0 Киев
В Мариуполе и самолеты, и бомбы, и фосфорные заряды, и "Ноны", еще и корабельная артиллерия по нам работала
– Добрый вечер. Я сегодня пригласила защитника Мариуполя. Дмитрий семь месяцев пробыл в российском плену. Дмитрий сегодня – воин ВСУ. У Дмитрия очень интересная, сложная история, которую, я уверена, должен услышать каждый. Дима, вы своим примером и вашими поступками мотивируете и вдохновите многих зрителей, которые посмотрят это интервью.
– Дай бог.
– Ваша фамилия – Москва.
– Да. Через буковку "о".
– И как, скажите, пожалуйста, сегодня, особенно в ВСУ, вам живется с этой фамилией?
– Мне – отлично. Ну типа никаких лишних вопросов не задают. Все нормально, за фамилию меня никто не ущемляет ни в чем. Чувствую себя более чем комфортно.
– Бомбить вас никто не хочет из побратимов?
– Именно меня – нет.
– Только Москву?
– Да.
– И позывной у вас Москва?
– Да.
– Я так понимаю, что в плену у вас были проблемы из-за вашей фамилии дополнительные?
– Да. Я думал, что как-то мне будет там полегче, но нет. Были еще и дополнительные вопросы. Типа "за кого ты воевал?" и так далее. Хотя у меня вся семья – украинцы. Я пытался узнать, откуда моя фамилия пошла, но так и не докопался. Но папа у меня – украинец, мама – украинка, дед тоже, бабушка тоже. Без понятия.
– У кого-то же наверняка есть фамилия Путин. И что этим людям делать с фамилией, если они, например, не имеют никакого отношения и родственных связей с военным преступником Путиным?
– Я когда служил на срочной службе, нам старшина говорил: "Так, ну все. Появился у нас Москва. А ты представляешь: есть у нас Путин. Каждое утро флаг поднимать" (смеется).
– Дима, вы родом из Мариуполя. Как вы встретили широкомасштабное вторжение? Кем вы тогда были?
– Ну, как встретил... 24 февраля нас подняли по тревоге. Был дома с женой. Бабушка была дома. Разбудили, сказали срочно явиться в часть. Приехали в часть, открываем новости. Я такой: "Блин, а что случилось?" Смотрим: там бомбят, там бомбят... У нас в городе была станция радиоэлектронной борьбы. Тоже туда бабахнули, по складам начали бахать. Уже на окраинах города были слышны взрывы. И мы поняли, что это война. До конца я, конечно, не верил. XXI век на улице – какая война? Я думал, все решается дипломатическим путем, но никак не жертвами мирных людей, военных.
– Вы в самом Мариуполе жили?
– Да. В центре города.
– И родились в Мариуполе?
– И родился в Мариуполе.
– Сколько вам лет?
– 25.
– Вы сказали, вас подняли по тревоге. Вы изначально в тероборону записались или по военной специальности пошли?
– У меня небольшой бизнес был до этого всего. У меня был контракт. Типа раз в год собирались на учения со 109-й бригадой. Я был закреплен за ними, чтобы не ездить в другие города.
– Вы же почему-то пошли в тероборону. Вы тогда уже понимали, что придется защищать свою землю с оружием в руках от русских?
– Нет, наверное. Тогда я еще этого не понимал. Просто мне нравилось. До этого я служил по контракту. И потом вернулся, начал своим заниматься. И сказали, что можно заключить контракт, ездить на сборы. "Блин, а почему нет?" Мне это нравилось. Получается, контракт я подписал 6 января 2022 года.
– А когда вы уходили 24 февраля из дому, у вас, я так понимаю, оставалась беременная жена?
– Да, жена была на пятом месяце.
– Это первенец ваш?
– Да.
– Хорошо. Мариуполь – один из самых пострадавших городов от российских фашистов. Расскажите, что вы видели, что переживали и как боролись.
– Видел я все. Я понял, какое вооружение есть в мире. Я до этого сильно глубоко в военную технику не вникал. Мне это было не особо интересно. Но я увидел, что есть и самолеты, и бомбы, и фосфорные заряды, и "Ноны"…
– То есть россияне на мирное украинское население сбрасывали все вооружение?
– Да. Корабли еще. Еще корабельная артиллерия по нам работала. Абсолютно все было. И самолеты как дома у себя летали. Мы его видели, а сбить его просто нечем. Никакого у нас ПВО не было. Если пару "Игл" было, и то хорошо. Можно было вертолет какой-то достать, больше ничего.
– Как вы боролись? И что вы видели? Эти кадры, в принципе, облетели весь мир, когда улицы Мариуполя, центр Мариуполя усеяны трупами мирных украинских жителей. Там все без разбора: и женщины, и детки, и пожилые люди. И то, что в подвалах творилось, когда люди просто погибали без еды, без воды... Что вы видели?
– Мы тоже были военные. У нас люди спрашивают: "А куда можно выехать?" А я знаю, что там ехали. И я передаю информацию, которая мне поступила от моих коллег. Там выезжали, и колонну расстреляли, был какой-то "мирный коридор". Люди на свой страх и риск пытались выезжать. У нас спрашивали. И тоже, знаете, сказать, что "можете ехать спокойно", мы не могли. "Езжайте, но знайте, что там вот так вот происходит. Если вы решили – езжайте". Никто никого не держал. Гуляют эти видео в интернете, где люди рассказывают, как их военные держали в заложниках щитом каким-то, мы за них типа прятались... Такого не было. Хочешь идти – иди, но мы говорим, что там небезопасно. Вот и все. Никто не знал, куда может снаряд прилететь или где самолет бомбу сбросит. Вообще не было связи никакой... Полный вакуум, и ты не знаешь, что делать. Люди, которые выезжали, ехали на свой страх и риск. В городе оставаться и ехать было опасно. В городе заканчивались продуктовые наборы. И сколько же можно без воды жить в подвалах? Это на психику очень сильно давит. Плюс дети. Кто-то больше за детей переживал, поэтому вывозили их. Кто-то боялся ехать. Каждый принимал решение для себя. Страшно было всем.
– Страшно?
– Конечно. И мне было страшно. Всем было страшно. Но только мы были сверху, а люди были внизу, в подвалах. Мы помогали им, чем мы могли. Я говорю за себя. Я не могу сказать за всех. Конкретно за себя говорю – мы людям продукты носили. В основном, конечно, детям. Сладкого в каком-то магазине наберем, что осталось, – и несли людям. Все говорят: "Когда закончится?" Я говорю: "Я не знаю, когда закончится. Я думаю, что там лучше". Я был на левом берегу. Говорю: "На правом, наверное, лучше". Я думал, это у нас только такая проблема. Но оказалось, это везде так было.
Мы стояли на посту, и российская ракета попала в пятиэтажку. Женщина была на третьем этаже, и я слышал, как она кричала: "Спасите!" Я эти крики слушал на протяжении трех-четырех часов. Это словами не опишешь: когда человек заживо сгорает в доме, и ты ничем ему не можешь помочь
– Вы много смертей видели?
– Достаточно. Но я не хотел бы это вообще вспоминать. Очень много людей мирных, пожилого возраста... Кому-то надо было таблетки принимать, а ничего не было. Очень много людей просто на улице лежали. Это неприятно вспоминать и еще раз через это проходить. Нет.
– Вы были одним из тех, кто штурмовал поселок Ляпино.
– Да. Это было 10 марта. Нас с одной точки перебрасывают на другую. Сказали, что там небольшая ДРГ прорвалась. Сначала там должен был быть штурм из восьми человек наших, потом там все переигралось. Потом было 80 человек, одна ЗУшка. Мы Ляпино зачищали вниз до Поживановской церкви. На Поживановскую церковь у нас не получилось подняться. Два человека мы потеряли из 80. Два "200-х" и один "300-й".
– Вы тогда с россиянами столкнулись.
– Да. Они там были. Я занимался эвакуацией раненого. Получается, Ляпино и дорогу только делали, и надо было перебежать через дорогу, чтобы найти эвакуационную машину, чтобы вывезти раненого. Хорошо, что у местных машины стояли. Открыл мужчина – я говорю: "Дайте машину для ЗСУ. Надо вывезти раненых". Дали мне ключи от джипа. Я говорю: "Через два часа придете заберете". – "Хорошо". И потом он поднялся, забрал машину обратно. Слава богу, мы вывезли. Там был один капитан раненый и обычный солдат. Все, надеюсь, остались живы. Мы им сразу помощь оказали, перевязали. Ну и там уже наши пацаны закреплялись на позициях, которые мы отодвинули вперед.
– Вы сказали, что пытаетесь забыть то, что увидели тогда. Понимаю. Если говорить о том, что вас больше всего потрясло... Все-таки это важно, чтобы все, кто нас видят и слышат и в Украине, и за пределами, понимали, что такое российский геноцид по отношению к украинскому народу.
– Ну давайте я вам приведу один пример. Это, наверное, самый болючий для меня. Мы стояли на посту, и российская ракета попала в пятиэтажку. Женщина была на третьем этаже, и я прямо слышал, как она кричала: "Спасите, помогите!" А я ей ничем помочь не мог, потому что весь дом уже пылал. И я эти крики слушал на протяжении трех-четырех часов. Это очень было тяжело эмоционально. Это просто словами не опишешь… Когда человек заживо сгорает в доме, и ты ничем ему не можешь помочь.
– Она заживо сгорела в доме?
– Да.
– Ох...
– Это один из примеров. Были люди лежачие. Дом горит, а мы не можем попасть в квартиру – дверь закрыта. Мы слышим крики, пытаемся выломать эту дверь... Пожар все больше и больше – у нас ничего не получается. А там еще такие дома: вход, тамбур, одна дверь, потом еще дверь. И это было очень проблематично открывать. Потом все сгорело… По костям ходишь… Мы возвращаемся, а там просто кости лежат. Таких ситуаций достаточно много. В каждом доме есть погибшие. В каждом доме абсолютно... Люди ходили за водой – мины ложились туда. Кто выжил, кто не выжил... Очень страшно. Ракеты у них неточные. Если они целятся в одно место, то попадают совсем в другое. Такой расход боеприпасов был на Мариуполь... Мне казалось, они туда просто один склад вывезли…
– Дима, по-вашему, какое количество погибших мариупольцев в результате российской агрессии? Я сейчас цифры разные слышу: и 80, и 90 тысяч погибших.
– Я склоняюсь где-то тоже к этой цифре. Я думаю, тысяч 100 мирных граждан погибло. Я не могу говорить конкретную цифру, так как я ее не знаю. Я видел только то, что было на том участке, где я был. Я не видел обстановки в городе. Конкретно за свой участок могу рассказать, что были такие ситуации, и их было достаточно много. И могилы были в каждом дворе.
– Вы участвовали в уличных боях. И там вас ранили. Причем вы получили четыре пулевых ранения.
– Да, в уличных боях участвовали. Четыре пулевых ранения получил. Слава богу, живой. Нога на месте, все на месте. Боженька в лоб меня поцеловал.
– Все четыре пули в ногу пошли?
– Одна – в руку, вторая – в ногу, третья – в ляжку, четвертая – в правую ногу. Как-то хаотично получилось.
– Что дальше с вами было?
– Попал в плен, получается. Русские продавили кусок, клином вошли. И мы как раз выходим на них… Страшно не было. Мне больше было страшно передвигаться по улицам. Потому что мне казалось, что все хуже и хуже обстановка, линия фронта все ближе и ближе, а отступать просто будет некуда. Еще ранили... Шаг делаю – и все тяжелее идти. Ну все, они нас обыскали, бинтом ногу замотали. Встретился я с кадыровцами… А дальше уже, конечно, было хуже намного. Сначала я сутки спал в собачьем вольере. Это было 20 апреля. Холодно. Нас раздели. В термухе только. Нас допрашивали. Потом ночью отвезли на какой-то сарай, там мы были еще трое суток. Там фотографировали нас, татуировки, "Азов", не "Азов"... Им хотелось азовцев увидеть. Потом нас в Новоазовск отвезли. С нами был парень из "Азова". Сам он из Донецка. Закончился у него контракт 31 декабря, и, когда началось полномасштабное вторжение, он пошел в ТрО. Когда русские узнали, что он из "Азова", да еще и из Донецка... Парню было 25 лет. Его просто забили лопатами. По дороге в Донецк он погиб. Тело выгрузили просто.
– Это у вас на глазах было?
– Да. Били, наверное, час. "Какого хрена ты воевал? Ты сам из Донецка. Из Донецка"… Я не знаю, хотели его убивать или нет, но сам факт, что организм не выдержал. Ему, наверное, все ребра поломали. Парень погиб.
– Вы какой-то период были в плену в Оленовке?
– Да, месяца три-четыре, наверное.
– А когда там россияне устроили теракт, вы не там были?
– Там был.
– Что там было, вы понимаете?
– Я понимал, что все спланировано. Это можно описать одним предложением: их туда перевели за два дня до. Все ясно. Мы еще спрашивали... Медики из "Азова" помогали раненых перевязывать. И мы спрашиваем: "Куда это пацанов ведут?" – "Их просто расселили". Мы такие: "Блин, может, куда-то их перенаправлять будут". Хотелось узнать. Может, на обмен готовили. Мы же не располагаем никакой информацией. И через два дня – бах!
– Сколько там погибло?
– Там было порядка 100 человек. Где-то человек 60 погибло, а остальные ранения получили.
– Вы рядом были?
– Да. Там небольшая колония на самом деле. Взрыв был слышен дай боже.
– Каждая секунда на фронте опасна, понятно, но, на ваш взгляд, самый опасный момент за это время, когда смерть проходила рядом.
– Снайперская пуля буквально сантиметров 20 до головы не достала. Захожу за угол дома – и как раз пуля летит. И таких ситуаций каждый день… "Слава богу, проснулся", "слава богу, живой, целый". Каждое утро просыпаешься – "слава богу, живой". Или ракета куда-то летит – "слава богу, не в меня".
– Я не буду вас спрашивать, как вас пытали в плену, были ли издевательства… Потому что понимаю, что когда кто-то публично начинает об этом рассказывать, то многим нашим ребятам, которые остаются в плену, еще больше начинает прилетать. Я и так по вашему рассказу все понимаю и думаю, наши зрители тоже все поймут... Вы были в плену семь месяцев. Где весь этот период была ваша жена, которая и родила...
– Родила в Мариуполе она.
После Оленовки меня перевели в Таганрог. Там, конечно, изверги работают... Я не знал, что такие люди бывают. Бьют, бьют, бьют постоянно. Чуть что – шокер. На баню ведут – бьют. Гимн этот России поешь... Постоянно издевательства
– Где она была?
– Находилась у родителей. Не в самом городе они жили, а за городом. Но слава богу, что родители жили в селе. Выехала она туда 27 марта. Сама она в Ильичевском районе была. И слава богу, там было тихо. За городом было тихо. В городе, конечно, была жесть.
– Где она рожала? Где в это время были вы? И знали ли вы о ней что-то, о ребенке?
– Я в плену находился. 3 августа она родила дочку. Назвали Вероника. Сейчас ей уже годик. Уже они рядом, забрал их с оккупированной территории.
– Она родила во время оккупации?
– Да, да.
– В больнице она рожала или как?
– В больнице рожала, да. В Мариуполе. Я не знаю, правда, в каком состоянии эти больницы были. Я сильно не расспрашивал. Но сам факт, что в больнице рожала.
– А когда она рожала, вы знали об этом? Или вообще никаких не было известий? И знала ли она, что вы живой и что с вами?
– Да, знала, что живой. Потому что в сети появилось видео, как с нами общаются кадыровцы. Она увидела это видео. Там еще такая надпись была: "Пять боевиков сдались с завода "Азовсталь". Смотрит: "А кто там боевик? Это же мой муж. Он не боевик". Она знала, что я попал в плен, что я раненый. И потом уже в плену я с ней вышел на связь. Как это происходило? Рассказываешь – и никто не верит. Были телефоны в Оленовке на бараках. Я не знаю, как они там появились, но они были. Просто я туда попал позже, чем сдался весь завод. У меня один раз получилось позвонить жене и сказать, что все хорошо. И то – я позвонил...
– Прятали телефоны?
– Конечно. Ну, где прятали, как прятали тоже... У меня телефона не было. Просто надо было позвонить – я подходил, очередь занимал. 40 секунд поговорил – и все. "Жив-здоров, слава богу. Ты как?" Больше хотелось услышать, как они там себя чувствуют. Я говорил, что у меня все хорошо.
– Когда вас освободили из плена, это же вы уже в России сидели?
– В Таганроге находился. Там много азовцев. Это строгий режим. И там, конечно, изверги работают... Я не знал, что такие люди бывают. Бьют, бьют, бьют постоянно. Где-то как-то – шокер. На баню ведут – бьют. Гимн этот России поешь... Ну, короче, такое. Постоянно издевательства. Мы уже к этому начали привыкать: "Сегодня четверг, мы идем купаться. И сегодня нас будут лупасить". Сами себя так подготавливали.
– А когда вы вышли из плена, потребовалось долго вам реабилитироваться и морально, и физически?
– Как вам сказать? Может быть, физическое состояние лучше, чем было, но психологическое – расшатанное. Тебя в плену ломают как человека. Ты приходишь и начинаешь заново себя собирать и понимать, что происходит, как происходит. Для себя ты что-то понимаешь. Ну, все по-другому воспринимаешь. Допустим, раньше я не ценил кусочек хлеба, а сейчас: "Вау, класс". Вся жизнь перевернулась, и ценности перевернулись. Хочется, конечно, чтобы было все нормально, но потихоньку идем к этому, с психологами работаем, реабилитацию проходим. Операцию делали на ноге. Уже должны делать вторую, потому что тревожит постоянно нога, икру разорвало сильно. Посмотрим, что будет.
– Но реабилитация была у вас.
– У меня была долгая реабилитация, где-то месяцев восемь. Изначально госпиталь ВСУ. Госпиталь отправляет тебя на лікування в санаторий. Это уже после операции. Там проходишь физиотерапию, с психологами разговариваешь, лікувальна фізкультура, в моем случае разрабатывали ногу. Потом еще раз. Там уже было более глубокое обследование. Потому что у меня постоянно головные боли. Проверили. Потом появился проект "Сердце "Азовстали". На реабилитацию меня и семью отправили. Это фонд Ахметова помогает защитникам. Я знаю, что этот фонд вставляет протезы кому надо. И операции делают. Хороший фонд. Делают не аби було, а реально помочь человеку. Если какие-то есть проблемы, то его вылечат. Это частные компании делают операции. Потому что наши врачи не всегда могут это сделать. Кто-то не хочет это делать. Ну, я не знаю, как это происходит.
– Дима, несмотря на все, что вы рассказали, что вы пережили в плену, вы ведь не сломались? После всего этого вы решили продолжить воевать. Вы продолжили служить в ВСУ и продолжаете защищать Украину. Когда победа наша?
– Я думаю, победа будет скоро. Но насколько скоро она будет, неизвестно. И какой ценой, тоже неизвестно. Очень обидно, что гибнут обычные пацаны, обычные мирные люди, дети из-за политики одного человека. Пришел сделать демилитаризацию населения... "Борется с фашистами" – убивает мирных детей.
– А что бы вы Путину сказали, если бы вы с ним оказались в одной комнате?
– Да я не знаю. Я бы, наверное, его застрелил. Я бы ему ничего не говорил. Что можно сказать этому человеку, который руками других людей делает такое в XXI веке? И мне бы, наверное, население России адекватное стоя бы похлопало.
– Не знаю, сколько там адекватного...
– А там люди боятся говорить, я уверен. Просто боятся. Потому что там все настолько жестко... Кто-то что-то сказал – все. В тюрьму сразу. Я думаю, к ним не особо хорошее отношение. Вот наших пацанов судят непонятно за что. За какие-то преступления, которые они нашли. Смотришь разные каналы "ДНРовские" – и там они на 20 лет, на 30 приговаривают. За что? За то, что ты был дома и защищал свою страну? Непонятно. Ну, это, понятно, все делается для отчета. Или, может, это как-то повлияет на обмен наших пацанов, которые в плену сидят. Я не знаю. Уже ищешь для себя какие-то оправдания: "Судят – значит, быстрее поменяют".
– Дима, после всего, что вы натерпелись от России, от россиян, вам фамилию не хотелось поменять?
– Не знаю. Я горжусь своей фамилией, мне она нравится. Бывает, люди реагируют... Это не особо хорошего ума люди… Нормальные люди такие: "Блин, Москва – прикольная фамилия. Первый раз такую встречаю". Все спрашивают: "Как тебе живется?" – "Мне нормально живется. Спасибо, что спрашиваете". У меня все хорошо. Я не знаю, какие могут быть проблемы из-за фамилии. Я же не сам себе ее выбирал. И менять ее я не собираюсь.
– Дима, я хочу вам пожелать удачи. Берегите себя, берегите Украину. И спасибо вам за это интервью.
– Спасибо вам. Всего доброго. Слава Украине.
– Героям слава.
