У каждого свое горе и своя история: как боевые действия отразились на судьбах детей войны

Гольштейн Сергей Исаакович – сын кадрового военного, родился в Каменец-Подольском в 1936 году. Война застала его семью 22 июня 1941 года в Кишиневе. Практически сразу советские военнослужащие осознали, что миф о высокой обороноспособности СССР не соответствует действительности, поэтому моментально приняли решение эвакуировать свои семьи подальше от линии фронта. В числе бежавших от ужасов войны был и пятилетний Сережа.

Вскоре последовали такие события, которые тряхнули наши жизни и судьбы похлеще любого землетрясения

Сергей Гольштейн с отцом в Березовом сквере. Полтава, 1939 год. Фото из личного архива Сергея Гольштейна

Родился я в Украине, в городе Каменец-Подольском Хмельницкой (ранее – Проскуровской) области. Там в 30-х годах мой отец, Исаак Григорьевич, кадровый военный, проходил службу в полку, которым командовал будущий маршал Москаленко Кирилл Семенович. ему я обязан своим именем: когда 1 декабря 1934 года в Ленинграде был убит Сергей Миронович Киров, Москаленко сказал моим родителям: "Если у вас родится еще мальчик (а старшему брату Мише было тогда шесть лет), назовите его в честь Сергея Мироновича". Совет командира – приказ для подчиненного. Почти через два года без четырех месяцев, в 1936-ом, и появился Сережа – я.

Вскоре отца направили служить в Одессу – город, где родился он и его братья, где жил его отец и мой дед Григорий. Дед прожил в Одессе всю жизнь и погиб в рядах ополченцев во время обороны родного города в Великую Отечественную войну. На фронтах той страшной войны погибли и братья моего отца.

С Одессой, в которой прошло мое раннее детство, связаны и радостные, и грустные воспоминания. Одно из радостных – рождение в 1939 году сестры Любы.

Жили мы в Одессе, как и в других местах службы отца, в расположении воинской части, на первом этаже казармы. С той казармой, вернее с подвалом в ней, связан курьезный эпизод моего "боевого" детства. Подвал, в котором размещалась котельная, неудержимо манил меня. И, наконец, свершилось! Погожим летним днем мы с одним пацаненком умудрились забраться в щель между обмуровкой котла и его секциями. Забраться-то смогли, а вот выбраться – уже нет. Нас долго искали, и еще дольше вытаскивали из ловушки, в которую мы попали добровольно.

Вспоминается и такое происшествие. ехали с отцом в легковушке. Я у него на коленях. Он разговаривал с водителем, а я был очень заинтересован крутящейся ручкой дверцы. Потихоньку крутил ее, крутил, пока не докрутился! Дверца распахнулась, и я на полном ходу вывалился из машины. Всех подробностей уже не помню, чудом не покалечился, но травмировался прилично.

Не забыть случая, закончившегося трагедией. Однажды утром мать с соседкой пошли на базар. А какая-то семья в тот день выезжала из казармы. Грузовая машина с их пожитками уже отъезжала от дома, когда мы с сыном той соседки, изловчившись, прицепились к заднему борту кузова. Водитель не заметил нашего трюка. Машину сильно тряхнуло, когда она съезжала с тротуара на дорогу, и мы слетели прямо под колеса. Мне повезло, я отделался жуткими ушибами и ссадинами, а мальчик погиб. Поднялась суматоха, кто-то из соседей побежал на базар за нашими матерями и толком не разобравшись, кто из нас погиб, сообщил, что задавило меня. Маму, в истерике бросившуюся домой, всю дорогу успокаивала соседка, еще не зная, что на самом деле погиб ее сын. Дикий случай!

28 июня 1940 года наша армия согласно пакту Молотова-Риббентропа вошла в Бессарабию и отца перевели служить в Кишинев. Его часть заняла под казармы здание, выходящее фасадом на центральную площадь столицы Молдовы.

1 мая 1941 года я, забравшись на подоконник окна, выходящего на площадь, наблюдал за подготовкой к военному параду, за моей спиной в комнате носилась соседская детвора. По площади, на которой уже установили трибуну, неторопливо прохаживались два каких-то высокопоставленных военных. Когда они в очередной раз приблизились к нашему окну, мама в одном из них узнала Семена Михайловича Буденного, ошалела и закричала чуть ли не в самое его ухо: "Дети! Дети! Бегом сюда! Вот живой Буденный!" Он рассмеялся, и я заржал, увидев вблизи его потрясающие усищи. Семен Михайлович подошел и потрепал меня по щеке.

Еще помню, как 1940 году на юге страны (в Крыму, Молдове) произошло мощное землетрясение с разрушениями и жертвами. Коляска, в которой лежала моя годовалая сестра Люба, во время толчков прыгала по комнате, со стены даже свалился ковер. Нас, детей, вывели во двор, посадили в легковую машину, которая тоже все время игриво подпрыгивала. Было и жутко, и весело. В детстве опасность не всегда осознается. Но вскоре последовали такие события, которые тряхнули наши жизни и судьбы похлеще любого землетрясения.

22 июня 1941 года Кишинев, расположенный всего в нескольких десятках километров от границы, подвергся бомбардировке в числе первых городов страны. Я выскочил на крыльцо и с неподдельным детским интересом смотрел на происходящее, пока мама не втащила меня в дом. Так в мою жизнь вошла война.

Командир нашей части – бывалый вояка сразу сообразил, что "броня крепка и танки наши быстры…" – явно завышенная на тот момент оценка обороноспособности нашей страны. Под бомбежкой, решительно и оперативно он сумел организовать отправку семей военнослужащих на вокзал и посадку их в товарные вагоны.

Не успели отъезжающие попрощаться с мужьями, отцами – начался авианалет. Машинист паровоза, чтобы увести состав из-под обстрела, резко рванул его, и вагоны покатились мимо папы с двухлетней дочкой на руках… В суматохе происходящего он не успел передать Любу маме. Из какого-то вагона ему крикнули: "Бросай ее!" И он бросил. Сестренку подхватили. А мама, не ведая того, билась в истерике и "рвала волосы на голове". Когда состав остановился где-то в поле, к нам принесли живую и невредимую Любу. Вот с таких приключений началась наша первая военная дорога.

Под бомбежками, с пересадками мы добрались, наконец, до Полтавы, где в небольшой квартирке возле Березового сквера жил мамин отец, мой второй дедушка Хаскель. Жена его, моя бабушка, рано умерла, я не застал ее в живых. Он остался с тремя дочерьми на руках: старшей – Раей, моей мамой, средней – Соней, младшей – Идой. Дед участвовал в русско-японской войне 1904-1905 годов и два года провел в плену у японцев.

Зарабатывал на жизнь сапожным ремеслом, был высококлассным мастером. И страстным книголюбом. Что сблизило его с жившим в Полтаве выдающимся писателем и гуманистом Владимиром Галактионовичем Короленко. Сблизило их и сапожное ремесло, которому Короленко тоже обучился в ссылке в Якутии. В одном из музеев Полтавы была фотография дедушки, на которой он и Короленко запечатлены вместе в Березовом сквере. Сестра ее видела. А в музее Короленко, в кабинете писателя, я видел сапожную лапу, подаренную ему моим дедом.

С войны с японцами дед привез несколько наград, в том числе и Георгиевский крест. В русской армии действовало правило, что носителю этой награды, даже рядовому, честь отдавали и высшие по званию чины. Награда послужила деду броней в погромные годы Гражданской войны.

Семейная хроника повествует об одном интересном эпизоде того времени. Когда в городе хозяйничали белогвардейцы, к деду домой пожаловали гонцы от их начальства – заказать обувь какому-то генералу. Забирая уже выполненный заказ, велели моей маме (ей было тогда 11 лет) ехать с ними. Подъехав к знаменитым Красным казармам, в которых они квартировали, маме сказали ждать в фаэтоне. Дед все то время, мучаясь неизвестностью, "рвал и метал" и хотел уже бежать к Короленко за подмогой. Но маму вскоре привезли, да еще с подарочками и гостинцами за понравившуюся работу.

Случилось так, что все три дедушкины дочери, в том числе и моя мама, вышли замуж за военных, служивших в Полтаве. Именно в благословенной Полтаве суждено было встретиться моим родителям. А случилось то так.

С начала революции папин отец, как и многие одесские бедняки, пошел служить ей верой и правдой, и вскоре оказался в Полтаве в рядах милиции. С собой он взял и старшего сына – моего отца. Отец сначала занимался комсомольской работой и был даже Первым секретарем Гадячского райкома комсомола, а затем и губисполкома, о чем свидетельствует удостоверение, хранящееся в Полтавском областном краеведческом музее. Из комсомола в конце 20-х годов пошел служить в армию, став кадровым военным. Но то отдельная история.

А я попал в Полтаву в страшный 1941 год. Вслед за нами добрались сюда и мамины сестры с детьми. Их война также застала на границе. Соня с дочкой Аней добирались из города Рени (граница с Румынией). А Ида с дочками Аллой и Людой – из Владимира-Волынского (граница с Польшей). На границе служили их мужья – Давид и Алексей. Оба попали на войну с первой ее минуты. Командир части, где служил дядя Алексей (так же как и наш отец), посадил семьи военнослужащих на грузовую машину и велел вывезти из-под огня.

Водитель отвез их за город и высадил. Под грохот боя женщины решали, что делать дальше. К ним подошел в военной форме то ли венгр, то ли румын и спросил: "Есть среди вас евреи, коммунисты?..." Одна из соседок моей тетки Иды кивком головы указала на нее с детьми. Военный посоветовал им быстрее уходить, так как скоро появятся немцы. Что оставалось ей, бедной, с малолетними детьми? Конечно, как можно скорее убегать. Чудом добрались они до Полтавы.

Много лет спустя, тетя Ида, которая жила с нами в доме возле Березового сквера, пошла работать сменщицей к своей подруге по несчастью (муж которой тоже погиб) в киоск на углу улиц Пушкина и Гоголя. В одну из ее смен подошел покупатель и заказал то ли газировку, то ли "сто грамм", тетя налила ему, подняла глаза и … окаменела. Перед ней стоял тот самый водитель, который отвез их под обстрелом за город, высадил и оставил одних. С криками и проклятьями она выскочила из будки и стала лупить его. А он все повторял: "У меня был такой приказ".

Мы, семьи маминых сестер (всего 10 человек) и дедушка ютились в его двухкомнатной квартире возле Березового сквера. С собой из вещей почти ничего не успели, да и не смогли бы взять.

Вскоре и Полтаву начали бомбить. Помню один из таких налетов. Мы с мамой пришли к ее родной тетке Соне, жившей на улице Пушкина в доме, где сейчас "Сиббанк". Когда начался авианалет, все побежали в подвал дома (он и сейчас существует). Какие-то люди подходили, успокаивали, кажется, давали воду. Дальше я расскажу об удивительных перипетиях судьбы этой тети Сони и ее сына Михаила Ильича Лейкина.

Немцы приближались к городу, выбраться из которого таким семьям, как наша, было почти невозможно. Дивизия отца вела бои недалеко от Полтавы, ей пришлось отступать. Отцу удалось немыслимое в тех обстоятельствах, он заехал к нам с каким-то военным. И уже в последние дни перед приходом немцев смог не посадить, а буквально затолкать всех нас в вагон поезда, уходящего на восток.

Впечатляющий эпизод. Поезд тронулся, а старшего брата Мишу затолкать в вагон никак не получалось. Тогда его подняли и втолкнули в окно. Так он и ехал какую-то часть пути – головой с половиной тела в вагоне, а ногами – снаружи. Когда все немного утряслись, его втащили в вагон. ехали в город Саратов, где проживала семья командира отца.

Бесконечные пересадки, бомбежки, ожидания – почти при отсутствии питания, не говоря уже о других потребностях, одной из которых была вода. И с ней связан такой трагикомичный случай. На одной из пересадочных станций взрослые сложили в кучку узелки, сумки (что успели прихватить с собой), меня посадили сверху и отправились за кипятком (он был на каждой станции). Как всегда неожиданно начался авианалет. Все разбежались, попрятались, а я остался один, сидя, где меня посадили – на кучке нашего барахла. Когда прозвучал сигнал отбоя тревоги – все вернулись и застали сцену: ржущий пятилетний пацан, всю бомбежку просидевший на горке жалкого скарба. Мама, увидав ту сценку, всплеснула руками и сказала фразу, потом ставшую, особенно при ссорах, моим многолетним семейным прозвищем: "Ну и бугай!" Тем прозвищем меня долго дразнили братья и сестры.

Авиационный завод в Саратове. Фото: echosar.ru

В Саратов мы приехали без дедушки. Он наотрез отказался ехать, мотивируя это тем, что общался с немцами в Первую мировую и они произвели на него благоприятное впечатление как культурные, цивилизованные люди. И как отец ни пытался образумить его, что немцы уже другие, он не хотел ничего слышать и остался. А через несколько дней после нашего отъезда сослуживцы отца должны были ехать через Полтаву в Харьков, и он дал им задание во что бы то ни стало забрать из Полтавы деда, если потребуется – силой, довезти до Харькова и посадить на поезд до Саратова. Не помню, привезли ли его уже умершим в дороге, или он умер вскоре по приезде, но хоронили его в Саратове. В Саратове же родился мой младший брат Леня.

Поселились мы в двухкомнатной квартире на втором этаже старого домика в центре города. Нас, десять человек, и семья хозяев бедовали вместе где-то около полугода. Когда фронт приблизился к Сталинграду (к соседней с нашей области), и вероятность бомбежек возросла, военкомат отправил нас и другие семьи в село Юнгеровку Лысогорского района Саратовской области. Поместили три наши семьи в низкой избушке, и в первую же ночь кто-то выбил нам стекло окошка, а стоял 30-градусный мороз!

Одну половину села занимали русские, а другую – украинцы, выселенные, видимо, в период коллективизации. Нам довелось жить и там, и там. Встречали по-разному. Помню, кто-то кричал: "Чаво приехали? Чай немец вас и тут найдет…" Но были и добрые люди – делились последним куском. Так сложилось, что все наши отцы при разных обстоятельствах побывали у нас. Моего переводили с Северо-Кавказского на Ленинградский фронт, и он на пару дней заскочил к нам.

Узнав о приезде военных, семьи эвакуированных прибежали к нам и стали жаловаться, что сельские власти обделяют их питанием, не дают дров и прочее. Отец в сельсовете устроил разнос, мама и ее сестра Соня еле его успокоили. Нам сразу же привезли подводу дров. Но отец сказал, что он еще пару дней здесь пробудет и настоял, чтобы дрова завезли и другим нуждающимся.

После тяжелого ранения под Сталинградом наведался к нам муж тети Сони – Давид. Думаю, это он отбил у меня охоту к курению. Как большинство фронтовиков, он постоянно делал из махры самокрутки и непрерывно курил. А я, малец, крутился возле него и канючил: "Дядь, дай покурить!" Надоел так, что он не выдержал и сказал: "Ну, сейчас ты у меня накуришься на всю жизнь!" Дал самокрутку и велел затягиваться, приговаривая: "Ой, ма-ма!" Меня хватило на несколько затяжек, а потом еле откачали. Зато не курю по сей день.

Заехал к нам в село и муж другой маминой сестры Иды – Алексей. Не помню точно при каких обстоятельствах, кажется, перегонял танки, так как сам служил в танковых войсках. К слову, до войны он окончил наше Полтавское военное училище, которое почему-то называлось тракторным. Мне помнится, что он почти все время держал на одном колене дочь Аллу, а на другом – дочь Люду.

Вскоре после его отъезда произошло следующее. Мой старший брат Миша (старше меня на 8 лет) повел меня из села в райцентр подстричься. По пути в пролеске мы встретили почтальоншу. В то время ждали почтальона с трепетом, не зная, какую весть он принесет. Мы спросили, нет ли нам писем? Она долго рылась в огромной, набитой корреспонденцией сумке и сказала, что ничего нет.

Вернувшись в село, мы услышали доносящиеся из нашей избушки крики, вопли. Брат сказал: "Слышишь, как у тети болит нога?" Дело в том, что тетя Ида, работая в поле, проколола пятку, рана нарывала и болела. Но кричала она не от боли в пятке. Почтальонша по каким-то причинам не отдала нам извещение, а то была похоронка на дядю Алексея, погибшего в танке подо Ржевом, в одном из самых кровавых сражений Второй мировой войны – Ржевско-Вяземской операции. Должно быть и про него писал Твардовский в своем знаменитом "Я убит подо Ржевом, в безымянном болоте, в пятой роте, на левом, при жестоком налете…". Погиб дядя 14 августа 1942 года, в день рождения своей жены, моей тети Иды.

Село Юнгеровка запомнилось еще тем, что через него почти сплошным потоком двигались войска: со стороны Сталинградской битвы – раненые, изможденные, понурые (их, в основном, везли на телегах), а навстречу им – пополнение – в новом обмундировании, вооруженные, бодрые. Наши мамы стояли вдоль дороги, некоторые протягивали фотографии мужей, родственников, наивно и с надеждой полагая, что кто-нибудь из проходящих мог их повстречать на дорогах войны.

Фронт был так близок, что вечером мы выходили на околицу села и с трепетом смотрели на сплошное зарево на горизонте. Мой старший четырнадцатилетний брат тоже решил помогать фронту и отправился в Саратов, в техучилище. Помню, как мы с мамой вывели Мишу на окраину села, и он, маленький, щуплый, с котомкой за плечами пошел пешком в Саратов. После он рассказывал про тяжелейшие условия учебы и работы, бомбардировки, недоедание и про доброе отношение к нему старших. Для него ставили к станку ящик (ростом не вышел) и он клепал что-то для фронта. За свою нелегкую работу получил удостоверение участника войны на трудовом фронте.

Года через полтора мы вернулись из Юнгеровки в Саратов, но поселились уже в другой квартире. Думаю, что то было в начале осени 1943 года. Помню, как шли мы с мамой, кажется, определяться со школой и на одном из перекрестков услышали голос Левитана, сообщавшего, что "сегодня войсками такого-то фронта освобожден областной центр, крупный железнодорожный узел – Полтава". Мама заплакала. То было 23 сентября 1943 года.

Во время второго пребывания в Саратове произошел такой казус с маминой сестрой Соней, вернее, с ее дочкой Аней. Муж тети, дядя Давид, получил очередное тяжелое ранение, после которого уже не участвовал в военных операциях, но остался в армии. В то время он находился в госпитале в Днепропетровске. Кто-то из его знакомых ехал по делам в Саратов, и дядя попросил, чтобы он на обратном пути привез его дочку Аню. Знакомый согласился выполнить дядину просьбу, но выполнил только часть ее. Возвращаясь с Аней из Саратова, он где-то ее потерял (или бросил), и одиннадцатилетняя девочка осталась одна в хаосе войны. Но нашлись все же сердобольные люди и помогли ей добраться к отцу в Днепропетровск. Ее отец, мой дядя Давид, прошел страшное горнило войны.

Об одном случае следует рассказать. В 1941 году он попал в известное "харьковское окружение" и выходил из него с двумя сослуживцами, один из которых был к тому же ранен. Дядя решил выходить к своим через Полтаву, желая узнать что-нибудь о своей семье, которая в первый же день войны из города Рени направилась в Полтаву, а доехала ли, ему было неизвестно. Двор дедушки он помнил, так как перед войной приезжал в гости. С трудом добрались до села Копылы под Полтавой, и с наступлением темноты дядя начал пробираться в город, к дому, где жил дед.

Зайдя во двор, решил узнать о судьбе семьи у соседки Шовкопляс, которой, как он считал, можно было довериться. Постучал в ее окошко, она сначала не узнала позднего гостя – заросшего, грязного. А узнав, впустила в дом, начала хлопотать и что-то готовить. Дядя попросил бинт, йод, еще что-то для оставленного в Копылах раненого. Так как у нее не все было из запрашиваемого, пошла спросить у соседки. Ожидая в домашнем тепле, дядя Давид уже начал дремать, когда в окошко постучала другая соседка: "Тікай, вона побігла у гестапо".

Ему удалось убежать и вернуться к своим, ожидавшим в Копылах. Но пробираясь дальше, они все же попались полицаям. Их закрыли в амбаре, но и оттуда троица каким-то чудом выбралась. На подходе к линии фронта (в Сумской области) дядя остался один с раненым, так как второй из их тройки со словами "Ну, хлопцы, я вже дома. Он за горой моя хата" покинул их. С невероятными трудностями им вдвоем все-таки удалось выйти к своим. Но то был еще не конец истории.

Выходя из окружения, члены партии, невзирая ни на что, должны были сохранить партбилет. У дяди он был зашит в фуфайке, а у его товарища спрятан в сапоге. По его словам, на сапоги польстились полицаи и сняли их. Так товарищ объяснил отсутствие у него партбилета. Дядя не видел, когда он его туда прятал, но "особистам" подтвердил сказанное, и оба благополучно прошли проверку.

В Полтаву из эвакуации мы вернулись летом 1944 года. Помнится, как шли всем табуном с пожитками от Киевского вокзала по улице Пушкина к своему родному Березовому скверу. И когда подходили к 10-й школе, мама, увидев вдали знакомые березки, заплакала. Нас ждал сюрприз – в квартире деда жила какая-то семья. И пока они искали себе пристанище, мы жили в сарае во дворе. Когда мама расспрашивала соседей, переживших оккупацию, о судьбах подруг, знакомых, слышала в ответ: "Вбили. Вбили". – "За что?" – "За то, что евреи". – "Откуда немцы узнали так быстро, что они евреи?" – " Та німці ничого не знали, то знали наші".

В нашей квартире был чулан с маленьким оконцем в соседнюю квартиру. И в ту каморку подселили женщину с мальчиком моего возраста. его отец, летчик, погиб. С тем мальчиком Костей я учился в одном классе, дружили мы и после окончания школы. Когда закончили семь классов, он уговаривал меня ехать в Одессу поступать в мореходное училище. Я не поддался на уговоры, и он поехал один. Но вернулся, не поступив, еще и сильно побитый. Не знаю точно, что случилось, но по его словам, он полез зачем-то на крышу вагона (я догадываюсь – зачем), и оттуда его сбросили. Еще легко отделался.

Летом 1946 года в наш дворик влетела иномарка (какой-то "Опель"), из которой выскочил отец. Он тогда служил в Вене (в Австрии) и ехал на подаренном ему командующим армией автомобиле в свою родную Одессу для продолжения службы. По дороге заехал к нам. Водитель Николай катал на том опеле по городу и моего старшего брата, и его компашку, и, наверное, девочек.

Сам киевлянин, попросил у отца разрешения проскочить в Киев, к матери, которую не видел с начала войны. А затем обещал перегнать машину уже в Одессу. Отец дал добро. И больше никто не видел ни Николая (он был уже демобилизованным), ни машины. Когда отцу говорили, что найти Николая в Киеве с такой машиной несложно, он отвечал: "Пусть это будет на его совести, вообще-то он ее заслужил, не раз спасал мне жизнь". Есть выражение "добрейшей души человек", – это о моем отце. В Одессе он долго находился при штабе округа без назначения.

Одесса, 1946 год. Фото: fishki.net

1946 год. Голод усиливался. И тетя Ида отвезла меня к отцу в Одессу, чтобы хоть один из семьи немного подкормился. Все свободное время в Одессе папа искал место, где погиб его отец-ополченец. Однажды на Дерибасовской встретил старого знакомого, обрадовался, с надеждой спросил, не знает ли тот, где могила отца. "Нигде" – ответил знакомый. Отец стал возмущенно ему выговаривать, а тот продолжил: "Не ищи могилу, ее нет. Он погиб на моих глазах от прямого попадания снаряда". Тогда я впервые увидел отца плачущим.

Как-то раз отец взял меня с собой в штаб округа. С офицерами и генералами мы стояли в вестибюле, когда вдруг кто-то крикнул: "Жуков!" А Жуков в то время был по указанию вождя отправлен в ссылку, – в Одессу. Главный маршал войны – командующий округом… Я, пацан, тогда воочию увидел, как его боялись. В считанные секунды вестибюль опустел. Кто не успел убежать – забились по углам. Отец стоял с каким-то военным, а меня спрятал за спиной в стенной нише. Жуков вошел со своей свитой и остановился в нескольких метрах от нас, не заметив меня. Затем что-то гаркнул, из дальнего угла к нему подбежал генерал и начал докладывать. Брюшко генерала, когда он бежал и докладывал, заметно колыхалось. И я заржал! Слава Богу, что Жуков не услышал, но отец наградил меня тумаком. 

Он получил, наконец, назначение – заместителем командира дивизии в город Белгород-Днестровский под Одессой. Мы впервые жили в нормальной квартире в особняке на берегу впадающего в Черное море Днестровского залива. На другой стороне залива раскинулся город Овидиополь. Между городами было паромное сообщение. Этот город знаменит старой Суворовской крепостью, которую я всю излазил вдоль и поперек. По выходным выезжали на море (км 15–20 от нашего жилья).

Однажды ехали проселочной дорогой, вдоль которой мирно паслись коровы. Вдруг позади раздался мощный взрыв. Подбежав к месту взрыва, я увидел жуткое зрелище – дымящиеся останки наступившей на мину несчастной коровы. Нам повезло: колесо машины проехало всего в полуметре от мины.

С разными взрывающимися снарядами мне довелось в детские военные и послевоенные годы не раз "иметь дело". Во дворе соседствующей с нашим двором 1-й школы мы с приятелем нашли какой-то снаряд, сели, как сейчас помню, на откосе окопа (видимо, учебного) и стали колупаться в найденной железке. На наше счастье, за этим занятием нас увидел физрук школы, снаряд отобрал и надавал по шеям.

Были и еще случаи. В обгоревшее в войну здание общежития стройтехникума, стоявшее рядом с нашей 4-й школой, мы бегали курить, "стукаться" (выяснять отношения) и прочее. Как-то один пацан притащил туда найденный неизвестный снаряд и стал в нем ковыряться. Почти сразу же он разорвался, мальчишке оторвало часть кисти и что-то еще повредило. Если бы меня буквально за несколько секунд до взрыва кто-то не позвал и я не отошел, последствия были бы, скорее всего, тоже плачевными.

Однажды мы с Костей, соседским мальчишкой, с радостным предвкушением бежали по улице с найденной взрывчаткой. Попавшиеся нам навстречу пацаны постарше отобрали ее. Разозленные, мы помчались за подмогой. Только успели забежать за угол улицы Ванцетти, как раздался взрыв. Последствий не знаю.

В конце 1946 года отец получил новое назначение – в Румынию, в город Яссы, командиром отдельной части. Мы все переехали туда, кроме Миши. Дело в том, что там не было русской школы, и он вынужден был заканчивать ее в городе Унгены, на границе, живя в семье каких-то родственников заместителя отца. Семья была пьющая, и Миша познал все "прелести русского веселья".

Часть в Яссах располагалась на территории самой крупной в Румынии психбольницы. Иногда ее главврач слал к отцу гонцов с просьбой дать солдат для усмирения буйных пациентов. Больница находилась на расстоянии 7–10 км от города. На территории была конюшня, а в ней – старинный барский фаэтон, на котором мы ездили в город: летом на колесах, зимой на санях. Жили, как обычно, на первом этаже казармы. Семей служащих было мало, и компашка моего возраста (10 лет) была немногочисленной, из-за чего у нас были постоянные проблемы. Румынская ребятня составляла большинство, а драки между нами были частыми.

Румыния воевала против нас на стороне Германии, и мы, естественно, воспринимали их как врагов. Одна из таких стычек закончилась для меня печально. В тот раз кидались камнями, и один из них угодил мне прямо в лоб. Я упал, потеряв сознание. Хорошо, что невдалеке находился часовой, который вызвал дежурного. Отец привез из города какого-то профессора, который осмотрел меня и обработал рану. Не один день я пролежал в тяжелом состоянии, а когда стал поправляться, мама, уходя из дома, запирала меня, понимая, что я уйду искать обидчиков. В один из дней моего вынужденного карантина я услышал, как за окном меня зовут пацаны. Оказалось, что приехала кишиневская футбольная команда, все собирались в город на игру и звали меня с собой. Я начал было вылазить через окно, но так как сил еще было маловато, рухнул на пол. Матч состоялся без меня.

Мать, брат и отец Сергея Гольштейна. Яссы, 1947 год. Фото из личного архива Сергея Гольштейна

И вот, наконец поправившись, я принялся искать обидчиков. Они, зная о том, прятались. И созрел у меня такой план. Кабинет отца находился рядом с нашей квартирой. Я, улучив момент, проник в него, и из тумбы стола взял пистолет-барабан. С ним и начал охоту на обидчиков. И вот однажды, где-то на опушке пролеска, мы пересеклись. С расстояния в метров 50 я начал беспорядочно по ним стрелять, они бросились бежать. Спасло и их, и меня, и отца то, что на курок-то нажимать я умел, но вот попадать в цель… В общем, пули, к счастью, миновали их.

В части, услышав стрельбу на территории, подняли тревогу, и вскоре два офицера (помню их до сих пор, и есть даже общая фотография) поймали меня и сказали: "Значит так – мы тебя не видели, а ты – нас". И отобрали пистолет для личной надобности. Отец понял, кто возмутитель спокойствия и убедился в том, не обнаружив пистолета у себя в столе. Впервые в жизни он бил меня, требуя вернуть пистолет. Я побежал к офицерам, забравшим оружие, и просил его вернуть, так как отец был вне себя. Они сказали, что выбросили его в болото. В общем, поскольку пострадавших не было, история постепенно сошла на нет.

Однажды мы возвращались домой из города на фаэтоне. Мы – это отец, "особист" его части майор Налетов, я и ездовой фаэтона. Между городом и больницей, где мы жили, было большое поле, усеянное подбитыми танками, орудиями и прочим. То были следы знаменитой Ясско-Кишиневской операции времен войны. Вдруг из одного подбитого танка, стоявшего метрах в пятидесяти слева от дороги, по нам начали стрелять. Майор Налетов, опытный вояка, моментально столкнул меня в кювет, закричав: "Не поднимайся!" А сам, выхватив пистолет, бросился в сторону танка.

Отец, тоже с пистолетом, и ездовой – за ним. Из танка выскочил какой-то мужчина и побежал в поле, вроде бы он был в нашем обмундировании. Слышалась стрельба, крики, было жутко. Начинало темнеть. Стрельба вскоре затихла. Я лежал в кювете, как велел майор, не высовываясь. Лошади стояли, не двигаясь. В наступившей тишине и сумерках было муторно. И вдруг где-то вдалеке послышалось покашливание, я обрадовался. Дело в том, что отец, вернувшись с финской войны, иногда покашливал, особенно когда нервничал.

Вскоре появились все трое, прыгнули в экипаж, и мы помчались в часть. По приезде подняли на поверку весь личный состав, так как было подозрение, что стрелявший – "свой", из части. Пока шла перекличка, люди майора прошлись по казарме, осматривая обувь, выискивая грязную – погоня шла по распутице. Но таковой не оказалось, и происшествие осталось не проясненным. В фаэтоне обнаружили дырки от пуль стрелявшего по нам.

Я уже упоминал, что в Полтаве жила родная мамина тетя – Соня. Ее единственный сын Михаил учился в Харьковском мединституте и в первые дни войны ушел добровольцем на фронт. Ему судилась редкая участь: он всю войну провоевал в пехоте, будучи командиром взвода, роты, танкового десанта, в конце войны – в разведке полка, налаживал связь с союзниками. Его родители эвакуировались из Полтавы в Акмолинск, ныне столица Казахстана – Астана (по окончании института мне пришлось там работать). Связь с Михаилом, естественно, прервалась. И не восстановилась ни до окончания войны, ни после. Их горе было неизбывным.

Шел второй год нашего пребывания в Румынии, а я так и не начал учиться из-за отсутствия русской школы. И вот дошел до нас слух, что в портовом румынском городе Констанца открывается русская школа. Отец взял меня, старшего брата Мишу, уже учившегося в городе Унгены, и повез в Констанцу. С нами был все тот же майор Налетов. Но весть об открытии школы не подтвердилась. Вечером, перед возвращением, мы ужинали в ресторане гостиницы. В противоположном углу зала пировала компания наших офицеров, один из которых, перебрав, "наводил порядок" и ударил подошедшего работника. Отец велел майору Налетову привести в чувство дебошира. Но, когда тот подошел и попытался призвать разгулявшегося к порядку, офицер майора грубо послал…

Налетов пообещал разобраться с этим безобразием. Офицеры компании, понимая что перед ними "особист" (а в те времена стычка с подобным служакой не сулила ничего хорошего), увели подвыпившего и посоветовали наутро пойти к майору извиниться и покаяться. Указали и номер, где мы поселились. В дверь постучали, когда в номере были только мы с братом, брат открыл и остолбенел. Перед ним стоял… мамин двоюродный брат Михаил, пропавший сын ее тети Сони. Они узнали друг друга, так как до войны виделись в Полтаве, когда мы приезжали погостить.

Впоследствии расспрашивая его, почему после окончания войны он не искал родителей и родных, услышали следующее. Пришлось ему лежать в госпитале с одним человеком, направлявшимся после выписки в Полтаву. Воспользовавшись случаем, Михаил попросил разузнать о родителях по довоенному адресу. Тот обнаружил по данному адресу (ул. Пушкина,43) сгоревший дом. А соседи сообщили, что родители Миши погибли. Тогда как на самом деле они, вернувшись из эвакуации и обнаружив сгоревший дом, поселились в другом месте. Михаил, получив весть о гибели родных, прекратил поиски. И только наша удивительная встреча в Констанце вновь соединил их. Ныне Михаилу Ильичу 96 лет и он живет с сыном в Полтаве, в доме на улице Октябрьской, возле памятника Зыгину.

Шел 1948 год. В стране Советов набирала обороты "борьба с космополитизмом" – ярая антидиссидентская кампания, закончившаяся знаменитым "делом врачей". На нашу беду попал под ее каток и наш отец, что искалечило всю его последующую жизнь и судьбы членов семьи. Под надуманным предлогом за полтора года до выслуги его уволили из армии, которой он отдал лучшие годы своей жизни. Без пенсии, без гражданской специальности, с четырьмя детьми на руках. Ничто не принималось во внимание: даже его самоотверженное участие с первого до последнего дня в Отечественной войне, в войне с белофиннами и в других операциях.

Убежденный коммунист, потерявший в войну отца – защитника Одессы; двух родных братьев: одного – командира батареи противотанкового истребительного дивизиона, погибшего в Чехословакии за два месяца до конца войны, второго – старшину, пропавшего без вести; других погибших родственников, он до конца дней своих писал многим руководителям и маршалам с просьбой дать возможность дослужить до пенсии в родной армии. И ничего не смог добиться. Несколько раз помогали трудоустроиться знавшие его авторитетные люди, в том числе маршал Москаленко, главный поэт Отечественной войны Константин Симонов и другие.

У нас была фотография, где отец сразу после войны, будучи исполняющим обязанности коменданта города Дрездена, снялся с Симоновым, с которым в годы войны пересекался на военных дорогах. На обратной стороне фото надпись Константина Михайловича: "Дорогой друг! Рад подписать тебе эту фотографию не на Тереке, не на Донце, а именно здесь, на Эльбе! С самыми добрыми чувствами, мой дорогой! Твой К. Симонов" (подпись, дата). Реки Терек и Донец упоминаются как возможные места их встреч, так как на Тереке отец воевал в 18-й армии, где "геройствовал" Л.И. Брежнев, на Донце попал в окружение, а на Эльбе стоит Дрезден, где они последний раз виделись.

Мы вернулись из Румынии в Полтаву без средств к существованию. Отец не мог трудоустроиться. Кто-то предложил ему поехать в город Гурьев (областной центр), где река Урал впадает в Каспийское море, работать в нефтедобывающем тресте. Но из-за отсутствия опыта и соответствующей специальности пробыл он там недолго. Мы снова вернулись в Полтаву. Я успел искупаться в реке Урал, погонять мяч и проехаться на верблюде, а когда возвращаясь, делали пересадку с остановкой в Москве, познакомился с папиным родичем, известным в те годы кинооператором на "Мосфильме".

С возвращением в Полтаву наше материальное положение стало более чем удручающим. Одна мамина сестра – Ида (у которой погиб муж) – жила с нами в дедовской квартире, а вторая – Соня – с семьей в городе Ахтырке, где служил ее муж Давид. Он приехал за мной и увез к себе в Ахтырку, чтобы хоть немного помочь нашим продержаться и прокормиться. Я прожил у них несколько месяцев, за что им спасибо! Не помню всех обстоятельств моего пребывания у них и причину скорого возвращения, но думаю, что они, воспитывая девочку – дочку Аню, не знали, как обращаться с пацаном, да еще и повоенным. Думаю, что и одно происшествие, к которому я причастен не был (ну, может быть, только косвенно), стало причиной моего возвращения домой.

Меня повели в школу, не помню уже в какой класс, так как после окончания двух первых в Полтаве, я, будучи в Румынии, больше года вообще не учился. Однажды, придя в школу, я увидел маму одноклассника, учительницу нашей школы, заплаканную, почти в обморочном состоянии. Она показала мне рубашку сына, всю в крови. Оказалось, что накануне, когда мы вдвоем возвращались из школы и расстались на углу улицы, уже при подходе к дому его догнали неизвестные пацаны и пырнули ножом за какой-то былой конфликт.

В школе мама упросила принять меня в пятый класс, хотя в третьем и четвертом почти не учился. Таким образом я оказался в своем прежнем классе, который покинул два года назад.

В то время школы делились на русские и украинские, мужские и женские, средние (10-летки) и начальные (семилетки). Я учился в 4-й мужской средней русской школе. Об этом учебном заведении можно писать и писать. Тогда она была самой известной школой, расположенной в центре города. Она же была и самой "буйной" (чтоб не выразиться покрепче), но при всем том славилась большим количеством выпускников-отличников. Достаточно сказать, что на два наших выпускных класса пришлось 27 медалей! Рекорд, не побитый до сих пор. Но немало ребят пошли и по тюрьмам – послевоенные пацаны, пережившие войну, кто в эвакуации, кто в оккупации, росшие в холоде, голоде, бытовой неустроенности, в большинстве своем потерявшие отцов. Все то не могло пройти бесследно, и, конечно, сказалось на их поведении, судьбах.

Ребят того времени условно можно разделить на такие категории: домашние, дворовые, уличные и бандюганы (блатные). Себя я отношу к уличным. Но дружил и общался с представителями всех категорий, особенно с теми, кто был близок по интересам.

Материальное состояние семьи было тяжелейшим, и улица стала почти единственным местом моего времяпрепровождения. Летом – пляж. Иногда – чужие сады. И, конечно, – футбол. С утра до вечера мы гоняли мяч и на школьных площадках, и во дворах, и в парках, и даже на развалинах. Играли и дрались двор на двор, улица на улицу, район на район. Мячи были в большом дефиците, обычно для их приобретения сбрасывались компанией. Однажды играли в футбол в Березовом сквере, который был закрыт из-за посадки молодых деревьев, кустов и других насаждений. К нам несколько раз подходил работник горисполкома, который тогда располагался на углу улиц Пушкина и Комсомольской (сейчас там детская музыкальная школа) и требовал убраться из парка, грозя отобрать мяч.

И вот однажды он неожиданно появился, схватил мяч и отправился к себе в горисполком. Мы бежали за ним, прося вернуть мяч и обещая больше в сквере не играть. Он сказал мне, чтобы сначала пришли родители, а потом разберутся и с мячом. Я продолжал идти за ним и канючить мяч. Когда он вошел в исполком, двинулся за ним, заметив в какую комнату он вошел, и прикинул, где окна комнаты находятся со стороны улицы. Затем взял большой камень и высадил им окно на первом этаже. Домой не решался идти до глубокой ночи. Но, к моему удивлению и радости, все обошлось благополучно, – никто не приходил. Видимо, не знали, где я живу, и никто не видел момента моего мщения.

Как-то гоняли мяч во дворе своей школы, и всю игру за нами наблюдал какой-то мужчина. Когда стали расходиться, он подозвал меня и стал расспрашивать: где и с кем живу, учусь и т.д. Представился командированным из Москвы, работающим в детском спортивном интернате. И предложил мне там учиться. Дома не хотели о том и слышать, да и сам я не очень рвался. То было первое приглашение и предложение – серьезно заняться спортом, так и не реализованное.

Голодное, холодное, неустроенное послевоенное детство. И светлый эпизод в нем – пребывание в пионерском лагере. Находился он в селе Забридки под Новыми Санжарами. Разместили нас в сельской школе, и учителя этой школы – добрые и участливые люди – стали нашими наставниками. Мы, конечно, не жировали, но три раза в день получали еду, ходили строем на речку, гоняли мяч, организовывали концерты художественной самодеятельности и пр. Не знаю, за какие заслуги, меня избрали главным – председателем совета дружины.

Когда мы пришивали "должностные лычки" (звеньевой – одну, председатель совета отряда – две, а я – три), один из звеньевых (впоследствии, в старших классах, ставший моим лучшим другом) Роберт Айзикович закатил истерику. Хватаясь за бока, живот, горло, он кричал, что проглотил иголку. Сбежались воспитатели, директор лагеря, медсестра и другие. Немного передохнув, он вновь и вновь подымал "бучу" – не давал спать. И только под утро признался, что разыграл нас – "похохмил". На следующий год я опять поехал в этот лагерь, и вновь меня избрали "главным пионером". Физрук и гармонист лагеря Василий Васильевич (фамилию не помню) впоследствии привозил к нам уже в строительный институт на областные соревнования районную команду и мы вспоминали былые годы.

Компашка наша складывалась по ходу учебы, и в ней, в основном, были однокашники. Удивительно, что в ее составе уживались представители всех выше перечисленных мною категорий – от "домашних" ребят до "крутых", от отличников до двоечников.

Первенство УССР по баскетболу. Гольштейн получает приз за лучшую технику. Сумы, 1955 год. Фото из личного архива Сергея Гольштейна

В процессе учебы нас несколько раз разводили по разным классам, но мы все равно держались вместе. Самая крупная "перетряска" произошла в восьмом классе, в начале учебного года. Как раз тогда достроили и запустили новую 25-ю мужскую школу, и многих ребят из моего класса перевели туда учиться. А остальных распределили по двум оставшимся классам – "А" и "Б". Я попал в "А". В этом классе уже учились несколько ребят, влившихся в наш коллектив.

И в первую очередь (не хочу обидеть остальных) – Роберт Айзикович – пацан с Шоломки (так называли улицу Шолом-Алейхема). Улица славилась своими воинственными нравами, и Робка – отличник в учебе – был неисправимым драчуном. На первом же уроке мы с ним "завелись" и… стали лучшими корешами на все годы. Он окончил школу с медалью и поступил с другим нашим дружком Борей Лубянским в МИИТ (Московский институт инженеров транспорта). Но в конце первого года обучения с кем-то подрался, и его исключили из института. Вернувшись в Полтаву, он ждал призыва в армию.

Команда нашего института – чемпион области по баскетболу – должна была ехать в город Сумы на первенство Украины. И Робка напросился поехать с нами. Я уговорил тренера взять его сопровождающим, за компанию, за свой счет. Тренер его немного знал, так как он был хорошим фехтовальщиком. Мы ехали в Сумы с пересадкой в Харькове, и Робка попросился проскочить в мединститут: попытаться сдать документы для поступления как медалист. Документы приняли и на обратном пути мы побежали узнавать результат. По дороге в институт побежали в гастроном что-то купить, нам встретилась цыганка и предложила погадать. Он отдал ей все оставшиеся деньги, и она нагадала ему многое из того, что потом свершилось в его жизни. В первую очередь предсказала, что в институт его не примут, что так и случилось. Вскоре он "загремел" в армию. Служил сначала в Лубнах.

Через год сборная области должна была ехать во Львов на первенство республики. Об этой поездке следует рассказать подробнее. В сборной были, в основном, студенты нашего строительного института, один кременчужанин, один тренер из Полтавы и два летчика из Миргорода, которых тренеру, по сути, навязали. Перед поездкой были сборы, и по окончании их летчики попросились домой: оформить в части разрешение на поездку. Поезд во Львов шел через Миргород, где они должны были подсесть. За два дня до отбытия их отпустили. Когда поезд пришел в Миргород, они, выпившие, ввалились в вагон с бутылкой коньяка и начали искать тренера, чтобы отблагодарить за неплановую поездку.

Тренер ехал с женой, которую оформили в составе женской сборной. Мы пробежались по всем вагонам, включая ресторан, но не нашли их. Оказалось, что в Миргороде они вышли что-то купить в вокзальном буфете, а когда возвратились, поезд уже отошел. Без документов, без денег они остались на перроне. Тренер проявил сноровку и уговорил какого-то таксиста догнать поезд за двойную плату. Прибыв в Киев, я (как капитан команды) и кременчужанин, старше и опытнее нас (бывший москвич), пошли к начальнику вокзала и рассказали о ситуации. Тот отнесся к нам благосклонно, так как оказался бывшим баскетболистом. Отставшие от поезда гнали до Киева такси, но к поезду так и не успели. Догадались пойти к начальнику вокзала. Тот вызвал дежурного и велел посадить "страдальцев" на скорый поезд Москва – Львов, который по расписанию приходил во Львов раньше нашего. Когда мы в тревоге приехали во Львов, на перроне уже стояли тренер с женой.

Вообще та поездка была со многими приключениями. Вот еще несколько эпизодов. Жили мы в центральной гостинице города. Один из наших ребят заявился к нам в номер, демонстрируя модную в те годы фуражку с гнущимся козырьком. Мы, естественно, стали расспрашивать, где взял. Он сказал, что купил ее в маленьком магазинчике неподалеку от гостиницы. Всей гурьбой помчались туда. В магазинчике был всего один продавец – крупный и неприветливый мужчина. Фуражки были разложены на прилавке.

Мы начали наперебой просить показать понравившиеся по цвету и нужные по размеру, он – ноль внимания, как будто нас и нет. Я первый не выдержал и закричал: "Ах ты, бандеровская…", "морда" договорить не успел, так как увидел над головой топорик. Еле увернулся. Выскочили на улицу, прибежали в гостиницу, и тренер мне устроил взбучку, упирая на то, что при отъезде нас собирали люди из органов и предупреждали, как здесь нужно себя вести, учитывая специфику края. Они оказались правы.

В канун отъезда я вышел из гостиницы и направился вниз по улице к знаменитому Львовскому театру. Возвращаясь назад, увидел идущего впереди меня с какой-то девушкой Робку... Я впал в ступор: как Робка, служа рядовым в Лубнах, оказался во Львове, да еще и в чесучовом модном костюме? Подойдя ближе к оживленно разговаривающей паре, я сказал, наклонясь к уху девушки: "Не слушайте его, он все врет!" Робка, вскрикнув, обернулся, узнал меня, и на главной улице Львова раздалось: "Серега!", "Робка!" Оказалось, что он приехал из Лубен на какие-то армейские соревнования. Наша встреча имела продолжение в ресторане. Но мне надо было бежать в гостиницу собираться, мы в тот день уезжали.

В гостинице меня уже ждали, с недоумением и тревогой гадая о моем исчезновении. Робка, крепко поддатый, поехал с нами на вокзал, поднялся и в вагон. Прозвучал гудок, а он не хочет выходить. Поезд уже тронулся, кто-то дернул стоп-кран, и, наконец, мы его высадили. Последствия остановки поезда уже позабылись.

Роберт вскоре поступил в военное училище, затем в военно-инженерную академию имени Куйбышева, служил в Мытищах, под Москвой, затем – на станции Чкаловской, где до постройки Звездного городка жили космонавты и находилась их авиабаза. На подъезде его дома висит мемориальная доска, что там жил космонавт Титов. А в соседних подъездах жили Гагарин, Комаров и другие. Робка служил в Звездном (1,5 км от Чкаловской), а затем был начальником КЭЧ (жилищно-коммунальная служба) отряда космонавтов.

Я неоднократно бывал у него в гостях и сам, и с женой. Запомнилось несколько визитов. Мы вышли из его кабинета и по пути в парке встретили Марину Попович, жену Павла Романовича Поповича. Роберт познакомил нас, и я сказал, что супруга ее вижу часто, а с ней до сего дня не доводилось встретиться. "Вы знакомы с Павлом Романовичем?" – спросила она. Я ответил, что у нас в Полтаве в центральном парке вывешены портреты почетных граждан города, в том числе и Павла Романовича Поповича, и я, часто проходя парком, вижусь с ним. "Ой, Робка, он такой же хохмач, как и ты!" – вскричала Марина.

Впоследствии я не раз убеждался, как все они, служившие в этой отрасли, ценили и юмор, и находчивость, и отзывчивость Робки. Вместе с тем было ему присуще одно небезобидное качество: был драчлив. Вся его жизнь была отмечена нетерпимостью, и, как следствие, склонностью к рукопашным разборкам. Он каждый год приезжал в отпуск к родным, мы все свободное время проводили вместе, и не было ни одного посещения Полтавы, чтоб он с кем-то не подрался, кому-то "не влепил". В его оправдание могу сказать, что зачинщиком он не был, просто не терпел хамства.

Как-то, будучи в Москве, я взял билеты на футбол СССР – ЧССР. Позвонил ему в Мытищи и пригласил на матч. Он приехал, перед игрой потащил меня в ресторан "Лужники", и... матч прошел без нас. После ресторана он кинулся в телефонную будку звонить жене, чтобы она приготовилась нас встречать. Но почти одновременно с ним к будке подошел какой-то мужик и начал оспаривать очередность. Вел себя тот мужик хамовато, заявляя, что он первый должен звонить. "Будь первым!" – вскричал Робка и въехал ему так, что тот завалился в будку. Мне с трудом удалось, не дожидаясь встречи с милицией, оттащить его, довести до станции метро и впихнуть в вагон.

Когда приехали домой, жена устроила ему разнос за позднее возвращение, да еще и с гостем. Он что-то отвечал. Пока выяснялись отношения, я ушел. Думаю, они и не заметили. Уже потемну в незнакомой местности добрался до вокзала, дождался электричку до Москвы и дальше на метро поехал к себе в гостиницу на ВДНХ. Был уже второй час ночи. Постучался в дверь своего номера, там долго не открывали, потом кто-то ворчал, что ходят по ночам, не дают спать. Мы переругивались, грозили друг другу, а когда дверь открылась, раздался двухголосый крик: "Серега!" Оказывается, днем в номере поселился мой однокурсник по институту Сережа Сюкало, приехавший в Москву в командировку. Утром мы отметили нежданную встречу и разошлись по своим делам. Подобных встреч в неожиданных местах было в моей жизни немало. Мир, действительно, тесен.

В очередном "заезде" в Москву, в переходе метро встретился с партнером по игре в институтской команде Димой Пристером, работавшим в Казахстане. После короткой беседы и расставания, поехал на метро в центр города.

В тот день Москва торжественно встречала космонавтов Поповича (Восток-4) и Николаева (Восток-3). По Красной площади шли колонны организаций, приветствующих стоящих на трибуне Мавзолея космонавтов. Очень хотелось туда попасть, но все подходы и выходы из метро в центре столицы были перекрыты. Пошел на авантюру. При выходе из метро тогдашней гостиницы "Москва" сказал милиционеру, что моя организация идет приветствовать космонавтов, а я немного опоздал и у меня будут неприятности. К тому времени напротив выхода из метро остановилась какая-то колонна, шедшая к Мавзолею. Я сказал: "Вот как раз стоит моя организация!" И закричал стоявшим там женщинам: "Тамара Степановна! Подтвердите, что я ваш!" Женщины-москвички проявили сообразительность и хором закричали: "Это наш! Петр Васильевич, бегите к нам!" Милиционер пропустил. Когда подбежал к колонне, москвички для правдоподобия подхватили меня, как своего сотрудника под руки, и так я с ними вышел на Красную площадь.

Колонна наша остановилась как раз напротив Мавзолея. На трибуне стояло все руководство страны во главе с Никитой Хрущевым, а также космонавты – Юрий Гагарин и Герман Титов. Заметил я и семью Павла Поповича. Запомнился его отец – крупный, с казацкими усищами и вытаращенными, наверное от ощущения грандиозности происходящего, глазищами. Юрий Гагарин уже освоил трибуну и ходил по ней, как в спальне, чем-то угощая присутствующих. Кто брал, кто – нет. Хрущев подозвал его, что-то строго сказал, и Гагарин, как вкопанный, встал возле него. И еще запомнилось, что в какой-то момент Хрущев отошел и его место сразу занял Фрол Козлов, член Политбюро и, по слухам, наследник должности. Но, увы, вскоре он ушел из жизни при неясных обстоятельствах. Москвички, шедшие в колонне, вели себя вольно и кричали Гагарину: "Юра! Иди к нам!"

Не было года, чтобы я по той или иной причине не посетил Москву. Чаще всего доставал путевку на ВДНХ – "и дешево, и сердито". По приезде первым делом приобретал билеты в театры, музеи, выставки, спортивные объекты и так далее. Все дни проходили в бегах (зрелищные мероприятия) и в очередях (в эпоху сплошного дефицита) за шмотками, обувью, продуктами и прочим. Вечерами – театр, концерт, футбол. Не было театра, музея, выставки, где бы я не побывал. Так, в московском саду "Эрмитаж" видел Аркадия Райкина в спектакле "На сон грядущий", в Большом смотрел Майю Плисецкую, в театре сатиры – Андрея Миронова, Анатолия Папанова и других, в театре "Эстрада" – всемирно известную группу АВВА, которая выступала в одном концерте с Аллой Пугачевой.

И в других городах, в которых бывал, стремился посмотреть, послушать знаменитостей: в Одессе – Леонида Утесова и молодую певицу Эдиту Пьеху, в Харькове повезло попасть на "сборный" концерт, где выступал и Марк Бернес с песней "Враги сожгли родную хату…" Может, я сейчас думаю, он исполнял эту песню в последний раз, так как был уже в таком состоянии, что даже не вышел на "бис"… Если не было билетов – "хватал" с рук. И так наловчился, что почти всегда попадал куда хотел.

Однажды приехал в "Лужники", где как раз открывался чемпионат мира по хоккею с шайбой. Играли СССР и ФРГ. Изловчился и первым схватил за руку одного из продающих билеты. Сразу на моей руке повисло несколько рук. "Он первый!" – сказал продавец билетов, которых было всего два, и отдал мне. "Сережа, бери и мне", – послышался знакомый голос. То был Боря Потемкин – мой сокурсник, приехавший в командировку. На открытии и игре присутствовал Брежнев и тогдашний председатель Мосисполкома Промыслов. Удивило и меня, и присутствующих болельщиков, что Брежнев вынул пачку сигарет и закурил. Предлагал Промыслову, но тот отказался. Генсеку все было можно – даже курить в зале.

Большое впечатление произвел игрок нашей сборной Валерий Харламов: юркий, быстрый, при небольшом росте не избегающий силовой борьбы. Впрочем, вся сборная тех лет была на высоте. Я – болельщик с малых лет. Старший брат моего друга детства Алика Берлина – Сергей – был страстным болельщиком и приобщил младшего брата и меня к "этому племени", а, может быть, и к спорту вообще. У них дома был приемник, привезенный их отцом (доктором наук, деканом строительного института) с войны, тогда то была роскошь. Болели мы все за ЦДКА. Да и сами гоняли мяч с утра до вечера. Футбол был первым видом спорта, которым я по-настоящему увлекся. Потом были и баскетбол, и волейбол, и гандбол. Также много плавал, бегал на лыжах и коньках, ходил в секцию бокса.

Ручные игры начались с восьмого класса. Наш соученик и друг Владик Суховский (отец его – Борис Львович Суховский – был хорошим игроком и тренером) однажды сообщил, что в ДСО "Спартак" открывается секция баскетбола, которую будет вести выпускник Киевского института физкультуры Сергей Михайлович Коломийцев (мастер спорта по теннису). Несколько человек из нашего класса пошли записываться в секцию. С того и началась моя организованная спортивная жизнь.

Проработал он с нами года полтора и уехал в Киев. Вместо него пришел Борис Львович Суховский. Будучи хорошим волейболистом, он организовал еще и волейбольную секцию, в которую привлек и меня. Впоследствии я стал играть и в гандбол. Дело в том, что в Полтаву вместе с Коломийцевым приехал работать в пединституте на кафедре физвоспитания его (Коломийцева) однокурсник Николай Иванович Хомутов, мастер спорта. По истечении многих лет могу сказать, что более сильного гандболиста я не видел тогда и не вижу сейчас. Этот очень разносторонний спортсмен был нашим кумиром. Участник войны, побывавший в плену, почему власти его и не жаловали. О нем – дальше.

Команда "Спартак". Третий слева – Сергей Гольштейн. Полтава, 1954 год. Фото из личного архива Сергея Гольштейна

До окончания школы я тренировался и в баскет, и в волейбол у Суховского – светлая ему память! У меня хранится фотография, где тогда еще играющий тренер снялся с нами после награждения подарками за победу в первенстве области по волейболу.

Не забыть и такой драматичный для меня эпизод. Сборная области по баскету, которую он тренировал, готовилась к первенству Украины в Одессе. Когда тренировочные сборы закончились, он, собрав нас, сказал: "Так, Сережа, Стасик, Галя (из женской сборной) – вы не едете! Звонили из Киева, скомандовали – ваш возраст не брать". Такого идиотизма не было ни до того, ни после. Мы, закончившие девять классов, не могли участвовать в школьной спартакиаде, а могли – только 10-тиклассники (и то не все, так как в 10-м классе были и наши однолетки). В то время мне не поехать в Одессу, родной для меня город – было шоком.

К тому же, как я позже узнал, одесский тренер (забыл фамилию) и друг Бориса Львовича, бывший одновременно и тренером сборной Украины, "положил глаз" на меня и Тамару Реброву, которая была на год старше меня и поехала в Одессу. Ее он взял потом в сборную Украины, помог поступить в институт в Одессе. Она играла в сборных девушек и Украины, и Союза, которые выигрывали первенство Европы и другие чемпионаты. Упомянутый Стасик Басюк впоследствии был вратарем в ЦДКА, одной из главных футбольных команд страны, получил, играя с "Зенитом", серьезную травму, был комиссован и доигрывал уже в "Шахтере", "Ворскле". А после тренировал детей и юношей в Полтаве. У него, кстати, тренировался и мой внук Артем.

Тогда, после такого сообщения, мы, "убитые", пришли в столовую возле кооперативного института и на оставшиеся после сборов талоны на питание взяли вина. Пили от горя и едва не плакали.

Прошло два года, Борис Львович Суховский вновь должен был везти в Одессу на ведомственные соревнования команду "Спартак". Я к тому времени уже закончил первый курс строительного института, и тренер предложил мне поехать на соревнования с ними. Вообще это было не по правилам и называлось тогда "подставой". Но я, естественно, все равно с радостью согласился, ведь – Одесса! Опять сборы и опять по окончании их тренер заявил: "Сережа, ты, к сожалению, не едешь. Так как кому-то сболтнул, что едешь в Одессу с чужой командой. Меня вызывали в спорткомитет и строго предупредили". Я опять был, как побитый. Но в том, как он преподнес эту весть, чувствовалось что-то затаенное, недосказанное. Когда мы остались одни, он опять посетовал, что я кому-то проболтался о поездке с чужой командой, и, чтобы отмести все слухи и подозрения, я должен прийти вечером на игру своей команды (по-моему, разыгрывалось первенство города). "Все увидят, что ты не поехал и успокоятся те, кто все раздул", – сказал он с загадочной улыбкой, а затем полез в карман и вынул железнодорожный билет до Одессы на следующий день.

Я пришел, отыграл свою игру, а на следующий день поехал-таки в свою Одессу, где меня встретили на вокзале Борис Львович с ребятами. На тех соревнованиях в Одессе я получил травму. Мы играли с какой-то командой (кажется, из Николаева). Игровая площадка находилась на центральном стадионе "Черноморец" между футбольными воротами и беговой дорожкой. Дорожки тогда были гаревые. В один из моментов игры я мчался к кольцу, выпрыгнул для броска и в меня врезался здоровый парень из команды соперников. Я вылетел на гаревую дорожку и немного еще по ней проехался. От ушей до пяток вся кожа была содрана. Медсестра, удаляя жужелку с тела и промазывая ранки йодом, плакала. Когда вернулся домой, не желая пугать родных, старался при них не раздеваться (особенно не хотел огорчать маму). Но как-то раз проснувшись, увидел ее, с ужасом и недоумением смотрящую на мой бок, уже покрывшийся коркой.

В тот год (1955) произошла еще одна встреча, которая могла изменить мою спортивную судьбу. Как я уже упоминал, мы играли в Сумах за первенство Украины. Тренировал нас тогда упомянутый ранее Николай Иванович Хомутов. Помню, как сидели мы в кафе вчетвером: я, Юра Фомин (один из главных моих партнеров по команде), Галя Алексеева и Лариса Горбунова (из женской команды). За соседним столиком наш тренер Хомутов разговаривал с каким-то мужчиной. Они подозвали меня к себе. Незнакомый собеседник Хомутова представился старшим тренером сборной Украины Медведевым и спросил, знаю ли я его? Когда я ответил отрицательно, он обратился к Хомутову: "Коля! Что это за … (последовала нецензурщина)?! Он не знает Медведева!" На что я ответил, что до этого момента и он меня не знал.

Вскипев, он опять обратился к Хомутову: "Коля! У тебя все такие … (опять грубо)?" Николай Иванович, видя, что знакомство явно переходит в скандал, посадил меня рядом и наступил на ногу, давая понять, чтобы я не выпендривался. Медведев расспросил, где учусь или работаю, с кем и где живу. Я ответил. И он сказал: "Значит так! Бросаешь свой хутор и переезжаешь к нам. Перевод в другой институт я обеспечу". Я начал говорить о сложном материальном положении семьи и дальше в том же духе. Он опять вскипел: "Коля! Что это за …? Если Медведев приглашает, то он, наверное, обеспечит и питание, и быт! В общем, езжай домой, определяйся. Николай Иванович знает мои координаты, через него сообщи о своем выборе. И знай, Медведев дважды не приглашает!"

Когда мы остались с Хомутовым вдвоем, он подтвердил, что Медведев сделает все, что пообещал, и добавил: "Но запомни! Если ты поедешь к нему и что-то не сложится – поломаешься (травма), не оправдаешь его ожиданий и так далее, он плюнет, переступит через тебя и пойдет, не оглядываясь. А дома, как тяжело вам ни живется, но тарелку борща мать каждый день тебе нальет!" Я крепко это запомнил, на всю жизнь. Но до сих пор не знаю: правильно ли поступил тогда, что не поехал.

Еще о нескольких аналогичных ситуациях. Гостил как-то у знакомых в Волгограде. И в один из дней забрел на стадион, где как раз начиналась тренировка местной баскетбольной команды – одной из лидеров первенства России. Набрался наглости и попросился с ними поиграть. Удивленно посмотрели на меня (скорее на мой не баскетбольный рост), но согласились. Отбегал с ними тренировку. По ее окончании их тренер Родин посадил меня в свою машину и повез на какой-то крупный завод для трудоустройства с перспективой дальнейшей игры в его команде. Зашли к какому-то заместителю директора. Родин объяснил, что к чему (они были знакомы), и меня определили в ОКС (отдел капитального строительства) завода. Но к работе я так и не приступил: потянуло, как всегда, в Полтаву, к корешам.

Аналогичная ситуация случилась в моей жизни и несколько позже. Кременчужане, намереваясь сколотить хорошую команду, пригласили даже каких-то прибалтов. В один из дней председатель горспорткомитета Прокопенко приехал за мной в Полтаву на личном авто и повез в Кременчуг. Определил там в гостиницу, а затем, как и в Волгограде, повез по кременчугским заводам трудоустраивать. Устроил в ОКС, кажется, на КРАЗе. Не помню, сколько там пробыл, но та же тоска по Полтаве заставила меня вернуться домой. Удивительное чувство!

Вспомнилась одна из самых трагических игр в моей спортивной жизни. В те годы первенство Украины проводилось по зонам. 25 областей плюс Киев и Севастополь (город союзного подчинения). Двадцать семь команд разделялись на четыре зоны (по шесть–семь команд в зоне). Затем победители в зонах разыгрывали места в финале. Одна из зон проходила в Полтаве, в институтском спортзале. В нашей зоне была и команда-фаворит из Киева ("Динамо"). При условии нашего выигрыша – первое место и выход в финал почти обеспечен. Борьба была жесткой, но мы не уступали, игра шла очко в очко.

В перерыве к нам подошел мой бывший партнер по "Спартаку", человек одаренный и успешный и в учебе, и в работе, и в художественной самодеятельности, но не в баскетболе, который явно не был его призванием. Поскольку наш тренер Владимир Гончаров участвовал в этой встрече как игрок, тот парень предложил вести игру, то есть брать минутный перерыв, делать замены, подсказывать. И вот, когда до конца игры оставалось совсем немного и мы вели в счете одно очко, он подошел к судейскому столику и, попросив замену, показал на меня.

До сих пор не пойму, как я тогда безропотно покинул площадку? Во-первых, он не имел права так поступать; во-вторых, именно мое присутствие на площадке в той ситуации было необходимым. Никто не сомневался, что с моей сноровкой и я удержал бы мяч в оставшиеся полминуты (мы вели одно очко). Вместо меня он выпустил игрока хорошего, но малоопытного. Зал загудел от удивления. Вброшенный из-за боковой линии дрожащими руками нового игрока мяч опытные киевляне перехватили и забросили в наше кольцо. Победный мяч был их.

Не передать, что творилось в зале! С нашими игроками! А со мной?! В институте меня справедливо корили за то, что послушался человека, который не вправе был распоряжаться игрой. Никто так и не понял смысла рокировки. Только потом я догадался – то была зависть неудачника. В финал мы не попали, в том числе и из-за непонятной и по сей день моей слабинки в решающий момент. Да и вина тренера очевидна – он не должен был подпускать такого "помощника" к игре, и в момент замены сказать свое веское слово! Но уже ничего не вернешь!

Случались и смешные ситуации. В 1956 году в Хороле проводилось первенство области. Для небольшого райцентра это было событием. По окончании игр по правилам того времени проводился установленный церемониал завершения: выстраивались команды, капитаны мужской и женской команд-победительниц стояли у флагштока. Первый секретарь райкома произносил заключительную речь, написанную ему, поздравлял спортсменов с окончанием игр, желал дальнейших успехов. А на листочке, с которого он читал, были написаны и сценарные моменты (не для чтения). Но он, не останавливаясь, после пожеланий продолжил: "Оркестр играет гимн! Все встают, капитаны команд-победительниц опускают флаг соревнований!".

Возле флага стоял я – капитан мужской команды-победительницы, и Вера Ребрук – капитан женской команды-победительницы из Кременчуга. Вера была очень разносторонней спортсменкой: играла и в баскет, и в волейбол, и в ручной мяч, а в возрасте около 40 лет выполнила норму мастера спорта по фехтованию. Я помню, как в газете "Радянський спорт" было по этому поводу написано: "Вперше норму майстера виконала молода кременчуцька спортсменка Віра Ребрук". Так вот, когда выступавший на закрытии соревнований секретарь райкома стал читать сценарий процедуры закрытия ("оркестр играет гимн…" и так далее), Вера, стоявшая возле флагштока рядом со мной, начала давиться от смеха и оседать на землю. Я с трудом вернул ее в вертикальное положение, и мы вдвоем спустили флаг.

Еще один комичный случай на первенстве города по ручному мячу. В финале мы (команда строительного института) играли с командой пединститута, пробившейся в финал исключительно благодаря упомянутому ранее Хомутову, который, будучи уже не в спортивном возрасте, но многое умевший, работал на кафедре физкультуры и играл за свой институт. В защите (как принято в гандболе) мы стояли "стенкой" вдоль линии вратарской площадки, а я, как самый шустрый, индивидуально "опекал" самого опасного для нас игрока – Хомутова. Он проводил или пытался проводить (а я, как мог, мешал) броски по воротам.

Когда мяч попадал к нам, я делал рывок (отрыв), мне длинным пасом передавали мяч, а дальше, как говорится, было "дело техники" и скорости. Из-за возраста Хомутов за мной не всегда успевал. И в один из таких отрывов я рванулся к их воротам, ловя пущенный мне мяч. Чтобы я не вышел один на один с их вратарем, он успел схватиться своей ручищей только за мои трусы. Рывок у меня был сильный, но его рука – еще сильней. И я оказался почти голым, так как трусы с плавками остались в его руках. Вот смеху-то было.

И такой эпизод. В Днепропетровске проходило первенство республики по волейболу среди спортсменов сельской местности. Тренер сборной области Петр Иванович Тахтуев (чудесный был человек!) взял меня в команду (подстава). Мы вышли в финал, но решающую игру проиграли. Пошли в кафе, поели и направились в гостиницу, так как рано утром своим автобусом уже уезжали домой. В кафе водила нашего автобуса выпил и, когда мы шли после ужина по центральной улице города – проспекту Маркса – он, будучи в крепком подпитии и держа в руках мяч, неожиданно и для нас, и для прохожих, с диким криком подкинул, "буцанул" его и побежал догонять. Но милиция его перехватила и мы еле-еле уговорили отпустить нашего "горе-футболиста", так как утром нужно было уезжать. Когда мы играли, он очень "болел", переживал за нас, и проигрыш в финале его жутко расстроил.

Еще одно незабываемое воспоминание. Один из начальников отца, когда он был командиром отдельного подразделения в Яссах, был полковник Иволгин. Бессемейный, он очень тепло, как к сыну, относился ко мне, привозил подарки, и вообще с большой охотой общался со мной. Зная, что я не имею возможности учиться (из-за отсутствия русской школы), предложил родителям оформить меня в Воронежское суворовское училище, где у него был знакомый. Написал ходатайство о приеме меня в училище (копия сохранилась), а мы собрали необходимые документы.

Вскоре пришел положительный ответ. Полковник брался и отвезти меня туда, но как раз в то время отца уволили из армии. Кстати, выйдя на пенсию, Иволгин поселился в городе Гадяче и несколько раз навещал нас. Вновь предлагал ехать в Воронеж, но я уже учился в школе, и тем планам не суждено было сбыться. А жаль! Воронежское суворовское училище неожиданным образом еще раз напомнило о себе в одной случившейся со мной истории.

Альберт Макашов. Фото: 21region.org

Всякое случается в жизни, бывает и такое, что нарочно не придумаешь. Играли мы как-то у нас в институте с артиллерийским училищем. Мы, конечно, хоть немного, но знали своих соперников. А в той рядовой игре в составе их команды появился новичок – очень неприятный, желчный, пакостный. В один из моментов игры я мчался к щиту, и уже выпрыгнул для броска, как он, бежавший параллельно со мной, тоже выпрыгнул и совершил невероятное: в воздухе пяткой врезал мне прямо в солнечное сплетение. Такого никто никогда не видел. Я, как говорили болельщики, с криком рухнул на пол, видимо без сознания.

Когда открыл глаза, увидел над собой врача, приводящего меня в чувство, директора института Ивана Саввича Доценко и декана Александра Никоновича Могилата. Они наблюдали за игрой с балкона, болея за свою команду, и сбежали вниз, увидев, как у них на глазах чуть не убили студента. Меня перенесли на лавочку запасных. Когда немного пришел в себя – бросился на поле посчитаться с обидчиком. Но того на поле уже не было. Совершив такое, он побежал в раздевалку, понимая, что грядет дальше. Идти в раздевалку надо было под балконом, где всегда толпились болельщики, и, говорили, что, когда он убегал с поля, кто-то врезал ему по шее. Больше я его никогда не видел, хотя желание поквитаться с негодяем не прошло.

Через много лет я встретил одного из участников той игры Владимира Вербова. Вспоминали былое и он спросил, помню ли я тот случай? "Конечно, такое не забывается!" – "А знаешь, кто тебя тогда ударил?" – "Не знаю до сих пор" – сожалел я. На его лице появилась многозначительная улыбка, предвещавшая что-то из ряда вон выходящее… "Тебя ударил будущий генерал-фашист Альберт Макашов!" – услышал я и погрузился в транс. Оказалось, что этот урод заканчивал то же суворовское училище, куда я чуть было не попал, притом в то же время!!! Затем он поступил в Днепропетровское военное училище, с которого его курс (или группу) перевели в Полтавское артучилище, в команде которого он играл. Затем их перевели в Ташкентское училище, по окончании которого он двинулся в генералы и в грязную политику.

Сложное материальное положение семьи вынуждало меня искать приработок. Не могу не упомянуть о добром отношении ко мне некоторых спортивных организаций и отдельных работников спорта. Еще в институтские годы спорткомитет предложил мне (для поддержания штанов) тренировать команду "Спартак", в которой я в школьные годы начал тренироваться и играть. Три раза в неделю по вечерам тренировал ребят. При стипендии в 22 рубля, там получал 70–80 рублей, что помогало мне и приодеться, и прокормиться.

Позже тренировал команду строительного техникума и даже какое-то время – "УТОГа" (общества глухонемых). С ними однажды поехал на соревнования. Та поездка запомнилась одним драматическим событием. Возвращаясь в гостиницу, где проживали, увидели возле здания милицию, скорую помощь, много людей. Оказалось, что в то время проходили республиканские соревнования по гимнастике среди детей и подростков. Мальчик, занявший призовое место, решил позвонить и обрадовать родителей. С верхнего этажа гостиницы, где они жили (и мы тоже), он решил спуститься вниз не по лестнице, а съехать по перилам. Сорвался и полетел вниз лестничного пролета. И погиб. Примечательно, что случилось то событие в городе Житомире, в гостинице "Житомир" и погибший мальчик носил фамилию … Житомирский!

Из всех кафедр института самой посещаемой и близкой мне была, естественно, кафедра физкультуры, а самой любимой аудиторией – спортзал. Я хорошо помню все события, связанные с этой кафедрой. С двумя преподавателями кафедры произошли трагические случаи. 

Преподавал там и наш тренер Анатолий Васильевич Ляхов, приехавший с женой из Воронежа. Он мечтал о мотоцикле, но, при тогдашнем дефиците на все, долго не мог его приобрести. В конце концов ему это удалось, и летом 1957 года отправился на нем в отпуск к матери в город Азов. Возвращались из отпуска вместе с братом, ехали за машиной с прицепом, полным арматуры. На каком-то участке прицеп оторвался от машины и их мотоцикл на полном ходу врезался в него. Брат уцелел, а Анатолий Васильевич – погиб. Я в то время был на практике в городе Макеевке. Один из наших болельщиков Алик Гальперин написал мне письмо о той трагедии. К слову, киевлянин Алик вскоре по окончании института эмигрировал в Израиль. Не знаю, что там с ним произошло (говорят, семейный раздор), но он… застрелился.

Еще один преподаватель кафедры физкультуры – Евгений Степанович Греков – до войны учился в Ленинграде в институте физкультуры. Когда началась война, группа студентов, и он в их числе, организовали лыжный отряд и пошли воевать! Так случилось, что он попал в плен к немцам и в концлагерь. Самым свирепым надзирателем в нем был тип по прозвищу "Зверь". В нашем институте во время летних каникул проходили союзные курсы по повышению квалификации, на которые съезжались строители со всего Союза (я тоже на них побывал, работая в Тресте спецработ). Однажды, проходя по коридору, в группе курсантов Греков увидел "Зверя". Позвонил в Москву своему солагернику и попросил срочно приехать для опознания и поддержки в обвинении. Тот согласился. Но не дождавшись товарища, не утерпев, где-то перехватил мерзавца. Тот начал убеждать Евгения Степановича, что он-де обознался, предложил отойти и поговорить.

Между главным корпусом института и пристройкой со спортзалом и кафедрой был переход с лестничным пролетом от первого этажа до чердака. Они поднялись по винтовой лестнице до площадки у чердака. Греков стоял, облокотившись о перила. "Зверь" неожиданно сознался и начал умолять не выдавать его, просил прощения. Даже упал на колени и, внезапно схватив Грекова за ноги, перекинул через перила. Внизу, на первом этаже, стояли старые стулья и столы. Евгений Степанович упал прямо на ножку перевернутого стула и погиб. В газете "Зоря Полтавщини" был большой очерк об этом происшествии. Так давала о себе знать война, уже, казалось бы, давно закончившаяся.

Кажется, после окончания второго курса в институте вывесили объявление, призывающее комсомольцев записываться в комитете комсомола добровольцами на летние работы на целине. Но никто не записывался. Меня встретил освобожденный секретарь комитета комсомола Леонид Черченко (сын председателя облисполкома), закончивший наш вуз лет за пять–семь до моего поступления, знавший меня по спортивным мероприятиям и сам в прошлом игравший в баскет. Он доверительно сказал, что записавшиеся будут месяц до отъезда отдыхать, а остальных пошлют работать на строительстве общежития. Посоветовал мне подумать и сагитировать еще пару человек. его приятельский тон убедил меня, и я уговорил двух своих друзей записаться на поездку. Сразу было вывешено объявление "Слава комсомольцам (пофамильно), первыми подавшим заявление на поездку!".

Мы месяц дурачились на пляже, а остальные "пахали" на стройке. За несколько дней до отправки на целину поступила команда – целина отменяется, все едут в Крым на уборку урожая. Бурно возмущались работавшие на стройке общежития и ликовали мы, отдыхавшие целый месяц. Все поехали в Крым. Работали в Джанкойском районе. Я в составе небольшой группы трудился на току, разгружая машины с зерном. Раз получилось, что смену нам не прислали, а машины все шли и шли, и мы несколько суток, почти без перерывов работали днем и ночью. Когда прибыла смена, мы еле держались на ногах. Но это зачлось и вскоре нас отпустили по домам, и даже еще что-то заплатили. Я поехал к тете в Херсон. Благо, это было недалеко.

До сих пор добрым словом вспоминаю Леню Черченко. Впоследствии он пошел работать в КГБ, дослужился до генерала, но рано ушел из жизни. И, как часто случалось в моей жизни, встретился я с ним еще раз в несколько необычной ситуации: во время туристической поездки по зимнему Закарпатью. Мы с одним приятелем записались на турпоезд: Киев – Львов – Дрогобыч – Ужгород – Мукачево – Рахов – Яремча – Черновцы – Киев. Жили в вагоне. И вот в Рахове (или Яремче), где находился крупнейший в стране лыжный трамплин, наблюдая за прыгавшими спортсменами, я увидел Леню Черченко в штатском с каким-то мужчиной. Они вероятно за кем-то наблюдали ("секли"), что до меня дошло только потом. Я подошел и поздоровался: "Привет, Леня!" Он тоже проявил радушие, но не прервал общения с мужчиной, тихо давая какие-то указания. Тогда-то меня осенило, что люди на службе, и я быстренько попрощался. Он передал привет кому-то из полтавчан.

Сергей Гольштейн с Аликом Берлиным. Фото из личного архива Сергея Гольштейна

В институте была военная кафедра, и мы, пройдя курс обучения, выпускались офицерами. После четвертого курса проходили подготовку в военном лагере вблизи Луганска. Сегодня это селение, называемое "Три избенки", появляется в сводках новостей о событиях в зоне АТО. Жили в палатках, гоняли нас по полной программе в сильную жару, как и положено в военном учебном лагере. А в выходные дни, как это делается и в армии, развлекались, как могли.

В лагере проходили переподготовку студенты четырех институтов: нашего – строительного, Харьковского библиотечного, Белоцерковского сельскохозяйственного, Киевского института физкультуры. В один из выходных нам организовали игру в баскет с киевлянами. В их составе были и игроки из сборной Украины, и игроки команды мастеров. А у нас даже из основной команды института было всего несколько человек. Киевляне вышли нормально экипированные, а мы – кто в чем. Мне кто-то дал кроссовки, а некоторые и этого не имели. Не приняв нас всерьез, они по началу двигались вразвалочку. А мы "рвали и метали". И повели даже в счете. Мне кажется, так я не играл уже никогда. Все у нас получалось!

Киевляне, поняв, что дело принимает позорный для них оборот, попытались организоваться, но тщетно. В одном из эпизодов, когда я рвался к их кольцу, известный уже тогда игрок, а впоследствии не менее известный спортивный комментатор Юрий Выставкин, не успевая за мной и делая вид, что снизу хочет выбить у меня мяч, кулаком врезал мне по башке. У меня все поплыло перед глазами. Приятно отметить, что присутствующие на той игре борцы, боксеры и остальные болели почему-то за нас. Увидев, что произошло, они выскочили на поле и чуть не побили Выставкина. Мы выиграли с перевесом в одно очко (но выиграли!), посрамив их.

На игре присутствовал командир учебной базы полковник Грицаенко, который потом своеобразно оценил мою игру. Киевляне несколько раз приходили ко мне в палатку и предлагали сыграть матч-реванш. Но я, конечно, понимал: второй раз нам уже не светит победить и под разными предлогами увиливал.

Дальнейшие события развивались совершенно неожиданно для меня. Конец сборов должен был завершиться ночным марш-броском в полной выкладке. Все с волнением ждали то тяжелое испытание. По тревоге ночью нас всех подняли, построили, объяснили маршрут. И вдруг назвали мою фамилию, велев выйти из строя. Обалдевший от волнения, я вышел. Прозвучало: "Вон – машина, шагом марш в нее!" Ничего не понимая, пошел к машине. То был грузовик, чем-то покрытый. Залез внутрь. И что увидел? В машине сидит почти весь состав футболистов киевского "Динамо": Базилевич, Биба, Турянчик и другие. Ничего не понимая, сел.

Оказывается, они тоже находились с нами в лагере в качестве курсантов, но, видимо, поступила команда свыше их особо не гонять, почему мы их и не видели на учениях. А в изнурительном марш-броске они участвовали как "группа сопровождения". Так, кажется, называлось это подразделение. Но при чем же я? Потом капитан, который нас гонял на учениях, рассказал мне, что руководитель сборов, упомянутый полковник, при разработке мероприятий марш-броска сказал обо мне: "Этот парень свое отбегал, пусть отдохнет" и распорядился посадить меня в машину сопровождения.

Всех не помню, но узнал Бибу (капитана команды), Турянчика, особенно запомнился Олег Базилевич. Или он был выпивший, или всегда был таким – не знаю. "Веселил" ребят, кого-то изображая. В конце концов он постучал в кабину, где ехал офицер сопровождения. Когда машина остановилась, упал на пол, изображая судороги. Офицер, видя, что у него на глазах погибает известный игрок, схватился за рацию, но я подошел к нему и сказал: "Это все понты (розыгрыш)!" Он благодарно взглянул на меня, сел в кабину, и мы поехали. Я приготовился к худшему (расплате), но все обошлось: посмеялись над выходкой Олега, а я до сих пор вспоминаю его в той роли паяца.

Начинало светать, мы выехали к берегу какой-то речки. Подходили участники марш-броска. Впервые увидел, как танк проходил под водой речку (нам показали это). Ко мне подошел Базилевич и высокомерно спросил: "Ты из Полтавы?" – "Ты же знаешь, что из Полтавы!" – "Че ты петушишься? Спросить нельзя?!" – "А что ты хотел?" – "Кого ты знаешь из полтавских Базилевичей?" Я сказал, что Толя Базилевич со мной в одном классе учился, Юра Базилевич учился на год младше, и мы с ним играли за школу, город в баскет. "Это мои двоюродные братья" – ответил он.

Поговорили еще немного, но я удивился, что от полтавских Базилевичей никогда не слышал об их родстве. Они действительно не распространялись об этом. Знаю, что Толя ездил к Олегу в Кувейт (или Эмираты), когда Олег и Лобановский там работали. Вернулся оттуда "упакованный". Тоже закончил инфизкульт, стал мастером спорта по борьбе, работал в Полтавском музучилище и неожиданно умер на автобусной остановке по дороге на дачу.

После окончания марш-броска нас всех построили (уже в гражданском) и объявили о завершении сборов. Вдруг опять объявили мою фамилию и вручили грамоту: "Награждается рядовой войсковой части 61436 Гонштейн С.И. (так – с ошибкой – записано) за высокие личные показатели и активное участие в спортивно-массовой работе". И подпись: "Командир в/ч 61436 гв. полковник Грицаенко. 25 августа 1958 года". Затем вещи погрузили в машину, а сами двинулись пешком на вокзал.

Когда вышли за ворота, строй рассыпался. Ко мне подошел один из игроков-баскетболистов и спросил недружественным тоном: "А пробежаться до станции слабо?" – "Ничего не слабо!" – ответил я и побежал с ними. Конечно, мы бежали не все время (до станции было 7–10 км). Но прибыли на станцию первыми, что нас выручило. Дело в том, что на пути до станции была колхозная бахча (арбузное поле), и шедшие ребята всех четырех вузов налетели на нее и разгромили: кто-то бросался арбузами, кто-то буцал ногами и т.д. Когда уже все прибыли на вокзальную площадь, туда же влетел "Виллис", в котором находился полковник Грицаенко, директор колхоза и еще кто-то. Полковник пытался выявить инициаторов погрома бахчи, но безуспешно.

Тогда он гневно сказал: "Мы, офицеры части, за свой счет возместим колхозу понесенный убыток, но вам несдобровать!" По возвращении домой, в начале учебного года к нам на общую лекцию зашли директор института, секретари парткома и комсомола, начальник спецчасти и учинили допрос. Запомнилось, как начальник спецчасти поднял секретаря парторганизации, комсомола и старосту курса и сказал: "Вот, товарищи, треугольник, где все углы тупые!" Затем нескольких участников погрома исключили из института. За них к директору пошла хлопотать группа авторитетных однокурсников (из отслуживших в армии и даже одного участника войны). Позвали и меня, зная доброе отношение ко мне директора. В общем, отстояли их.

После окончания института, перед присвоением офицерского звания, нас отправили на стажировку в город Балту. Стажировки как таковой, по сути, и не было. Находились в казармах, занимались кто чем от безделья. Через несколько дней пребывания там я шел куда-то, а навстречу мне попался заведующий военной кафедрой полковник Петров. "Сережа, домой хочешь?" – спросил он. – "Конечно, хочу – "Пошли со мной!" Привел меня в штаб части и сказал каким-то служакам: "Этого тоже оформляйте!" Оказывается, было принято решение, что ребят, отслуживших ранее срочную службу в армии, отправить домой. Я не служил, но Петров оказал мне, в виде исключения, такую услугу.

Дома жили в тяжелейшей нужде. У отца, имеющего семью из шести человек (четверо детей), не имеющего гражданской специальности (всю жизнь – в армии и на войнах), были проблемы с трудоустройством. Он работал на разных должностях, но не всегда мог отказаться от приобретенных в армии привычек. Когда в Полтаве в начале 60-х создали совнархоз, его взяли туда на неплохую должность и, наконец, он получил благоустроенную квартиру в доме рядом с гостиницей "Киев". Но недолго ему судилось в ней жить. Служба, войны, вечная борьба за справедливость, житейская неустроенность подорвали его здоровье.

Символично, что все-таки не сломленный житейскими невзгодами коммунист ушел из жизни 7 ноября – в день Октябрьской революции. Мама осталась одна в квартире, ей было невероятно тяжело. Не могу даже сейчас представить, как она, имея четверых детей, перенесла все жизненные невзгоды: и войну с тремя эвакуациями (Кишинев – Полтава, Полтава – Саратов, Саратов – Юнгеровка), и послевоенные мытарства, особенно когда отца выкинули из армии, и мы остались без средств к существованию. Героическая женщина! Это подтвердит любой, кто ее знал!

Все соседи по нашему старому дворику возле Березового сквера, жившие в маленьких квартирках без удобств в тесноте и бедноте, всегда обращались к маме за советом и помощью. В нашем типичном для послевоенного всеобщего неустройства дворе редко когда ссорились, у каждого было свое горе, своя история. Одна женщина ходила и сама с собой разговаривала: она лишилась разума, когда ее единственный сын погиб на войне. Бегали двое мальчишек, рожденных в войну от немцев. Старожилами двора были пожилые муж и жена Гутманы. Их дочь вышла замуж за инвалида-алкоголика, который ее избивал, из-за чего она повредилась в уме: весь день сидела на веранде и душераздирающе кричала. Однажды я увидел выходящего от них гроссмейстера Виктора Корчного. Его имя уже тогда было на слуху. Узнав его, я подошел с вопросом. Длинной беседы не получилось. Оказалось, что его первая жена была племянницей Гутманов, и он зачем-то заходил к ним.

Летом во дворе варили в тазиках повидло. Мы бегали и выпрашивали лакомство. Вообще-то, попрошайничество в те голодные годы было очень распространенным явлением, особенно среди пацанов. Однажды мимо наших ворот проходил американский военный, и ребятня бежала за ним, ожидая когда он бросит жвачку. Когда бросил – все кинулись подбирать. Он на ломаном труднопонятном русском языке спросил меня, почему я не участвую в потасовке за подачку. Не помню, что ответил, но, видимо, не то, что он хотел услышать.

Американец был из состава эскадрилий, которые в конце войны базировались в Англии, летали бомбить германские объекты, садились на полтавском аэродроме, вновь заправлялись и летели куда-то в Африку (кажется в Тунис), заправлялись, летели бомбить немцев и садились в Англии. Эта операция называлась "Фрэнтик". Однажды, в 1944-м году, немцы выследили, где американцы после бомбардировки садятся и нанесли по нашему аэродрому мощный авиаудар, уничтожив много самолетов союзников. Во время бомбардировки во многих домах в округе вылетели стекла окон.

Когда мы подросли, главным местом вечерних сборов и времяпрепровождения стала улица Октябрьская, прозванная нами "Шляндровской". Там проходили драки-разборки между компашками основных районов города: Кобыщанов, Павленок, Подола, Шоломки. Однажды, идя по "Шляндровской", я встретил на углу улиц Гоголя и Октябрьской группу ребят с "Шоломки" (их звали: Мика, Яка, Пупа, Македон и другие). Среди них был мой школьный кореш, ранее упомянутый Роберт. Все двинулись дальше в сторону гостиницы "Полтава", а я куда-то спешил и остановился переброситься словечком с Робертом. Стоя спиной к гостинице, увидел, что Роберт через мое плечо напряженно всматривается во что-то. И вдруг он бросился бежать за ушедшими ребятами. Я – за ним. Возле ворот, между гостиницей и нынешним кондитерским магазином, назревала какая-то "заваруха".

Оказалось, что на пути шоломковцев встретились кобыщанцы, и один из них спросил: "Кто из вас Маркитан?" У Гарика Маркитана, старше меня на год и учившегося тоже в 4-й школе, мама была судьей Октябрьского района и ранее засудила одного из них. Он решил поквитаться за это с ее сыном. Гарик не успел рот открыть, как один из шоломковской группы – Анатолий Пупченко (Пупа), только отслуживший во флоте – сказал: "Ну, я Маркитан, а что такое?" – "Пойдем, потолкуем!" – "Пойдем!" Не успели зайти во двор, как тот бандюган зарезал Пупу. Мы застали развязку. Когда приехала "скорая", Пупа уже не дышал.

Стычки, драки с кастетами, поножовщина были тогда не редки. Мой сосед по квартире и школьный друг Костя Будаевский был среди "крутых" своим, не расставался с гитарой и распевал дворовые (блатные) песни. Его исполнение можно было услышать во всех парках. Он встречался с одной девицей, но потом поссорился с ней. И вот как-то на "Шляндровской" мы встретили ее с двумя ребятами из компании, в которой он чаще всего выступал. Он приревновал ее, еле его удержали и утихомирили. Потом направились к Петровскому парку и разошлись по домам.

Белая беседка в Полтаве. Фото: histpol.pl.ua

На другой день классная руководительница спросила меня, где Будаевский. Я не знал. Она послала к нему домой узнать, почему его не было на уроках. С охотой пошел (почему бы не прогулять урок?). У него дома меня в слезах встретила его мама, тетя Юля. Выяснилось, что когда вечером они всей гурьбой подошли к его дому и стали прощаться, Костя опять набросился на одного из них, и тот, отбиваясь, камнем разбил ему голову.

Костя лежал с перевязанной головой и твердил, что непременно отомстит обидчику. Я, видя его состояние, взял с него слово, что без меня он никуда не пойдет. Через несколько дней, часов в 12 ночи, раздался стук в окно нашей квартиры. Два милиционера сказали, чтоб я выходил и шел с ними. Меня повели в райотдел милиции. По дороге я пытался узнать, что случилось, почему меня ведут в милицию. "Там расскажешь, как зарезали твоего кореша", – ответили они.

В милиции тогдашний начальник райотдела Дементеев и группа сотрудников начали допрос. Спросили, что я знаю о случившемся, где был в такой-то день и час. Я ничего не понимал и сказал, что в то время был на уроках, а после – на собрании в присутствии директора Даниила Ивановича Ширшова. Дементеев махнул кому-то рукой, тот зашел мне за спину и щелкнул пряжкой. Я уже был наслышан о некоторых их методах допроса, один из которых был – запугать подготовкой к избиению. И сказал: "Попробуйте, троньте! Дома остался отец – он умеет бороться и этого вам так не спустит". Дементеев дал отмашку. "А как ты докажешь, что был на уроках и на собрании?" – спросили меня. "А вы позвоните в школу. Там есть дежурный. А директор живет во дворе школы. Дежурный его позовет. Тот откроет журнал, убедится, что я был на уроках. На собрании он тоже видел меня". Позвонили. Все случилось, как я предположил.

Меня вывели в соседнюю комнату и оставили одного. Через какое-то время послышались голоса, и в комнату ввели Аркадия Ларькова, моего одноклассника, с которым мы гуляли в тот злополучный день. За отсутствием улик его тоже долго не допрашивали и отвели ко мне. Уже светало, когда послышались шум и даже крики. Дверь открылась, Аркадий успел сказать: "Если зайдут менты, хватай "мойки" (так тогда называли бритвы) и не подпускай их к нам" ("мойки" лежали на столе). Зашли два мента. Мы схватили "мойки". Но они заорали: "Положите лезвия и убирайтесь домой!" Со страхом шмыгнули между ними. В комнате, где нас допрашивали, уже находился виновник той "заварухи" – Мусийченко (по кличке Мусий). Это он порезал Костю, когда тот пришел к нему в вечернюю школу на разборку с ножом. Но силенок у него оказалось маловато, Мусий сумел выбить у него нож и им же нанес ему два удара. Костя чудом выжил. Потом был суд, приговор. По окончании срока в Полтаву Мусий не вернулся.

Упомянутый директор школы Даниил Иванович Ширшов (он у нас преподавал химию) вскоре был назначен заведующим городским отделом народного образования. Любитель женщин, он втайне от жены встречался с выпускницей 10-й школы. Однажды сидел с ней возле театра имени Гоголя, когда подошел ее муж (военный летчик Понамарев) и со словами: "Я тебя предупреждал?! Получай!" зарезал его на глазах моего отца, сидевшего неподалеку. Впоследствии я с этим летуном-убийцей пересекался по работе. Сослуживцы много ходатайствовали за него, и вскоре его освободили. Работал он уже на гражданке: на заводе Облмежколхозстроя диспетчером.

Школу я закончил в 1954 году. Выбора для поступления в институт не в Полтаве у меня не было: из-за пятой графы и тяжелого материального положения. Если оценивать мои способности, то я тяготел более к гуманитарным дисциплинам (истории, журналистике, литературе и так далее). Историю любил больше всего и слыл в классе "продвинутым" по этому предмету. Помню, как мы, выпускники, стояли возле учительской и наша классная руководительница, преподававшая украинский язык, Лина Мусиевна Шуба интересовалась, кто куда намерен идти учиться. Повернувшись ко мне, сказала: "От якби тебе, Сергій, прийняли до інституту журналістики", зная, что это мое призвание и прекрасно понимая, что туда мне путь закрыт. Голос ее дрожал, а глаза увлажнились.

Единственный вуз, куда я мог без проблем поступить – наш строительный институт, где в те годы была лучшая в городе и в области баскетбольная команда, в которую меня звали. То был вынужденный выбор. На экзаменах меня подстраховывала группа пятикурсников. Помнится, на экзамене по физике я вытащил билет, на один из вопросов которого не знал ответа. Принимал экзамен очень интересный, смешной человек по фамилии Климушкин (заведующий кафедрой физики).

Страхующие меня пятикурсники, забравшись на стул и дотянувшись до стекла над дверью, ждали от меня знака, все ли в порядке. Я подал знак, означающий, что с одним вопросом проблема. Они позвали молоденькую жену Климушкина, оказавшуюся на тот момент в институте. Она зашла в аудиторию, подошла к мужу, который попросил ее побыть вместо себя, а сам куда-то отлучился, что нам было на руку. Затем забрала у меня записку с вопросом, которую и вынесла ребятам. Она же принесла мне и шпаргалку с ответом. Все было окей. Я бодро отвечал на вопросы билета, а экзаменатор периодически твердил: "Хорошо! Хорошо!".

Когда вышел и меня спросили об оценке, я сказал: "Отлично!" – "А ну, покажи!" Показал зачетку и услышал: "Так тут "хорошо", а не "отлично". Я вернулся к экзаменатору и стал оспаривать оценку: "Вы же все время, пока я отвечал на билет, говорили "хорошо, хорошо" и никаких замечаний не делали". На что он ответил: "Да, я говорил "хорошо", так и поставил "хорошо". Оригинальный был кадр! И вот, поступив в институт, я стал осваивать специальность, о которой никогда не мечтал.

По окончании института я получил направление в Акмолинск (ныне Астана – столица Казахстана). Работал прорабом в стройкомбинате на окраине города, там и жил в поселке в комнате сборно-щитового домика. Зимой, когда температура доходила до -40ºС, было "весело" (топил дровами и углем), питался, где доведется и чем придется. Развлечений – никаких. В свободное время ездил в город, познакомился там с бывшим одесситом, журналистом местной газеты. В выходной иногда у него и ночевал. Все свободное время жители этого поселка "бухали".

На стройке работали люди 16-ти национальностей: почти все из репрессированных, переселенцев – чеченцы, ингуши, поволжские немцы, крымские татары, адыгейцы, бандеровцы, власовцы и прочие. Публика была сложная, как и их судьбы, но относились ко мне нормально.

На Новый год секретарь парткома комбината пригласил руководство предприятия и меня, беспартийного, к себе домой. Вечером 31 декабря я уже начал собираться, когда зашел бригадир Борис (ингуш Батыр) и сообщил, что живущие в бараке напротив моего дома девочки-штукатуры зовут меня в гости. Я сказал, что уже приглашен и тороплюсь. Но он настаивал, говоря, что если не зайду, они обидятся. Короче, договорились, что зайду ненадолго, а потом он проводит меня до города.

В комнате, где они жили, был один из работников комбината – власовец Севостьянов. Меня это удивило, поскольку он был семейный. Удивился еще больше, увидев на столе вместе с другими угощениями большую миску мяса, которое у нас "водилось" редко. Поздравил всех, выпил рюмку, Севостьянов сунул мне на закуску кусок мяса из миски. Я отказался, несмотря на его настойчивые предложения. Немного посидев, отправился с Батыром в город. Прибыв на место, стал уговаривать его пойти в гости со мной, отпраздновать и потом вместе отправиться домой, так как ночью в одиночку я вряд ли добрался бы быстро. Он не хотел идти, поскольку его не приглашали. Но я настоял, и он зашел в дом со мной.

В разгар веселья Батыр на что-то обиделся и ушел. И я один, крепко выпив, ночью в большой мороз отправился в обратный путь. На какой-то автобусной остановке, дожидаясь транспорта, заснул, как говорится, "мертвым сном". Очнулся дома в окружении нескольких человек, которые растирали меня спиртом. Батыр поняв, что сам я не доберусь, взял с собой нескольких работяг и вернулся забрать меня. Добрались, а меня уже на гулянке нет. Кинулись искать и нашли на остановке, – спящего и почти замерзшего. Уже не помню, как доставили домой, – спасли меня. В такой мороз запросто можно было и не проснуться. Но судьба мне благоволила.

Утром девочки-штукатуры на работу не вышли. Я послал кого-то узнать причину их отсутствия. Вернувшись, он посоветовал мне самому сходить к ним. Пошел и застал такую картину: девочки плакали, некоторых рвало. "Что случилось?" – спросил я. Оказалось, утром к ним пришел маленький сын того самого власовца Севостьянова и начал имитировать собачий лай. "Что ты гавкаешь?" – "А собачки нашей нет – я вместо нее гавкаю". – "А где собака?" – "А папа ее убил, поджарил и вы ее вчера съели!" Я вспомнил, как он все время подсовывал мне кусок мяса. При встрече с ним я спросил, зачем он это сделал? Он ответил, что когда сидел в лагере, доводилось от голода есть собачатину и, благодаря этому, он выжил. "А я при чем?" – "Чтобы когда-нибудь вспомнил меня!". Вот такие там были нравы.

Главный инженер комбината Шкурба отсидел срок, как и многие другие на предприятии. Человек был своеобразный, но вообще-то хороший. Правда, постоянно был в подпитии, из кабинета почти не выходил, прошлое его не отпускало. В первое время, когда я к нему заходил, у него увлажнялись глаза. Не понимая причину того, спросил у старожилов, в чем дело. Оказалось, когда он сидел, его единственный сын погиб на фронте. Я вызывал у него определенные ассоциации.

Как-то вызвал он меня и сказал: "Так, Сережа! Заказывай машины и гони завтра в Алжир за блоками (бетонными)". Я очумел. Выйдя от него, стоял в коридоре и переваривал полученное задание: как я из Акмолинска доберусь до Алжира? Проходивший нормировщик, отсидевший за бандеровщину, увидев мое состояние, поинтересовался, в чем дело? Я рассказал. Он захохотал, а потом разъяснил, что "Алжир" – название лагеря, расположенного недалеко от города, и эта аббревиатура расшифровывается как "Акмолинский лагерь жен изменников родины". Там сидели жены Тухачевского, Якира, Блюхера и другие. Я пришел в себя. На следующий день поехал в тот "Алжир". С Гришей, водилой бортовой машины со стройки, поволжским немцем, приехали в "Алжир". Я начал оформлять въезд в зону лагеря, заболтался с оформлявшей пропуск молодой женщиной, когда Гриша меня отозвал от окошка и сказал: "Что вы делаете? Ее муж сидит в лагере, мы сейчас заедем в зону, а он уже будет ждать нас. Здесь "почта" работает бесперебойно". А в лагере сидели убийцы. В общем, весело.

Заехали. Подходит какой-то зек и говорит: "Кент! (Такой был жаргон в обиходе) Теодолит нужен?" А теодолит тогда на стройке был дефицитным инструментом. "Ну, нужен", – ответил. "Две бутылки водки – и он твой". Не зная, как ему провезти водку (на проходной осматривали въезжающих), я отказался. "Ну, тогда стой". И мы стояли в очереди, пока загружали другие машины. И вдруг начали загружать вне очереди нашу машину. Вернувшись на стройку, стали разгружаться, подошел кто-то из работяг и спросил, где я взял теодолит. Оказывается, водила Гриша согласился все-таки на бартер и взял теодолит, не сказав мне. Пришлось идти за водкой.

Опытный в этих делах Гриша сказал, что провоз водки в лагерь – его проблема. И провез! Нас стали грузить вне очереди. А тот зек после сказал мне: "Кент! Если у тебя возникнут какие-нибудь проблемы – ко мне!". И однажды пришлось поехать к нему в лагерь. Но его там не оказалось, заключенных увезли на стройку в город. Разыскали стройку, его, изложили свое дело. Через несколько дней опять поехали туда узнать о нашем деле, однако, там никого не оказалось, кроме дежурного. И тот рассказал о произошедшем: зеки повздорили с прорабом и где-то его забетонировали. Больше его не видели.

Трагическая история случилась и с Гришей. Однажды забежал он ко мне в прорабскую, и на нем, как говорится, "не было лица". Находясь в трансе, рассказал, что ехал утром, и на повороте под заднее колесо его грузовика попал мальчик-чеченец. Ребенок погиб. Гриша умолял срочно оформить ему увольнение и до вечера помочь уехать с семьей в другой город, потому что у чеченцев в обычае кровная месть, и они вырежут его семью. Я сделал все, как он просил: уговорил директора срочно рассчитать его и помочь отвезти с семьей на вокзал. Больше с ним не встречался.

Вызвали меня как-то в трест (нашу вышестоящую организацию) и дали неожиданное задание: поехать на строящийся в Атбасаркском районе элеватор (на целине) и заменить запившего прораба на месяц. Долетел самолетом до Атбасара (районный центр), разыскал тамошнего начальника СМУ, переночевал у него дома. Утром он повез меня на грузовой машине на стройку. Ехали по целине и я, находясь в кузове (а он сидел в кабине), испытал все "прелести" целины: взглядом – она ровная, как стол, а когда едешь, да еще стоя в кузове, трясет немилосердно. Я не выдерживал, периодически стучал в кабину, мне давали передохнуть на коротких остановках, и двигались дальше. Пока доехали – всю душу вытрясли.

Но настоящие "прелести" были впереди. Стройка велась в неохватных взглядом целинных полях. Огромные бурты зерна, постоянный подвоз нового, жара и тучи черных мух, которые были повсюду: и в столовой, и в вагончике, где жил. есть почти не мог. Столовая – это покрытый тентом участок. Мухи влетали не только в пищу, но и в рот. В сборно-щитовом домике жил с семьей какой-то работник будущего элеватора. Они иногда меня чем-нибудь угощали.

На том "курорте" я пробыл больше месяца, потом меня сменили, отвезли в Атбасар, где пришлось ночевать на столе в кабинете начальника, а утром самолетом я вернулся в Акмолинск, где первым делом поехал в баню (месяц не мылся). Когда в бане стал раздеваться, вдруг все поплыло перед глазами, очухался, когда в нос что-то совали. То все было результатом "питания", а точнее его отсутствия на целине. Вот когда я кусал локти, что поехал в тот дикий край. А ведь был шанс остаться в Полтаве: спорткомитет двумя годами ранее ходатайствовал перед руководством института о моем одноклубнике Юре Фомине. Уверен, что и за меня замолвили бы словечко.

Когда вернулся в Полтаву, где (с дипломом строительного института) работу по специальности найти было сложно, кто-то помог мне трудоустроиться в ПКТИ (проектно-конструкторский технологический институт). его подразделения находились в разных местах города, что создавало некоторые неудобства. Было принято решение о строительстве отдельного здания.

Самое время вспомнить одного выдающегося человека, который, на мой взгляд, до сих пор недооценен. И вспомнить не только потому, что он во многом мне помогал, а, главным образом потому, что его усилиями, талантом, настойчивостью Полтава сохранилась, возродилась и расцвела. Речь о Льве Семеновиче Вайнгорте – многолетнем главном архитекторе города. Подробнее о нем – дальше.

А тогда он выделил для ПКТИ площадку под строительство корпуса (без сноса) и в самом центре города. Я заказал проектную документацию, нашел подрядчика и началась стройка… После ее завершения все отделы ПКТИ собрались в одном здании. Меня оставили работать, планируя строить опытно-техническую базу.

Однажды в коридоре из группы каких-то солидных товарищей подошел ко мне человек и спросил, как им найти… и назвал мою фамилию. Я сказал, что уже нашли. Оказалось, что они приехали из Киева из Главного управления нефтедобывающей промышленности во главе с начальником Управления (Министерства тогда еще не было) Патюкаевым. "Поехали с нами", – командным голосом велел он мне. На вопросы – куда и зачем, сказал, что по дороге все расскажет. Поехали в Супруновку, где тогда и размещался трест "Полтавбурнефтегаз", (позднее УБР – Управление буровых работ). Как я понял, они намеревались создать большую организацию, объединяющую все нефтяные и газовые управления Левобережной Украины – "Укрвостокнефтегаз" во главе с бывшим организатором и руководителем "Тюменьнефти" – Слепяном Ароном Марковичем (кавказским евреем).

Нужно было здание для новой организации. Для того Патюкаев и приехал в Полтаву. Им глянулось здание ПКТИ, и они решили свое построить по такому же проекту. Узнали, кто строил и так вышли на меня. В Супруновке размещались многие подразделения треста (контора бурения, тампонажная контора, транспортная, снабженческая и др.). В кабинете управляющего Патюкаев меня представил и велел оформлять на должность заместителя начальника ОКСа с неплохим окладом. Когда получил первую зарплату – она оказалась ниже обещанной. Вскоре вместо ушедшего на пенсию начальника ОКСа назначили меня с обещанным ранее окладом. Проработал я на том месте ровно 10 лет.

А тогда начал с поисков площадки для административного здания объединения. Вайнгорт предложил площадку бывшей трикотажной фабрики (где в молодости работала моя мама). Место было очень хорошее, рядом со зданием ПКТИ. Но на предлагаемой площадке остался железобетонный монолитный каркас взорванной фабрики. Многие "точили зубы" на то место, но все их "обламывали", так как свалить огромный каркас было очень сложно. Площадка бывшей фабрики оставалась, пожалуй, последней в городе, не расчищенной и не застроенной после войны. Хотя к тому времени уже была выделена "Геолпроекту". Но они не смогли снести тот каркас.

Я предложил директору передать нам площадку, обязываясь, в свою очередь, выделить им часть построенного сооружения. Ходил к нему несколько раз, но он все отказывался. И тогда Вайнгорт подсказал мне, что есть положение, по которому у организации, которая в течение двух лет не приступила к освоению выделенной площадки, она изымалась. Я поведал о том несговорчивому руководителю, который посмеялся, говоря, что он то положение… В общем, всерьез мое сообщение не принял. Лев Семенович переоформил решение исполкома на нас на законных основаниях.

Сергей Гольштейн в Березовом сквере. Полтава, 1955 год. Фото из личного архива Сергея Гольштейна

Но как нам снести эдакую крепость? У меня был хороший знакомый – бывший заместитель председателя горисполкома Олег Лаврентьевич Копцевич (который знал и уважал моего отца). Он повез меня в авиагородок, познакомил с командиром базы авиасоединения полковником Вологодским (оба были заядлыми охотниками), с которым и я впоследствии подружился. Затем все поехали в Супруновку к моему шефу. Вологодский сказал, что он берется снести каркас за услугу – нужен был один километр отработанных буровых труб. Ударили по рукам. И на следующий день он привез к месту сноса двух солдат и солидного старшину, пообещал при мне солдатикам, что если те справятся с заданием – он даст им месяц отпуска домой.

Доставили компрессор и отбойные молотки. И началось: каждое утро привозил солдат на своей машине, ребята отбивали этими молотками бетон с одной стороны колонны до арматуры, затем газосваркой ее, оголенную, резали. И так, до тех пор, пока не обработали все колонны. Все длилось около месяца. В перерывах полковник лично привозил им гарнизонный обед. Рядом, на территории протезного завода, находилось СМУ-2, которое впоследствии и строило здание. Работяги СМУ ждали, когда солдаты и старшина поедят и доедали то, что оставалось в бидонах. По окончании разрезания колонн пригнали три авиационных бульдозера, зацепили тросами верхушки колонн, одновременно потянули и, когда вывели весь каркас из эксцентриситета, тот с грохотом рухнул. На зрелище сбежалось много зевак, так как "Кутузовка" (так все называли фабрику) была известным сооружением в городе.

Последующие работы по разборке и вывозу остатков каркаса, выемке фундаментов были уже, как говорится, делом техники. А затем приступили к непосредственному строительству здания (по улице Монастырской, ныне там УБР и НГДУ). Когда приступили к работам, ко мне неоднократно подходил пожилой мужчина (живущий в начале "Шоломки") и предупреждал, что на площадке могут быть неразорвавшиеся бомбы и снаряды. Он сам видел во время войны, как они падали. Я вызывал саперов из Лубен, те проверили площадку, но ничего опасного не обнаружили. А он все "доставал" меня, сказав, что фамилия его Спивак и он брат того самого Спивака, который после войны был у нас Первым секретарем обкома партии, а потом – министром сельского хозяйства.

Здание стоит до сих пор. И я долго в нем работал. Трест наш переехал сюда из Супруновки вместе с "Укрвостокнефтью", ВГСЧ (спасателями при пожарах на буровых), конторой связи и другими организациями.

Работать пришлось вместе с "западенцами", и сам управляющий был из тех краев. Отношения с ними складывались по-разному.

Постройки были возведены в удобных и для проживания, и для производства местах (спасибо Вайнгорту!), удалось избежать и сноса домов. Однажды зашла секретарша Слепяна и сказала, что меня ждет шеф. В кабинете меня ждали кроме Слепяна еще три человека, в том числе управляющий трестом и заместитель председателя обкома профсоюзов нефтяников. Слепян сообщил для чего меня пригласили. Управляющему трестом и профсоюзному деятелю было бы удобно не только работать в одном месте, но и жить в одном доме в уютном районе (хотя они уже имели хорошие квартиры). "Знаю, ты, если захочешь, можешь решить этот вопрос", – сказал Слепян. "А мне жилье?", – спросил я. "У него нет квартиры?" – удивленно спросил Слепян у моего шефа.

В то время я жил в полуподвальной квартире, оставшейся от родителей, которые перебрались на квартиру у Березового сквера, когда мы (дети) все разъехались (я – в Акмолинск, старший брат, – в Пермь, младший – в армию, сестра – в Пермь к брату). "Мы ему планируем выделить квартиру", – сказал шеф. "Вот в этом доме, который я попробую выбегать и построить – планируйте и мне", – сказал я. А на сколько комнат ты претендуешь?" – спросил Арон Маркович. "На одну, я один". – "Так тогда вообще нет вопросов". – "Ну, сегодня вы мне тут обещаете, а когда построю – ситуация изменится: кто-то пойдет на другую работу, кто-то забудет обещание и т.д., и я останусь ни с чем", – засомневался я. "Так что? Писать тебе расписку? Тут сидят четыре коммуниста, и ты им не веришь?". Вот, примерно, такой разговор произошел между нами. Пошел к Вайнгорту, рассказал об этом. Поехали с ним смотреть площадки – чтобы без сноса, в центре города, в уютном месте. Приглянулась нам (а потом и моим "керівникам") площадка возле родного Березового сквера.

И я принялся за дело: оформил выделение площадки, сделал проект дома (при ОКСе была проектно-сметная группа), согласовал его во всех положенных инстанциях, нашел хорошего подрядчика и в кратчайший срок дом построили. Причем, во время строительства, они (руководители) не раз являлись с идеями изменения планировки выбранных ими квартир.

По окончании строительства выяснилось, что проект нужно согласовать в Госстрое в Киеве, так как он был не типовой, а индивидуальной разработки. Что делать? Кто меня знает в Госстрое, и кого я там знаю? Пошел опять к Вайнгорту и сказал, что шеф дает машину для нашей с ним поездки в Киев. Он согласился, но поездку все откладывал. Наконец выехали. Оказалось, что поездку он откладывал из-за того, что ему нужно было доставить в аэропорт в Борисполе невестку, приехавшую погостить из Таллинна, где они с сыном Льва Семеновича жили.

Не доезжая пару километров до аэропорта, увидели вереницу машин – дальше не пускало ГАИ. Оказалось, что из аэропорта отбывают присутствовавшие на военных учениях под Киевом руководители стран Варшавского договора. Я что-то наплел гаишнику и он пропустил нас, сказав, что дальше по дороге нас все равно остановят. Мы все-таки как-то добрались до здания аэродрома и через большое застекленное окно со второго этажа наблюдали всю церемонию прощания руководства страны с главами стран Договора: Живков, Гомулка, Чаушеску, Хоннекер и другие подходили, некоторые с женами, к Брежневу и его приближенным и целовались (взасос), потом садились в подкативший самолет и отбывали.

В Госстрое Лев Семенович позвал двух каких-то работников (с которыми был на "ты"), все вместе пообедали и они мне прямо за столом подписали согласование.

А потом последовали два ЧП, одно из которых очень ощутимо касалось меня, так как было связано с теми четырьмя коммунистами. Кто-то написал (видимо, анонимку), что они все, имея хорошую жилплощадь, пользуясь своим положением, задумали перебраться в еще более комфортабельные квартиры. Их куда-то вызывали или просто предупредили, в итоге все отказались переезжать, кроме одного. И тот один преподнес мне "подарок". Сказал, что, "к сожалению", мою квартиру отдадут другим, а мне оставалась единственная, еще не распределенная однокомнатная, но на первом этаже, где была прорабская.

Объяснялось это так. Якобы, во время возложения в Петровском парке венков на могилы павших на войне, к плачущей вдове одного из захороненных воинов (полковника Холодного) подошел Федор Трофимович Моргун (первый секретарь обкома) и спросил о ее нуждах. И она, проживающая с дочерью в Харькове, сказала, что хотела бы жить невдалеке от могилы мужа. И Моргун показал ей на строящийся нашим трестом дом, предложив выбрать в нем квартиру. Она-де и выбрала мою. То была, конечно, чушь. Выбрала она двухкомнатную на третьем этаже, – не мою. А ложная версия ему была нужна, чтобы в мою квартиру вселить женщину из Облсовпрофа, с которой у него, видимо, были особые отношения.

Я метался в поисках справедливости, но натыкался на стену. Упомянутый мною Копцевич (бывший заместитель мэра) пошел со мной к мэру города Богдановичу, хлопотать за меня. Я остался в приемной, а он довольно долго пробыл у него. А когда вышел, сообщил, что мэр знает и меня (кажется, по спорту), и слышал об этой истории. Еще сказал, что в этой истории задействованы такие деятели, что мне нужно соглашаться на предлагаемую квартиру, иначе не получу ничего. Куда деться? Согласился. И жил там семь лет. Как не вспомнить малоизвестную поэму Сергея Есенина с впечатляющим названием "Страна негодяев"?

Еще история. Мы построили, обойдясь без сноса, два больших жилых дома в начале улицы Комсомольской (напротив дома Вайнгорта). Поселились в них работники объединения и треста, и других наших организаций. Тихое место, в центре города… Но "аппетит приходит во время еды". Попросили меня организовать поблизости и площадку под гаражи. Пошел в Облжилуправление (вопрос тогда был в их ведении). Начальником управления был Ваня Яненко (бывший до этого Первым секретарем обкома комсомола), а главным инженером – Николай Алексеевич Балковой, который потом стал начальником (девять лет я работал у него заместителем, а в конце службы – главным инженером).

Ваня на год раньше меня окончил институт и мы неплохо знали друг друга. А с Николаем Алексеевичем я жил в одном дворе, да и так знались. В общем, площадку для гаражного кооператива мы получили, и недалеко от наших домов. Мне пришлось побегать, оформляя ее и еще составить список претендентов на участки. Сделал все, что требовалось, кроме одного – не внес себя в этот список, хотя мне советовали. А прораб строительного участка предлагал построить мне гараж. Только потом, когда у меня появился "Запорожец" – я понял, какую глупость тогда совершил.

Шеф предложил мне пригласить Яненко и Балкового на шашлык. Он был мастак организовывать такие пикники. Поехали в Буланово. В живописной местности на берегу речки Ворсклы состоялось это празднество, вернее, его первая часть. После первой-второй рюмки неожиданно для всех он вдруг "попер" на меня. Я швырнул рюмку и ушел от компании. Ваня Яненко меня догнал, как мог успокоил и сказал шефу: "Еще раз обидишь Сергея – будешь иметь дело со мной". Тот, поняв, что "дело принимает серьезный оборот", начал говорить, что пошутил и как он ценит меня. Но настроение было испорчено. На следующий день я зашел к нему с заявлением об уходе. Он при мне порвал его и вновь попытался добрыми словами обо мне урегулировать последствия вчерашнего выпада. Я вышел, вновь написал заявление и под расписку отдал его секретарше. Он и следующее заявление не пустил в дело. Обида моя не прошла, и, в конечном счете, через пару лет я ушел в Облмежколхозстрой, где проработал восемь лет.

Работая в предпенсионные годы в одном из управлений Облисполкома, мне иногда доводилось пересекаться с некоторыми руководящими работниками города и области. Впечатление от этих встреч неоднозначное. Их личностные качества, специфика прежнего режима, методы подбора кадров способствовали развитию подчас любопытных ситуаций и событий.

О некоторых из них. В конце года в партийных органах заслушивали отчеты руководителей предприятий, построивших хозспособом (самостоятельно без подрядчиков) жилье. Во время одного из таких отчетов в горкоме партии довелось присутствовать и мне. Первый секретарь Константин Федорович Чухлебов поднимал руководителей (или их представителей) и они отчитывались о выполнении планов по строительству. Спрос был строгий и не обходилось без "обещаловки", типа "Будет сделано!".

Дошла очередь и до меня. Мы строили два больших жилых дома и до сдачи в эксплуатацию было еще далеко. "Ну что? Вы к концу года дома сдаете?" – спросил Первый. "Конечно, нет!" – "Я вижу, тебе тяжело стало носить партбилет!". Я никогда не состоявший в партии, ответил: "Партбилет не тяготит – его у меня нет". И продолжил: "Вы, Константин Федорович – сами строитель (он закончил задолго до меня наш строительный институт) и должны понимать, что за две недели выполнить не начатые еще отделочные работы невозможно!" Он взорвался, чем-то еще мне пригрозил и, видимо, потом позвонил шефу. Впоследствии судьба опять свела меня с Чухлебовым. Выйдя на пенсию, он работал у нас в управлении, ведал технадзором: до обеда читал "Правду", после – "Известия". И спроса с него никакого не было, так как шеф много лет был "под ним". Правда, надо сказать, былого чванства за ним не замечалось: был доступен и даже немного услужлив.

Помнится и такой случай. Шефу позвонил или Первый секретарь обкома, или его помощник и устроил разнос – его квартиру затопило. Он тогда жил в обкомовском доме за детским интернатом. Шеф позвал меня и велел написать приказ об увольнении за начальника Горжилуправления Семена Яковлевича Рабиновича, затем взять машину и срочно принять необходимые меры по устранению следов аварии в "пострадавшей" квартире. Поехал.

При въезде на территорию интерната, за которым находился злополучный дом, встретил выезжающую машину начальника горжилуправления, который остановился и спросил: "Что? Приказ на меня уже подготовил? Можешь разворачиваться – там уже все, что нужно, делается". Я ответил, что приказ не писал и удивился, кто и когда успел ему об этом сообщить. Прибыв на место, увидел суетящихся работников АДС (аварийно-диспетчерской службы). Зашел в квартиру и жена Первого указала на небольшое пятнышко возле стояка на потолке кухни.

Оказалось, что из-за оставленного открытым в морозную окна в пустующей квартире этажом выше, лопнул стояк (или батарея), что и стало причиной затопления. В той пустующей квартире иногда принимали гостей, и, видимо не обходилось без "парки". А в тот злополучный вечер после проветривания прокуренной квартиры забыли закрыть окно. Но признать, что, по сути, он сам затопил квартиру, – норов не позволил. И чуть не пострадали невинные. Чванство и отсутствие самокритики порождали вседозволенность.

Еще один случай из того же ряда. У меня гостил приехавший из Америки мой старый знакомый. В один из дней мы поехали на кладбище на могилы его родных. Он вышел у нынешнего перехода в Корпусный парк – поменять в банке валюту на случай, если придется нанимать рабочих для обустройства могил. Я в ожидании его прохаживался по Октябрьской возле банка. Мимо проходил Федор Трофимович Моргун, который внезапно остановился и, не поздоровавшись, требовательно и удивленно спросил: "А куда делся книжный магазин?" – "Здесь никогда не было книжного магазина", – ответил я. Он взорвался: "А я говорю, здесь был книжный!". Тогда взорвался и я: "Федор Трофимович! Вы здесь бываете раз в пять лет, а я живу много лет, вон – в следующем доме! И магазин военной книги был почти под нашим домом!". Он, поняв, что просчитался, не извинившись, что-то буркнул, двинулся дальше. Вот такие у нашего руководства бытовали нравы, порожденные недостаточной воспитанностью и порочной системой выдвижения кадров по партийной линии и национальной принадлежности.

Случались и комичные эпизоды. По указанию свыше для разборки какого-то дела в районе помимо меня должен был ехать и один из замов председателя облисполкома. Я зашел к нему с резолюцией о совместном выезде. У него сидел его бывший сокурсник по сельхозинституту, но в должности ниже рангом. Увидев резолюцию, он, сославшись на занятость, попросил ехать без него. А потом неожиданно обратился к однокурснику по сельхозинституту спросил: "Сашко, а ты помнишь, як Сережа буцав?". Тот вряд ли помнил и, скорее всего не понял значения слова "буцав", но утвердительно кивнул.

Прошло время. Во дворе Лечсанупра, реконструкцией лечебницы и строительством хирургического корпуса которого занимался наш трест, мы разговаривали с главврачом Евгением Григорьевичем Иванищенко, когда к нам подошел Анатолий Иванович Тимошенко, заместитель председателя облисполкома, который проходил курс лечения, и спросил у главврача: "Евгений Григорьевич! Ви бачили, як Сергій буцав?". Евгений Григорьевич, человек деликатный и немного застенчивый, утвердительно кивнул. А когда Тимошенко отошел, он растерянно спросил у меня: "А что вы "буцали"?" Я ответил, что слово "буцал" употреблялось нами в детстве, когда речь шла о дворовом, уличном футболе, где по мячу били ногами – "буцали" – на дворовом жаргоне, а Тимошенко, помня меня по студенческим играм с мячом – баскетболу и другим, применил это же слово, чем и привел людей в недоумение.

Про таких говорят: "Он вышел из села, а село из него – нет". Но ко мне он относился приветливо. Помнится, как однажды, сидя в родном Березовом сквере, увидел подъехавшего с какими-то людьми Анатолия Ивановича. Оказалось, то были иностранцы. Увидев меня, он подошел и спросил, показывая на памятник Пушкину: "А що, Сергій, в цьому монументі зроблено помилково?". Я сказал, что по моему мнению, голова поэта должна быть повернута вдоль улицы, названной его именем, а не наоборот. Он радостно вскрикнул: "О! Цей чоловік знає! І я так думаю!" Автором памятника поэту был скульптор Николай Коган, с которым я был знаком. Мой тогдашний шеф попросил меня договориться со скульптором о памятнике покойной жене, пообещав отблагодарить того за работу. Николай сделал хороший памятник, и шеф выхлопотал ему квартиру у Березового садика, рядом с его детищем – памятником Пушкину.

Коля часто сидел в сквере рядом со своим детищем. Как-то в собственной мастерской его укусила оса, он потерял сознание. Два художника, его гости, вызвали "скорую", которая констатировала смерть. Немного не доехав до морга, немного, один из санитаров заметил врачу, что пациент, видимо, еще живой, на что врач сначала возмущенно возразил, а потом убедился в правоте санитара. Коля был действительно жив. После такого удивительного случая Коля жил еще не один год. История из серии "Нарочно не придумаешь!".

Впервые я увидел и услышал Владимира Высоцкого в фильме "Вертикаль" в кинотеатре города Феодосии, где проводил очередной отпуск на какой-то турбазе (или в доме отдыха). Володины песни в этом фильме ошеломили меня своей необычностью для тех времен. И теперь, по истечении многих лет, его поэтическое и музыкальное творчество  по-прежнему остается уникальным явлением. А тогда – в эпоху "соцреализма" – при всепроникающей пропаганде, в обезличенной, покорной, безмолвной толпе не все восприняли его тексты, голос, игру.

На мое же мировоззрение, видимо, повлияла судьба отца и всей семьи, оказавшейся в нищете. Потому, окончив институт, я не только сам не делал попытки вступить в партию (что являлось определяющим моментом при продвижении по службе), но и не поддавался на уговоры совершить такой шаг. Помню, что отец (убежденный и верный коммунист) сказал по этому поводу: "Поступай, как считаешь нужным, но помни, если останешься беспартийным – карьера твоя вряд ли будет успешной". Я понимал это, но навсегда остался беспартийным.

Познакомившись тогда с творчеством Высоцкого, я стал собирать и записывать на магнитофон его песни. В те времена это было очень хлопотно и небезопасно. Он не издавался и доставать его произведения приходилось, как говорится, из-под полы. Нужно было еще иметь (в эпоху сплошного дефицита) и необходимые материалы: пленку, кассеты, звукозаписывающую аппаратуру и т.д. До сих пор у меня хранятся и первый магнитофон ("Айдас"), и множество кассет, дисков. Я собрал сотни его песен.

Один эпизод, связанный с приобретением нового диска, особо запомнился. Как обычно, перед отпуском искал путевку в дом отдыха, пансионат или турбазу. С трудом приобрел таковую на путешествие по Черному морю на позже печально известном теплоходе "Адмирал Нахимов", который потерпел крушение и затонул с частью пассажиров в Чемесской бухте у Новороссийска. Нас тоже чуть не подстерегла трагическая судьба, примерно в том же месте и при подобных обстоятельствах. Сбор группы был в Одессе, откуда мы и отплывали по маршруту: Одесса – Ялта – Новороссийск – Сочи – Батуми. И обратно: Батуми – Сухуми – Геленджик – Севастополь – Одесса. В Одессе было запланировано трехдневное пребывание. Совершали экскурсии по городу, а желающих даже возили в Кишинев. Я был в их числе, надеясь увидеть дом – казарму части, где служил отец, и где застала нас война. Но не нашел его.

Теплоход "Адмирал Нахимов". Фото из личного архива Сергея Гольштейна

Забегая наперед, скажу, что годы спустя нас с женой пригласил поехать в Кишинев на машине брат моего друга детства Алика Берлина – Сергей, который по окончании института жил там. И вновь, гуляя по центру Кишинева, я не обнаружил искомого дома. Спросили на улице пожилого мужчину – старожила города: "Вы не знаете, куда делся дом, в котором до войны размещалась воинская часть?" Ответ был скорее одесским, чем кишиневским: "Я не знаю?! Это вы не знаете! В той части служил мой брат. А вот место, которое вы ищете!". И показал на большое монументальное сооружение на центральной площади города. Оказалось, что после войны казарму снесли и на ее месте построили здание, где разместился ЦК Компартии Молдовы. В одно время им (ЦК) руководил Брежнев.

Вернемся к круизу. Тогда в Одессе отплытие теплохода было назначено на 16.00 в субботу от причала нового одесского порта. От причала на корабль по трапу переходили-перебегали пассажиры. Я стоял у самого борта палубы с фотоаппаратом, и кто-то предложил сфотографировать последнего бегущего по трапу пассажира. Когда прозвучал последний гудок, трап приподняли, убрав от корабля. И тут заметили, что на берегу находится еще один турист. Он обнимался с каким-то мужчиной.

Потом выяснилось, что тем туристом был Второй секретарь Краматорского горкома партии, который встретился в Одессе с братом жены, находившимся там на каких-то курсах. Как положено, выпили за встречу и прощались на причале. Когда дежурный на трапе закричал ему, что задерживается отплытие корабля, тот, оторвавшись от родича, кинулся к пароходу. Подбежав к поднятому уже трапу, остановился, ожидая, когда его опустят. И вдруг стоявшая сзади меня девица закричала: "Да прыгай! Не жди!". Мы узнали ее, так как накануне вечером она с тем опоздавшим туристом уже "засветилась" – танцевала на палубе.

Если бы он был трезв, вряд ли послушался бы ее. Глупо улыбнувшись, он прыгнул, сконцентрировавшись на месте приземления и не обратив внимания на металлическую перекладину над проемом палубы. Ударившись об нее головой, упал с высоты в десять метров прямо на пирс и уже не шелохнулся. Прибыли врачи, милиция, оформляли документы и т.д. Отплытие задержали на несколько часов. Я с каким-то парнем спустился вниз на пирс. Бедняга все еще лежал там бездыханный. Уже и отплыли, а я не мог прийти в себя: перед глазами стояла трагическая и нелепая картина случившегося.

Бесцельно блуждая по кораблю, вдруг услышал Высоцкого из помещения, в котором сидели и что-то пили двое мужчин и две девушки. Володя "звучал" из большого магнитофона, стоящего рядом с ними. Я попросился послушать незнакомые мне тогда песни. Оказалось, что ребята были из РАТАУ (телеграфного агентства Украины). Попросился переписать эти песни. Получив согласие, побежал в радиорубку, уговорил радиста. Оказалось, что он тоже поклонник Высоцкого. Плавая на другом корабле, видел его и Марину Влади. Договорились, что я достану пленку, а он запишет и мне, и себе.

По прибытии в Ялту я не поехал на экскурсии, а пошел по магазинам искать пленку. Искал долго, но нашел. Когда явился к владельцам записи, один из них вдруг заартачился, говоря, что этого делать нельзя, запрещено и т.д. Но второй парень сказал: "Мы же обещали ему, он бегал, все доставал – отдай!". И тот сдался. С диском и бутылкой я пошел к радисту, и под музыку володиных песен мы приняли, как говорится, "на грудь". Когда произошла авария с "Адмиралом Нахимовым", вспомнился тот хороший парень, радист. Удалось ли ему спастись?

Теплоход "Адмирал Нахимов". Фото из личного архива Сергея Гольштейна

Следующей остановкой нашего плаванья был Новороссийск. И там мы чуть не предвосхитили дальнейшую печальную судьбу корабля. По прибытии в порт отправились на экскурсию. Посетили "Малую землю" и другие достопримечательности города. При возвращении на корабль нас остановили у трапа – сносили тело внезапно умершего пассажира-туриста. Он путешествовал вместе с женой и жил в соседней с нашей каюте.

Вечером отплыли. На палубе, как всегда, были танцы, а я стоял у борта, любуясь видами и огнями оставляемого нами берега. Когда он уже был еле заметен, стало видно, как наперерез прет какой-то буксир. Расстояние между нами все уменьшалось, и я сказал стоявшему рядом солидному мужчине: "Сейчас он в нас врежется!". Мужчина курил и спокойно (даже чванливо) ответил: "Да что вы паникуете?! Они знают свои маневры!". Но когда то судно было уже совсем близко и не собиралось сворачивать с курса, он с криком: "Вы, наверное, правы!" бросил сигарету и убежал. Еле-еле разошлись, когда столкновение было уже почти неминуемым. Позже узнал, что "Адмирал Нахимов" был пробит таким же судном, и примерно в том же месте акватории.

В Батуми, при выходе из порта, стояло много легковых машин, и их хозяева, лихие кавказские джигиты, зазывали нас прокатиться "по долинам и по взгорьям". Накануне нас собирал капитан корабля и советовал не поддаваться тем соблазнам, приводя примеры тяжелых исходов подобных вояжей. Но одна дуреха "клюнула" на заманчивые предложения и… исчезла. Не знаю, каким образом ей удалось нас догнать, кажется, уже в Сухуми.

Во время последнего нашего перехода Севастополь – Одесса состоялся прощальный праздничный ужин. А затем обрушился такой шторм, что передвигаться по кораблю стало практически невозможно. Даже бывалые моряки говорили, что такой шторм – первый за их службу. Некоторые туристы переносили шторм очень тяжело. На меня же он почти не действовал, и я даже немного походил по кораблю. А утром наступил полный штиль, на горизонте показалась Одесса. Моя любимая Одесса!

Еще один эпизод из истории моих исканий и записей песен Высоцкого. Встретил как-то Марка, двоюродного брата моего большого со школьных лет друга Роберта Айзиковича. Марк был тогда солистом группы "Фестиваль" и попросил меня помочь изготовить деревянный футляр для инструментов ансамбля. Я помог. Зная, что я собираю песни Высоцкого, он, в знак благодарности, дал мне диск с новыми песнями Володи, записей которых у меня еще не было. Я с радостью принял такой дар.

При очередной встрече Марик спросил, переписал ли я тот диск. Узнав, что переписал, спросил: "Но ты, наверное, уже его не отдашь?" – "Конечно, нет!" – "Ну что ж, ты его заслужил". Рассказал, что те песни он записал (или переписал) в квартире Высоцкого на его 40-летнем юбилее. Тогда практиковалось "раскручивание" малоизвестной группы (ансамбля) на совместных гастролях с уже известным "звездным" коллективом или исполнителем. Так они (группа "Фестиваль") познакомились с Высоцким и даже подружились. Такова история появления в моей коллекции еще одного диска с песнями великого исполнителя.

Бывая в Москве после кончины Высоцкого, я всегда посещал его могилу на Ваганьковском кладбище, она всегда полна цветов.

Еще о Высоцком. Со мной работал парень, который жил в полтавском микрорайоне "Алмазный". Его, заядлого доминошника, можно было видеть везде, где играли в популярную тогда игру: в парках, дворах и т.д. Однажды во время игры в своем дворе к ним подбежал его сосед по подъезду, упомянутый выше Марк, солист группы "Фестиваль", с вопросом: "Ребята, где взять бутылку водки? У меня гостит Высоцкий!".

Похороны Высоцкого. Фото Марины Влади

Оказалось, что Володя должен был выступать в Кременчуге, а затем и в Полтаве, но из обкома партии поступила команда, запрещающая концерт. Руководители Кременчуга, конечно, не могли ослушаться и повезли его, вместо концерта, отдохнуть в их резиденции на одном из островов на Днепре. Впоследствии мне это подтвердил один из руководителей, присутствовавших на том "питейном" мероприятии. После они дали Володе машину для поездки на Донбасс, где у него также были запланированы концерты. По дороге из Кременчуга он неожиданно заехал переночевать к Марику.

Ребята где-то раздобыли бутылку. Я попросил и доминошника, и Марика, чтоб меня позвали в случае очередного володиного визита. Обещали и даже называли предполагаемую дату, но визит не состоялся.

Я уже упоминал, что бывая в Москве, всегда посещал театры. единственным театром, куда не удавалось попасть – была "Таганка". Билеты в кассах вообще не продавались, и "с рук" ни разу не попадалось "лишнего" билетика. Только после кончины Высоцкого, будучи в столице с женой, мы попали в театр. Зашли во двор посмотреть памятник Володе. Какой-то мужчина рассказывал посетителям о театре. Подошли, послушали, тоже что-то спросили, и он охотно ответил.

То был заведующий противопожарной частью театра, как оказалось, знавший Володю чуть ли ни с детства. Почувствовав мою неподдельную заинтересованность, тот контактный и радушный человек дал свои координаты и разрешил запросто обращаться к нему в случае надобности. Один раз я воспользовался знакомством с ним и побывал на одном из спектаклей театра. К слову, в то время труппа театра "распалась" на две: одной руководил Николай Губенко; другой – вернувшийся из-за границы Юрий Любимов. Но без Высоцкого – то был уже не тот театр.

Мне довелось жить во многих местах: и там, где служил отец (кадровый военный), и в эвакуации во время войны, и во время соревнований, и в командировках по работе, и в турпоездках. Но то все было ненадолго, временно, а окончательно наша семья обосновалась именно в Полтаве, на родине мамы.

Когда в 1944 году вернулись в город из эвакуации из Саратова, пред нами предстала жуткая картина сожженного немцами и их пособниками-полицаями некогда цветущего уютного города. Все дома выше одного этажа сгорели. единственный уцелевший дом одиноко стоял в самом центре города напротив нынешнего ЦУМа. В нем я сейчас и живу. Чудом уцелели еще несколько двухэтажных домов. Помню сожженный дом, где после реставрации была первая и единственная гостиница "Полтава", сейчас в нем располагается "Укргазбанк".

А в подвале этого же дома держали пленных немцев. И мы, пацаны, иногда утром прибегали туда, когда пленных выводили на построение и под конвоем вели на работу. Даже в плену немцы соблюдали субординацию, впереди колонны всегда стоял старший по званию. Мы предпринимали попытки учинить им, врагам, какую-нибудь пакость: например, в пустую консервную банку упаковывали дерьмо и подбрасывали им. Иногда они покупались на нашу коварную ловушку. Вот хохоту было! Конвоиры нас отгоняли, но мы не успокаивались – немцы были нашими главными и вечными врагами!

Одним из первых зданий в городе, восстановленных в 1946 году с их участием, был кинотеатр имени Котляревского, Второй кинотеатр в городе открыли в восстановленном здании довоенного театра "Колос" на улице Гоголя. С этим домом связан у меня случай, который мог закончиться плачевно. В его обожженных развалинах постоянно собирались какие-то подозрительные компании (шайки). Там прятали украденное, происходили какие-то "разборки" и прочее. Дом старались обходить стороной.

Проходя как-то под вечер мимо него по неосвещенной улице, неожиданно услышал позади себя громкий то ли хлопок, то ли шлепок. Обернулся… и обомлел. Метрах в полутора–двух от меня лежала свинья. Я инстинктивно глянул вверх и увидел на парапете крыши поглощенных этим зрелищем двух человек, которые, заметив меня, быстро скрылись.

Ошеломленный, дома я рассказал об этом своему корешу Косте, жившему с матерью в одной с нами квартирке. Он расхохотался. Почувствовав, что он что-то знает, "прижал" его и узнал, что они где-то украли свинью (тогда многие в городе держали скот, кур и иную живность). Не сумев ее умертвить, затащили на крышу здания и сбросили вниз, не подумав, что кто-то может проходить под домом. Мой кореш участвовал в краже, а в сбрасывании – нет.

Как-то забрели мы с Костей во двор сожженного Краеведческого музея. Подойдя к зданию, заглянули в арочное окно полуподвала и увидели… обгоревшие останки людей. Мы в ужасе убежали и во дворе дома рассказали об увиденном. Пережившие оккупацию рассказали, что, когда наши подходили к городу, озверевшие оккупанты и полицаи хватали кого придется и сжигали в подвале музея. Не помню, живьем сжигали или уже убитых. Впоследствии рассказал об этом одному из работников музея, и он подтвердил правдивость сведений.

Долгие годы Полтава почти не отстраивалась. Ходили разговоры, что Сталин лично распорядился об этом, поскольку некоторые жители города встречали немцев с цветами. И только в конце пятидесятых, когда Хрущев организовал совнархозы (советы народного хозяйства), и был создан Полтавский совнархоз, в город прибыл с Донбасса Лубянец (герой социалистического труда, впоследствии лучший строитель), который будучи заместителем председателя новой организации, возглавил и застройку города, и строительство многих крупных предприятий: завода алмазных инструментов, 20-го и 22-го заводов, "Электромотора", химзавода и т.д. Кстати, отец работал с ним в совнархозе. Впоследствии и мне довелось трудиться на той широко развернувшейся стройке.

Лубянец привез с Донбасса много строителей. Я работал во вновь созданном управлении "Заводстрой". Мне довелось строить главный корпус военного 20-го завода и ряд других объектов, о которых упоминал ранее.

Работал и в "Межколхозстрое" начальником ПТО треста, и в Облжилуправлении заместителем начальника, и у нефтяников начальником ОКСа, участвовал и в строительстве многих объектов: жилых – на улицах Фрунзе, Ванцетти, Балакина, Комсомольской, в микрорайонах "Алмазный" и "Половки"; производственных – уже упомянутого корпуса 20-го завода, технической базы ряда предприятий нефтяников в селе Супруновке. Город в те и последующие годы преобразился.

Совершая частые поездки по Украине (соревнования, командировки), я убеждался, что Полтава (особенно ее центральная часть) выделялась своим архитектурно-планировочным видом, уютом, историческими и культурными памятниками, и испытывал гордость за город, в котором живу.

Своеобразие и неповторимость застройки города была задумана еще при его основании. Центральная часть города повторяла петербургскую планировку, называемую радиально-кольцевой: от круглого в плане центрального парка лучами отходили улицы. Над планировкой этого неповторимого ансамбля трудились многие выдающиеся архитекторы – зодчие того времени.

Похороны Сталина. Фото: eto-fake.livejournal.com

Современные же жилые микрорайоны "клепались" по типовым проектам без искры выдумки и творчества. Конечно, говоря о послевоенной стандартной застройке, нельзя забывать, что в те времена люди остро нуждались в жилье. Необходимо было строить и производственные объекты, места отдыха и т.д. Было не до архитектурных изысков, скорость строительства была важнее, выражаясь шахматным языком – "жертва пешки ради темпа". В проектных организациях города трудилось немало талантливых людей, но их творческие инициативы не могли быть применены, так как упор делался на ускоренные темпы проектирования без всяких "излишеств".

Вернусь к послевоенным годам. В день похорон Сталина нас, старшеклассников, собрали на нынешней Театральной площади, где мы слушали репродуктор, установленный на столбе возле будущего ресторана "Полтава" (напротив нынешнего театра). Кстати, на месте этого дома (Октябрьская, 24) находилось одноэтажное здание, в котором в годы оккупации немцы держали лошадей, а после освобождения там был единственный в городе кинотеатр, куда меня водил старший брат.

А тогда, в 1953 году, мы слушали похоронные речи Маленкова, Хрущева, Молотова, Берия. Речь последнего запомнилась тем, что несколько раз (рефреном) он провозглашал: "Советский народ под руководством партии…" и т.д. Некоторые ребята плакали. Я не плакал, стоял и слушал, опустив голову, и вдруг… Вот то было горе так горе: накануне мама купила мне на толкучке старые ботинки, и я, упершись взглядом в них, увидел, что подошва на одном уже отваливалась. А впереди было лето, футбольный сезон. В тот момент большей беды со мной случиться не могло.

Помню, когда открывали Центральный стадион (в разное время он назывался по-разному: "Колхозник", "Колос" и т.д.), мы пошли на открытие и футбольный матч. Слева от центральных ворот собралась толпа. Приблизившись, увидели знаменитого, легендарного в прошлом борца и циркового артиста, многократного чемпиона мира – Ивана Шемякина. Он держал большую толстую доску, на которой была приколота его чемпионская фотография, и за плату (кажется, три рубля) ударом большого гвоздя пробивал ту доску. Мы сбросились, и увидели знаменитый удар. Говорили, что во время войны при немцах он содержал какой-то кабак или бордель. После прихода наших был осужден и, вернувшись в Полтаву, зарабатывал подобным образом. Умер в Полтаве в 1952 году.

В Полтаве любовно увековечена память выдающихся деятелей украинской культуры, в том числе и наших знаменитых земляков. Памятники Шевченко, Гоголю, Котляревскому украшают центр нашего славного города; музеи Короленко, Краеведческий, истории Полтавской битвы и другие привлекают горожан и гостей города уникальными экспозициями.

Обращусь к любопытным, иногда даже фантастическим, жизненным ситуациям, связанным с моими родственниками. Как уже не раз упоминал, на фронте погибли два родных брата моего отца. В разгар войны, в 1943 году, в Украине отец прочел во фронтовой газете очерк о своем брате Давиде. В конце статьи говорилось, что он – командир батареи противотанкового истребительного дивизиона – представлен к званию Героя Советского Союза. Оказалось, что их части воевали недалеко друг от друга, и братьям даже удалось встретиться на несколько часов. Я, слушая рассказ отца о том случае, спросил о должности его брата (командир батареи…). Помню, отец еще тогда сказал про бойцов батареи: "Это смертники". Так оно и случилось: за месяц–два до окончания войны Давид погиб в Чехословакии, так и не получив высокой награды.

После войны отец пытался узнать что-нибудь о судьбах своих братьев, но тщетно. После его кончины поиски сведений продолжил я. Обратился в музей Советской армии в городе Подольске под Москвой, и получил ответ: один из братьев – Давид (командир батареи – тот, которого отец назвал "смертником") – погиб и похоронен в Чехословакии (указано место гибели и захоронения). Второй брат – Аркадий, старшина – пропал без вести в декабре 1943 года. А о деде сведений не имеется, так как учета Одесского ополчения нет. Я уже писал, как в 1946 году мы с отцом, находясь в Одессе, случайно узнали о трагических подробностях его гибели.

Дальнейшие розыски данных о погибших родичах больше похожи на детектив. Как известно, в Израиле есть историко-мемориальный комплекс Холокоста – "Яд Вашем". Мне привезли оттуда бланки на погибших во время Второй мировой войны. Заполнил их на братьев отца, дедушку, мужа тети Иды – Алексея (танкиста, погибшего подо Ржевом), дядю отца Илью и т.д. К бланкам приложил заметку с просьбой сообщить, по возможности, об их судьбах (о которых тогда мне было мало чего известно).

Вскоре раздался телефонный звонок: "Здравствуйте, я – Ник". Оказалось, что звонивший наткнулся в интернете на мое обращение в музей и вычислил, что я его родственник, а погибший в Чехословакии брат отца Давид – его дедушка. Он жил в Приморском крае в России, отслужил там в армии, а позже, благодаря доказанному родству с дедом, выехал жить в Израиль. его сестры тоже хотят переехать к нему, но пока не могут предоставить доказательств своего родства с дедом. Звонивший Ник – на самом деле Николай Николаевич Беломестнов – переехал в Израиль лет 10 назад. Он так верен памяти своего погибшего деда (а моего дяди – Давида), что взял его имя и фамилию.

В июле 2016 года в местной газете "Полтавський вісник" была опубликована статья обо мне. И вскоре, как и в случае с Ником, прозвучал телефонный звонок (как бы по тому же сценарию). Звонила моя дотоле неизвестная племянница Оля из города Ессентуки Ставропольского края. Ее сын Максим, так же, как и Ник, наткнулся в интернете на упомянутую статью и понял, что речь идет об их родственнике. Сообщил маме, она, крайне взволнованная, возбужденная и счастливая этим событием, решила позвонить мне, своему новообретенному дяде. Рассказала, что ее бабушка – жена моего пропавшего без вести дяди Аркадия, брата отца. Семья ее бабушки жила в селе Днепропетровской области и, когда началась война, ее дедушка пошел на фронт, а бабушку с дочкой (Олиной мамой) немцы, оккупировав село, угнали в Германию, где они еле выжили.

После войны жили в Ташкенте, в Москве, а теперь Оля с сыном живут в Ессентуках. От нее стала известна дальнейшая, неведомаю нам, судьба ее дедушки и моего дяди Аркадия. Попав в окружение, он добрался до села, где жили жена с дочкой, затем с какой-то группой окруженцев начал пробиваться к партизанам, и при столкновении с немцами они все погибли. его жена (Олина бабушка) разыскала место их гибели и захоронения, но именно его отдельную могилу не нашла (а была ли она – отдельная?). Оля счастлива, что нашла своих родственников.

В двух кварталах от центральной улицы Октябрьской расположен Березовый сквер. Круглый в плане (диаметром 70–80 метров) этот сквер – одна из дорогих моему сердцу достопримечательностей города. И не потому, что возле него жили мои дед, мама, ее сестры, а потом и я. Как и другим паркам и скверам города, ему присущ особый колорит. Уют придают березки, посаженные еще при царе (почему он и называется Березовым). В последующие годы к березкам добавили ели. Помню, как мама выносила одеяло, расстилала на лужайке среди берез и отдыхала с нами или с соседями.

Рядом со сквером располагалась одна из главных "бухаловок" города – столовая №16. После работы здесь собирались любители выпить, главным образом строители. Мы, голодные пацаны, вертелись между ними, пытаясь добыть что-то съестное. Долгое время возле столовой стоял безрукий инвалид, ожидая подаяние. Однажды мой школьный кореш, одержимый шпиономанией, прибежал ко мне домой (а мы жили через дорогу от столовой) и взволнованно сообщил мне, что инвалид – шпион. Он видел, как к нему подошел какой-то мужчина, и они, тихо поговорив, куда-то удалились. Я пытался его разубедить, но тщетно. Помню, что мы часто наблюдали за тем инвалидом, но ничего особенного не происходило.

Кстати, еще один известный тогда в городе безногий инвалид, проживавший на "Шоломке", показал себя бесстрашным добытчиком билетов в кинотеатр. Попасть тогда в кино было крайне трудно, так как единственный в городе кинотеатр, при отсутствии других развлекательных мест, не мог вместить всех желающих, и у его кассы собиралось огромное количество людей. "Шоломковцы" вынимали инвалида из коляски, забрасывали на толпу, и он полз по головам к билетной кассе за добычей. Видел это лично.

Возле Березового сквера, на месте одной снесенной частной усадьбы, построен четырехэтажный дом, который в округе называют "Королевским", так как его строительство организовал возглавивший созданный в 60-х годах ХХ века "Укрмежколхозстрой" Иван Георгиевич Королев, инвалид войны, энергичный, толковый работник. В построенном доме поселились сотрудники организации и Королев с семьей.

Памятен эпизод, связанный с этим построенным и снесенным домами. Однажды, куда-то направляясь, я встретил Володю, знакомого по школе, тремя годами старше меня (когда-то мы недолго играли в школьной гандбольной команде). Володя хотел увидеться со своим одноклассником, жившим в пору нашего детства в той снесенной частной усадьбе, и слегка растерялся, не обнаружив знакомый дом на привычном месте. "Сережа! А куда Козел делся?" – спросил он. Козел – прозвище того одноклассника, данное по фамилии – Козлов. "Володя! Ты, наверное, уже давно тут не был. Этот дом (указал я на "Королевскую" новостройку) уже два года стоит, а старый – снесли". – "Да, не был". – "А Козла переселили, но его легко найти: он работает рядом, в Горстройпроекте". Кстати, в саду снесенной старой усадьбы Козла был сад, и мы, пацаны, "тырили" там яблоки.

Тем встреченным мною знакомым Володей был будущий первый секретарь ЦК Компартии Украины Владимир Антонович Ивашко. К описываемому мною моменту он еще не был для меня Владимиром Антоновичем, так как после окончания института жил и работал в Харькове, неуклонно продвигаясь по службе. его школьный выпуск (почти всех помню!) был очень "продвинутым" и в учебе, и в спорте, и в дружбе (как и наш). Володя закончил школу с золотой медалью, и с одноклассниками дружил до конца дней своих, даже после того как работал уже в Киеве на главном в республике посту. Думаю, что если бы Горбачев не забрал его в Москву, судьба Украины могла быть другой.

И еще был один случай, косвенно связанный с ним. Как-то шеф (дело было в Облжилуправлении) позвал меня и велел ехать на квартиру сестры Ивашко, жившей на улице Гагарина. Ф.Т. Моргун (Первый секретарь обкома) поручил ему разобраться и принять необходимые меры по какому-то квартирному вопросу. "Только никому не поручай! Езжай сам!" – было брошено мне в догонку. Я взял с собой начальника ЖЭКа, по прибытии на квартиру мы определились, что нужно сделать. Все шло нормально, уходя, сказал что-то в шутливой форме про Владимира Антоновича. "Вот вы шутите, а у него в холодильнике лекарств больше, чем у вас продуктов!" – обиженно заметила его сестра. Мы вышли, удивленные ее ничем не мотивированной обидой.

Когда докладывал шефу об исполнении порученного задания, он неожиданно попрекнул меня: "Вот ты там шутки отпускал, а я от Моргуна нагоняй получил!". Оказывается, она звонила Моргуну по поводу этого недоразумения, а тот, в свою очередь, отчитал шефа. Я перезвонил бывшему со мной начальнику ЖЭКа и, рассказав о происшедшем, спросил его мнение о раздутом на ровном месте инциденте. Он сказал, что ничего обидного для нее и ее брата в моей реплике не услышал. Возможно, она была сильно расстроена состоянием здоровья Владимира Антоновича, потому так несколько неадекватно отреагировала на невинные слова. Когда Ивашко умер, хоронили его почему-то в Харькове. его одноклассники, бывшие на похоронах, говорили, что таких многолюдных похорон не видели – съехались коммунисты со всей страны.

Между прочим, один мой одноклассник, над которым сгустились тучи из-за служебного расследования (он был хирургом в Полтаве), ездил к Владимиру Антоновичу в Киев с просьбой провести справедливое разбирательство. Ивашко послал комиссию, которая разобравшись, объективно оценила действия врача, и тучи над ним рассеялись.

Я помню почти всех партийных руководителей города и области. Конечно, они не позволяли себе такого беспредела в поведении, какой можно увидеть сегодня, но иногда их нравы и поступки свидетельствовали о потере представления о грани, которую нельзя переступать.

Помню случай, свидетелем которого я невольно стал. В галантерейный магазин на углу улиц Октябрьской и Гоголя зашел Первый секретарь горкома (фамилию опускаю). К нему услужливо бросился заведующий и вынес хороший, дефицитный в те времена плащ. Тот зашел в примерочную, через какое-то время вышел и молча направился к выходу, в плаще. Один из продавцов кинулся было ему вослед напомнить об оплате, но заведующий "тормознул" ретивого сотрудника, еще и отчитал. Пусть увиденное мною тогда учтут те, кто ностальгирует по былому, забывая, что неблагополучие и тревога сегодняшнего времени родом из дня вчерашнего, и что они так и будут тащиться за нами шлейфом, пока мы не сделаем выводов и не обрубим его наконец.

Погрузившись в свои воспоминания о былом, живу согласно известной мудрости "Надейся и жди". Речь все о той же надежде, которая уходит последней. Она еще со мной. Да и оптимисты говорят, что "дорогу осилит идущий". Будем идти и надеяться на лучшее.

А придет вдохновение – погружусь опять в свои думы о былом.