю: "Ой! Идем!" Значит, мы приходим, Андрей Вознесенский действительно там. Мы выпивали и стали по кругу стихи читать. Я прочитал "Бабье лето". Мне Вознесенский говорит: "Это, наверное, песня?" – "Да. А почему вы так решили?" – "А уж больно лад у нее песенный". И, значит, Высоцкий говорит: "Я сказал Андрею, что у меня друг приезжает из Магадана…" – "А кто друг?" Он говорит: "Игорь Кохановский". – "Так я с ним познакомился раньше, чем с тобой. Пускай приходит". Ну и, короче говоря, я пришел. У меня был портсигар, конечно, я купил банку черной икры вот такого объема, вот такой толщины. Значит, мы приходим, я вручаю Зое эту банку, она ставит на стол – и мне стало неловко! Потому что на столе стояли салатик, селедочка с картошечкой, по-моему, салат из свеклы, оливье – и все. И вдруг банка икры!
Короче говоря, там был какой-то фотограф. И он все время фотографировал всех и группой, и по одному. Где-то есть эти фотографии. Ой, и я себя ругаю, что… Был такой момент… Буквально через два-три года после ухода Володи мы встречаемся с Вознесенским. Я сидел в фойе – он с Зоей идет. "Гарик, привет" – "Привет" – "Мы тут листали новогодние фотографии – какие же мы там все замечательные!" Мне бы, дураку, сказать: "Зоя, дай фотографии…" Но я не догадался…
А потом я написал очень большой очерк "Серебряные струны" для "Юности"… Меня Дима Быков сосватал… Мы с ним как-то киряли – он говорит: "Слушай, есть книжка "Достоевский в воспоминаниях современников", "Чехов в воспоминаниях современников", "Толстой в воспоминаниях современников". А почему нет "Высоцкий в воспоминаниях современников"?" Я говорю: "Да, действительно" – "А ты бы взялся за такую книжку?" Я говорю: "Съесть-то съест, да кто ему даст?" – "А я уже договорился с Леной Шубиной, что ты будешь ее делать" – "Потрясающе". В общем, я начинаю книжку делать, потом этот очерк был. Когда я уже сдал книжку, мне Лена говорит: "Игорь, заголовок придумал?" – "Придумываю. Как вам: "Я, конечно, вернусь"?
– Классный заголовок.
– Она говорит: "Слушай, есть же, по-моему [песня Галича]".
– "Я когда-то вернусь".
– "Я когда-то вернусь". А если бы "Я, конечно, вернусь"? "Я, конечно, вернусь, не пройдет и полгода".
– Да-да.
– Все – из этой песни.
– "Возвращаются все, кроме лучших друзей".
– Да-да. Ну, короче говоря, я ей звоню буквально через два дня: "Елена Даниловна, у меня еще есть одно название, но не знаю, решитесь ли вы на такое". – "Что за название?" – "Все не так, ребята".
– Класс.
– Она говорит: "Вы гений!" (Смеется).
– Вот это класс!
– И книжка вышла с таким названием. Там воспоминания всех близких друзей…
– Игорь Васильевич, Высоцкий что-то привозил вам из-за границы?
– Нет. Потому что я был очень состоятельным человеком благодаря своим песням. Я ездил, правда, в не бог весть какие страны: в Румынию, Венгрию, Чехословакию. Он понимал, что я в порядке, что меня, так сказать, ничем не удивишь.
– Проблемы с алкоголем у Высоцкого всегда были?
– Понимаете, какая штука? Такая история произошла, которая его сломала. Когда он учился на последнем курсе школы-студии МХАТ, он женился на Изе…
На похоронах Высоцкого встречаю Севку Абдулова, говорю: "Ну как же так?" А он так спокойно: "А ты ничего не знал?" – "Что я должен знать?" – "Что он сидел на игле" – "Откуда же я знал? На чем он сидел?" – "На морфии"
– Жуковой.
– Да.
– Она работала в киевском театре Леси Украинки.
– Да. Володя показался на спектакле – он играл Бубнова в пьесе "На дне". Когда Бубнов приходил в ночлежку, обвешанный бубликами, он ходил шатающийся и пел: "Мраморное твое личико поцелуем я зажгу". На этом месте он вызвал шквал аплодисментов. То есть он так хорошо прошел, что у него было приглашение из пяти московских театров: из Маяковского, из сатиры, из Пушкина и из "Современника", по-моему. А он был женат. И когда он приходит, допустим, в театр "Современник", говорит: "Я бы пошел к вам, но у меня жена сейчас, правда, в киевском театре работает. Но если вы ее возьмете, тогда я к вам приду". Ему говорят: "Нет, вы знаете, у нас…" Короче говоря, все, кроме…
– Пушкинского театра?
– Да. Я забыл фамилию режиссера… Он ему говорит: "Да, я ее беру". Значит, его приняли в труппу, и театр тут же уехал на гастроли в Ригу. И он мне звонит оттуда и говорит: "Васечек, у меня два выхода в "Кушать подано". Мы целыми днями лежим на пляже – приезжай". А я только что окончил институт – и я к нему приехал. А он учился вместе с Ленкой Ситко, и ее тоже взяли в театр Пушкина. А мать Ленки Ситко была ближайшей подругой Валентины Серовой. И там я из первых уст узнал историю романа Валентины Серовой и Рокоссовского.
Значит, Рокоссовский под Москвой был очень сильно ранен и лежал в госпитале, очень плохо восстанавливался. А Валентина Серова, как и многие актрисы, ездила по госпиталям с концертами и читала стихи. Ну, она прочитала – к ней подходит главный врач: "У нас лежит тяжело раненый генерал, он не вышел на ваше выступление. Может, вы ему почитаете стихи?" – "Конечно". Ну, подошла – он лежал, повернувшись лицом к стене. Она ему почитала стихи – и ушла. На следующий день ей звонит главный врач и говорит: "Валентина, вы не могли бы прийти к генералу? Он попросил…" – "Как же он просил, когда он лежал, повернувшись ко мне спиной?" Она к нему приехала: он уже лежал лицом к ней, слушал стихи. И у них была любовь с первого взгляда. Когда он выписался и уехал на фронт, она к нему приехала. И Симонов другого выхода не нашел, как пожаловаться Сталину. На что тот сказал: "Мы не можем вмешиваться в личную жизнь товарища Серовой и товарища Рокоссовского" (смеется)… А Рокоссовский не знал, где его семья. Во время эвакуации они растерялись, и он не знал, живы ли они. Короче говоря, буквально через год, может быть меньше, они нашлись. И он сказал Серовой: "Извини".
– А что за случай произошел с Высоцким, что он стал пить?
– Я ушел от темы…
– Вы приехали в Ригу…
– Да. Потом Высоцкий возвращается в Москву, мы встречаемся. Я говорю: "Что с Изей?" Он говорит: "Мне все это…" Короче говоря, про Ленских вспомнил. Он его вызывает и говорит: "Значит так, твою жену я не беру…" Высоцкий сорвал репетицию, что ли. "И я пишу приказ о твоем увольнении из театра". И вот тут он запил. Это его, по-моему, сломало. Мы с ним тогда виделись редко: у него как только свободный день – улетал в Киев.
– Ну да. У него бабушка здесь жила.
– Да.
– Пил сильно?
– У него были запои. Сначала запой, потом либо зашьется, либо чего там еще. Перерыв, он совсем не пьет – потом срывается в пике… Он мне пишет письмо: "Я развязался, Люся в расстройстве. Но, правда, знает, что я недельку-другую погуляю и завяжу. Либо через больницу, либо сам" (смеются).
– А писем много у вас хранится?
– Нет-нет. У меня пять писем. Они все вошли в этот сборник.
– Об увлечении Высоцкого наркотиками вы знали?
– Нет! Такая история, опять-таки, с его смертью связана… Я, как выросший рядом с баней, очень долго продолжал свою традицию и ходил париться. Как-то я договорился с одним композитором встретиться в "Цидели". Мы договорились встретиться в 12.00, а я опоздал и пришел где-то в 12.30. Он говорит: "Я думал, ты не придешь, позвонил жене, она сказала: "Если договорились, он обязательно придет, только передай, что как только он ушел в баню, позвонила какая-то женщина и сказала, что сегодня ночью умер Володя Высоцкий".
Я еду домой, Маша говорит: "Ты должен поехать" – "Я не могу". – "Как?" – "Не могу его видеть мертвым"… Короче говоря, я в этот день не поехал, поехал на следующий день. Приезжаю, Марина встречает меня, голову на плечо – и зарыдала. Я сейчас это говорю, а у меня слезы на глазах. Встречаю Севку, говорю: "Ну как же так?" А он так спокойно говорит: "А ты ничего не знал?" – "А что я должен знать?" – "Что он сидел на игле" – "Откуда же я знал? На чем он сидел?" – "На морфии".
Извините, отступление сделаю. Рассказываю еще эпизод, потом вернусь к этому. Значит, это 1968 год, я приехал в полугодовой отпуск. Мне звонит Паша Леонидов.
– Администратор его, известный человек, конечно.
– В общем, звонит Паша Леонидов: "Слушай, к тебе Володька не может дозвониться. Просил передать, чтобы вы сегодня заехали – его выписывают". Я говорю: "А когда он [попал в больницу]?" – "Вчера. У него какое-то кровотечение, что-то он почувствовал. Ему дали какие-то лекарства, и он попросил, чтобы мы за ним заехали". А он живет на Каретном… Я жил тогда на Тверской. Я говорю: "Я сейчас за тобой заеду – и поедем". Мы забрали Высоцкого, и Паша говорит: "Ребята, может, вы заедете ко мне? Посидим, кофе выпьем". Мы заехали, я к нему вхожу и говорю: "Батюшки, Паша, какое же у тебя богатство!" А у него стеллажи с книгами, – все изданные до революции. А он говорит: "Ну, какое у меня было богатство…" – "А куда же оно делось?" – "Вы знаете, что сидите с самым крутым наркоманом Советского Союза?" – "А что значит "самый крутой наркоман Советского Союза"?" – "Я пришел в больницу и сказал: "Ребята, я хочу завязать, делайте со мной что угодно, у меня норма была 40 ампул морфия в сутки". Я говорю: "Паша, а как ты так подсел на это дело?" – "Ну, ты знаешь, на Неглинной эти толкучки, где собирали бригады, чтобы ехать деньги зарабатывать? А я был очень хорошим администратором, умел это все дело организовывать. Как-то прихожу, а у меня с похмелья голова болит, а мне какой-то парень говорит: "Паша, ну что ты мучаешься? Зачем тебе эта водка? Хочешь кайф получить – укольчик сделай". Короче говоря, он его подсадил на иглу.
– Так это он Высоцкого подсадил?
– Нет. Ну, рассказали, посмеялись и разошлись. Потом, когда я к Севке в тот день пришел, говорю: "Сева, а ты не знал? Я бы [не догадался]" Он говорит: "Последние месяцы – 40 ампул морфия в сутки" – "А как так получилось?" – "Ну, получилось. Я так и не понял, кто его подсадил". Говорят, это был Бабек – может быть, слышали такую фамилию.
– Иранец? Серуш.
– Да. Его убили. Он был торговцем оружием, и там какая-то история была…
– С КГБ была история, я знаю.
– Да-да. И вроде Бабек его подсадил. Но никто не знает. А кто-то говорит, что вроде бы сын Марины. В общем, никто не знает как… Но факт в том, что все было ужасно.
– Вы побыли в квартире немножко и уехали?
– Да. Когда я зашел и увидел его лежащим, это, конечно, ужасно. Притом, как сейчас мне кто-то сказал, тот врач тоже как-то странно погиб. Врач Федотов…
– Да-да.
– Значит, ему было очень плохо, он кричал от боли. Чтобы успокоить, ему укололи какое-то снотворное. [Знакомые] сидели на кухне, потом кто-то решил зайти и посмотреть, как он там. Смотрят, он затих. Он спит? Короче, зашли, а он уже бездыханный.
– Они его связали даже вроде?
– Нет, они его не связывали. Мне кто-то рассказал из врачей, что ему нельзя было делать укол: вроде бы он умер от того, что у него от укола распух язык и он задохнулся. Ну, в общем, какая-то такая история, темная совершенно.
Если бы Высоцкий был жив, он писал бы, конечно, с юмором, с издевкой про то, в каком говне мы живем. Поддерживал бы он Путина? Ни в коем случае! Он очень был чуток на несправедливость
– Вы пришли на похороны в Театр на Таганке?
– Да.
– Что там больше всего вам запомнилось?
– Люди, стоящие на крышах вокруг Театра на Таганке. Все пространство около Тетра на Таганке было заполнено массой людей. Это совершенно незабываемо.
– После смерти на Владимира Высоцкого обрушилась настоящая полномасштабная слава. Он стал посмертно лауреатом государственной премии, вечера, концерты… Все поэты, которые не хотели его признавать, стали его ближайшими друзьями. Как вы относитесь к посмертной славе Высоцкого?
– Я очень рад. Лучше поздно, чем никогда. Он заслужил эту славу. Хотя у него есть песни очень слабые. Но тогда все, что из-под его пера выходило, было просто великолепно. Шедевры. Мы все были в шоке от того, как он остроумно и весело умел написать, подать. Он исполнитель же был великолепнейший, ко всему прочему. И актер великолепный.
– Игорь Васильевич, а почему Высоцкий до сих пор популярен, на ваш взгляд?
– А потому, что идет охота на волков.
– Каким бы был Высоцкий сейчас, как вы думаете?
– Он писал бы, конечно, притом наверняка с юмором, с издевкой про то, в каком говне мы живем.
– Как вам кажется, он бы сегодня поддерживал Путина?
– Ни в коем случае! Он очень был чуток на несправедливость.
– Он подписывал бы письма, как многие великие театральные режиссеры и актеры, в поддержку аннексии Крыма и так далее?
– Никогда! Навального, да, поддержал бы. Наверняка… С Димой Быковым мы выступали тогда еще на разрешенном митинге, который устраивал Навальный, я там читал… Навальный сказал, что Быков и Кохановский взорвали митинг. Я там читал стихи: "На улицу, парни, на улицу. Пускай космонавты там ждут". Ну, и он бы наверняка выступал на таких митингах. В нем был бунтарь неуемный всегда. Понимаете? И выпивка, страсть к наркоте – это другая сторона бунтарства, так сказать.
– Фильм "Высоцкий. Спасибо, что живой" вы посмотрели?
– Это ужасно.
– Ужасно?
– Да, это ужасно. Была такая история… Я очень долго писал стихи, но не издавался. Я показал Диме Быкову две поэмы. Он говорит: "Игорь, так это нужно издавать. У меня в Петербурге приятель Житинский, у него издательство" – "Ну, давай". Он ему отдал, и я как-то забыл. Проходит год, Быков спрашивает: "Ну что?" – "Да я все никак не соберусь". Короче говоря, я собрался, звоню Житинскому. Он говорит: "У меня к вам один вопрос: вы смотрели фильм "Спасибо, что живой"?" – "Да" – "И что?" Я говорю: "По-моему, это ужасно" – "Слава богу. Если бы вы сказали, что хорошо, я бы вас не стал издавать" (смеются).
– Сегодня по российскому телевиденью громко и дружно ностальгируют по Советскому Союзу, забывая о сталинских преступлениях и о человеконенавистнической сути той страны. Вы жили в Советском Союзе прекрасно, хорошо зарабатывали, были популярным, ваши песни пела вся страна. Скажите, пожалуйста, вы сегодня по Советскому Союзу ностальгируете?
– Никогда! Хотя живу я сейчас очень скромно, уже не те, конечно, доходы. Я по итогам 1984 года входил в первую десятку самых богатых авторов страны (смеется). Я помню, у меня дочка вышла в 1982 году замуж за немца и уехала в Германию. Он из Западной Германии, из Франкфурта-на-Майне. Она окончила второй курс юрфака, и мы думали, что она переведется на заочное и кончит. Ничего подобного. Полгода она не могла получить характеристику из комитета комсомола… В общем, черт-те что. Короче говоря, я позвонил этому Виктору, говорю: "Витя, что делать? Вот такая история" – "Да ты что?! Она теперь наш идеологический враг. Если она будет здесь, может быть, будет учиться. А если туда уедет, то точно нет". Она уехала в Германию и там живет. Ну, и мы стали с женой ездить туда. Обычно оформление документов – месяц. И, по-моему, на третий год мы подали документы, проходит месяц – нет ни виз, ни паспортов заграничных.
Я приехал в ОВИР, зашел к какому-то начальнику: "Извините, пожалуйста, мы уже больше месяца ждем". – "Ваша фамилия?" Называю. "Мы еще подумаем, надо вам ехать к дочери или не надо". Я ушел как оплеванный.
– Скажите, пожалуйста, что вы думаете о ситуации, которая происходит уже более семи лет между Россией и Украиной?
– Это ужасно. Ну, наши, конечно… Это такая ошибка! Это преступление. С этой аннексией Крыма – это же надо было! Такое впечатление, что идиоты сидят в Кремле.
– Игорь Васильевич, как поэта вас спрошу: кто ваш любимый поэт?
– Цветаева, Пастернак и Вознесенский.
– Вознесенский все-таки в одном ряду с Цветаевой и Пастернаком?
– Да. Особенно последние его стихи. Да и вообще я на нем вырос. Я какие-то стихи иногда вспоминаю: "Завораживая, манежа. Свищет женщина по манежу. Краги красные, как клешни. Губы крашеные грешны. Мчит торпедой горизонтальною, хризантему заткнув за талию". Эта звукопись – для меня это…
Можно, кстати, я вам кое-что почитаю?
– С удовольствием.
– Вот эта книжка, о которой я говорил вашему сыну.
– "Вечный стимул".
– "Вечный стимул". Притом это оксюморон, потому что вечный стимул для меня – это отчаянье.
– (Смеется).
– Книга состоит из двух частей: одна называется "Закон диалектики", другая – "Закон притяжения". "Закон диалектики" – это гражданские стихи. "Закон притяжения" – любовная лирика. Я вам прочитаю стихотворение "Закон диалектики".
Сначала били самых родовитых.
Потом стреляли самых работящих.
Потом число бессмысленно убитых
Росло из тысяч самых немолчащих.
В последних большинство –
Интеллигенты, поборники достоинства и чести,
Негожие в работе инструменты
Для механизма поголовной лести.
В подручных поощряя бесталанность,
Выискивала власть себе подобных.
В средневековье шла тоталитарность,
Создав себе империю удобных,
Послушных, незаметных, молчаливых,
Готовых почитать вождем бездарность,
Изображать воистину счастливых,
Имеющих к режиму благодарность.
В войне гражданской красным колесом,
Как триггером, цунами эмиграций
Пытала на разрыв и на разлом
Ее землетрясенье распри братской.
Потом 37-го паранойя
Колесовала бешеным террором,
Потом – войны Отечественной боль
По ним прошла губительным разором.
Держава, обессиленная в пытках,
Еще не знала о потерях сущих.
Не знала, что количество убитых
Аукнется ей качеством живущих.
И скучной диалектики закон
нам явит облапошенных загон.
Если встречусь с Высоцким на том свете, поговорим, наверное, о стихах. Потому что чем дальше, тем больше он становился поэтом
– Потрясающе, браво! Вы знаете, это то, о чем я всегда говорю. Вы это сказали намного талантливее, но я вывел формулу: мы имеем сегодня страну победившей отрицательной селекции.
– Да. Абсолютно.
– Потрясающие стихи.
– "Новая эпоха". Это буквально недавно.
Мы вступили в эпоху репрессий
и любому за просто так
судьи запросто срок отвесят.
Возвращается давний ГУЛаг.
Столбовая наша дорога
вору сталинщины тупой.
Это наша нелепость и туга
постсоветчины разбитной.
И уже трудовые резервы
и сидельцы глухих лагерей
появляются ласточкой первой,
новый символ наших дней.
И примолкнул народ-богоносец,
словно в рот набравши воды.
Да его никто и не спросит,
кому дело до сей ерунды?
И у всех вольнодумцев в прессе
криминальной погони блажь.
Мы вступили в эпоху репрессий,
дальше – только террора форсаж.
Так вот власть за себя боится,
словно завтра ее шуганут,
словно слуги ее вереницей
за дела их пойдут под суд.
Но до этого – ох как долго! –
терпеть власти убогий миманс.
Слово загнанного в угол волка,
наблюдать утомительный фарс.
– Класс. Игорь Васильевич, я выписал для себя из "Википедии" и прочих источников… Поразительная картинка. Ваши песни пели Муслим Магомаев, Людмила Зыкина, София Ротару, Эдита Пьеха, Карл Готт, Лев Лещенко, Анна Герман, рок-группы "Карнавал", "Динамика", "Аракс" и другие. Самые знаковые, самые лучшие исполнители Советского Союза. Но я еще песни выписал. Слушайте, ну какие шлягеры, хиты какие! "Больше не встречу" Барыкин пел, "Возвращайся" – Саруханов, "Возвращение романса" Муслим Магометович.
– Да.
– "Две свечи" – Шуфутинский, "Кружатся диски" – Леонтьев, "Медовый месяц" – Аллегрова, "Мир дому твоему" – тоже Магомаев, "Поверь в мечту" – Антонов, "Радоваться жизни с тобой" – Анна Вески, "Спортлото" – Кузьмин. "Ты мне веришь или нет" – Виталий Соломин. Скажите, какая ваша любимая песня?
– "Лицо в ладонях". Она мало известна, потому что ее спел солист группы "Поющие сердца", но музыку написал Днепров. Она чем-то мне напоминает Yesterday по посылу, по внутреннему подтексту.
– Вы счастливый человек – стихи до сих пишутся. Это ведь редкость. С возрастом обычно угасает поэтический дар, а у вас…
– У меня – наоборот. Я помню, издавал свою книжку к 50-летию в 87-м году, у меня были стихи, посвященные Володе Высоцкому. Раз уж мы с вами говорим много об этом, я хочу вам зачитать эти стихи…
– С удовольствием.
– Потому что это одни из моих любимых стихов…
Эпиграф: "Казалась мне кругом сплошная ночь, тем более, что так оно и было".
Бывает, вспомню Магадан,
где я родился, но и где я
вторично к тридцати годам
свое отпраздновал рожденье,
начав свой путь (почти с нуля)
как журналист и стихотворец,
и мне колымская земля
сказала: "С Богом, иноходец!"
Здесь были первые шаги
трудны, но не от гипоксии
в стихии северной тайги
на самом краешке России,
где ветер, вечно груб и шал,
гулял в любое время года,
где не хватало кислорода,
а я свободнее дышал.
Здесь посетил меня мой друг,
чье творчество – сама эпоха…
Душой творца и скомороха
он принимал иной недуг
людской иль чей-нибудь конфуз
то словно фарс, то словно драму
своей судьбы, избравшей курс
(притом отнюдь не как рекламу)
тот, что держал его на грани
паденья в пропасть грубой брани,
где затаенная хула
всегда обжечь его могла,
как кипяток в закрытом кране...
…Он будет всюду на виду,
как датский принц на авансцене,
незащищенный, на свету…
И славы яркая арена
закружит в замкнутом кругу
той вседозволенности ложной,
где, как в колымскую пургу,
и некогда, и невозможно
взглянуть хоть раз со стороны
на самого себя спокойно…
Он, словно в детстве пацаны,
был не способен на такое...
Он словно делался глухим
к звонкам беды, звонкам опасным,
а те, кто был в то время с ним,
поладили с его напастью,
заботясь больше о своем присутствии
в ближайшем круге,
чем о пытавшем на излом, сжигающем его недуге,
с которым биться в одиночку
поэт не в силах был уже и, может быть,
в своей душе на том бессилье ставил точку.
Один лишь Бог его уход
отсрочить мог бы хоть немного,
и сам поэт, ведя свой счет,
с отсрочкой уповал на Бога.
Еще, конечно, уповал
на женщину своей судьбины.
Он с нею столько раз всплывал
со дна погибельной пучины,
сигналы СОС ей подавал,
как в песне той про субмарину…
Он лишь на Бога да Марину
в своем спасенье уповал.
Как в клетке, в суете мирской
он пестовал талант свой редкий,
подняться мог над суетой –
не мог расстаться с этой клеткой.
Я знаю, как он тосковал
о тихом доме, о покое,
но суеты безумный бал
опять захлестывал волною.
Его знак звездный Водолей
адресовал ему, как тосты,
безмерную любовь людей…
Чем ночь темней, тем ярче звезды.
И вся грядущая беда
была еще небесной тайной,
когда мы встретились тогда,
весной, в далеком Магадане.
– Прекрасно. Я, конечно, желаю вам долгих-долгих и счастливых лет, но когда-нибудь, если есть тот свет и вы встретитесь там с Высоцким, о чем вы с ним поговорите?
– Наверное, о стихах. Потому что чем дальше, тем больше он становился поэтом. Наверное, о его "конях привередливых". Это тоже, кстати, история. Дима Певцов позвонил мне и говорит: "Игорь, я хочу песню "Кони привередливые". – "А ты знаешь, о чем эта песня?" – "Ну как о чем? О конях".
– (Смеется).
– "А что за кони?" – "Ну, кони – это кони". "Нет. Кони – это его страсти, с которыми он не может совладать. Страсть к бабам, к выпивке, к игре…" Когда они поехали с Мариной в Америку, он в Лас-Вегасе все деньги проиграл в казино. Пришлось какие-то звонки делать, чтобы прислали.
– Кошмар.
– Он же говорит: "Чуть помедленнее, кони", – а сам их хлестает… Потом он мне звонил, на концерт меня пригласил. Он поет эту песню, и она идет в таком ритме хорошем – потом стоп, ритм обрывается и почти речитатив: "Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий". Вот этот сбив ритма просто цепляет!
– Игорь Васильевич, спасибо вам большое. Дай бог вам здоровья.