Неизданная рукопись дневника киевлянки Хорошуновой – расследование "ГОРДОН"
6 ноября 1941 г.
Сегодня канун Октябрьских праздников. Наверно, где-то там, на всем пространстве, где Советский Союз, завтра будут демонстрации, а мы бесправные боимся думать даже о наших, потому что страшный призрак гестапо с каждым днем угрожает все больше. Но все-таки ищем возможность услышать советское радио. Ничего не выходит. Приемники отобрали у всех, а никаких других связей нет у нас. Мы только потихоньку собираемся собраться вместе. Немцы ждут в эти дни усиления "диверсионных актов". В управе сегодня работали до половины четвертого, вместо четырех, для того, чтобы служащие могли успеть до четырех часов попасть домой. Все эти дни по улицам разрешается ходить только до четырех часов. Так немцы боятся проявления советских настроений.
Взрывом в Лавре уничтожен старинный памятник архитектуры – Успенский собор. Взорвали его немцы, цели чего мы не можем пока установить. Очередной чудовищный факт. Нет Лаврского собора. Разрушена еще одна достопримечательность города. Под развалинами остались большие собрания книг, старинных икон и риз.
Арестован известный киевский старожил, врач-меломан Сингалевич. В чем дело, никто не знает. Он работал в Лаврской больнице. Ходят слухи о том, что расстрелян Оглоблин. По городу расклеено воззвание Богазия к украинскому народу. В нем написано, что "большевизму конец" и что все граждане-украинцы призываются к искоренению его остатков и следов его господства. И еще предлагает Багазий не верить "поклепам, возводимым оставшимися сторонниками большевизма на украинцев". Подписано воззвание не головой управы, а "головой города Киева".
Доносы без конца. Аресты беспрестанные. Всем черносотенным элементам теперь полное раздолье. Нет, нам не уцелеть.
7 ноября 1941 г.
Ничего не знаем о Союзе. День прошел. Было тихо, словно все замерло. А вечером было несколько взрывов. Теперь все только и думают о том, что завтра снова расстреляют сотни людей. Газеты усиленно твердят о голоде в Ленинграде. Важно уже для нас то, что Москву и Ленинград наши не сдают, и бахвальство Гитлера не оправдалось. Седьмого ноября — сегодня, наверное, в Москве наш парад, советский. Как ни тяжело нам, а все-таки — ура! Мы счастливы этим сознанием. Но это чувство очень быстро заглушается тоской от нашего страшного положения.
Считается, что Киев уже забыл о войне. Как из старых тряпичных лохмотьев латается нищим несуществующая одежда, так клеится наша новая жизнь на какой-то старый, обветшалый лад, которого мы не знаем. Что лежит в основе нашего теперешнего строя? "Уничтожение славян, как клопов", — лозунг кровавого фюрера фашизма. Поклонники немцев ждут каких-то благ, украинцы-шовинисты — Украину "самостийну". Мы — отправки в Бабий Яр. Там уже не только евреи. Там теперь уже много русских и украинцев. Расстрел — девиз нашего дня. Город по-прежнему на осадном положении. Торговли нет, хотя сейчас уже многое можно купить за деньги. На базарах, в комиссионных магазинах продаются вещи. Все что угодно можно купить и продать. Цены огромные. Их измеряют ценами на продукты. Нет, о ценах, черт с ними, напишу когда-нибудь. Сегодня не клеится. Мыслями мы все время возвращаемся в Советский Союз, к сегодняшней годовщине. Если бы кто-нибудь, кто на той стороне, мог узнать, чего не отдали бы мы за то, чтобы быть с нашими. Никто не жалеет своей жизни, никто не боится смерти, а что сделать — не знаем. Сегодня, по случаю нашего праздника, хотела бы написать многое, но боюсь. И стены слышат теперь. Мы не можем найти никаких связей, это самое страшное.
8 ноября 1941 г., суббота
Оказывается, взорвали военный дом на углу Короленко и Сретенской, где был военный магазин. Ждем жестокой расправы, но пока приказов нет. Говорят, что к пятнадцатому все немцы выедут из Киева, так как будут включать в городе электрический свет, и немцы боятся взрывов. Мы констатируем, что трусы они ужасные. Умы занимают базары и цены. Коробка спичек стоит пять рублей, туфли — шестьсот, а десяток картошки — пятнадцать. Имеются уже новоиспеченные спекулянты. Покупают в магазинах (их несколько торгует уже) тарелки, машинное масло, веники и продают их дороже на базаре. Кто-то покупает. На углах улиц и на базарах устраиваются раскладки из всякой дребедени. Старые изношенные туфли, булавки, безделушки, старые открытки, старые ленты. Специальные лотки на самых центральных улицах продают вульгарно раскрашенные изображения глупых целующихся физиономий, размалеванные яркими цветами. Мы были много лет освобождены от вульгарной безвкусицы. Теперь она снова выехала наружу. Немцы интересуются этими произведениями "искусства и вкуса". Всегда стоит толпа у этих лотков.
Крестьяне уже набрались вещей выше меры, и выменять теперь что-нибудь очень трудно. Впрочем, нечего уже менять. Немцы теперь все больше притесняют крестьян. Раньше они забирали только яйца и жиры. Теперь забирают и муку, и картошку. Мы принесли из Мрыгов выменянную пшеницу в зерне и вечерами мелем ее на кофейной мельничке. За вечер смалываем только на галушки, а может быть, и того меньше. Леля живет совсем без хлеба, отказывается в нашу пользу, а мы все встаем из-за стола всегда с ощущением голода. Иногда пекутся коржи. В них больше высевок, чем муки. Сегодня Степан принес откуда-то прелой муки, в ней песок трещит, как стекло, на зубах. Но мы едим ее и очень довольны, потому что слишком голодно. А ведь нам еще совсем неплохо, потому что три раза в день все-таки варится нечто вроде похлебки. Леля продала уже почти все свои вещи. Что будет дальше — ужас берет. Но нам никак нельзя жаловаться, потому что вокруг уже много распухших голодных, а мы еще только продолжаем худеть. Глядя на голодных, кусок останавливается в горле, а помочь нечем. Подумать только, о чем мы все мечтаем. Это ужас, но мысли о нашей трагедии и мечты о победе чаще всего вытеснены голодом, желанием хоть что-нибудь достать, чтобы поесть.
Если бы мы могли о чем-нибудь просить судьбу, мы просили бы кроме победы только об одном: о сохранении нам человеческого облика. Голод лишает нас всего, и за тарелку похлебки, за маленький кусочек хлеба, кажется, готов на все.
На глазах бледнеют лица окружающих. В жалких столовых невозможно есть, потому что горящие глаза ожидающих очереди, кажется, сжигают тех, кто ест. Люди едят не так, как обычно. Все склоняются низко над тарелками и едят — глотают быстро, скорее, чтобы скорее уйти. Столовых мало, они не открываются, а закрываются. Сто граммов хлеба — это огромная порция. Последний хлеб дали тридцатого числа по двести граммов. Обещали пятого, но не дали. А теперь после вчерашних взрывов его, наверное, не дадут совсем. Кооперативы выдают пайки из картошки и крупы. Все это в мизерных порциях. В Академии организуется свой потребительский кооператив "Вільна наука". И там тоже пай 220 рублей. Приписанные к Академии могут записаться. Что будут выдавать, еще неизвестно. Порядок в городских кооперативах такой: невероятные очереди. Они стоят у кооперативов почти всегда, но не знаю еще ни одного человека, который получил бы что-нибудь. Лучше у немцев. Зарегистрированные немцы получают помощь вещами, а теперь получили картофель и хлеб. Им выдали номерки, и в газетах сообщают, когда какие номера получают. Вид, правда, у этих немцев, как у нищих на папертях церквей с протянутыми руками. Мы хоть не унижаемся.
Но есть люди, которым и сейчас хорошо. Полицейские таскают без конца награбленное добро. Кто половчее, ухитрились награбить добра из еврейских квартир и теперь живут припеваючи. Им есть, что менять и продавать. Управдомы делают всякие выгодные махинации, потому что с первого числа уже ордера не выдаются жилуправами, а все квартирные дела теперь в руках управдомов. Эти последние неуловимы. Всегда, во всякое время дня их ловят стоящие толпами жильцы, те, у которых дома сгорели, а они, управдомы, бегают, как борзые, со свитой жаждущих квартир. Полным ходом взятки и всякие отступные, побеждают деньги и знакомства. Квартир еще много свободных, но все они укрываются управдомами на предмет выгодных операций. Нюся измучилась совсем в поисках квартиры. И кажется, что никто не уехал отсюда, что в городе так же много людей, как и было. Боже мой, о чем пишу я в праздник Октября! Как стыдно и страшно!
10 ноября 1941 г., понедельник
Октябрьские праздники прошли. Уже сегодня будто бы можно было ходить до пяти часов. Гласного приказа о хождении до четырех часов и во время праздников не было, и все спешили попасть домой до этого времени. Восьмого числа, говорят, немцев не пускали в город, т. к. боялись взрывов.
По радио сегодня передавали, что захвачена немцами Ялта. Война продолжается. Кто-то снова принес слухи о том, что война находится в стадии ликвидации. Наши оставили Донбасс. Это значит, что вся Украина в руках немцев. Наши залили перед уходом все шахты, спустили шлюзы Днепростроя. Сколько сил теперь нужно будет снова, чтобы все это восстановить, когда наши вернутся. А что, если вдруг не вернутся?
Страшное зрелище представляет собой сейчас наша, еще пять месяцев назад цветущая, богатая страна. Разрушена вся промышленность. Разрушена вся центральная часть города. Во все стороны по дорогам от Киева — кладбища машин, кладбища скота. Он шел по дорогам и погибал от ящура. Коровы телились по дорогам, многие погибли без помощи.
Мы живем без хлеба. Обещанный пятого числа хлеб не дали, и нет его до сих пор. Значит, получили мы двести граммов на две недели. А может быть, и на месяц. Неизвестно ведь, когда его дадут в следующий раз.
И нам-то еще ничего. Есть еще выменянная пшеница, и, хотя всегда хочется есть, все-таки это еще не окончательный голод. А вот пленные, которые сотнями умирают от голода…
Организован Красный Крест, который собирает продукты, деньги, одежду для пленных.
О Харькове толком ничего не знаем. Евреи, — по сведениям, не знаю, точным ли, — убиты, как и здесь. Наиболее непонятно то, что до этого в Ровно евреи были живы, только на груди и на спине носили желтые знаки. А теперь их всех убили. Что это значит? Почему несколько месяцев их не трогали, а теперь посчитали необходимым их умертвить? Не выходят из головы уехавшие. Мы не знаем даже, успели ли выехать из окружения все, кто уехал. Живы ли они? И если живы, не подвергаются ли страшным мучениям? Страшно за коммунистов и евреев.
Сегодня в мусоре магазина в книге с автографом Александра Блока нашла подлинное его письмо. В настоящую минуту оно не имеет такой ценности, как имело до войны и будет иметь после нее. Но для меня это бесценная находка. Письмо написано 19 апреля 1917 года. В нем пишет Блок о надвигающейся эпохе пролетарской революции. Он ждет событий, которые называет "блистательными", и пишет, что ему "не страшно", и что об этом "не страшно" думает и Горький.
Как это далеко — это светлое, блистательное время!
Что сказал бы теперь Блок в наше страшное время, когда от ужаса пред бесчеловечностью наших дней немеет ум и атрофируются чувства? И именно страшно нам, страшно от этого неисчерпаемого океана крови, которую льют ежедневно, ежечасно и ежеминутно кретины в серо-зеленых шинелях, на поясах которых написано "бог с нами"? Каким образом эта чудовищная "идея" фашизма может овладеть столькими людьми?
Тенденция немцев сейчас определенно направлена на уничтожение народов. И вовсе не только еврейского. Сколько наших — русских и украинцев — гибнет в плену, или сколько убито, расстреляно в бесчеловечном бою или в Бабьем Яру, расстреляно безоружных.
Сегодня 53-й день оккупации. Скоро два месяца. Казалось, невозможно выдержать, и что все мы перестали жить. Неправда — человек живуч и все может выдержать. Так и мы. Вот 53 дня мы уже прожили в положении рабов бесправных.
11 ноября 1941 г.
Пятьдесят четвертый день оккупации. По газетам — сдана нашими Ялта.
15 ноября 1941 г.
Третьего дня, по газетам, немцы взяли Тихвинский железнодорожный узел. Вообще же бои идут главным образом в Крыму. Газеты пишут, что "доканчивается избиение Советской Армии под Севастополем и Керчью". Не знаю откуда, Степан принес известия, что в Дарнице высадился советский десант в 600 человек. Проверить и что-нибудь узнать никак не можем.
Сегодня Татьяна и Любовь Васильевна отправились в Вишенки за картошкой, но вернулись назад, потому что через мост не пускают без пропуска, который выдает только немецкая комендатура. Снова участились пожары. Вчера вечером яркое пламя снова освещало Подол. Это горел подожженный завод комбикорма. И в прошлую же ночь горел бывший шелкокомбинат в Дарнице. Что там горело — неизвестно, потому что там ведь был лагерь пленных, а комбинат наши вывезли.
Какие-то послабления в репрессиях. Пронесся слух, что меньше будут расстреливать, а газеты сообщают, что доносчики, пишущие на кого-либо донос, должны представлять доказательства обвинения и что без доказательств заявления приниматься не будут.
Как это нужно понимать? Мы стараемся сделать из этого какие-либо выводы и решаем, что наши, очевидно, имеют какие-то успехи, о которых мы не знаем. Такое предположение высказывают многие, а мы хотим, но боимся верить.
Позавчера мы чуть-чуть не сгорели. По постановлению Міськуправы принимаются все меры для того, чтобы не было предпосылок для возникновения пожаров. Управдомы обязаны следить за исправностью печей и своевременной очисткой их от сажи. А жильцы дали подписку, что ни одна печь, ни один нагревательный прибор, как гретц или примус, не будет гореть после четырех часов дня.
Позавчера трубочист почистил все печи в доме, а через полчаса после его ухода загорелась сажа в трубе-лежаке в комнате Тани. Она погорела бы и погасла, если бы Степан не повесил возле печи одежду. Она вспыхнула, и, пока в комнату вошли, все пылало, а от дыма было темно, как ночью. Подняли на ноги весь дом. Все соседи носили воду, и пожар погасили. Пока приехала пожарная команда, все было потушено. И нам повезло. Пожарные оказались покладистые и написали свидетельство, что пожар возник не по нашей вине. Иначе ответили бы, возможно, головой. Теперь за все расстрел. И характерно, что никто не боялся того, что мог сгореть весь дом, а только того, что за пожар ответили бы.
Позавчера Нюся получила ордер на квартиру наконец. В ней нет ни одного целого окна, ничего целого. Это в надстройке дома №11 по Кузнечной улице. Там при наших была какая-то контора, и Нюся очень рада, что не должна вселяться в квартиру, в которую вернутся со временем хозяева.
16 ноября 1941 г., воскресенье
Сегодня целый день слышны отдаленные орудийные выстрелы. Может быть, действительно это наш десант, о котором вчера говорили. И еще сегодня говорят по городу о том, что наши бьют немцев, что под Москвой их отогнали на сто километров. Москва и Ленинград геройски держатся. Значит, правда, что немцы уменьшили репрессии из-за побед наших. Сегодня у нас у всех очень улучшилось настроение. Уже зима, а хвастливые заверения немцев, что они окончат войну до зимы, уже не оправдались. Вся наша надежда на то, что если немцев остановят наконец, то наши смогут подтянуть силы, и тогда начнется перелом в войне.
Немцы мерзнут — это тоже хорошо! И мерзнут здорово. Они забирают у населения все теплые вещи какие увидят. Но это еще не самое страшное. Все-таки морозы должны нам помочь. Достаточно посмотреть на пожилых немцев, чтобы увидеть, что их храбрость уменьшается прямо пропорционально понижению температуры.
Мы живем с чувством, что для нас окончена всякая жизнь и что не вернется она больше. Но если, как сегодня, появляются вести с той стороны, где наши, снова поднимается огромное волнение в сердце и появляетсяся надежда, что еще не все кончено.
Через несколько дней — пять месяцев войны. Как писали в немецких газетах и воззваниях, для нас она уже окончилась. Но это не так, потому что если не летают над нами снаряды, то от этого не легче. А легче было, когда они летали, а мы были среди своих. И не было этого ужаса оккупации, этого призрака кровавого Лукьяновского кладбища. И многие из нас предпочитают снаряды и смерть, но только бы со своими, нежели жизнь такую, какой мы сейчас живем. И некуда нам эту, теперь никому не нужную жизнь приложить. Никакой связи с нашими.
Мы очень мало знаем о Союзе. Но то, что знаем, все же помогает надеяться на возвращение наших. Время мчится невероятно. Особенно это заметно, когда приходится ночью дежурить. Теперь мы дежурим каждые десять дней. И эти десять дней проходят, как десять часов. И ничего не успеваем, и заняты все до поздней ночи. Хорошо, что ходить можно только до пяти часов. А то совсем не хватило бы времени.
Магазин мой все еще закрыт и, очевидно, не откроется. В нем только советские книги, которые по установке новых хозяев должны быть изъяты. Утопаю в книгах, хотя кажется, что их немного. Но в магазине страшно холодно. Третьего дня мы забили окна. До этого ветер гулял свободно по магазину, проникая в него через выбитые витрины и окна. Четыре дня разбирала и убирала десятилетнюю грязь в подсобке, которую конфисковали из соседнего цветочного магазина, и книги мне нужно из нее убрать. Академия по-прежнему магазином не интересуется, а мной и подавно. Академическая столовая вчера совсем и окончательно закрылась. Продуктов нет. Нас побаловали лишь в течение трех дней. Нет ни крошки хлеба уже очень давно и совсем никаких денег. Нигде никаких денег не платят. Быть может, в управе только. Остальные все предоставлены самим себе, и мы уже окончательно выдыхаемся. Что же будет дальше? Наши все еще уходят от нас, а не приближаются к нам.
Сегодня 60-й день оккупации, а сколько еще придется ждать ее конца?
Хлеб получили 12-го, второй раз в этом месяце. Итак, 400 граммов в месяц — жирная норма оккупированного "местного" населения.
Базар уже перестроился. Масса вещей наполнила его. Все продают, но почти никто не покупает. Обмен все уменьшается. Теперь уже труднее менять, чем покупать. Крестьяне в радиусе 50 км от Киева уже ничего не меняют. А на базаре есть все. Только цены неимоверные. 12-го числа в газете были опубликованы т. н. "государственные" цены, стабильные и "обязательные" для всех. Очередное издевательство. По этим ценам килограмм масла стоит одиннадцать рублей, а на базаре он стоит пятьсот пятьдесят. Стакан муки 1 р. 85 коп. — на базаре 12 рублей. И все в таком же роде. Молоко сейчас стоит сорок рублей литр, но достать его нет никакой возможности. На базаре его боятся продавать, потому что немцы забирают. Дороже всего керосин. Он стоит 80 рублей бутылка.
Большая часть города без света. Его включают лишь в немецких квартирах и в квартирах "ответственных" украинцев. В нашем доме его включили работнику электростанции, директору табачной фабрики Мендрулю и полицейскому-художнику, работающему в комендатуре. Случайно оказалось, что им можно включить свет, только включив и три квартиры в нашем флигеле. В число этих счастливцев попали и мы. Уже шестой день у нас свет, и мы слушаем радио. Союз слушать очень трудно, его забивают очень. Но мы знаем, что Сталин в Москве, что от Москвы немцев отогнали, что Ленинград осажден, но свободен. Нужно ли говорить, что много светлее стало на душе...
Но с минуты на минуту ждем, что свет отключат, потому что слишком много завистников у нас, которые уже донесли на нас. Пока донесли только о свете. Если донесут о радио — пропали мы.
По-прежнему тщательно, а теперь еще больше маскируем окна по вечерам, хотя окна немцев сверкают ослепительно и их освещенные окна еще ярче на фоне темного города. Вечерами приходят Любовь Васильевна и Надежда Васильевна на посиделки — вышивать и пить чай. В связи с запрещением топить печи и зажигать примусы после четырех часов все остаются без чая вечером. А у нас эти дни кипятится электрический чайник. О главном, о радио, и не говорю.
Вообще же вечера длинные, бесконечные. А я все равно ничего не успеваю. Несколько часов уходит на приготовление муки из зерна. Пшеница засоренная, ее нужно по зернышку перебирать. Но было бы ее побольше! А то кончаются выменянные мною в Мрыгах. И что дальше будет, неизвестно. Дитя нечем совсем кормить. Еще учу вечерами немецкий язык. Подвигается крайне медленно из-за ненависти, с которой не могу справиться и заставить себя учить его скорее. Еще мешает усталость. И некому помочь. Помогла бы Нюся, но вечерами мы расходимся в разные стороны, а днем все время уходит на собирание книг по квартирам и инструментов.
Если будет уже когда-нибудь у Нюси жилье, можно будет ходить к ней с ночевкой. А пока ходить некуда, да и Нюсе не до того. Не везет ей! Только стали въезжать в новую квартиру, застеклили выбитые окна стеклом (краденным из магазина, вынула его из окон магазина — и все), перетащили часть вещей, как вдруг явился какой-то украинец с бумажкой от гестапо и заявил, что квартира его, налепил бумажку на дверь — и все.
Снова положение безвыходное. Дом, где они живут, разрушается все быстрее. Лопнули трубы и канализация, и залило все — коридор, кухню — грязью и гадостью. И холод неимоверный. Что делать, ума не приложим.
Все тяжело — и внутри, и снаружи. Все стали злые, раздраженные, никто ни с кем не говорит по-человечески, хотя в такое время нужно быть выдержанными.
Самое сложное — это вопрос нашего отношения к работе. Работать в этом новом строе мы не можем, потому что… да что говорить! Работать на врагов, фашистов, которые убивают наших! А с другой стороны — что же делать? Совсем нечего есть, нечем кормить Шурку, Лелю, Татьяну, а Нюсе — Галю. Живем до сих пор изворотливой продажей вещей. А у кого их нет, те уже пухнут от голода.
И все равно нам не приходится роптать, жаловаться. Мы числимся еще свободными, т. е. не за проволокой, имеем крышу и впроголодь, но едим. А пленные и сейчас под открытым небом. И сейчас с трудом получают по две сырые картошки в день. Те, кто бывает возле лагерей, приходят полусумасшедшими.
Словно нарочно и природа против людей. Третьего дня после теплого осеннего дня поднялся сильный северный ветер. Утром 13-го числа окна доверху замерзли от двенадцатиградусного мороза. Мороз и ветер без снега под ярким солнцем. В зимних пальто мы шли, словно раздетые, по улицам. Пленные не выходят из головы.
Вчера было немного теплее. Сегодня пять градусов, а на солнце тает.
Сегодня в городе совсем тихо. Вчера шумел один ветер. Сегодня не шумит ни ветер, ни люди. Улицы пустынны совсем. Народа очень мало, хотя сегодня воскресенье и по какому-то поводу на домах везде висят украинские флаги. Солнце сегодня яркое. И небо чистое и тоже яркое, такое, как бывает зимою, а не осенью. А самое странное и страшное, что меж серо-зеленых, потускневших, но осенних полей лежит белой яркой лентой замерзший Днепр. Двадцать три года живем мы над Днепром и никогда не видали, чтобы Днепр стал, когда нет нигде вокруг и признаков снега. Это волны остановились внезапно, скованные морозом. Так остановилась наша жизнь, скованная поражением.
Этот холод — смерть для людей, тех, что в плену, тех, что в окопах бьются на каждом рубеже, отстаивая кровью своею каждую пядь нашей земли. Этот холод — смерть для хлеба, если есть он где-нибудь на полях нашей земли. Одна только польза от этого холода — немцы мерзнут, только жаль, мало, одеты они хорошо.
В общественной жизни тихо, без новостей. Только три дня висит обращение коменданта города к украинцам с обещанием тысячерублевой награды за выдачу партизан, поджигателей и саботажников.
И еще новость: билет трамвайный стоит не 30, а 50 копеек, и вся публика должна входить и выходить через задние двери. Передние только для немцев.
Про наши настроения говорить не приходится. Ничего хорошего. И знать другим о них нельзя, незачем. Только нет покоя ни днем, ни ночью. Во сне и наяву не выходят из головы наши ушедшие и уходящие все дальше, пленные, убитые, кровь, текущая из Бабьего Яра.
Шестидесятый день оккупации.
18 ноября 1941 г., вторник
Боюсь радоваться. Еще не верится. Но сегодня я встретила К… Он, я знаю это, на подпольной работе. Мы шли и, очевидно, проверяли друг друга. Я прямо сказала ему, что ищем связи. Он сказал, что к нам придут. Спросил адрес. Знаю, что их не пишут, но боюсь, что так забудет. Он сказал, что был у фронта. Что будет скоро перелом в войне. И еще подтвердил, что Сталин все время в Москве и что выступал он перед нашими войсками 7 ноября. И был парад.
Он ушел быстро, но обещал прийти. Даже не верится, что наше самое большое желание может осуществиться.
Страшно писать такие вещи. Поверят ли нам, что те из нас, кто никогда не думал о поступлении в партию, сейчас отдали бы все, включая и жизнь, за возможность поступления в нее.
21 ноября 1941 г., пятница
Мало пишется дневник. Мой долг, добровольный, всегда отодвигается делами повседневными. Приходится делать самые ненужные вещи, которые вырастают в необходимость из-за необходимости жить. Приложить с пользой наши силы некуда. А умирать бессмысленно, ничего не сделав.
В эти дни наши оставили Керчь. Остался последний опорный пункт в Крыму — Севастополь. Его все время бомбят. Бомбят Москву и Ленинград, но оба города держатся. Опять говорят об окружении Москвы. Но мы больше верим К. Он говорил, что немцев отогнали.
В прошлый понедельник вышел первый номер новой газеты "Останні вісті". Это будет еженедельная газета, которая заменит "Українське слово" по понедельникам. Эта газета целиком посвящена событиям войны, фронта и критике Советского Союза. Сообщается в ней, что Англия в ответ на просьбу Советского Союза создать второй фронт заявила, что сделать этого не может, так как это требует жертв; что столица СССР тепер Куйбышев, куда выехало Правительство и дипломатические миссии (а что, если мы знаем обратное?).
Эти сообщения газетные всячески комментируются в народе, и есть, очевидно, специальные распускатели слухов, которые так трактуют газетные новости: Англия и Америка отказали в фактической помощи Советскому Союзу в силу того, что они предложили нам изменить политическую структуру страны, но наши это "распоряжение" не выполнили. И вот в помощи нам отказывают.
А другие слухи говорят, что Америка прислала нашему Союзу какие-то неуязвимые самолеты, и они летают теперь над нами. Один как будто бы садился даже в Белой Церкви. Очень много говорят о том, что вокруг продолжается упорная война с партизанами. Каждый день из-за города слышны орудийные выстрелы. Точно же, где партизаны, никто не знает. Один товарищ искал их и не нашел. Вернулся ни с чем. Вынужден прятаться здесь.
О пожарах в последнее время ничего не слышно. Вчерашняя газета официально подтвердила, что никакой "вільной" и "самостійной" Украины не будет. Отдан приказ Гитлером о создании имперского комиссариата Украины. В имперский комиссариат объединяются и бывшие раньше "самостоятельными" прибалтийские страны. Как это "самостоятельными" — неизвестно. Украиной будет управлять Кох — тот самый, который до этого времени ведал делами искусства и науки.
Настроения среди людей, которые реагируют на то, что происходит, не весьма спокойные. Многие еще не знают, как себя вести. Есть такие, которые охотно пошли бы в услужение к немцам, да боятся, что большевики скоро вернутся. Другие стараются оттянуть время, чтобы, быть может, дождаться наших и у немцев не работать. Но очень трудно сопротивляться голоду, особенно если есть малые дети. О Харькове ходят самые разноречивые слухи. Самые последние известия — слухи, что от него осталась одна треть. Что происходит в действительности? Узнать нет возможности. Радио нет, свет у нас отрезали. А то, что мы смогли поймать в дни, когда он был, — главным образом отрывочные известия и все больше боевые эпизоды.
18-го числа пришел Павлуша. В первую минуту не верилось даже, что это он. Он шел с 29 октября из-под Москвы, где был в плену десять дней. Пришел страшный, распухший, обросший густой, совершенно седой бородой. Пришел старик, подавленный и униженный. В плен попал во время работы на окопах под Москвой. До этого с мужчинами его возраста прошел через всю Украину до Мариуполя, а оттуда их повезли к Москве. В плену получал литр баланды. Был там десять дней. Там начали отпускать тех, кому больше пятидесяти лет. Выручила седая борода. Никому не пришло в голову, что этому старику с распухшим лицом сорок пять лет. Паспорт он закопал. Его посчитали совсем старым и отпустили. Шел по селам и, как нищий, просил хлеба. Оборвался. Пришел в тряпье, выпрошенном в дороге. Дают неохотно, потому что без конца идут беженцы и пленные, и нечего уже давать. Зол на евреев, ругает их на чем свет стоит, потому что, говорит, всеми правдами и неправдами бегут с фронта, а наши, говорит, из-за этого проигрывают войну. Симулируют они всяческие грыжи и исчезают на Урале. Тяжело его слушать, тяжело смотреть на него. Он сделался боязливым и пришибленным. Даже здесь, дома, держит себя так, словно он здесь принят из милости. А главное, болен совсем. Предложили ему работать ночным сторожем в нашем доме. Дежурит он в летнем пальто и брезентовых туфлях. А температура у него повышенная, и на дворе сильный мороз. Дуничка плачет. Она словно почувствовала, что он вернулся. Вчера пришла из Триполья. Там ее принимали плохо. Родичи хороши, когда ей хорошо. А теперь она им не нужна. Все-таки принесла немного продуктов. Хорошо. Павлуша ест так, что страшно смотреть. Ест и, как затравленный зверь, озирается.
Продовольственный вопрос все усложняется, а не облегчается. Вещи с каждым днем падают в цене. Уже обменять их очень трудно — легче продать, но вещей больше, чем покупателей. Теперь все можно купить за деньги. На базаре есть все, только очень дорого стоит. Правда, цены понемногу падают. Теперь, если бы деньги, то можно было бы не голодать. Дали вчера снова по двести граммов хлеба. Багазий снял с работы все руководство Укрспоживспілки за то, что не раздали населению выпеченный хлеб, ссылаясь на отсутствие транспорта. А транспорт был. Денег по-прежнему нигде не платят, кроме горуправы и промышленных предприятий. Безработица страшная. Все ищут работу. С биржи посылают на черную работу за Киев всех специалистов — врачей, инженеров и остальных. И все, в общем, боятся идти регистрироваться на биржу. Лучше, чем всем, живется немцам. Они получают вещевую помощь и продукты.
Предприимчивая публика обеспечивает себя, пользуясь случаем, благополучие полное. Хорошо весьма зарабатывают комиссионные магазины. Их открылось довольно много. Открылись фотоателье и ателье мод. Все носит на себе отпечаток какого-то, неизвестного нам, вульгарного вкуса. В магазине церковного снабжения выставлены всякие молитвенники, литургии и панихиды. Частный промысел разворачивается на широкую ногу. На всех углах висят объявления портних, учительниц немецкого языка и др. Но все-таки жизнь никак не налаживается. Все носит характер случайности и безусловно временного. Академия снова переселилась. Теперь уже в 37-й номер по Владимирской. 44-й номер заняла Українська Рада, которую немцы выставили из 55-го. В городе все еще ничего не известно о существовании этой Рады — инкогнито. Кроме вывески никаких сведений. Говорят только в публике, что скоро она займет свое "историческое" место в помещении бывшего музея Ленина. По некоторым признакам, появился в Академии новый президент. Но это тоже все пока не обнародуется и ничего по этому поводу не знаю. Одно известно: денег не платят нигде и никому, столовая закрыта. По слухам, она закрыта из-за отсутствия горючего, нечем привезти продукты. Споживча кооперация "Вільна наука" еще не родилась на свет. Магазином моим и по сию пору абсолютно никто не интересуется. Собственными силами забила окна старыми досками от стеллажей из подсобки. Теперь в магазине кроме холода и грязи еще и темнота. Холод, просто как в Дантовом аду. Однажды включили в доме отопление, но вместо тепла магазин залила вода. Хорошо, что накануне как раз убрала с пола книги в том месте, куда лилась вода. Рядом с магазином теперь цветочный магазин. В нем собираются складывать кафельную печь, а пока там тоже лютый холод и мерзнут цветы. Как дико сейчас, в такое страшное время видеть цветы. А они есть тем не менее. И мерзнут, и вянут бедные цветы. Они не виноваты в том, что существование их так нелепо сейчас.
Я все переписываю книги. Кончу эту работу, наверное, вместе с окончанием войны. Книг много все-таки. Длинные названия академических трудов бесконечны. Они так далеки от окружающей действительности, что кажутся произведениями марсиан, которые по ошибке попали на Землю. Холод такой лютый, что приходящие в магазин убегают через десять минут. Выдерживаю от полутора до двух часов в день и промерзаю до мозга костей.
Отдел пропаганды горуправы требует списки. Покупатели все время стучат в двери, спрашивают, когда откроется магазин. Мы же знаем, что не откроется никогда при немцах, потому что в нем только советские книги. Нужно только оттянуть время, а там будет видно. Зимой, безусловно, наши должны повернуть войну.
Нюся снова без квартиры. Новый претендент из гестапо так запугал управдома, что Нюсю выбросили в тот же день без разговоров. Она совсем измоталась в двухмесячных поисках квартиры и живя в таких условиях.
В консерватории начались приемные экзамены. Но ни помещения, ни инструментов нет. Уже начали занятия реальные и классические гимназии, мужские и женские.
В библиотеке Академии темно, холодно и тоскливо. Верхние этажи заняты немцами, а сотрудники ютятся внизу, где когда-то был спецотдел.
Настроение подавленное. Повылезали снова люди типа Лидарской. Снова пишутся бесчисленные доносы. Кто-то донес, что Тамара Летичевская была членом горсовета, и ее сняли с работы. На одну женщину соседка донесла в гестапо, ей приказали явиться с вещами, и больше о ней ничего не известно. Настроение ужасное. Слушаем радио, и, когда удается поймать Москву, делается просто нестерпимо. Снова и снова пешком, ползком, ушли бы, на какие угодно опасности, на голод и лишения, только бы быть с нашими. И не уменьшается тоска, а день ото дня все тяжелее делается.
Как страшно хочется знать, что на той стороне!
Москву забивают. За все время последние известия не удалось поймать. Приемник — это "Си", он самый слабый. Слушать его вообще очень трудно.
Предложили мне работать в рекламном бюро горуправы. Вывески писать. Это теперь самое хлебное место. Но как же мне не хочется туда идти! Если бы можно было совсем не работать у новой нашей власти! Но есть нечего. Голод очень мучает. Полная неизвестность о том, когда может быть поворот в войне. И если это положение еще протянется, многие из нас не выдержат, и работать придется.
От осознания этого еще непроходимее тоска.
23 ноября 1941 г., воскресенье
Шестьдесят седьмой день оккупации. Сегодня три раза слушали последние известия из Москвы и все равно ничего не знаем. Слушали сводки Совинформбюро, но в них только боевые эпизоды с Южного фронта. Ни слова о Москве и Ленинграде. Обидно ужасно. Так трудно поймать Москву, с такой опасностью сопряжено это слушание радио, и ничего не узнали. Когда такая неизвестность, то надежда пропадает, и жизнь наша кажется оконченной навсегда.
Говорят, что наши оставили Ростов, но однозначно это еще не известно.
С той минуты, как впервые услышала Москву, нет мне ни минуты покоя.
24 ноября 1941 г., понедельник
Шестьдесят восьмой день оккупации. Умерла Оля. Умирала страшно. Жалкие крохи, которыми пытались ей помочь, ничего не дали. Последние дни опухла она совсем, и температура была больше сорока все время. Адя и мальчик остались одни. Веру Дмитриевну немцы убили еще раньше. Она вышла из дому после шести часов вечера. Такой теперь способ самоубийства. Немцы убивают тех, кто ходит после положенного времени. Желающие умереть могут только выйти в это время на улицу. Так сделала она. Кто знает, — может, она и права. Но когда такие мысли высказываешь Нюсе, она совершенно верно говорит: "Умереть — так хоть сделать что-нибудь. А то бессмысленная смерть еще одного человека не имеет никакой цены, когда происходят такие события в жизни целого народа".
22-го пришел Леонид Маркович. Он был в плену. Не знаю, как его отпустили и что с ним было. Сама Саша его не видала.
Вчера, двадцать третьего, немцы устроили для украинцев грандиозную демонстрацию, которую мы все пока совсем не понимаем.
В Андреевской церкви новоиспеченное духовенство в присутствии немцев устроило панихиду по каким-то "359 рыцарям", погибшим под Базаром. Ни один человек из окружающих ничего по этому поводу не знает. Слух такой, что это праздник националистов-украинцев. Но кто эти "рыцари", и что это за Базар, и к какому периоду неизвестной нам истории это относится, так и не узнали. Нужно будет выяснить потом. Разговорами же об этой панихиде полон город сегодня.
По газетам сегодня Ростов взят немцами. По народным слухам — немцев отогнали на триста километров от Москвы. Другие слухи опровергают это сообщение и доказывают, что немцы в пятидесяти километрах от Москвы. У нас сведения, более достоверные, подтверждают первые слухи.
Получено письмо от Александры Андреевны, которая зовет Таню с Шуркой и Степана в Словуту. По ее письму, евреи в Словуте живы.
25 ноября 1941 г., вторник
В городе упорно говорят о том, что немцев бьют под Москвой. Значит, это многим известно, и ничего немцы немцы не могут сделать, чтобы остановить проникновение сведений. Из наших знакомых радио есть только у нас, и сведений ждут от нас. Но и мы в свою очередь, получаем их от других. Значит, многие имеют приемники, только мы не знаем.
Сегодня В.М. Молотов выступил по радио с нотой, обращенной ко всему цивилизованному миру, по поводу бесчеловечного обращения немцев с пленными. Но он перечислил лишь часть зверств, а бесчисленные забыл. В ноте не сказано, что в эти двенадцатиградусные морозы все пленные под открытым небом. Они огромной толпой прижимаются друг к другу, качаются и воют. От их нечеловеческого воя люди в окрестных селениях сходят с ума. После каждой такой ночи из лагеря выносят сотни трупов.
Лагеря теперь немцы отводят специально на расстояние 50 км от жилых мест, чтобы не был слышен вой гибнущих людей.
Нам всем кажется, что ничто уже не может больше нас потрясти. Словно окаменели все. Что могут сделать все ноты в мире против такого смертельного ужаса?!
Без четверти одиннадцать вечера ежевечерне говорит какая-то чехословацкая станция. Ее немцы, очевидно, дают специально по каким-то очень мощным волнам, потому что она заглушает все. Читают по-русски "последние известия", а сегодня читали некое "обращение к советскому народу". В нем говорилось "о пленуме тринадцати европейских держав, которые объединились для последней борьбы против большевизма". Призыв обращения "народу Советского Союза воспользоваться настоящей войной для свержения советского строя и Сталина".
И снова, как все время, немцы ведут свою пропаганду так, словно они оперируют действительными фактами, хотя говорят чудовищную ложь. К примеру: приводят "постановление о введении высшей меры наказания для 12-летних детей в Советском Союзе". Но ведь это даже для самых отъявленных противников правды ясно, что это чудовищная ложь, какой не знал мир.
Снова "комментируются" разные изгибы? в жизни Союза, например коллективизация. И оттого, что говорит это радио, хотелось бы разбить к черту эту говорящую коробку, да только бессмысленно это. И как "летописец", который взялся все записать, что происходит, сижу, слушаю и пишу против всего своего существа. Стараюсь быть бесстрастной. Радио еще приводит "факты": самоубийства и сумасшествие — Есенин, Маяковский, Васнецов и др. Расстрелы — Гумилев и Туполев (а ведь Туполев жив, об этом говорили совсем недавно).
Самое же невероятное — это конец данной "информации" или "обращения": сдавайтесь, мол, в плен, дорогие соотечественники (говорит это радио по-русски), боритесь против большевиков и Коминтерна. А в немецком плену узнаете, что такое человеческое обращение. Заканчивается "обращение" восклицанием":
"До скорого свидания на свободной родине!"
Хорошо, что у всех отобрали радио и мало кто может слышать подобную провокацию! ̶Б̶о̶ж̶е̶ ̶м̶о̶й̶,̶ ̶б̶о̶ж̶е̶ ̶м̶о̶й̶,̶ ̶к̶а̶к̶о̶е̶ ̶ч̶у̶д̶о̶в̶и̶щ̶н̶о̶е̶ ̶м̶о̶р̶е̶ ̶л̶ж̶и̶!̶
Сегодняшний номер "Українського слова" вышел на новой бумаге. А из новостей в нем то, что евреи названы уже не "жидами", а "иудеями". Может быть, тогда правда, что Гитлер приказал больше ни одного еврея не трогать.
Говорят, что Бабат не расстрелян, а уехал в Германию.
Уже несколько дней подряд немцам Подольского района предлагают явиться в одну из школ для регистрации. Там предложили желающим выехать в Германию. Из тех, кого мы знаем, решили ехать (неразборчиво фамилия, похоже на Фрици или Фриши). Они голодают и надеются там подкормиться. Куда повезут их — неизвестно. В очередь они записались трехсотые. Едут немцы добровольно якобы, но с языка их представителя сорвалась такая фраза на вопрос "Можно ли будет возвратиться?": "Не рассчитывайте". "Кроме того, — сообщил он же, — вы не захотите вернуться, когда нас здесь не будет, украинцы перережут друг друга". Выходит, что немцы не рассчитывают удержаться. Словно в подтверждение этого факта немцы варварски уничтожают все на нашей земле и наших людей.
Уезжающие немцы могут взять с собой лишь ручной багаж. Лидия Генриховна плачет, ей тяжело покидать страну, где прошла вся ее жизнь. Сейчас ей до отъезда нужно срочно продать вещи.
А наша жизнь все одинаковая. Вечерами мелем пшеницу, а день уходит на добывание пропитания. Леля пять–шесть часов проводит на Еврейском базаре на толкучке. Продает вещи. И вчера, и сегодня никто у нее ничего не купил, никто ничего даже не спрашивает. Базар наводнен всевозможными вещами, которые продают замерзшие, исхудавшие женщины. Все труднее продать вещи. Все есть на базаре, все можно купить за деньги. Они снова поднялись в цене. Уже литр молока стоит 30 рублей, хлеб – 130. Килограмм сала – 350–400 руб. Отсюда и остальные цены. Питаемся почти исключительно пшеном и горохом, но рады и счастливы.
Завтра снова будут давать хлеб. Выходит, что теперь получим раз в неделю, а не в месяц, свои 200 граммов. А я получила в Академии 600 граммов хлеба на 6 дней. И радуемся этому хлебу, как дети. Что же будет дальше, если начинаем уже терять человеческий облик из-за голода.
В газете сегодня объявление райспоживспилки, что в Шевченковском районе началась выдача пайщикам пайка по талону №1. Паек состоит из томата, аптекарской порции соли, свечей, лаврового листа и дрожжей. Чудный паек — все, что необходимо для сытой жизни!
Немецкое военное командование выдало распоряжение, что надо уведомить местное население путем объявлений о событиях в селе Вороновка Шишкинского района Полтавской области. В покарание за нападение на четырех немецких солдат было повешено десять местных жителей, а село полностью сожжено. "Боритесь против этих бандитов везде, где их ни встретите, и сообщайте о них немецким органам власти". Каково!
И еще. Сегодня, 29 ноября, в Киеве было расстреляно 400 человек! Их обвиняют, что они повредили средство связи. И в то же время такое сообщение. В Киеве состоялось заседание членов Академии наук, которые остались в городе. Стараются возобновить деятельность научных учреждений! Как это вообще возможно! Нюсе все-таки дали, наконец, квартиру там же, на Кузнечной, в 9-м номере, на 5 этаже. Но холод там лютый и грязь тоже. Помог управдом.
Для меня появились жизненные осложнения – распоряжение о приведении в порядок внешнего вида магазина. Либо до 29-го будет согласован текст вывески в отделе пропаганды, либо магазин заберут. Меня припирают к стенке. Сколько и как еще смогу оттянуть время, ума не приложу. Ссылаюсь на холод, который в самом деле немыслимый. На улице десять градусов мороза, а в магазине -12. Одета я слишком неважно и могу выдержать внутри от получаса до двух часов. Темпы мои позволяют рассчитывать, что описывать содержимое магазина окончу к весне.
Погода стоит сухая и ясная, но мороз очень сильный и нет снега. По городу разъезжают молодчики в серых шинелях и в папахах с красным мешком и кисточкой вместо донышка. Это ретивые последователи Петлюры, новые снежупанники.
Олю забрала полиция в морг. Так и не собрали денег, чтобы похоронить. Нет ни у кого, а похороны теперь очень дороги. Ей-то теперь все равно, а живым тяжело, что бросят ее тело, как бездомную собаку, подобранную на улице.
30 ноября 1941 г., воскресенье
Мне помогли послушать радио. Услышала своими ушами приказ номер пять из Москвы. Верховного главнокомандующего тов. Сталина с поздравлением командования и Юго-Западного фронта с большой победой. В ночь с 28 на 29 ноября наши выбили немцев из Ростова. Во главе войск, проведших эту кампанию, генералы Харитоненко и Ремезов. Разбиты три дивизии немцев: одна под руководством Клейна, вторая — "СС" — "Викинга", третьей — не расслышала. Убито 5000 немцев. В приказе поздравление маршалу Тимошенко, командующему Юго-Западным фронтом, и генерал-майору Черевиченко, командующему Южным фронтом.
Сейчас внутри все прыгает от радости, что мы уже совсем точно знаем — нельзя ни в коем случае поддаваться слухам. Вся немецкая пропаганда и специальные провокационные слухи создаются специально, чтобы разложить население.
И еще мы констатируем очень важную для нас вещь: чем лучше дела наших, тем бешенней ведут пропаганду немцы против большевиков. Неудачи немцев на фронте вызывают новые приступы агитации. Вот последний вариант: 26-го числа снова из Чехословакии в одиннадцать без четверти всегда передавали выступление какого-то никому не известного сына Молотова — Георгия Скрябина. Высказывался он еще не только от своего имени но и от имени сына Сталина — Якова Джугашвили. Всякими словами призывал советский народ обратить оружие против Сталина, говорил о том, что только в немецком ̶т̶ы̶л̶у̶ плену узнал он, что такое гуманность (!!!). Все время говорил он только против тов. Сталина, ни разу не упомянул о своем "отце". По-русски он говорил очень странно, на что Татьяна сказала, что "не сумели даже подходящего провокатора подобрать". А через час после этой "агитвылазки" немецкой пропаганды о ней сказали в последних известиях из Союза, что ложь очень неумело преподнесена. Сына у Молотова никогда не было и нет. Мы наверное этого не знали, но никогда о сыне В. М. Молотова не слыхали. Советское радио сказало, что это проходимец. О сыне И. В. Сталина, от имени которого якобы также велся разговор, из Москвы ничего не сказали.
26 ноября — землетрясение в Европе и Америке.
Агитация против Союза ведется самым ожесточеннейшим образом. Уже два дня на всех досках, где раньше были афиши и рекламы театров, красуются цветные литографии с изображениями боевых эпизодов "героической немецкой армии". В центре плаката — "воззвание" Гитлера к немецким солдатам, которое он произнес 2 октября этого года. В "воззвании" говорится о том, "что Германия борется сейчас против самого сильного в мире врага и что лишь благодаря отваге и мужеству немецкой армии враг этот побежден", и "воззвание" призывало немцев "нанести самый сокрушительный удар по действующим еще частям противника".
Дальше шло описание того, как быстро в тылу у армии восстанавливаются разрушенные мосты, железные дороги, промышленность.
Кроме этих плакатов везде расклеены массы голубых лозунгов, текст которых таков: "Фюрер Адольф Гитлер сказал 3 октября 1941 года: "Мы ставим весь континент на службу нашей борьбе с большевизмом. Украинец! Твое место рядом с немецкой армией в борьбе за новую Европу!"
Лозунги эти вызвали во всех нас мысли о том, что мы в настоящее время абсолютно ничего не знаем о европейских странах, захваченных Гитлером. А между тем, неужели возможно, что такие страны, как Франция, Чехословакия, могут совсем покорно служить Гитлеру в его "новом порядке". Неужели нет никакого протеста в этих странах и так их раздавили? Да и в других тоже. Всю неделю вокруг волнения из-за того, что местных русских немцев, живших раньше в Киеве, из города вывозят. Вывозят якобы добровольно, но при этом им говорят: "Если останетесь в Киеве, не обращайтесь к нам ни с какой просьбой о помощи". При этом сообщают, что город будет оставлен на вымирание, будет мертвым городом.
Вывозят немцев не в Германию, а в западные области или на лиман в Бессарабию. Толком никто ни- (запись не окончена. – "ГОРДОН").
Третьего дня немец из гестапо вел арестованного по улице Короленко. Мимо проходил трамвай. Арестованный бросился к трамваю, желая спастись, но немец убил его тут же на месте.
На прошлой неделе два раза по карточкам получили хлеб. В некоторых учреждениях, в том числе в Академии, выдают по 600 грамм хлеба в неделю дополнительно.
Были в газетах распоряжения по поводу квартирной платы и электричества. Платить за квартиру нужно почти столько же, сколько платили при наших. А свет управдомы должны выключить во всех квартирах, которые не имеют специального разрешения. Выключат, очевидно, и у нас, так как разрешения у нас нет.
Продолжаю переучет магазина, хотя мороз нестерпимый.
Сейчас слушали последние известия украинские. В них упорные бои возле Ростова и Таганрога, известие о взятии Клина и Волоколамска. Этот город в ста километрах от Москвы.
Семьдесят четвертый день оккупации.
1 декабря 1941 г.
Московские сообщения: бои на всех фронтах, сбито 20 немецких самолетов и потеряно 8 советских. Кроме того, в боях под Москвой сбито 22 немецких самолета. Советское информбюро опровергает следующие сообщения немецкого информбюро: что немцами уничтожен большой аэродром Москвы и что немцы 28-го должны были выйти из центральной части Ростова под натиском населения города, а не частей Красной Армии
Советское информбюро сообщает, что никаких налетов на Московские аэродромы не было. По поводу Ростова совинформбюро сообщает, что Ростов взят советскими войсками, а что за время, пока немцы были в городе, они зверски расправились с населением, которое, по сообщению немцев, встречало их со слезами на глазах. По-видимому снова выступал тов. Сталин на этих днях, потому что, как мы услышали из Москвы, вся страна по призыву вождя новыми стахановскими подвигами помогает фронту.
Но нам не легко все равно. Семьдесят пятый день оккупации.
3 декабря 1941 г.
В "Останнiх вiстях" в понедельник немцы сообщили, что они согласно приказа очистили небольшую полосу Ростова для того, чтобы необходимыми мерами направить на путь население, которое против всех, по их мнению, "международных правил" (какой цинизм! ̶н̶е̶м̶ц̶ы̶ ̶г̶о̶в̶о̶р̶я̶т̶ ̶о̶ ̶п̶р̶а̶в̶и̶л̶а̶х̶!̶) в тылу немецких частей присоединились к боям.
Если это так, молодцы ростовчане! Это не то, что киевляне, которые либо с цветами немцев встречали, либо как мыши попрятались и ждут, пока за них кто-то окончит войну. Нет, конечно, нам никакого оправдания. Но ростовчанам нужно теперь в случае ухода Красной Армии всем до единого уходить с нею. Иначе немцы уничтожат всех. Немцы не церемонятся. Им ничего не стоит расстрелять миллион, два миллиона беззащитных человек. И уж разбираться, виновны или не виновны, они не станут.
Вчерашняя немецкая газета говорит без указания мест о захвате новых территорий под Москвой и о невозможности для советских войск вырваться из-под Ленинграда. Киев действительно объявили мертвым городом. Промышленность его разрушена до такой степени, что восстановить ее можно лишь года через два. Немцы считают, что Киев опасный город и что нельзя допускать сборища народа. Поэтому известно, что кино и театров в Киеве не будет.
Всякие немцы – и воинские их части, и гражданские их чины, и местные немцы – все еще в городе. Последние занимаются распродажей вещей. На всех столбах объявления о продаже всевозможных вещей.
Вчера Степан, Татьяна и Надежда Васильевна уехали машиной в Славуту к Александре Андреевне.
Я вчера снова была в отделе пропаганды Управы. Насмотрелась на то, как западные украинцы приносят сюда совершенно другую, какую-то неизвестную и неприемлемую жизнь.
Отдел пропаганды требует начала торговли в магазине.
5 декабря 1941 г., пятница
Сегодня день конституции в Союзе, а у нас семьдесят девятый день оккупации и никакой надежды на скорое возвращение наших. Из Москвы ничего нового. Сообщения о боях на всех фронтах и боевые эпизоды. Вчера передавали очерк о зверствах, учиненных немцами над населением Ростова. Когда это произошло – не сказано. В чьих руках сейчас Ростов, тоже не знаем. Очевидно, там убито очень много людей. Мы теперь можем поверить в любые зверства немцев, потому что они не щадят наших людей. Расправа над евреями нам тоже достаточно известна.
Сегодня передачи из Москвы мне показались более тревожными, чем всегда, хотя говорили все те же самые вещи, что и обычно. Бои на всех фронтах, эпизоды войны и еще о Сталинской Конституции, но как-то мало, словно мимоходом. Не по-праздничному как-то. И голос диктора показался мне словно грустным или усталым.
Скоро мы уже не сможем слушать Москву. Во-первых, выключат свет, во-вторых, вчера снова появился приказ о строжайшей сдаче всех приемников и частей к ним, особенно ламп. Разрешается иметь приемники только немцам и немецким подданным. Теперь свет категорически запрещен о всех квартирах, где нет разрешения от немецкой комендатуры. Те же, кто имеет разрешение, могут жечь лишь шесть часов в день и лампочку не белее 25 ватт. Кроме того, категорически запрещается пользование всякими нагревательными приборами, а перерасход света будет оплачиваться в пятикратном размере, и свет будет выключен.
В наше время даже одна маленькая лампочка была бы счастьем. В квартирах, где нет света, многие начинают доходить до исступления. Керосина нет. В лучшем случае освещением является коптилка. И та горит лишь часть вечера.
После половины шестого вечера никуда нельзя выйти, даже через улицу перейти. И понятно, что люди изнывают, особенно одинокие. Ходим теперь друг к другу только с ночевкой. Но вот, например, в доме, где живут Антонина Федоровна и Александр Георгиевич, запрещает управдом приходить ночевать посторонним людям.
Позавчера издан приказ, запрещающий приезжающим крестьянам останавливаться во дворах. Это сделано, чтобы в Киев не проникали люди без ведома властей. За нарушение управдом уплачивает штраф в 500 р.
Останавливаться крестьяне могут лишь в специальных постоялых дворах.
Немцы забирают все продукты, которые крестьяне или киевляне пытаются провезти в город. Может наступить такой момент, когда на базаре не будет ничего. Тогда нас ждет абсолютный голод. Сейчас за большие, правда, деньги, но достать можно все, что нужно. Достать же деньги делается все трудней и трудней. Вещи почти не продаются, работы в городе нет, а в учреждениях, которые работают, снова начинается сокращение. Это и есть признаки того, что Киев объявлен мертвым городом.
Немцы еще не уехали. Некоторые украинцы начинают расползаться по периферии, чтобы не голодать здесь. Несмотря на зиму, уже наступившую, и сильные холода, война продолжается, и конца ее не видать.
8 декабря 1941 г., понедельник
Требовали, чтобы явилась в управу в рекламное бюро. Приходили узнавать, почему не явилась. Сказалась больной. В действительности не могу рисовать новым хозяевам. Лучше уж торговать. И этого нужно постараться не делать. Работа наша теперь сложная. Целые дни носим мы книги и ноты из квартир уехавших, а чаще ходили и ходим без толку. Нюся в квартирах собирает и складывает всевозможные документы. Авось пригодятся. Очень сильно мы устаем, должно быть, от общего истощения, тоски и безнадежности. И все же заставляем себя что-нибудь делать. Хоть видимость какая-то работы на помощь тем, кто вернется.
У меня вообще есть хорошая новость. Только еще не знаю ничего точно. Вернулся Ф.М.Ч. Пришел в магазин, говорит, что домой идти побоялся. А приходил и не заставал меня в магазине, в котором бываю только один–два часа в день. Очень обрадовалась. Жив, значит. Он ушел 18 сентября с коммунистическим батальоном, вместе с Корчагиным. Корчагин убит. А он тяжело ранен разрывной пулей в левую руку. Уже почти три месяца, а рука представляет собой гниющую зловонную рану. Говорит, что живет полулегально во Фроловском монастыре. Есть нечего. Просила его прийти домой, чтобы покормить его. Отказался. Пойду к нему, увидим, что можно сделать.
Степан, Татьяна и Надежда Васильевна еще не вернулись, и мы очень волнуемся. Они могут застрять в Славуте и не смогут оттуда выехать, потому что пропуска у них только в одну сторону. И выдают пропуска специально в одну сторону, чтобы из Киева уезжали, а назад не возвращались. Киев разгружают. В сегодняшней газете приводятся статистические данные о населении Киева по проведенной переписи. В нем живет 423 тысячи человек. Это обозначает, что 100 тысяч ушли на фронт и эвакуировались, а 100 тысяч евреев расстреляли. Потому и осталось всего 400 тысяч. А из этих оставшихся хотят немцы, чтобы осталось только 150. Об этом упорно говорят в городе. Говорят, что будет работающих 50 тысяч. С ними будут жить их семьи. А остальные должны уехать в районы или куда угодно, потому что Киеву нечего есть.
В Житомире населения 40 тысяч. В Бердычеве – 23 тысячи. Еще в сегодняшней газете заметка о том, что якобы болен И.В. Сталин, но что болезнь его, угрожающую жизни, скрывают от населения Союза.
Так немцы постепенно идут на попятный в своей пропаганде, потому что раньше они писали и распространяли слухи, что И.В. Сталин оставил Советский Союз и уехал в Вашингтон.
Немцами, несмотря на мороз, заняты три станции: Малоархангельск, Ливны и Новосел – и еще город Мценск. Это все бывшая Орловская область, все это уже за Орлом. Полоска фронта все еще движется к Уралу, а мы все глубже остаемся в тылу немцев. Все безнадежнее настроение, хотя в глубине души уверены в нашей победе. Ведь некогда Наполеон даже Москву занял, а потом был разбит наголову. Логически рассуждая, чем глубже немцы забираются в нашу страну, тем больше шансов их разбить, потому что они растягивают свои силы и перестанут быть такой монолитной стеной, какой они были в начале войны.
Радио нет больше, потому что нет больше контрабандного подключенного света. Ничего не знаем о Союзе. Не слышу больше Москву. Только немецкие сообщения мы знаем о том, что войну не остановила зима. Пока не остановили немцев. У них снова успехи, снова движение вперед.
Зима все усиливает бедствие народа, потому что морозы все сильнее. Все сильнее мучения народа, потому что пленные гибнут. Они все еще под открытым небом.
Что в Союзе? Так хотелось бы знать все о них! Украинские газеты пишут, что там голод и тиф. Мы верим и не верим, но очень страшно, что такие морозы. Никаких известий, и ждать их нам, очевидно, долго придется. Что же со всеми нашими уехавшими?
Украино-немецкие газеты пишут, что “современная война – это война за мировое господство евреев, за мировое еврейство, так как еврейские комитеты Англии и Америки всемерно помогают Союзу в войне с Германией”. Так объясняется, надо полагать, уничтожение немцами евреев.
До сего времени евреи в Броварах были живы, а на этих днях их всех расстреляли. В сегодняшней газете извещение о том, что во Львове 111 тысяч евреев и 60 700 украинцев. Львовские евреи недолго пробыли освобожденными. Они снова попали на положение лишенных прав.
Налажено почтовое сообщение с Ровно, Кременцем, Винницей, Бердичевом и Житомиром. Вчера в газете были нормы хлеба: все будут получать по 200 грамм два раза в неделю, а работающие – еще, кроме того, полтора килограмма в неделю. Отдел социального обеспечения новой власти и Красный Крест “ведут обширную работу помощи пленным, семьям репрессированных и пострадавших от революции” бывшим людям. Говорят, что есть желающие получить эту помощь. Нас там не будет.
Одинаковые, похожи один на другой, как медленно капающие капли воды, наши вечера. В шесть часов совершенно темно. Света нет. Его выключили у нас несколько дней назад. В счетчике шумит ток, а мы не имеем права этим пользоваться. На право пользоваться светом нужно иметь “высочайшее” разрешение немецкого командования. У нас убогое освещение – керосиновая лампа. А у других только коптилки. У многих же нет и таких. Совсем ничего нет. Темно и тоскливо. Шурка капризничает. Любовь Васильевна крутит патефон. Ужасная, страшная тоска!