Джемилев: Когда 10 месяцев голодал, страх был, что не выдержу и начну есть, но у меня под рукой было лезвие
Недаром, видимо, украинский и крымскотатарский флаги в одни и те же цвета раскрашены: таких патриотов нашей страны, как крымские татары, нужно еще поискать! В телефонном разговоре накануне так называемого "референдума" о статусе Крыма их духовному и политическому лидеру Мустафе Джемилеву Владимир Путин едва ли не золотые горы пообещал: мол, никто в России ваш народ не обидит – это я гарантирую лично, и прочнее гарантии быть не может: будут вам и автономия, и все права, и процветание, и счастье, – однако 70-летний Мустафа-ага непоколебим оставался: "Мы, конечно, за крымскотатарскую национальную автономию, но в составе Украины" – и точка. С чем пожаловал Владимир Владимирович, с тем, как говорится, и отбыл, ни обещания, что крымские татары будут нейтралитета придерживаться, не получив, ни, разумеется, согласия, поддерживая путинский режим, играть в поддавки.
Лично я ни на минуту не сомневался: именно так и будет, ни Крым, ни Украину Джемилев не предаст и главарю оккупантов не поверит – уж слишком хорошо знает, как относилась к крымским татарам советская власть, и насколько похожа на нее нынешняя российская...
Обмануть, купить, запугать, убедить сделать что-то, к шантажу прибегнув, такого человека нельзя: все, что недоброжелатели могут продемонстрировать, он уже видел, причем не раз, как говорится, плавали – знаем, поэтому на что Путин надеялся, непонятно. Наверное, тот, кто посоветовал ему на свою сторону легендарного, прославившегося нечеловеческой стойкостью, мужеством и невероятной силой духа, диссидента перетянуть, плохо историю знает – во всяком случае, национально-освободительных движений в бывших советских республиках. Иначе он был бы в курсе, кто вообще такой Мустафа Джемилев, что ему довелось на своем веку вытерпеть и какую многоголовую гидру он, будучи отнюдь не Гераклом, поверг.
Позади у Джемилева аресты, суды, издевательства, голодовки, изнурительный – такой, чтобы уж до смерти, – труд в местах лишения свободы, в общей сложности 15 лет по тюрьмам и лагерям ради одной-единственной мечты – вернуться на Родину, в отнятый у крымских татар в 44-м Крым. Именем этого человека не зря называют улицы: он не только сумел сам на родной полуостров переселиться, но и народ свой туда вернул, и хотя "вождем", "отцом нации" и кем-то еще в этом духе ни разу и нигде себя не назвал, когда слышишь, как, стоя с флагами на перешейке, соединяющем Крым с материковой Украиной, его соотечественники скандируют: "Мус-та-фа! Мус-та-фа!" и видишь, как протестуют они против действий самопровозглашенной местной власти, которая на пять лет запретила Джемилеву приезжать домой, понимаешь: вот он – лидер, которому ни чины, ни титулы, ни должности не нужны. Он уже даже не глава меджлиса – он Мустафа Джемилев, и этого, пожалуй, абсолютно достаточно.
Когда такой человек о пройденном пути рассказывает, смешанные чувства возникают: там и сострадание, и боль, и обида, и даже зависть какая-то – ведь, черт возьми, такая яркая жизнь, такие воспоминания, такой колоссальный опыт, такая слава заслуженная! – и, разумеется, гордость: за страну нашу, у которой такие герои есть – настоящие, не дутые, не выдуманные, а главное, до сих пор борющиеся. За мир, справедливость, демократию, за права и свободы, которых крымчан пытаются сейчас лишить.
Отсидка и голодовки Джемилева не сломали, тотальная советская безнадега боевой дух в нем не убила, не сдался он и после череды трагических случайностей, произошедших в его семье: сначала 10-летняя внучка Мустафы-аги Джанике погибла, затем сын Хайсер лучшего друга по неосторожности застрелил и сам моментально в мишень для СМИ и интриганов-политиков превратился – как украинских, так и пророссийских крымских, которые пытаются на Джемилева-старшего надавить. Сейчас Хайсер, по сути, заложник: несмотря на решение суда об освобождении его из-под стражи, он под арестом находится, и невъездного на полуостров отца к нему, естественно, не допускают.
Что с парнем произошло и почему он в товарища выстрелил, так до конца и не ясно. Якобы помутнение рассудка всему виной, психическое расстройство, от которого его в одной из турецких клиник лечили, но, говорят, до того, как лечение пройти, сын Мустафы Джемилева был отчего-то безопасностью отца очень обеспокоен. Твердил: "Берегите папу, жизнь его под угрозой!".
Как бы там ни было, таких, как Мустафа-ага, беречь мы просто обязаны – как и его мужественных соотечественников, которые не покидают оккупированный россиянами Крым по двум причинам. Первая – потому что это их Родина, куда они с таким трудом из мест ссылки перебрались, и вторая – кто-то же должен победителей, украинцев, встречать, которые, как крымские татары уверяют, предать и бросить их на произвол судьбы и беспредел бандитов не могли...
Многие думали, что их везут на расстрел: даже не брали ничего! Моя мать успела лишь Коран схватить
– Мустафа-ага, добрый вечер, хотя сейчас, скорее, уже ночь... Я очень рад, что мы с вами встречаемся – с одним из немногих, кого можно назвать совестью украинского и крымскотатарского народов. Родились вы в 43-м году недалеко от Судака и 18 мая 44-го вместе со всем вашим народом, с семьей были в Узбекистан депортированы. Что же в тот страшный день случилось и почему в Советском Союзе депортация целого народа могла произойти?
– О причинах этой трагедии разных рассуждений много, но вообще по отношению к Крыму политика России изначально, с момента присоединения его в 1783 году, была именно такой. Через несколько лет Потемкин по Крыму путешествовали и Екатерине II писал: "Места здесь благодатные, и надо бы выслать отсюда басурман и заселить Крым природными россиянами". Вот такая политика и проводилась, правда, тогда массовых депортаций не было - просто условия создавались, при которых люди были вынуждены Родину покидать, уезжать: отняли земли, над национальными и религиозными чувствами надругались... Все это планомерно происходило, и в течение нескольких десятилетий крымские татары оказались на своей земле меньшинством, а что 44-го года касается, то одно из предположений таково: Советский Союз на Босфор и Дарданеллы имел претензии, а поэтому задача была – из пограничных с Турцией регионов выслать всех, кто мог потенциально туркам симпатизировать. Это турки-месхетинцы были, чеченцы, ингуши, карачаевцы, балкарцы, крымские татары... всего 10 народов...
Первая массовая депортация, замечу, еще в 38-м году – накануне войны с Японией – состоялась: корейцев тогда выслали. Предполагалось, что они с японцами будут сотрудничать, что японским лазутчикам будет среди корейцев легче скрываться...
Еще одна существует теория, которая, в общем-то, в эту концепцию вписывается: советская власть всегда убеждала, что если начнется война, то она на земле врага будет вестись, ведь мы настолько сильны, и вдруг немцы огромную часть территории Советского Союза отхвавтывают! В чем причина? Конечно, предатели или даже народы-предатели виноваты – так все эти разговоры начались, что с нацистами мы сотрудничали... Советская пропаганда утверждала, что все поголовно замешаны, а наше национальное движение в другую вдавалось крайность – что все мы советскими патриотами были, против немцев сражались, а вот, дескать, к нам несправедливы. Истина, наверное, где-то посредине, но, по большому счету, говорить о сотрудничестве невозможно, потому что сразу после войны все мужское население мобилизовано было, и кто же там немцем помогал – женщины, дети, старики или инвалиды? С другой стороны, если в какой-то мере это сотрудничество и было, оно той политикой было оправдано, которую советская власть не только по отношению к крымским татарам, но и ко всем остальным вела. Когда искусственный голод 22–23-го годов был...
– ...32–33-го, наверное...
– ...нет-нет, это в Украине, а в Крыму разруха и голод в 20-е годы были, так вот, тогда на территории полуострова около 100 тысяч человек погибло, и хотя крымские татары четверть населения составляли, процентов 75 погибших – наши. Потом раскулачивание было, от которого примерно 50 тысяч населения пострадало, в том числе крымские татары, большинство из которых тоже погибли, истребление интеллигенции, расстрелы по разным поводам... Словом, народ в обстановке террора жил, и с приходом немцев действительно у некоторых иллюзии возникли, что освобождение будет и новый порядок, но когда те евреев и цыган уничтожать начали, сразу глаза у наших людей раскрылись – на то, что разницы между большевиками и нацистами особой нет, и многие, кто не был мобилизован, в партизанские отряды ушли.
– Я всегда стараюсь себя на место того поставить, о ком идет речь: вот я, к примеру, крымский татарин, живу в Крыму, у меня семья. Никого не трогаем, хлеб насущный себе добываем – и вдруг люди в военной форме приходят и говорят: "Вставайте, собирайте детей – и в вагоны!". Жуткая картина, правда?
– Многие думали, что их на расстрел везут: ничего даже не брали, и моя мать, например, только Коран успела схватить. Ну, и нас – пятерых детишек...
– Вас пятеро в семье было?
– (Кивает). Тогда да. Из-за депортации тысячи крымских татар погибло: по оценкам Комитета госбезопасности, с 44-го по 46-й год – 38 процентов, а по нашим исследованиям, около 46 процентов. Целыми семьями вымирали! Там, куда нас выслали (это преимущественно Узбекистан, а еще Таджикистан и Казахстан), засушливые регионы есть: Джизакская, Бухарская, Сырдарьинская области... Мы еще в более благополучное место попали...
– ...хоть дыни были...
– Да, и хотя там тоже мои земляки погибали, однако не так масштабно.
Тех, кто погибал в дороге, выносили и просто оставляли на станциях: не успевали хоронить
– Вы знаете, можно по-всякому к Сталину относиться, и кто он такой, абсолютно понятно – по крайней мере, мне интересно другое: сегодня, что бы ни организовывали у нас, ничего не выходит, а Сталин и его машина, его система, смогли переселение целых народов спланировать и провести – это вообще фантастика! Чтобы в одно время десятки тысяч людей поднять, в теплушки посадить и увезти, все поминутно было расписано. Вы никогда не задумывались, где эти корни – такой блестящей организации?
– Ну, что-что, а репрессивная машина очень сильно работала. Село, откуда нас выслали, – Ай-Серез Судакского района, и сегодня мы уже знаем, где там пулеметы были расставлены, сколько людей выделили, то есть действительно все четко было...
– ...поразительно четко, а как вы в Узбекистан, ехали, мама рассказывала?
– Конечно.
– Скотские были условия?
– В местах ссылки под комендантским надзором мы находились – это значит, за четыре километра от села уходить нельзя – это побегом считалось, до 20 лет каторги полагалось. Самой большой радостью крымских татар было друг к другу ходить в гости, и вот когда у кого-то собирались, все разговоры были о Крыме: как мы там жили, как революция проходила, депортация, кто умер, кто остался... Мировоззрение мое в кругу семьи формировалось, и поэтому о депортации во всех подробностях слышал. Они, в общем-то, одинаковые были у всех: под утро, когда еще темно, стук в дверь: "У вас 15 минут, собирайтесь", а за 15 минут что соберешь? Пока наша мама детей собрала, уже это время прошло, и всех нас сначала в телеги усадили, потом на станцию привезли, а со станции в товарные вагоны упаковали.
– Сколько времени в Узбекистан ехали?
– Около месяца.
– В теплушках?
– Да.
– Люди там как сельди в бочке давились?
– Ну, это одно, плюс ко всему страшная антисанитария, туалетов нет...
– ...Естественную нужду там же справлять приходилось, да?
– А как? Ну, правда, что-то внизу открывали, днище выбивали...
– На станциях трупы выбрасывали?
– Тех, кто умирал, просто там оставляли.
– И не хоронили?
– А невозможно было, потому что не успевали: нам лишь сбегать за кипятком разрешали, еще что-то мелкое.
Если в соседнем селе умер твой родственник – брат, отец, еще кто-то – и нет разрешения коменданта, сходить на похороны невозможно было
– Как узбеки крымских татар встретили, какие отношения с ними у вашего народа сложились?
– Ну, много рассуждений было на тему, что нас-де в родственный регион привезли – мусульманский, тюркский, однако в первую очередь это советские люди были, а уже потом узбеки. До прихода эшелонов с крымскими татарами их массированная пропаганда обрабатывала: мол, врагов народа везут, изменников Родины, из-за которых ваши отцы, мужья и братья погибли. Я-то не помню, но мне рассказывали, что когда поезда на станцию приходили, градом камней их встречали!
– Да вы что?!
– Потом уже, когда местные видели, что эти "изменники" – малолетние дети, женщины и старики, соображать начинали. В целом неплохие отношения были, но поскольку крымские татары врагами народа считались, строить с ними хорошие было небезопасно, да и коменданты свирепые были (специально таких ставили) – постоянно нас оскорбляли. Вот в такой среде пришлось мне расти.
– Живя в Узбекистане, изгоем вы себя ощущали? Не таким, как все, человеком без будущего?
– Ну, во-первых, мы выделялись тем, что у нас ограничения были: например, если в соседнем селе твой родственник умер –отец, брат, еще кто-то – и если разрешения коменданта нет (а он, как правило, разрешения не давал), на похороны сходить невозможно было, к тому же еженедельно отцу надо было, как и всем совершеннолетним, на подписку ходить – о том, что никуда он не убежал. Первое время только до седьмого класса разрешалось учиться, дальше уже нет, потом, когда эдакая либерализация была, до 10-го класса учиться позволили. Позже начали нас и в техникумы пускать, однако институты все равно были закрыты – уже после смерти Сталина формально эти ограничения в учебе сняли, но все равно на определенные факультеты хода нам не было.
– Попробуй еще, наверное, поступи...
– Ну, я, например, в 61-м году хотел в Среднеазиатский университет в Ташкенте на факультет арабского языка и литературы поступить – почему-то туда меня потянуло. Сдал документы, готовился... Подошел ко мне, помню, начальник приемной комиссии (я даже фамилию запомнил – Хакимов), и так по-дружески посоветовал: "Вы лучше документы свои с этого факультета на какой-нибудь другой заберите". – "А в чем дело?" – поинтересовался я. "Вы, – он ответил, – сюда не пройдете". – "Откуда вы знаете? Я так хорошо готовлюсь, что, может, все экзамены сдам". Он вздохнул: "Не сдадите. Я не должен это вам говорить, но на наш факультет крымских татар не берут".
– Выпускники же его в КГБ работали, правда?
– Ну да – они же там агентуру для Ближнего Востока готовили, а из крымских татар агентура какая? У нас вплоть до развала Советского Союза много строителей было, преподавателей русского языка и литературы... Юристов практически не было: если есть, то те, которые умудрились фамилию свою изменить, национальность и в вузы таким образом поступить.
Когда Левитан драматическим голосом объявил, что скончался великий вождь всех времен и народов, первые слова отца были: "Подох наконец, собака!"
– Смерти Сталина вы радовались?
– Ну, кем он был, конечно, все мы в семье хорошо знали. Помню, утро, в школу собираемся, и у нас еще радио такие круглые были...
– ...тарелки...
– ...да, и когда Левитан драматическим голосом объявил, что великий вождь всех времен и народов скончался, первые слова отца были: "Подох, наконец, собака!". С этим настроением я и пришел в школу, а там вселенский плач, все рыдают... Только крымские татары не плакали – вот что запомнилось. У нас Решат Бекмамбетов такой был, главарь, так сказать, среди крымско-татарских детей, так он подбежал к нам и говорит: "Ребята, надо плакать – все плачут, только наши нет! Я принес лук, давайте глаза потрем, а то и нас, и родителей арестуют!". Правда, натирать глаза не пришлось: трехдневный траур по случаю смерти великого вождя объявили, а стало быть, три дня учиться не будем. У меня чуть "Ура!" не вырвалось – тогда точно влетело бы (смеется). "О, – подумал, – хоть что-то хорошее сделал, мерзавец".
– Все эти годы вы понимали, что в Крым никогда не вернетесь?
– Нет.
– Даже в 70-е, когда относительная либерализация была?
– В начале 80-х разговоры дома такого рода велись, что, по всей вероятности, при нашей жизни вернуться в Крым мы не сможем, поэтому основной упор надо на подготовку нового поколения делать – людей, которые за возвращение будут бороться, а проблески того, что все-таки наш вопрос, может, решится, только в перестроечные годы появились – до этого все было жестко.
– В каком году вы лично смогли в Крым вернуться?
– В 89-м.
– Свои ощущения, когда на крымскую землю ступили, помните?
– Ну, до этого я в 72-м году туда приезжал – после очередного срока. В 67-м году был же указ Президиума Верховного Совета СССР издан под названием "О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму".
– Ух ты!
– Да-а-а... – подписали Подгорный и еще кто-то...
– Георгадзе, наверное...
– Да, он, и там говорилось, что факты сотрудничества с немецко-фашистскими оккупантами в годы Великой Отечественной войны в Крыму необоснованно ко всему татарскому населению отнесены и что отныне татары, ранее проживавшие в Крыму (термин "крымские татары" уже не употребляли), имеют право на всей территории Советского Союза жить в соответствии с законодательством о прописке.
– Включая Крым?
– "Включая" там не было – просто на всей территории, а поскольку Крым – тоже территория СССР, многие наши туда выехали. Ну, мы не знали сначала: только потом стало известно, что одновременно и секретные указания были – о том, чтобы крымских татар в Крыму не прописывать... В общем, ссылаясь на этот вот гласный указ, люди на Родину ринулись, и с сентября 67-го по сентябрь 68-го 12 тысяч крымских татар выехало. Всех их обратно выбрасывали, за нарушение паспортного режима судили, дома, которые они там покупали, сносили, словом, из 12 тысяч остаться человек 100-150 сумели, не более. Ну, например, Герой Советского Союза летчик-истребитель Решидов заялил, что если его не пропишут, он на центральной площади Симферополя себя сожжет, а этот человек действительно мог это сделать, и его прописали...
– ...а кто-то на русских или украинках женился, наверное...
– Такое тоже было, да.
"В институте, где обучаются семь с половиной тысяч человек, Джемилев единственный, кто отказался вступить в комсомол!"
– Но вот в 89-м году, когда уже на Родину приехали, что ощущали: сердце учащенно билось или просто усталость была – от груза прошлых лет?
– 89-й год – это уже перестройка, чувство свободы... Еще до меня в Крым крымские татары ринулись, мы тоже маленький домик приобрели... Там уже, можно сказать, второй фронт открылся: все равно жесткое сопротивление было, не прописывали, во многих городах круглосуточные пикеты с требованием прописки стояли, почти по всему Крыму – марши, голодовки, демонстрации... Я в это движение сразу влился – за месяц до моего приезда в Крым у нас всесоюзное совещание активистов национального движения было, и мы общую крымскотатарскую организацию создали, которая ОКНД – Организация крымскотатарского национального движения – называлась, меня председателем избрали, а поскольку Крым одним из важных фронтов был, где быстрее всего события развивались, соответственно, решили, что мне лучше туда переехать, и я переехал.
– В свое время вы токарем на Ташкентском авиационном заводе работали...
– ...угу...
– ...затем в Советской Армии служить отказались и первый раз были осуждены. В солдаты по идеологическим причинам не захотели?
– Ну, меня же сначала из института исключили...
– За что?
– Совещание созвали – комсомольско-партийно-преподавательского состава. Для меня неожиданностью это было, потому что просто на лекции сидел, и вдруг к ректору сказали зайти.
– Какой это институт был?
– Ирригации и инженеров механизации сельского хозяйства – только в такие нам можно было поступать...
Захожу, в общем, в огромный кабинет, человек 40–50 сидят – все начальство, и разбор дела моего начинается. Выступает проректор, говорит, что в городе группы молодых людей появились, которые собираются, неправильно ленинскую национальную политику трактуют, разговоры, порочащие советскую власть, нашу систему мудрую, допускают, и среди них, к сожалению, наш студент оказался – он антисоветский националистический опус написал, который "Краткий исторический очерк тюркской культуры в Крыму" называется, где неправильно, с антисоветской позиции, история излагается. Кроме того, этот студент молодежь собирает, разные маевки устраивает, а под видом этих маевок антисоветские сборища проходят.
– А собирали маевки?
– Было такое дело, ну, и один за другим начали все выступать, рассказывать – все эти речи были однообразны и заканчивались тем, что таким типам, как я, в советском вузе не место. У главного комсомольца железный аргумент был – он сказал: "В нашем институте, где семь с половиной тысяч человек обучаются, Джемилев единственный, кто вступить в комсомол отказался!" (хотя он соврал – еще одна девочка отказалась, Селиванова Танечка).
Также крымского татарина нашли, который выступил и сказал, что историю крымских татар знает, но из настоящих источников, а не от таких отщепенцев, как я (улыбается), что ему стыдно, что я его соотечественник... В общем, преподаватели вроде неплохо ко мне относились, а тут вдруг оказалось, что я самый нехороший человек. Там и преподаватель марксистско-ленинской философии Иноятов присутствовал, который меня всегда в пример ставил: "Посмотрите, как хорошо он готовится! Почему другие, как Мустафа Джемилев, не могут?", и когда на собрании очередь до него дошла, я думал: ну, может, этот пару слов скажет хороших... Ничего подобного! Но интересную вещь одну произнес: "Отрицать, что Мустафа Джемилев предмет знает, нельзя, но знать предмет – не значит быть убежденным марксистом. Если обратить внимание на то, как конспекты он пишет, бросается в глаза то, что от марксистской идеологии он отстраняется. Излагает-то все правильно, но пометки везде делает: "как утверждает марксизм", "как считают коммунисты" – дистанцируется, и потом, на лекциях часто провокационные вопросы задает".
Хотя много провокационных вопросов я ему не задавал, один раз, помню, он о преимуществах социалистической системы над капиталистической рассказывал и в пример Германию приводил: "Посмотрите, товарищи, как хорошо и счастливо живут в ГДР и как трудящиеся в ФРГ страдают, так что дело не в национальности, а в строе – социалистический обеспечивает всем счастье и благополучие". Ну и тут я руку поднял: "Согласно статистике, когда разделение Германии на Восточную и Западную произошло, в восточной части, которая под контролем Советского Союза находится, 23 миллиона человек проживало, а в Западной – 47 миллионов, и к моменту построения Берлинской стены, когда можно было еще туда-сюда перемещаться...
– ...население ГДР сократилось...
– ...до 17 миллионов, а в Западной Германии аж 53 оказалось. Я понимаю, что, как вы говорили, недобитые фашисты туда перебегали, но почему трудящиеся из Западной Германии в Восточную не спешили?". Он что-то промямлил, мол, это такой сложный вопрос, что лучше на перемене подойдите – и я подробно все расскажу. Ну, я и пошел – понадеялся, а он мне: "Еще раз мне такой вопрос задашь!.." (грозит кулаком).
...Когда на том разборе полетов мне слово дали, я в первую очередь на соотечественника своего наехал: "Вы, значит, в качестве примера хорошего крымского татарина вот этого парня мне привели? Напомню вам великого узбекского поэта слова: "Если ты человек, не называй человеком того, кто предает свой народ". Завтра и вас он предаст, а что касается обвинения, то вы бы хоть название моей работы прочли внимательно: "Краткий очерк тюркской культуры в Крыму в XIII–XVIII веках" – тогда советской властью еще и не пахло!". Никто не читал, а все судят!
В общем, не дали они мне договорить. "Сядь!" – велели, потом выйти приказали... Я вышел, а комиссия решение должна была принять. Ну, видимо, оно уже было готово: через пять минут все заходить начали, и такой интересный эпизод произошел: подходит ко мне преподаватель – Селяметов Мемет Селяметович... Фамилия и имя крымского татарина, но что он наш, мы не думали. Он нелюдимым был, не очень общительным, и для него ценность студента в том заключалась, насколько он знает гидравлику. Он завкафедрой гидравлики был, а поскольку у меня по этому предмету знания были ниже среднего, я для него был ноль, он вообще меня не замечал, а тут прямо ко мне подошел, протянул руку (что вообще между преподавателями и студентами было не принято) и сказал: "Вы не подумайте, что я из этой компании, – я даже не знал, зачем меня сюда позвали. Я не крымский татарин, я караим, но то, что здесь говорилось, просто возмутительно! Чем я могу вам помочь?". Я: "Они, видимо, будут из института меня изгонять, но не по политическим мотивам, что-нибудь другое придумают, а гидравлику я не сдал...". – "Зачетка с собой?". Я достал – и он прямо на колене там написал: "Хорошо", а у меня в жизни столько не было – максимум, что по этому предмету получал, – "удовлетворительно"! Отдал он мне зачетку, еще раз руку пожал...
Я сказал гэбисту: "Поздравляю с очередной победой над контрреволюцией" – развернулся и пошел к двери. Вслед услышал то ли "гадина", то ли "гнида"
– Были люди!
– Да, и моральную поддержку оказывали... Ну, когда из кабинета все вышли, я вернулся, смотрю – ректор рядом с Алексеем Михалычем – полковником КГБ сидит, который как раз борьбу с крымско-татарским национальным движением курировал, и что интересно: когда разборки шли, его не было (я у двери стоял и его не видел), и тут вдруг он – за кулисами, видимо, слушал. Ну, подошел я и не к ректору, а к нему обратился: "Ну, и чего решили?". – "А почему вы у меня спрашиваете? – вон ректор решает". Тот: "Мы вот тут к выводу пришли: если заявление о том, что раскаиваетесь, сожалеете, напишете, еще подумаем, оставить вас в институте или нет". Я ответил: "Ладно, чтобы в глубокие размышления не ввергать вас... Когда можно документы свои получить?". – "Да хоть сейчас!" – ответил ректор, повернулся и быстро вышел. Может, и хорошо – во мне злоба начала закипать, мог что-то ему брякнуть, а так только гэбисту сказал: "Поздравляю вас с очередной победой над контрреволюцией!", развернулся и к двери направился. Вслед то ли "гадина", то ли "гнида" услышал – после этого двери института для меня закрылись, и меня в военкомат сразу вызвали, правда, не сразу. Я еще потом к завкафедрой марксизма-ленинизма зашел...
– ...Иноятову...
– ...да, и говорю: "Основной аргумент, почему мне нельзя в институте учиться, – что я будто бы дурно на студентов влияю, так давайте я на заочном отделении буду учиться: раз в полгода приходишь, никого особо не видишь...". Он на спинку кресла откинулся: "Ну, знаете ли, наш институт инженеров – строителей коммунизма готовит, а строитель коммунизма из вас какой?" – вот так, на полном серьезе (смеется). Я молчу, а он как взорвался: "Ну что, героя из себя строим? Сказал бы: "Раскаиваюсь" – тебе же диплом получить надо!". Я ему: "Слушайте, вы ведь сами учили: всегда надо искренним быть, говорить только то, что думаешь, не лицемерить – вот я и старался". Он на меня так посмотрел...
– "Дурак ты, дурак!", да?
– (Смеется). Вроде того...
– Какой это курс был?
– Третий, а потом я сказал: "Ну, ладно. Каждый своей дорогой пойдет" – встал, и уже при выходе он окликнул меня: "Стой! Я ничего не гарантирую, но с заочным отделением попробую поговорить. Зайди через три дня". Я, как он сказал, зашел, и Иноятов обрадовал, что договорился с проректором по заочной форме обучения и я могу идти оформлять туда документы.
– Все-таки вашу позицию уважали?
– (Улыбается). Я документы пошел сдавать, а там говорят: "Ну, лето уже, лучше в 10-х числах сентября придите – сейчас-то в отпусках все". Я и ушел оттуда, в проектный институт чертежником устроился, а когда в первых числах сентября вернулся, мне сообщили: "Вы за неявку для оформления документов и академическую задолженность отчислены". – "Никакой задолженности у меня нет! – возмутился я. – Вы же в середине сентября сказали прийти, а сейчас только начало...". – "Нет, все, уже приказ есть" – так и отчислили. Я в Москву поехал, обжаловал... Наш институт к Министерству сельского хозяйства СССР относился, а там такой украинец Бабенко был, управлением по высшему сельскохозяйственному образованию заведовал. Сначала свое заявление ему я направил – с протестом против того, что меня необоснованно отчислили, а потом сам поехал. Он сказал: "Мы ваше заявление получили и уже ответ подготовили". – "Какой?". – "Мы считаем, что отчислили вас неправильно, и направили письмо, чтобы ректорат свое решение пересмотрел. Кстати, вчера ваш ректор приезжал, доказывал, что он прав, и мы ему то же самое сказали". Я: "И что вы написали?". – "Что просим решение пересмотреть". – "Но они пересмотрят и снова доложат вам, что правы, потому что дело ведь не в учебе, тут КГБ замешан". – "Ну, ректор ваш тоже говорил, что вы антисоветчик, а мы ему ответили, что политикой другие органы должны заниматься, ваше дело – знания давать, так что они вас восстановят". Ну, я, радостный, оттуда ушел, по пути в город Мелекесс в Ульяновской области заехал, заочно на физический факультет местного института поступил...
– ...на всякий случай...
– ...да, потому что в армию уже повестка пришла, и когда обеспечил себе, так сказать, алиби, думал, что все, служба мне не грозит, но в Ташкенте мне, как я и ожидал, разъяснили: "Пришло из Москвы письмо, чтобы решение пересмотреть, мы это сделали и решили, что правильно вас отчислили" – и новая повестка пришла: тогда-то и тогда-то с вещами в военкомат явиться. Я военкому сказал: "Слушайте, я вас не пойму: в институте мне учиться нельзя, потому что неблагонадежный, а вы мне автомат в руки дать собираетесь?". Тот улыбнулся: "А кто вам сказал, что именно автомат доверят? Вам лопату дадут". – "Ну, – говорю, – тем более служить в вашей армии я не буду, и вообще, за пределами СССР у меня, похоже, врагов нет, да и Родины, чтобы ее защищать, тоже...".
Прямо на повестке написал, что служить отказываюсь, и сразу уголовное дело против меня возбудили – за уклонение от призыва. Я: "А чего вы, собственно, возбуждаете? Ну и что, что меня в Ташкенте не восстанавливают – я в другом вузе учусь" – и выписку из приказа им показал. Сначала они озадачены были: "Ничего не знаем! Нам велели дело открыть – мы открываем", а потом, через полмесяца, и из того института приказ об отчислении пришел (улыбается) – и тогда первый срок мне дали.
– Сколько?
– Полтора года.
– Куда вы сидеть поехали?
– Под Ташкентом лагерь Куйлюк находился... В то время там уже несколько политических – крымских татар, арестованных за участие в демонстрациях – было, и как раз когда я сидел, в 66-м, Указ Президиума Верховного Совета СССР о внесении дополнений в Уголовный кодекс РСФСР и других союзных республик вышел, а там статья 190, пункт 3 – "Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок": так митинги и демонстрации квалифицировали. Также статья 190, пункт 3 значилась: "Распространение заведомо ложных клеветнических измышлений, порочащих советский общественный строй" за составление и распространение документов, порочащих государство и его политическую систему – по этим статьям людей уже десятками сажать начали.
В день приходилось 12 тонн перетаскивать. И главное, ты тягаешь, а возле тебя стоят два мордоворота и внимательно смотрят, выполняешь план или нет
– Вы один из самых знаменитых в Советском Союзе политзаключенных и, в частности, своей несгибаемостью известны: мне рассказывали о вас и Натан Щаранский в Иерусалиме, и Владимир Буковский в Кембридже под Лондоном – для диссидентского движения фигура вы легендарная! Семь раз вы судимы, 15 лет по тюрьмам и лагерям скитались, в Магаданской области, в Якутии сидели – где еще?
– Первый срок, как уже сказал, в Узбекистане, потом в Западной Сибири, в Омске, затем Петропавловск был в Казахстане, Приморский край, место, которое "трижды пограничьем" называется (там Корея, Япония и Китай граничат), а после уже Якутия и, наконец, Магадан.
– 15 лет вы в разных уголках, не самых лучших... хотел сказать советской Родины, но потом вспомнил, что Родины у вас не было, отсидели, а какие там были условия?
– Всюду разные. В основном, поскольку подоплека была политическая, старались наиболее тяжелую работу давать и постоянно придирались: круглосуточный надзор, изнуряющий труд, если что-то не так – в изолятор...
– Какой работой вы занимались?
– В Узбекистане были цеха разные, потом ткацкий был цех – второй срок, третий срок – фабрика, там разные грузы таскали... Самым тяжелым последний был срок, предпоследний вернее – последний отбывать не пришлось. Уголовное дело в седьмой раз возбудили, я где-то полтора месяца в Магаданской тюрьме просидел, а потом закрытым судом меня судили, но до этого три года в поселке Уптар в 40 километрах от Магадана провел – там керамзитобетонные блоки делали: сперва их отливают, потом пропарка, таскаешь, грузишь... Я подсчитал: в день 12 тонн перетаскивать приходилось, и, главное, ты тягаешь, а возле тебя два мордоворота стоят и внимательно смотрят, выполняешь ты план или нет. Если не выполнил – во-первых, резкое снижение пайка следует, во-вторых, если несколько раз не выполнил, – в изолятор бросают, а оттуда выходишь, еле ноги волочишь и тем более с планом справляться не можешь: замкнутый круг.
– Вас били?
– Бить не били, но придирались буквально за все, в изолятор сажали. Ну, изолятор – это такое дело, там холод, голод...
– ...крысы...
– ...Не-е-ет, крысы не выдержат! (Смеется).
– Вы знаете, Натан Щаранский на интервью меня поразил. Казалось бы, экс-вице-премьер Израиля, министром промышленности и торговли, а также внутренних дел и строительства был, мог бы себе что-то позволить, а он пешочком пришел, без машины, в бейсболке, тенниске какой-то, сандалях... Я удивился, а он пояснил: "В тюрьме хорошо понимаешь разницу между подлинными ценностями и мнимыми, и знаете, в чем состоит один из важнейших уроков, который я там усвоил? Ценно лишь то, что можешь унести с собой и в себе, потому что ничего больше тебе все равно не дадут. Любая привязанность к каким бы то ни было вещам в итоге становится слабостью: у тебя могут отобрать все, что угодно".
– У меня вещи всегда были, много книг... В лагерях одно хорошее преимущество было, право такое: по "Книга – почтой" можно было книжки получать...
– ...самообразовываться...
– ...да, и все эти книги у меня накапливались, поэтому были грузом, вообще-то. Когда из Приморского края в 77-м году меня неожиданно этапировали, а как раз перед этим Буковского...
– ...хулигана...
– ...точно, обменяли на Корвалана, я испугался, что меня тоже, наверное, хотят выдворить, потому что наша диаспора в то время усиленно над этим работала. К Сухарто...
– ...индонезийскому президенту...
– ...обращались и к Насеру: у них там несколько коммунистов сидели, и их просили, мол, какого-то на Мустафу Джемилева меняйте (смеется), но меня этапировали, в самолет посадили и повезли, оказывается, в Узбекистан. Помню, у меня две такие большие сумки с книгами, в наручниках сижу, а пассажиры-то не знают, кто с ними летит. Спереди двое конвойных, сзади и рядом со мной, а я на проходе, и через проход один узбек, который тоже в Ташкент летит, спрашивает: "Можно вашу книгу посмотреть?". Я: "Пожалуйста". – "Но я же сам не возьму, подайте", и я ему руки показываю – у него сразу глаза вот такие стали! Сориентировался, правда, он моментально: "Чем могу быть полезен?". Конвойные спали, мы тихо по-узбекски разговаривали, я попросил: "Телефон запишите ". – "Говорите, я запомню". – "Хорошо. Как долетим, сообщите, что меня в Ташкент привезли" – и он, спасибо ему, так и сделал.
Когда я прилетел, сначала меня в КГБ привезли, но двери "воронка" не открывали, час-полтора продержали – и в ташкентскую тюрьму отправили, в спецотдел, а это был конец моего срока, и на следующий же день возле тюрьмы огромная толпа крымских татар собралась: "Где Мустафа? Хотим свидание с ним!" – все друзья, родственники... Молодец узбек, дозвонился (улыбается).
Вторая, самая длительная моя голодовка, продолжалась 303 дня – это 10 месяцев
– Голодать в лагерях вам приходилось?
– К сожалению, мелкие свои права отстаивать можно было только таким способом. Кто-то, чтобы внимание общественности привлечь, вены себе режет, но в основном голодают.
– Вы голодовку много раз объявляли?
– Первая длительная на втором процессе была. Нас судили втроем: Илью Габая, московского поэта, Петра Григоренко...
– ...генерала...
– ...и меня, правда, генерала потом отделили – решили в дурдом отправить, а нас судили, и вот на процессе голодовку я объявил – четкую такую, на 30 дней, без всяких условий...
– Сухую?
– Нет, без условий – сказал только, что объявляю ее в знак протеста против беззакония советской власти, преследования людей за инакомыслие, и 30 дней выдержал.
– Насильно кормили?
– Правило там такое: на пятые, шестые или седьмые сутки приходит врач и проверяет – если изо рта трупный запах идет...
– ...ацетон?...
– ...да, принудительное кормление осуществляют: рот расширителем раскрывают и через шланг определенное количество калорий вливают – 2600, по-моему. Ну, конечно, воруют, но, тем не менее, чтобы жизнь поддерживать, этого хватает, а потом, если они видели, что человеку все равно недостаточно, таять он начинает, уколы глюкозы делали. Ну, 30 дней, в общем-то, я продержался, но вот что интересно: когда они истекли, положенную пайку мне дали – полбуханки черного хлеба и такой шмат (показывает) кильки – и в общую камеру с уголовниками отправили...
– ...с уголовниками..
– ...ну да, мою статью всегда с ними держали, а уголовники же слышали, что есть такой политический, который голодовку держит, и как только увидели у меня в руках эту пайку и кильку, сразу же отобрали, сказали: "Если сейчас это съешь, сразу умрешь!". Им передачи передавали: сгущенное молоко, еще что-то – и этими "деликатесами" они меня месяц отхаживали, чтобы в себя пришел.
– За эти 15 лет вы в лагерях когда-нибудь с жизнью прощались?
– Было такое. Вторая, самая длительная моя голодовка, 303 дня в омской тюрьме продолжалась...
– Сколько, простите, дней?
– 303.
– Это же год почти!
– 10 месяцев. Уже информация о том, что я умер, распространилась, в Турции в мечетях меня отпевали, люди демонстрации устраивали, требовали убийц Мустафы Джемилева к уголовной ответственности привлечь... Полная изоляция же была: родственники никакой информации обо мне не имели.
– Какой это год?
– 74–75-й, и тогда страх был, что вдруг не выдержу и начну есть, но у меня под рукой лезвие было припрятанное, и я думал:
Если не хватит сил голодовку держать, то, по крайней мере, хватит сил вены себе перерезать
– И перерезали бы?
– Настоящая трагедия была, когда во время очередного шмона это лезвие у меня забрали!
– Морально, однако, вы были к такому шагу готовы?
– Абсолютно! Во-первых, регулярно мне говорили: вот, этот орган отказал, тот отказал, надо голодовку снять, иначе умрете – и я думал: если органы не работают, что я за жилец, зачем вообще такая жизнь? Тем не менее через 10 месяцев судебный процесс состоялся, правда, до этого меня к психиатрам возили – с целью психически невменяемым объявить. Меня профессора Беглова и Меерзон опрашивали, и когда эта Беглова вышла, я у Меерзона спросил: "У вас задача какая – умалишенным меня признать?". Он удивился: "С чего вы взяли?". – "Ну, из практики знаю: многих политических, когда судить не хотят, психически больными делают". – "А кого вы имеете в виду?". – "Григоренко, например". Он согласился: "Знаю такое дело, но вам слово даю: никто на меня влияния не окажет – дам то заключение, к которому приду как врач".
Потом женщина-психиатр вернулась, и они начали вопросы мне задавать, довольно примитивные: "Вы знаете, за что вас преследуют?". Я: "Да, статья такая-то, за то-то". – "Из материалов дела видно, что вы возвращения в Крым добиваетесь, а точка зрения советского правительства вам известна?". – "Да". – "И какова она?". – "Что этого делать не следует". – "Понятно, то есть вы, несмотря на мнение советского правительства, все равно возвращения добиваетесь? Не предполагали, что за это могут арестовать, посадить?". – "Предполагал". – "В деле значится, что вы переписку с Сахаровым, Солженицыным поддерживали, а вам известно, как к ним советская власть относится?". – "Да". – "И как?". – "Как к нехорошим людям". – "А допускали ли вы, что из-за связей с этими антисоветчиками репрессии и на вас могут распространиться?". – "Разумеется". – "И вы нормальным себя считаете? По-вашему, вменяемый человек стал бы вести себя так, как вы?". Ну, тут взял я и ляпнул: "Если так рассуждать, то и ваш великий вождь, очевидно...
– ...маленько был не в себе...
– ...да, того! Он же, наверное, знал, что его не будут по лысине гладить за то, что против режима царского выступает?" – и тут я попался: это же мания величия в чистом виде! Меерзон мне сразу: "А-а-а, так вы себя с Лениным сравниваете?". Елки зеленые! "Да вы что?! – я поправился. – Ленин под носом у царского правительства газету "Искра" выпускал, а мы не успеем что-то нацарапать – уже КГБ знает: куда нам до него?".
Потом из кабинета меня вывели, и надеяться было особо не на что, но в заключении я прочел: "Дает четкие ответы, отстаивает собственные, хоть и неправильные, но убеждения, за действия свои отвечает и предстать перед судом готов". Позже я узнал, что, оказывается, между докторами Бегловой и Меерзоном острая полемика была: он твердил, что я все-таки психически здоров, а та стерва добивалась, чтобы меня в дурдом отправили.
– А на зоне лучше, чем в дурдоме?
– Конечно: там хоть конкретный твой срок есть, который ты отсидишь – и на свободу выйдешь, и люди вокруг адекватные, а в дурдоме могут и нормального невменяемым сделать.
Продолжение здесь.