Из мемуаров Каретниковой: Критик искусства Аштон ненавидела капитализм, была за его уничтожение и восхищалась коммунизмом G

Она читала какой-то толстый французский журнал, и было видно, что ей это очень приятно. Она была целиком там: ни нью-йоркского шума вокруг, ни беспокойства о семнадцатилетней дочке Саше, которая может быть беременна, ни о другой, младшей дочке, ни психозов ее старого мужа художника Ади Янкерса больше не существовало. Ее лицо выглядело просветленным, даже привлекательным. Потом я узнала: она тогда читала Бодлера. Вообще французская поэзия и русская проза были тем, что она любила больше всего.

Писала она об искусстве и художниках. Утонченность ее восприятия искусства была поразительна. Она замечала и истолковывала детали как никто другой. Прямо как у любимого ею Верлена, могла видеть "блеск соломинки в полумраке амбара".

На выставке рисунков старых нидерландцев, куда мы вместе пошли, я увидела опять ее  просветленное лицо и чувство радости. Но в этот же день она взяла меня к какому-то известному в Нью-Йорке "скульптору", который раскрашивал автомобильные шины малярной краской в разные цвета и потом складывал их вместе в разном порядке. Дори восхищалась: "Настоящий художник, настоящее искусство, – говорила она, – какой приятный шок, когда понимаешь что это автомобильные шины". Я удивлялась и не понимала.

День ее 50-летия справлялся шумно, многолюдно, в ее и Янкерса доме – четырехэтажном узком архитектурном срезе на Манхэттене. Мебель там была старая, посуда разрозненная, с трещинами и щербинами, чтобы чувствовать себя ближе к бедным – это была этика нью-йоркской состоятельной богемы. Но на давно не крашенных стенах, висели очень дорогие картины – Ротко, Поллок, де Кунинг, а в коридоре стояла прекрасная скульптура Луизы Невельсон.

В рабочей комнате Дори, на первом этаже, со множеством книг красовалась, как бы когда-то сказали, "неприличная картина" Янкерса, написанная маслом, – крупным планом женские широко раздвинутые ноги. Дори спросила, смущает ли меня эта живопись. Сексуальные и довольно вульгарные картины Янкерса висели в разных комнатах дома. Но одновременно висели и его впечатляющие рельефные литографии, абстрактные и очень элегантные. Всюду выступала эта двойственность. Даже в самом этом вечере.

Наша общая знакомая в подарок Дори устроила чтение стихов Верлена. Ее старая тетя читала по-французски, а она после нее – по-английски. И так было с каждым стихотворением. "У вас душа – изысканный пейзаж..." Было что-то особое, праздничное в этом чтении, в милых карнавальных словах "в кармине и сурьме эпохи пасторалей…".

Басовитый голос матери Дори, которая пришла позже других и попросила Дори развернуть подарок, который она принесла, прервал чтение, и Верлен закончился. Крикливая мама с яркой губной помадой никак не вязалась ни со стихами, ни с Дори. 

Янкерс – большой, седой, с антикварной тростью и в длинной шелковой блузе, ходил между жующими гостями, держащими свои тарелки в руках. Он подошел ко мне и спросил, видела ли я его последнюю серию литографий. Я что-то ответила по русски – он латыш, родился и вырос в Риге, язык знал прекрасно. "Ради Бога, ни слова по русски", – сказал он, и тут же заявил что презирает все русское, кроме пирожков с капустой и мясом, которые ему в коробке от ботинок присылает из Бруклина его сестра. "Что он вам говорит? – спросила подошедшая ко мне Дори. – Наверное, ругает евреев, он ужасный антисемит". Я понимала, что Дори кого-то ждет. И он пришел – статный израильский военный Матти, который после смерти Янкерса стал ее мужем.

Дори – политический радикал – ненавидела капитализм, была за его уничтожение, хотя я ей говорила, что при восхищающей ее коммунистической системе она не могла бы иметь ни свой дом в Нью-Йорке, ни другой дом на океанском побережье, ни сбережения в банке, ни даже всю жизнь свежий апельсиновый сок к завтраку. И о каком равенстве она говорит? И что она лично хотела бы отдать неимущим?

Она понимала, что ее позиция противоречива. 

На этом дне рождения какие-то профессора из колледжа, где Дори преподавала, спрашивали меня о Солженицине: знакома ли я с ним? какая-то танцовщица хотела узнать что сейчас делает гениальная Уланова. Я ответила, что не знаю. Не говорить же мне было, что моя московская подруга Таня стала ее любовницей, вывернув наизнанку всю жизнь Улановой, и что они сейчас живут как счастливая супружеская пара. Россия тогда, тридцать лет назад, всех интересовала. 

Неузнаваемая, счастливая Дори легко и молодо танцевала со своим израильтянином, чья жена Хана спокойно сидела в углу. "Как бы он здесь нам войну не устроил", – сказал Янкерс. Он пригласил меня танцевать – играло медленное, старомодное танго. "Как много бездарностей и как мало красивых женщин", – сказал он и обвел рукой зал. После танго я подошла к Дориной плачущей дочке Саше. Ее пуэрториканский возлюбленный Иисус Израиль (у него действительно такое имя!) не пришел, а она его пригласила и так ждала.

"Хотите марихуаны? – спросила меня молоденькая художница. – Я знаю, вы из Москвы". "Для нее, – заявила она, – Татлин – бог. И Лисицкий тоже. А кого вы любите больше?"

"Она больше любит Ватто", – сказала подошедшая Дори, под руку с Матти. Пришла меня с ним познакомить. "Я лублу Чеков", – сказал он, улыбаясь.

Я увидела Дори года через три. Янкерса уже не стало. Матти демобилизовался из израильской армии, женился на Дори и поселился у нее.

Дори хотела, чтобы он стал писателем и написал роман, и каждое утро, съев банку сардин и выпив кофе, он начинал страдать за старым письменным столом. Писал что-то на иврите, Дори не могла прочитать, что и как он пишет. Может, это просто письма Хане, его бывшей жене, которая теперь была замужем за его вдовым другом, думала я. Тем не менее, с Дори он был хорош, гуманен и добр, любил русскую литературу, и кроме того, был высокого роста. "Невысокие мужчины для меня не существуют", – как-то сказала мне Дори. 

Они с Матти много путешествовали за рубежом. Она – с лекциями или курированием больших выставок. Он сопровождал ее, чем мог, помогал. Романа он не написал, но через несколько лет прислал мне в подарок написанную по-английски брошюру о Джакометти и Беккете. Имя стояло его, но я подозреваю, что написала большей частью Дори.