Загадки дневника киевлянки Хорошуновой. Расследование "ГОРДОН" G

После такого открытия корреспондент издания отправился и в Государственный центральный архив высших органов власти, где, как выяснилось, сохраняется большая часть рукописей Ирины Хорошуновой. Причем там есть не только ее военные дневники, но и довоенные записки. Мы захотели узнать, насколько отличаются варианты записок.

Визуально дневник, который хранится в фондах музея, представляет собой собрание страниц небольшого размера (сопоставимо с половинкой современного стандартного офисного листа). Фото: Елена Посканная / Gordonua.com

После знакомства с рукописью появились и новые загадки. Оказалось, что все три доступные версии записок имеют различия, порой принципиальные. Но кто, как и когда редактировал дневник Хорошуновой?

Для начала решили провести анализ трех вариантов записок – от Института иудаики (публикация которого продолжается на сайте издания), Национального музея истории Украины во Второй мировой войне и Центрального государственного архива высших органов власти и управления Украины (ЦГАВОВиУ) – и обсудить их с научными работниками. Для сравнения взяли отрезок времени от 7 ноября до 8 декабря 1941 года, поскольку именно этот период отражен в записях, хранящихся в музее.

Уже первый фрагмент от 7 ноября 1941 года из музея не совпадал с версией, которую издание получило от Института иудаики. Музейный вариант оказался полным, содержащим больше информации о жизни в Киеве, и более эмоциональным. По нему видно: Ирина Хорошунова симпатизировала советской власти, хотя, как мы знаем, ее мать ошибочно репрессировали в конце 1930 годов.

Здесь и далее приведем выдержки из дневника за определенную дату с указанием источника.

Музейный вариант

7 ноября 1941 г. Ничего не знаем о Союзе. День прошел. Было тихо, словно все замерло. А вечером было несколько взрывов. Теперь все только и думают о том, что завтра снова расстреляют сотни людей. Газеты усиленно твердят о голоде в Ленинграде. Важно уже для нас то, что Москву и Ленинград наши не сдают, и бахвальство Гитлера не оправдалось. 7 ноября — сегодня, наверное, в Москве наш парад, советский. Как ни тяжело нам, а все-таки — ура! Мы счастливы этим сознанием. Но это чувство очень быстро заглушается тоской от нашего страшного положения.

Скан страницы дневника из фондов Национального музея истории Украины во Второй мировой войне

Считается, что Киев уже забыл о войне. Как из старых тряпичных лохмотьев латается нищим несуществующая одежда, так клеится наша новая жизнь на какой-то старый, обветшалый лад, которого мы не знаем. Что лежит в основе нашего теперешнего строя? "Уничтожение славян, как клопов" — лозунг кровавого фюрера фашизма. Поклонники немцев ждут каких-то благ, украинцы-шовинисты — Украину "самостийну". Мы — отправки в Бабий Яр. Там уже не только евреи. Там теперь уже много русских и украинцев. Расстрел — девиз нашего дня. Город по-прежнему на осадном положении. Торговли нет, хотя сейчас уже многое можно купить за деньги. На базарах, в комиссионных магазинах продаются вещи. Все, что угодно, можно купить и продать. Цены огромные. Их измеряют ценами на продукты. Нет, о ценах – черт с ними, напишу когда-нибудь. Сегодня не клеится. Мыслями мы все время возвращаемся в Советский Союз, к сегодняшней годовщине. Если бы кто-нибудь, кто на той стороне, мог узнать, чего ни отдали бы мы за то, чтобы быть с нашими. Никто не жалеет своей жизни, никто не боится смерти, а что сделать — не знаем. Сегодня, по случаю нашего праздника, хотела бы написать многое, но боюсь. И стены слышат теперь. Мы не можем найти никаких связей, это самое страшное.

Вариант Института иудаики

7 ноября 1941 г. Ничего не знаем о Союзе. День прошел. Было тихо, словно все замерло. А вечером было несколько взрывов, Теперь все только и думают о том, что завтра снова расстреляют сотни людей. Газеты усиленно твердят о голоде в Ленинграде. Но наши не сдают Москву и Ленинград. И как ни тяжело нам, а все-таки — ура! Ведь Гитлер заявлял на весь мир, что до 7 ноября возьмет Москву. Хочется верить, что там сегодня парад наших войск и народа.

Считается, что Киев забыл о войне. Как из старых тряпичных лохмотьев нищие латают жалкую одежду, так клеится наша нынешняя жизнь на какой-то старый, обветшалый лад, которого мы не знаем. Что лежит в основе нашего теперешнего строя? "Уничтожение славян, как клопов" – лозунг кровавого фюрера.

Мыслями мы на той стороне. По случаю сегодняшнего праздника много надо бы сказать. Да не скажешь.

Виталий Гедзь, кандидат исторических наук, ведущий научный работник Национального музея истории Украины во Второй мировой войне:

“Мы считаем, что хранящиеся у нас страницы – оригиналы, написанные сразу после войны рукой автора. Хорошунова сама написала в 1944 году, что дневник, который она вела непосредственно во время оккупации, уничтожен: “...я снова возвращаюсь к своим запискам, пользуюсь лишь обрывками записей на клочках и по памяти мне приходится восстанавливать то, что было за это время. Вернее, только главное, потому что записную книжку, где я писала регулярно, мне пришлось уничтожить”. А ранее опубликованный Институтом иудаики вариант записок, скорее всего, более поздняя редакция. Причем не исключено, выполненная самим автором”.

Страницы, которые мы увидели в музее, оказались частью рукописи, хранящейся в архиве. Об этом можно судить по фактуре листов, нумерации страниц (выполнена красным карандашом в верхнем правом углу) и почерку автора. Кроме того, повествование дневника в архиве заканчивается на 103-й странице и прерывается до 136-й, а потом снова выемка со 137-й до 140-й страницы. Музейные странички – как раз со 104-й по 140-ю. Интересно, что 136-я страница дневника есть и в музее, и в архиве. Но! Музейная страница явно написана позже – это видно по почерку – он более круглый и размашистый, а графическое исполнение многих букв одинаково. Следовательно, по мнению, научных работников музея, их можно считать более поздними вставками самого автора, то есть Ирины Хорошуновой. Таких вставок в музейном варианте две – это 136-я и 140-я страницы.

Интересно, что 136-я страница отличается также и по содержанию от архивного варианта. Она является окончанием записи за 25 ноября, которая в оригинале по объему занимает пять (!) страниц, а ранее из нее было опубликовано всего три коротких абзаца. 

Музейный вариант

...Немецкое военное командование выдало распоряжение, что надо уведомить местное население путем объявлений о событиях в селе Вороновка Шишацкого района Полтавской области. В покарание за нападение на четырех немецких солдат было повешено десять местных жителей, а село полностью сожжено. "Боритесь против этих бандитов везде, где их ни встретите, и сообщайте о них немецким органам власти". Каково!

И еще. Сегодня, 29 ноября, в Киеве было расстреляно 400 человек! Их обвиняют, что они повредили средство связи. И в то же время такое сообщение. В Киеве состоялось заседание членов Академии наук, которые остались в городе. Стараются возобновить деятельность научных учреждений! Как это вообще возможно! Нюсе все-таки дали наконец квартиру там же, на Кузнечной, в 9-м номере, на 5 этаже. Но холод там лютый и грязь тоже. Помог управдом.

Архивный вариант

...(примечание редактора: это только газетное сообщение. В действительности “паек” не выдавался”)

Для меня появились жизненные осложнения – распоряжение о приведении в порядок внешнего вида магазина. Либо до 29-го будет согласован текст вывески в отделе пропаганды, либо магазин заберут. Меня припирают к стенке. Сколько и как еще смогу оттянуть время, ума не приложу. Ссылаюсь на холод, который в самом деле немыслимый. На улице десять градусов мороза, а в магазине -12. Одета я слишком неважно и могу выдержать внутри от полутора до двух часов. Темпы мои позволяют рассчитывать, что описывать содержимое магазина окончу к весне.

Погода стоит сухая и ясная, но мороз очень сильный и нет снега. По городу разъезжают молодчики в серых шинелях и в папахах с красным мешком и кистью вместо донышка. Это ретивые последователи Петлюры, новые синежупанники.

Олю забрала полиция в морг. Так и не собрали денег, чтобы похоронить. Нет ни у кого, а похороны теперь очень дороги. Ей-то теперь все равно, а живым тяжело, что бросят ее тело, как бездомную собаку подобранную на улице.

Вариант Института иудаики. Полная запись за 25 ноября

В городе упорно говорят, что немцев бьют под Москвой. Значит, это многим известно, и немцы не могут остановить проникновение сведений к нам. Еще известно, что В.М. Молотов выступил по радио с нотой, обращенной ко всему цивилизованному миру по поводу бесчеловечного обращения немцев с пленными. Какие бы зверства ни упоминались в обращении, они меркнут перед действительностью. Ведь в эти 12-градусные морозы все пленные все еще под открытым небом. Лагеря теперь немцы отводят специально на расстояние 50 км от жилых мест, чтобы не был слышен вой гибнущих людей.

Нам всем кажется, что ничто уже не может нас потрясти. Все словно окаменели. И что могут сделать все ноты мира против такого ужаса?!

Нюсе все-таки дали наконец квартиру там же, на Кузнечной, в 9-м номере, на 5-м этаже. Уже перетащили туда вещи. Но холод там лютый и грязь тоже. Помог управдом.

Интересно, что в музейном варианте 136-я страничка завершается словами: “И еще. Сегодня, 29 ноября, в Киеве было расстреляно 400 человек...” Напомним, что она является окончанием записи, датированной 25 ноября. Выходит, эта приписка могла быть сделана позднее, либо был первый вариант (который, возможно, не сохранился), где содержалось больше сведений, но Хорошунова по какой-то причине решила их опустить. Косвенно подтверждает этот факт и то, что в музейном варианте еще одна запись, за 30 ноября, обрывается на полуслове: “Вывозят немцев не в Германию, а в западные области или за лиман, в Бесарабию. Толком никто не…” А следующая сразу за ней страница – запись за 8 декабря 1941 года.

Анализируя варианты записок, мы можем судить еще и о том, как со временем менялось отношение к событиям и фактам, которые Хорошунова описывала. Например, в музейном документе довольно часто упоминается киевский бургомистр Владимир Багазий. Однажды она рассказала, что “Багазий снял с работы все руководство "Укрспоживспілки" за то, что не раздали населению выпеченный хлеб, ссылаясь на отсутствие транспорта. А транспорт был”. Тут видно, что он помогал населению Киева, чем мог. Но в поздней редакции сведений об этом уже нет. После войны было принято утверждать, что Багазий – предатель, ничего хорошего не делал. Но воспоминания Хорошуновой утверждали обратное. И, может быть, именно поэтому автор мемуаров решила выбросить слова о главе оккупационной администрации.

Красноречива редакция записи за 11 ноября. Она совсем маленькая, но по ней видно, как корректировались тексты:

Наталья Гозулова, внучка Анисьи Шреер-Ткаченко, в семье которой жила Хорошунова: 

"Все свои записки Ирина Александровна переписала в конце 1960-х – в начале 1970 годов. Был момент, когда журнал “Новый мир” согласился было их опубликовать. Она тогда взялась за подготовку рукописи, сама все правила. Конечно, не исключено, что кое-что корректировала по сравнению с первоначальным текстом. Ведь столько времени прошло после войны. Она очень хотела, чтобы ее мемуары напечатали, но этого так и не произошло".

Таким образом, можно предположить, что архивный и музейный варианты – оригиналы, написанные сразу после войны, а текст Института иудаики – как раз тот самый вариант, который Хорошунова готовила к публикации в 1960–70-е годы. 

К такой мысли склоняется и директор Института иностранных языков при Канском университете в Нормандии (Франция), профессор Борис Черний, который несколько лет занимается изучением рукописей Хорошуновой. Он исследует документы, сохранившиеся в архиве. Среди них оказались не только записки военного периода, но и более ранние дневники Хорошуновой, некие ее личные впечатления, рассуждения об искусстве, литературе, философии. Есть также записи о путешествии, где она рассказала, что видела в Одессе и Сочи. По мнению ученого, эти довоенные мемуары не имеют большой ценности, зато могут многое рассказать о личности автора и стилистике повествования.

Борис Черний, профессор славистики Канского университета: 

"Очевидно, дневник Хорошуновой не включает записи, сделанные непосредственно в разгар событий. Рукопись приведена в такой вид уже после войны. Расхождения между оригинальными листами из архива и ранее опубликованными вариантами иногда существенные. Возможно, это редакторские исправления. Но мне кажется, все-таки она сама вносила эти правки. Тогда ведь было опасное время. Хотя, на мой взгляд, она и так была несколько неосторожна в высказываниях, позволяла себе многое". 

Требовали, чтобы явилась в управу в рекламное бюро. Приходили узнавать, почему не явилась. Сказалась больной. В действительности же не могу рисовать новым хозяевам. И занимаюсь совсем другими делами. Целые дни носим мы книги и ноты из квартир уехавших, а чаще ходим и ходим без толку. Нюся в квартирах собирает и складывает всевозможные документы. Могут пригодиться. Очень сильно мы устаем, должно быть, от общего истощения, тоски и безнадежности. И все же заставляем себя что-нибудь делать. Хоть видимость какая-то работы на пользу тем, кто вернется.

Радио нет больше, потому что нет больше контрабандно подключенного света. Ничего не знаем о Союзе. Не слышу больше Москву. Зима все усиливает бедствия народа. Пленные гибнут и гибнут. Они все еще под открытым небом.

Одинаковы, похожи один на другой, как медленно капающие капли воды, наши вечера. В шесть часов совершенно темно. У нас убогое освещение – керосиновая лампа, но мы не имеем права жаловаться, у других только коптилки. У многих же нет и таких. Темно, холодно, тоскливо. Все время хочется спать. Шурка капризничает. Любовь Васильевна крутит патефон. Нестерпимая тоска.

Архивный вариант

В управу в рекламное бюро не пошла. Приходили узнавать, почему не явилась. Сказалась больной. В действительности уже не могу я рисовать новым хозяевам. Лучше уж торговать. Но и этого нужно постараться не делать. Работа наша теперь сложная. Целые дни носим мы книги и ноты из квартир, а чаще ходим и ходим без толку. Нюся в квартирах собирает и складывает всевозможные документы. Авось пригодятся. Так сильно мы устаем, наверное, от общего истощения, тоски и безнадежности. И все же заставляем себя что-то делать. Хоть видимость какая-то работы на пользу тем, кто вернется.

У меня вообще есть хорошая новость. Только еще не знаю ничего точно. Вернулся Ф.М.Ч. Пришел в магазин, говорит, что домой идти побоялся. А приходил и не заставал меня в магазине, в котором бываю только один–два часа в день. Очень обрадовалась. Жив, значит. Он ушел 18 сентября с коммунистическим батальоном, вместе с Корчагиным. Корчагин убит. А он тяжело ранен разрывной пулей в левую руку. Уже почти три месяца, а рука представляет собой гниющую зловонную рану. Говорит, что живет полулегально во Фроловском монастыре. Есть нечего. Просила его прийти домой, чтобы покормить его. Отказался. Пойду к нему, увидим, что можно сделать.

Ирина Хорошунова с Нюсей (Анисьей Шреер-Ткаченко, слева) и ее мамой Галиной Ткаченко. Киев, 1942 год. Фото из семейного архива Натальи Гозуловой

Степан, Татьяна и Надежда Васильевна еще не вернулись, и мы очень волнуемся. Они могут застрять в Славуте и не смогут оттуда выехать, потому что пропуска у них только в одну сторону. И выдают пропуска специально в одну сторону, чтобы из Киева уезжали, а назад не возвращались. Киев разгружают. В сегодняшней газете приводятся статистические данные о населении Киева по проведенной переписи. В нем живет 423 тысячи человек. Это обозначает, что 100 тысяч  ушли на фронт и эвакуировались, а 100 тысяч евреев расстреляли. Потому и осталось всего 400 тысяч. А из этих оставшихся хотят немцы, чтобы осталось только 150. Об этом упорно говорят в городе. Говорят, что будет работающих 50 тысяч. С ними будут жить их семьи. А остальные должны уехать в районы или куда угодно, потому что Киеву нечего есть.

В Житомире населения 40 тысяч. в Бердычеве – 23 тысячи. Еще в сегодняшней газете заметка о том, что якобы болен И.В. Сталин, но что болезнь его, угрожающую жизни, скрывают от населения Союза.

Так немцы постепенно идут на попятный в своей пропаганде, потому что раньше они писали и распространяли слухи, что И.В. Сталин оставил Советский Союз и уехал в Вашингтон.

Немцами, несмотря на мороз, заняты три станции: Малоархангельск, Ливны и Новосел – и еще город Мценск. Это все бывшая Орловская область, все это уже за Орлом. Полоска фронта все еще движется к Уралу, а мы все глубже остаемся в тылу немцев. Все безнадежнее настроение, хотя в глубине души уверены в нашей победе. Ведь некогда Наполеон даже Москву занял, а потом был разбит наголову. Логически рассуждая, чем глубже немцы забираются в нашу страну, тем больше шансов их разбить, потому что они растягивают свои силы и перестанут быть такой монолитной стеной, какой они были в начале войны.

Радио нет больше, так как нет света. Ничего не знаем о том, что в Союзе. Москвы больше не слышу. Только немецкие сообщения мы знаем о том, что войну не остановила зима. Пока не остановили немцев. У них снова успехи, снова движение вперед.

Зима все усиливает бедствия, потому что морозы все сильнее. Все сильнее мучения народа, потому что пленные гибнут. Они все еще под открытым небом.

Что в Союзе? Так хотелось бы знать все о них! Украинские газеты пишут, что там голод и тиф. Мы верим и не верим, но очень страшно, что такие морозы. Никаких известий, и ждать их нам, очевидно, долго придется. Что же со всеми нашими уехавшими?

Украино-немецкие газеты пишут, что “современная война – это война за мировое господство евреев, за мировое еврейство, т.к. еврейские комитеты Англии и Америки всемерно помогают Союзу в войне с Германией”. Так объясняется, надо полагать, уничтожение немцами евреев.

До сего времени евреи в Броварах были живы, а на этих днях их всех расстреляли. В сегодняшней газете извещение о том, что во Львове 111 тысяч евреев и 60700 украинцев. Львовские евреи недолго пробыли освобожденными. Они снова попали на положение лишенных прав.

Налажено почтовое сообщение с Ровно, Кременцем, Винницей, Бердичевом и Житомиром. Вчера в газете были нормы хлеба: все будут получать по 200 грамм два раза в неделю, а работающие – еще, кроме того, полтора килограмма в неделю. Отдел социального обеспечения новой власти и Красный Крест “ведут обширную работу помощи пленным, семьям репрессированных и пострадавших от революции” бывшим людям. Говорят, что есть желающие получить эту помощь. Нас там не будет.

Одинаковы, похожи один на другой, как медленно капающие капли воды, наши вечера. В шесть часов совершенно темно. Света нет. Его выключили у нас несколько дней назад. В счетчике шумит ток, а мы не имеем права этим пользоваться. На право пользоваться светом нужно иметь “высочайшее” разрешение немецкого командования. У нас убогое освещение – керосиновая лампа. А у других только коптилки. У многих же нет и таких. Совсем ничего нет. Темно и тоскливо. Шурка капризничает. Любовь Васильевна крутит патефон. Ужасная, страшная тоска!

Уникальны история создания и судьба самого дневника. Почему вообще Хорошунова решила записывать свои свидетельства в такое время, когда, кажется, вовсе не может быть дела до литературных упражнений, она так и не объяснила. В первых строках дневника описывала начало войны, эмоционально рассказывала о том, как обычная жизнь города переходит на военный лад, но не о том, какие чувства заставили ее взяться за перо. И много позднее она также ни разу не писала, почему тратит силы на ведение записей. Только 28 апреля 1944 года, завершая работу над рукописью, сформулировала наконец свою цель: “Это будут последние страницы записок. Пусть останутся они памятью обо всем, что было в эти страшные годы. Памятью обо всех погибших”.

Часть рукописи Хорошуновой хранится в фондах музея. Корреспондент “ГОРДОН” получил доступ к записям, которые находятся в специальном хранилище. Фото: Елена Посканная / Gordonua.com

Вести записи во время оккупации было не так просто. С одной стороны, Хорошуновой не хватало сил, с другой – смелости. Она признавалась, что боялась писать, опасалась, что ее тетради попадут в руки гестапо: "Страшная бесконечная ночь... В ящике стола ключ от сарая остался. А в книгах последняя тетрадь дневника. Весь дневник в сарае, а ключ в столе. Что, если найдут?"

Со временем преследования со стороны оккупантов становились все более жестокими, и Хорошунова даже хотела уничтожить свои записи, чтобы не подвергать себя и близких опасности. Но ее друзья не позволили этого сделать. Все ранее написанное отобрали и надежно спрятали, а где, художнице не сказали. "Именно теперь масса возможностей упорядочить дневник, но делать ничего не могу. Со мной листки, написанные после трагического марта. Другие зарыты в землю, и я даже не знаю, где именно. Это от меня спрятали, чтобы не сожгла его в припадке отчаяния", – написала Хорошунова 8 октября 1943 года.

Как удалось узнать из текста мемуаров и воспоминаний близких Хорошуновой, дневник был составлен уже после освобождения Киева. Только вернувшись в столицу из Каменец-Подольского (куда немцы при отступлении эвакуировали библиотеку и ее сотрудников), Хорошунова взялась упорядочивать свои записки. “Сегодня я кончаю писать свой дневник, который вела почти три года. Передо мной на столе записки, которые велись до 2 марта прошлого года (1943 г., – “ГОРДОН”). Они пролежали в земле с марта до ноября. А потом их откопали и сохранили мои друзья”, – сообщила она 28 апреля 1944 года.

Историки сходятся во мнении, что дневник Хорошуновой, безусловно, уникальный документ. Ведь таких подробных систематических описаний событий из истории Киева периода немецкой оккупации более не существует. Есть всего несколько книг воспоминаний, написанные много лет спустя после войны. Преимущество этого дневника как раз в том и состоит, что в нем подробно описана жизнь киевлян и их быт, а автор не восстанавливал сведения по памяти, а фиксировал текущий момент, и при этом был взрослым человеком и сформировавшейся личностью.

Виталий Гедзь:

Минус дневника в том, что Хорошуновой не удалось сберечь нейтралитет. Возможно, она и не ставила перед собой такой цели. Есть моменты, о которых было невыгодно писать, и она их замалчивала. Например, приход немцев в Киев. Это ведь очень острый исторический вопрос: как на самом деле киевляне их встречали. Хорошунова написала, что никто их не встречал. А сегодня уже точно известно, что все-таки вышли с хлебом и солью. Это факт.

Также она старалась не показывать, что в Киеве были люди, настроенные против советской власти. Но там, где не нужна была идеология, она писала довольно точно. Подробно расписала, какими были цены, что можно было купить, какие газеты выходят и о чем пишут, что делает городская управа. Она часто показывала лишь негативные стороны, хотя сейчас уже известно, были и позитивные моменты в работе управы. Но чтобы не восхвалять оккупационные власти, она упускала многие сведения. В целом чувствуются просоветские настроения. Не думаю, что у Хорошуновой был страх перед тоталитарной системой. Я склоняюсь к мысли, что она была человеком такого воспитания, таких взглядов. В ином случае она не стала бы так писать, скажем, о параде 7 ноября в Москве. Если оперировать словами историков – это очень “красный” текст. 

Как бы там ни было, перед историками предстал значительный пласт документальных сведений, собранных в дневник. К сожалению, по-настоящему его еще никто не изучал. Свидетельства Ирины Хорошуновой пока не востребованы исследователями и издателями в Украине. Поэтому большая часть уникальных документов так и остается закрытой от общества под охраной Центрального государственного архива высших органов власти и управления. 

Полную версию записей Ирины Хорошуновой за один месяц, с 6 ноября по 8 декабря 1941 года, в сравнении с ранее известными вариантами, “ГОРДОН” опубликует позднее.

Гедзь: В текстах дневника чувствуются просоветские настроения Хорошуновой. Не думаю, что у нее был страх перед тоталитарной системой. Я склоняюсь к мысли, что она была человеком такого воспитания, таких взглядов. Фото из семейного архива Натальи Гозуловой