Беженка из Мариуполя Вдовиченко: Находясь в подвале, осознавая, что через несколько метров уже лежат трупы, понимала, что я такой же труп. Я желала близким быстрой смерти в молитвах – в тот момент пропала вся надежда выжить G

– Добрый вечер. Сегодня я пригласила Марию Вдовиченко. Мария – жительница Мариуполя, ей 18 лет. Мария, как и огромное количество украинцев, 24 февраля 2022 года проснулась в другой реальности. И с этого момента история Марии, которой было тогда 17 лет... Маша, когда зам главного редактора издания "ГОРДОН" Татьяна Райда с вами беседовала перед интервью и услышала вашу историю, она не смогла сдержать слез. Она плакала от того, что услышала и каким образом складывалась ваша история. Я хочу, чтобы об этом услышали наши зрители. До широкомасштабного вторжения России в Украину, что вы делали, чем занимались? И о вашей семье расскажите немножко.

– Моя семья жила в Мариуполе очень давно, начиная с прабабушек. Я родилась там и моя сестричка, которой 13 лет сейчас. У нас была дружная, любящая, хорошая семья. Очень атмосферно у нас всегда было дома. Мы были очень общительными, очень активная у нас позиция была. Мама всегда активно принимала участие в воспитании меня, моей сестры. Она прививала нам ценности, которые считала очень важными для каждого человека. Мы учились с сестрой в школе. На тот период я заканчивала 11-й класс, была президентом школы, готовилась к экзаменам, поступлению. В голове было очень много планов, очень много всего хотелось сделать. И в городе для этого были все возможности. Город развивался. У нас был прекрасный город. Мы – творческая семья. Мама у меня занималась народным искусством, изготовляла украшения, украинские народные костюмы. Это было для нее как хобби. И мы очень часто шили с ней вместе. Я занималась волонтерством при храме Петра Могилы в Мариуполе. Это единственное место, которое расписано петриковской росписью в таком большом масштабе. Очень хорошее место, очень хороший храм. И жизнь кипела, планов было очень много. И никто не ожидал, что так все оборвется.

– Я видела ваши фотографии в Instagram. Красивый образ до 24 февраля... Вы в украинских вышиванках, у гарних сукнях... Вы играли на бандуре, венок украинский на голове... Вы занимались еще и этим?

– Да. Музыка стала частью меня. Именно в храме мне подарили возможность заниматься на инструменте. Инструмент мне очень понравился: очень необычный, красивый по звучанию. Конечно же, сложно в игре, но учитель очень хорошо находил ко мне подход и легко и доступно объяснял. Все это было не просто на уровне нот и пальцев, а на уровне души. И это стало частью меня. И венки, костюмы, наряды, платья – всем этим занималась мама. Она считала, что к инструменту притрагиваться в джинсах нельзя, это как святыня, которую нужно уважать. И мы с ней вместе разрабатывали дизайн. Для нас это было общее времяпрепровождение. В этом принимали участие все: и сестра советовала, и папа помогал. Потому что не все можно сделать женскими руками. Это было даже больше семейное хобби.

– И мы подходим к 24 февраля 2022 года. Как оно началось для вас? И что было дальше?

– Моя мама следила за новостями. Она чувствовала, что что-то будет. Просто чувствовала. Она очень переживала, очень нервничала. Она пыталась готовиться, строить планы, списки, думать, куда бежать. Мы, конечно же, ей не верили. Никто в городе не мог поверить, что город смогут взять, что пойдут такие масштабные действия. Мы ее успокаивали. Максимум купили коту переноску, чтобы была. Мама на нее смотрела – и успокоилась. А в ночь с 23-го на 24-е мама не могла заснуть. Она готовила на кухне. И первые взрывы, которые были еще на окраине города, она услышала. И они прошли легкой вибрацией по стеклу на кухне. Она очень испугалась – влетела в спальню и закричала: "Война!" Просыпаемся, собираемся… И мы стали обзванивать всех знакомых, спрашивать, кто чем занимается. Уже по городу был сумбур, никто не спал той ночью. В Мариуполе уже был первый горящий дом в четыре утра и первый погибший. Эта новость очень быстро разлетелась. Мы были в панике. Понятное дело, что в первые минуты выехать из города было сложно, практически невозможно. В первый день на какой-то период его закрыли. Папа пытался заправлять машину, а у нас заправка была на окраине, выезд на Мангуш. И там уже были украинские военные. Они закрывали город, потому что было небезопасно ехать по этим направлениям. И родители приняли решение остаться. Папа пытался сделать какие-то закупки. По городу уже был хаос: все раскупали, связь обрывалась, электричество было не постоянно в первые дни, а на день четвертый-пятый пропало полностью. На тот день уже не было света, связи, воды. Через пару дней отключили газ. И тогда было понятно, что все это серьезно. Конечно же, родители старались держать более-менее спокойствие и жить как обычно.

Фото: vdovichenko_marusa / Instagram

– Вы в многоэтажке жили? Или у вас частный дом?

– В многоэтажке на третьем этаже. У нас была двухкомнатная квартира. Старались успокоиться и переждать. Мы думали, что пройдет две-три недели – и все. Но единственным информационным источником ближе к началу марта было радио. Потому что интернета не было, связи не было. И мы не знали, что творится в мире. Мы думали, что идут какие-то действия, Мариуполь отбивают, и все идет хорошо. Через небольшой промежуток времени победа. Мы искренне в это верили. Разные слухи ходили. Но бои шли уже ближе, было больше ударов по городу. Уже шли авиаудары, все было слышно. Шел огромный гул. Мы понимали, что что-то идет, но мы не верили в это. Уже шли слухи о первых погибших. Люди старались обустраивать коридоры, подвалы... Мы тоже забили окна, чтобы стекло не летело в квартиру. И это все приготовления, которые мы сделали. Воду мы набирали уже с улицы. У нас были такие ситуации, когда соседи ругались: кто первый поставит ведро под сток воды с крыши. Потому что мы все очень сильно боялись и не знали, чего ждать. И это пугало еще сильнее. В начале марта, это было второе число, в шесть утра мы всей семьей старались спать. В зале у нас было большое окно, которое мы забили, но оно дрожало. И мы делали вид, что спим, старались игнорировать. Нам это уже все надоело. Мы уже были уставшие… Мы спали на полу, и чувствуем, что пол подпрыгивает. На третьем этаже прыгает пол и ходит шкаф. Резко сорвавшись, мы в ванную побежали. Это был удар – снаряд попал в пятый этаж, и взрывная волна прошла по всему дому вниз.

– Бомба попала в пятый этаж?

– Да, попала в пятый этаж. А мы были на третьем этаже в ванной комнате. У нас в ванной и по всей квартире повырывало люстры, куски потолка, попадала мебель, во всем доме лопнули стекла. Нам повезло, что они не попали в квартиру и не засыпали все. В тот момент я очень сильно кричала. И не то чтобы кричала, а прямо орала… Было очень страшно. Мою сестру откинуло в стенку, она ударилась затылком сильно. У всех паника. И мама не смогла встать на ноги. Она сильно испугалась, что с Нелей случилось: она ударилась и не отвечала, не реагировала. Мама очень сильно испугалась за сестру, за всех нас и не смогла встать на ноги. Ее трусило сильно. Папа холодно на все это отреагировал. Он быстро подал нам верхнюю одежду, схватил кота, потому что потом моя сестра очнулась, и у нее была паника: "Где кот?" Она не могла его бросить, это тоже часть семьи. Папа сказал, что нельзя было находиться там. Это было очень опасно. Мы не знали, будет ли еще прилет. Когда ты в здании, и попадает в здание – кажется, что все вокруг падает, и ты проваливаешься вместе со зданием. Неля пошла с котом, а я и папа взяли маму под руки... Не то чтобы ей как-то помогали идти, а просто волокли. Она не могла идти, а у нас не было времени. Мы даже не успели нормально одеться, обуться и что-то взять. Мы просто побежали вниз, в подвал. А чтобы добежать в подвал, нужно было обежать весь дом. Потому что у нас во дворе были строительные работы, и там пройти было сложно, все ограждено. На улице горели машины, кричали люди, шифер падал, стекла везде были. На улице был минус – и лед, посыпанный стеклом. А я шла в скользких тапочках и очень боялась упасть. А оно гудит, летит, и просто... Папа нас всех за шкирку – и молча в подвал. Было неописуемо страшно. И не понимаешь, что творится. В подвал мы тоже зашли силой, можно сказать. Папа силой открыл дверь, потому что нас не хотели пускать соседи. Там уже было много людей. И это место не было бомбоубежищем. Это просто был бывший магазинчик, у кого-то были ключи, и туда спрятались люди. И это было единственное место, куда можно было спуститься вниз. В здании было находиться опасно. И понятное дело, на этом фоне были конфликты. Были конфликты из-за нашего кота... Понятно, людям не нравилось, что мы взяли животное. Многие люди оставили животных в квартирах – квартиры потом сгорели. И было очень больно и обидно в этом моменте.

– А сколько людей было в подвале? И сколько времени вы там провели? Я так понимаю, у вас в подвале была и пара с младенцем пятимесячным. Как отношения выстраивались? И что вообще происходило?

– В подвале нас было около 25 человек. Были маленькие дети. Мы когда забегали в подвал, за нами забежала семья с маленьким ребенком, грудничком совсем. Они были с Восточного. Они с Восточного перебежали в Приморский район, чтобы спрятаться, а тут тоже такое настигло. И они забежали прямо за нами: если бы мы не успели, там бы сразу две семьи могли погибнуть. И также были люди более старшего возраста. Была уже пожилая женщина, которую мучил диабет, она не ходила. И тоже были чуть младше меня девочки. Обыкновенные семьи, которые пытались прятаться. И быт у нас был очень скромный. Потому что подвал не был никак обустроен, полы голые, были окна, которые заставляли мешками. Это не полноценное убежище. На одну семью одно одеяло. Представьте: одеяло расстелить на полу и сложить вдвое – это место на одну семью. Больше там физически не получалось занять, как бы ни старался. И в таком положении спать, сидеть, заниматься какими-то вещами и никак более. Темно… Мы палили масло подсолнечное и свечи. Но свечи мы старались экономить, они закончились быстро. А от этого масла фитильки... Бинт ставится в масло, и подпаливают его. Копоть шла очень сильно, было много пыли. И очень часто шла носом кровь черная. И сильные головные боли от этого – не было воздуха. И это стало одной из тех причин, почему у мамы останавливалось в подвале сердце. Ей было очень тяжело это все выдержать. У нее было тяжелое эмоциональное и физическое состояние. До войны у нее была полинейропатия, она у нее хроническая. И на фоне этого всего она к ней вернулась и очень сильно ударила. Она не могла терпеть. Она нам не показывала вида, что ей плохо. Мы старались ей как-то помочь, облегчить ситуацию, но медикаментов у нас не было. По городу найти их было невозможно на тот момент. Из квартиры мы не успели забрать все вещи.

Мы с папой только один раз поднимались в квартиру. Это произошло во время обстрела. В тот момент нам снова нужно было выходить и обходить. Мы ждали, чтобы все затихло, чтобы взять хотя бы теплую одежду, еду, остатки запасов. И снова начался обстрел, и летели осколки. Папа быстро, резко падает на землю – и меня с собой ладошкой вот так. Я, понятное дело, ударилась. Он мне ничего не объяснил. У меня паника, я пытаюсь подниматься, не могу понять, что творится, что он делает и так далее. И приподнимаясь, я вижу, как бежит женщина, которую я знала, с которой мы общались, и в нее влетает кусок горячего металла... Было очень страшно осознавать то, что мы, то есть наши семьи, родные, близкие... И от нее осталось тело – и все. После этого папа меня за шкирку – и в подъезд. Мы сумбурно в простыни забрасывали вещи, какие только попадались под руку. Мы забрали не всю аптечку. Мысли разлетелись, хотя мы всю ночь думали, что мы возьмем, в каком количестве, что нам надо, как упакуем... Просто все потерялось в тот момент. И земля дрожала. Мы бегаем по квартире, пытаемся успокоиться, – а земля дрожит. И очень страшно было осознавать, что оно рядом. Все очень рядом. И что успели взять, то мы и спустили в подвал. После мы остались без квартиры, как и наши соседи. Потому что был второй прилет в дом – и ничего не осталось. Вокруг нашего дома были такие ямы... Огромного диаметра – два метра вниз. Перед входом в этот подвал. Было непонятно, как выдержала металлическая дверь этот удар. Когда ты в подвале и рядом бьет – все, что в подвале, отбрасывается из стороны в сторону. И там сидишь, как в коробочке, не зная, чего ожидать. Уже в те дни были первые захоронения в нашем дворе, были и те, которых оставляли в квартирах мертвых людей. Потому что было холодно, и тело так дольше лежало. Было очень страшно осознавать, что мы умираем потихоньку и город гибнет. Хотя в первые дни мы старались... Между другими подвалами люди как-то старались общаться. А в тот период Мариуполю дали звание "город-герой", и была радость, что будет деоккупация, сейчас все отойдет, все будет хорошо. Даже в тот момент хотелось в это верить. Очень сильно хотелось верить. Мы с соседями пытались находить контакты, готовить вместе. Но когда усиливались обстрелы, выйти во двор было сложно. И было такое, что нам прилетело прямо в кастрюлю. И больше никто не осмеливался долго возле костра проводить время. 

Скриншот: Алеся Бацман / YouTube

– Вы сказали, что у мамы сердце останавливалось. Как вы ее спасли?

– Я четко помню: ночь, лежит сестра, я, рядом со мной лежит мама, и с краю лежал папа. Я слышу какой-то шорох, суматоха, открываю глаза и вижу огромные глаза папы, наполненные страхом, отчаянием. Он проводил реанимацию: он делал ей массаж сердца и искусственное дыхание. Он проверял ей пульс, дышит, не дышит... И я сначала не поняла, что он делает, что творится. А когда уже почувствовала, что у мамы рука холодная, я осознала, что он делает. В тот момент было неописуемо... пусто. Было очень страшно осознавать, что я теряю маму. И она была такой холодной... Просто тело. Папа что-то делал, а она никак не реагировала. Я сижу и понимаю, что ее уже нет. Подскакивает рядом сестра, смотрит на все это – и мир полностью для меня в тот момент исчез. Папа проводил реанимацию очень долго, настойчиво. До тех пор, пока она не очнулась. И никто со стороны не спросил, что происходит, помочь как-то... Сложно описывать, что ты в этот момент чувствуешь… А я ничем не могла помочь. И это добивало еще сильнее. Это один из самых страшных моментов: когда ты смотришь на близкого человека и ничем не можешь ему помочь. Но папа реанимировал ее до последнего. Он не мог ее отпустить. И он ее не отпустил. Потом был повторный приступ. Это было уже 15-го числа. Папа уже думал, как нам выезжать оттуда. Потому что еды у нас вообще не было. У нас был засохший хлеб, который мы делили по кусочкам.

– Получается, больше двух недель вы провели в этом маленьком подвале: 25 человек, старики, дети, больные... Холодно, голая земля, зима. Была какая-то еда? Туалет?

– В этом плане было очень сложно. Поначалу в плане еды мы старались с соседями как-то делиться. Была крупа. Что-то варили на кострах. Но ситуация с обстрелами усугублялась, они были все сильнее. И на улице долгое время находиться было опасно. И уже в ход пошли консервы, у кого какие оставались. Но это уже у кого было в личном пользовании. Мы старались экономить хлеб, все экономить. А раз в день мы старались перекусить. Но нельзя назвать это полноценной едой. Одна глубокая тарелочка, там разбавленная водой консерва, хлеб намешанный – это на семью. Больше мы позволить себе не могли. И постепенно эти порции мы уменьшали, пока у нас не остался сухарик хлеба. Крайний. Я не могу назвать его последним, потому что сейчас у меня есть кусочек хлеба. Мне страшно назвать хлеб последним. Но в тот момент я была уверена, что он действительно последний. Это был маленький сухой кусочек, который я оставила у себя во внутреннем кармане и пронесла его аж до Запорожья. Я боялась его есть, потому что боялась, что он будет последним. И не из чувства голода, а я смотрю и понимаю, что папа хочет кушать, мама голодная тоже, кот... Ну не объяснишь животному, что сейчас такое. Даже кот у нас ел хлебные крошки. Больно смотреть, как мучается твой родной человек, и ты не можешь ничем ему помочь… А вокруг еще агрессия. Был момент, когда соседи хотели прибить нашего кота – он им мешал. Был момент, когда агрессировали на семью с ребенком: почему ребенок кричит ночью во время обстрела. Было такое, когда все люди просто теряли самообладание и пытались перекричать обстрелы. Сидишь в подвале, все грюкает, штукатурка сыпется, крысы бегают, а люди в отчаянии. Были моменты суицидов. Взрослые мужчины не выдерживали это все. 

Туалет... В помещении не было санузла. И только на улицу или пакет. Такие моменты были очень сложными. Личную гигиену поддерживать было невозможно: не было воды, не то чтобы лицо умыть, а пить. Руки были черные, лицо черное от сажи. Страшно вспоминать это. И ночью, помню, пытаешься спать, а не можешь, потому что нос забит от копоти и пыли. Мы пытались сделать хоть какое-нибудь освещение. Постоянно в темноте – это с ума сходить. Было очень тяжело постоянно сидеть в темноте. Конечно, были моменты, когда мы старались сплотиться: пели украинские песни, читали молитвы вслух. Кто помнил Святое Писание... Была женщина, у которой была Библия. Она ее читала. И ее никто не прерывал. Мы старались найти хоть какую-то надежду. Но надежда угасала. И в какой-то момент даже я своей семье пожелала быстрой смерти. Был обстрел очень сильный. Уже на тот момент начали с кораблей обстреливать Мариуполь, авиаудары, то есть всем, чем могли, они обстреливали. Уничтожали город, как могли. И находясь в подвале, осознавая, что через несколько метров, за стенкой, уже лежат трупы... Я, в принципе, такой же труп. Я это прекрасно понимала. Все, жизнь закончилась, и больше ничего не будет. И я желала своим близким смерти в своих молитвах. Обычно к Господу обращаются немножко за другим, но в тот момент пропала вся надежда выжить.

– Вы говорите, что некоторые соседи, которые были в этом подвале, хотели покончить с собой, но их остановили, я так понимаю?

– Не каждого остановили, к сожалению. Нет.

– То есть соседи прямо при вас?..

– Да. И это все очень страшно. Очень страшно. И обидно. Обидно за то, что ты это видишь и не можешь ничего сделать.

– И после того, как кто-то из членов семьи покончил с собой, они продолжали в подвале быть?

– Все оставались в этом подвале до 17 марта.

Фото: vdovichenko_marusa / Instagram

– То есть трупы лежали вместе с вами, с грудными младенцами? Все так было?

– Не в самом подвале, а уже захоронения рядышком. Выйти куда-то захоронить, отъехать не было возможности. Во дворах, рядом с домами. У нас был вход в подвал, клумбы, детские горки, песочницы... То есть это все превратилось в кладбища. И живешь рядом с трупами. А чтобы похоронить, нужно время. Не всегда было время. Были моменты, когда лежали эти трупы просто перед входом, накрытые чем-нибудь, чтобы животные не таскали. Потому что страшно было смотреть, когда животное тянет чью-то маленькую ручку… В такие моменты кажется, что это не тут. Оно как-то видится, придумывается, снится, но не может быть. Смотришь на это – и не веришь. Страшные моменты. Но еще страшнее рассказывать об этом. На тот период это была наша реальность. Находясь там, мы знали, что погибаем и что на этом месте может оказаться каждый. И страшно было слушать, когда мама с нами прощалась. Она не верила, что выживет.

– Что она говорила?

– Она говорила, что нас любит. Она говорила, что мы обязаны спастись. Она папе говорила: "Вывези моих девочек". Она всегда называла нас "своими девочками". И она нам говорила про счастливое будущее, она нам говорила про то, что все будет хорошо. Без мамы, но все будет хорошо. Как? Сидеть там, родные хоронят своих родных, ты понимаешь, что никто от этого не застрахован... Тут оно падает рядышком, немножко сюда, и... И тут твой родной человек тебе говорит: "Оставляй меня – и спасайся"... Мы не могли ее отпустить. Мы не отпустили даже нашего кота, потому что мы семья. Как мой папа говорит: "Всегда вместе". В любых сложных ситуациях – вместе. Дальше было не легче, чем в Мариуполе. И мы всегда были вместе.

– Как вы выбирались?

– 17-го числа, с утра, папа принял решение, что мы должны выехать. Он заводил машину – машина завелась. Он молча, без лишних слов, все пожитки, которые остались в подвале: эти грязные одеяла, которые были на полу, какие-то вещи мелкие, забрал – и поехали. Мы хотели остановиться в Мангуше. Это небольшое поселение возле Мариуполя. И там пересидеть. Но нас туда не впустили, потому что Мариуполь был уже в окружении, и стояли везде "ДНРовские" блокпосты. Переспросив, какая прописка и откуда едете, нас направили: "Едешь туда". Просто так показав рукой, "ДНРовец" сказал моему папе: "Едешь туда". Папа понимал, что что-то нехорошее, пытался его уговорить: нам нужно в Мелекино, как будто бы там родственники или что-то еще. А он так: "Нет. Едешь туда или машину расстреляем".

– Сколько лет вашим папе и маме?

– Моей маме 40 лет. Папе 48 лет… Навсегда осталось.

– Молодые люди... И вы поехали туда, куда показал этот сепаратист или россиянин, который был на этом блокпосту?

– Да. И дальше тоже были блокпосты. И так мы остались в Новой Ялте. А в Мангуше и Новой Ялте на тот период полностью проверяли всех и все. Они ставили свою комендатуру, обустраивали фильтрационные лагеря, и велась очень жесткая проверка. Мы пытались выехать оттуда, но нас разворачивали обратно в Новую Ялту. Их не интересовало, какой у нас будет быт, есть ли у нас что-нибудь для выживания. У нас не было ничего. Какие мы вышли из подвала и выехали – с этим всем мы и остались. Папа смог чудом найти женщину, у которой был заброшенный пансионат. И она в этих пустых комнатах, в которых не было даже полов, принимала беженцев. У нас не было ни денег – ничего ценного, чтобы обменять, заплатить за какое-то жилье. И было невозможно что-то даже арендовать. Люди в Ялте тоже пострадали от войны и оккупации. Мы пленкой заделали окна. То есть голое здание… без ничего, никаких коммуникаций. Просто маленькая комнатка с голыми стенами. Там тоже было очень сложно. Но подарком судьбы для нас была вода в колодце. Мы могли развести костер и ее кипятить. Для нас это было большим подарочком. Можно было хоть умыться впервые за весь этот промежуток времени.

Мария Вдовиченко с известной волонтеркой, парамедиком Юлией Паевской (позывной Тайра), октябрь 2021 года. Фото: vdovichenko_marusa / Instagram

И конечно же, у нас не было еды. У папы было только 200 гривен налички, случайно завалялись в куртке. 200 украинских гривен. И на них там, в оккупации, можно было купить только две буханки хлеба. Потому что продукция, которую они туда возили, была по очень высоким ценам, и огромные очереди были. Ни у кого не было нормальных запасов. Был огромнейший дефицит продовольствия. Оккупанты обещали, что будет какая-то гуманитарная помощь. Говорили: "Приходите к церкви, – это был ориентир значимый в Новой Ялте, – с паспортами, записывайтесь". И люди записывались. А ничего впоследствии так и не дали. Они просто переписали все население, которое въехало. А потом его перепроверяли еще жестче. Единственным выходом оттуда был фильтрационный лагерь. И по-другому оттуда выехать никак нельзя было. Проверяли всех и каждого, выискивали определенных людей. Были люди, которые вызывали подозрение, – их уводили непонятно куда. И вот это все очень накаляло обстановку, люди боялись. Люди боялись не то что сказать украинское слово, показать знак, не дай бог, а смотреть на этих солдат. Их все очень боялись. Потому что они могли не только осматривать на улицах просто так. Людей уводили непонятно куда и не объяснялись. Постоянно были слышны звуки автомата, криков, и никто никуда не вмешивался. Если что-то у кого-то забирали, то люди просто молча отдавали. Старались как можно меньше на себя обращать внимание. На фильтрационный лагерь мы простояли в очереди из машин, так как мы были со своим транспортом, два полных дня. И очередь нашу серьезно контролировали: смотрели, чем мы занимаемся в машине. Выйти из машины считалось за провокацию. То есть даже в туалет нельзя было выйти на улицу или просто походить. Это было очень сложно выдержать: два дня просто просидеть в машине.

– Мама в таком состоянии еще...

– Мама очень замерзла. И это, к сожалению, ухудшило ее состояние. Она теряла сознание. Папа ее старался как-то приводить в порядок: то холодной водой, иногда приходилось давать небольшую пощечину... Папа старался ее держать. Он очень сильно старался. А мы с сестрой молча это все терпели. Мы понимали, что другого выхода нет и надо это все перетерпеть. До войны я имела несколько лет опыта волонтерства при храме и видела разных людей, у которых были разные недуги, разное горе в жизни. И батюшки на проповедях всегда говорили, что Господь дает испытание, с которым можешь справиться. Просто ты обязан проявить себя, найти в себе силы. И этими проповедями, воспроизводя у себя в голове, я старалась отвлекаться от происходящего. И я в тот момент находилась в небольшом забытье: уже сбилась со счета, какие были дни. Было очень тяжело выдержать все это морально. И очень унизительно было, когда ты сидишь в таком положении в машине, ждешь непонятно чего... Потому что ты идешь прямо к оккупанту в руки, просто ему сдаешься – и именно он решает твою судьбу и выписывает тебе вердикт. А они еще пригоняли свои СМИ, которые нас снимали без нашего разрешения: что мы делаем в машине, наше положение, наши лица... Были люди, которых заставляли разговаривать на камеру. И они ходили… не просто оператор и журналист, а с военными, и применяли при этом силу. Им нужно было сделать картинку. Было очень унизительно становиться для них картинкой.

– Как вели себя оккупанты? Как они выглядели?

– Они вели себя очень раскрепощенно по отношению к нам, очень своевольно. Все, что считали нужным, они делали. Все, что считали нужным, они говорили. Они могли спокойно во время очереди открыть машину и посмотреть, что там, посмотреть каждого. К нам, может, в шутку, может, еще как-то прицепились из-за тонирующей пленки на стекле и заставили ее сдирать, не выходя из машины. И наблюдали за этим. То есть они могли заниматься тем, чем хотели. А в фильтрационном лагере было полное их своевластие. Для них мы не были людьми – просто куском живого мяса, с которым ты можешь делать все что угодно. На допросе в самом фильтрационном лагере моего папу очень сильно побили. Ему нанесли серьезные удары, вследствие которых у него потом начало пропадать зрение и ухудшаться состояние здоровья. Его били из-за того, что у него был пустой телефон. Да, мы очистили телефоны. У нас была причина. Потому что там были контакты наших знакомых, которые имели проукраинскую позицию, у нас были фотографии с национальных праздников, мои фотографии со школы, с линеек, где висят украинские флаги. И это там нельзя было показывать. За такое убивали. За украинское слово мучили. В таких местах нужно все это скрыть, чтобы выжить. У нас была цель выжить. И конечно же, мы все такое поубирали. Папа не хотел портить свой аккумулятор, чтобы зарядить свой телефон и внести себе какую-то фейковую почту, фейковый аккаунт. И он оставил его пустым. Это вызвало подозрения. И ему стали вбивать то, в чем он должен сознаться: что он агент, что-то пытается спрятать, что-то скрывает. И с каждым разом его били сильнее и сильнее. Он падал. Человеку когда больно, он может закричать. И за это его били еще сильнее. Ему просто в конечности тыкали оружие, грозясь прострелить ему ногу. Ему хотели отрезать уши. Было все в унижении и нанесении увечий моему папе…

– Били по голове?

– Да. Финальный удар по голове, чуть выше затылка, – и он потерял сознание. Он очнулся, когда его уже... Было два входа в фильтрационный кабинет. И там его бросили. Просто выволокли на улицу, под плитой. И там уже было много военных, которые вокруг него ходили, пинали его ногами и угрожали ему расправой над семьей, чтобы выбить из него. Но он не соглашался. Он на все вопросы давал ответы нейтральные, он не унижал ни себя, ни свою страну. Он держался. Потому что, честно, ему нечего было скрывать, и он ничего не скрывал. Он просто до этого жил нормальной жизнью, как и каждый человек, который живет в своей стране, имеет свою культуру, праздники и свои взгляды. Просто жил. А там это нужно было скрывать и показать было нельзя. И, к сожалению...

Скриншот: Алеся Бацман / YouTube

– Вы слышали, когда над ним издевались русские твари?

– В тот момент моя процедура закончилась. У меня она прошла достаточно быстро. У меня тоже брали документы, просматривали телефон. У меня на телефоне были фотографии кота. Я фотографировала свое лицо. Ну, такие моменты, незначительные, но телефон не был пустым. Мне нужно было раздеться, чтобы посмотрели татуировки: вдруг что-то есть, что-то скрываю. Все сопровождалось для меня непонятным унижением на фоне моего пола, моей внешности. И так обстановка не самая лучшая, и досмотр проводила не женщина. И это еще больше унижало. И еще больше старались давить. В тот момент я по большей степени молчала. Из-за этого меня могли оскорбить: сказать в грубой форме, что я глупая, еще какая-то. Я старалась не идти на контакт. И когда мне уже выдали справку, вернули мои личные вещи, я не успела нормально одеться – и меня за шкирку вытолкнули. Этот солдат, который это сделал, просто меня за шкирку... Вот он идет – и меня за собой за шкирку. А я ростом метр пятьдесят, то есть я сопротивляться не могу. И я понимаю, что он не туда идет. Он при этом продолжал меня унижать, как и во время процедуры. И он меня так волок до тех пор, пока меня просто не отбросило в сторону, я не удержалась на ногах. И он начал смеяться. Ему было очень смешно. Это была ночь. Мне было страшно. Я разбила коленку. И я потерялась. Я забыла, где я и что я. Я просто побежала. Я не думала о том, что он может меня догнать, стрелять или еще что-то делать, и я ухудшаю ситуацию, – я просто побежала. И забежала в машину. А мама фильтрацию не проходила, потому что она вообще не могла двигаться. Она как атрофировалась. Она все это видела, это видела моя сестра, и я без папы. Я ничего не могла ей сказать в тот момент. Мы сидели так около часа. И папу тоже вывели силой. Он молча сел в машину и поехал. И уже в Бердянск когда мы доехали, он рассказал очень смазано, что с ним произошло. Мы видели его состояние, внешний вид. Ему было очень плохо, его рвало, у него шла кровь носом, сильно кружилась голова. Ему было очень плохо. Он сказал: "Мы обязаны хоть доползти, но выбраться на подконтрольную Украине территорию".

– Какие твари... Когда вы приехали, как это было? Куда вы попали?

– Из Бердянска мы имели конкретную цель приехать в Запорожье. Просто любой ценой приехать в Запорожье. Мы проехали 27 русских блокпостов, на которых творился полный беспредел. Там могли отбирать какие-то вещи, людей оставлять на блокпостах. Вообще непонятно, что могло твориться. То есть разлучали семьи. Нашего папу пытались несколько раз мобилизовать в свои войска. Но папа показывал, что ему плохо, жену, которая болеет, и нужно искать госпиталь. Он везде давал нейтральные ответы и не давал точные координаты, куда мы едем. Просто от села к селу и так далее. Это была дорога очень сложная, просто гонка на выживание. Дороги были заминированы. Нас специально направляли минированными дорогами. Мы не могли проехать мимо поля боя. Вот идет бой, идет обстрел, а мы там едем, потому что другой дороги нету. И не мы выбирали путь, а именно оккупанты: куда считали нужным, туда и направляли колонну. И были моменты, когда нас разворачивали много раз. И папа окольными путями старался... Он смог за день преодолеть весь этот путь, чтобы мы попали в Запорожскую область. И когда мы увидели вдалеке украинский флаг, папу начало очень сильно трусить: он думал, что это какая-то провокация. Он не верил, что смог вывезти. Он просто не мог принять это. Он сказал, чтобы мы молчали: вдруг это провокация – в нас будут стрелять. Он был просто в этом уверен. Он не мог поверить. Но когда мы приехали... А у нас осмотрели документы. И папа не шел на контакт с военными. Он старался молчать, не разговаривать. Но когда он понял, что это наши люди... Потому что отношение было другое, даже при обыске. То есть наши вещи не швыряли, нас не обзывали, не унижали. И атмосфера была другая, там воздух был даже другой. Нам помогли на блокпосту немножко поправить машину, потому что у нас уже были колеса спущены, побитые стекла. И оттуда нас уже забрала полиция с волонтерами, которые формировали колонну в Запорожье. И в Запорожье у нас впервые за все время была возможность покушать, умыться, почувствовать себя человеком, снова узнать, что такое человеческое отношение. И там уже оказали первую медицинскую помощь маме, но папе не смогли помочь. Потому что очень много было раненых, и госпиталь был заполненный. И нас с волонтерами направили в город Днепр.

– Вы попали в Днепр, и там папа уже смог начать лечение?

– В Днепре папа еще раз прошел комиссию. Подтвердили, что у него теряется зрение вследствие контузии, которую ему нанесли во время допроса. И в Днепре были огромные очереди. И посоветовали нам ехать в западные области, там будут меньшие очереди, больше возможностей, спокойнее… И мы старались где-нибудь пристроиться. И так мы ехали от города к городу.

– Что произошло дальше?

– Дальше состояние отца, к сожалению, стало ухудшаться. Мы старались находить в разных местах и медикаменты, и врачей. Мы очень благодарны людям, которые нас тогда приняли, помогали. Получилось так, что при выезде, когда мы попали на подконтрольную Украине территорию, я дала комментарий о том, что видела. Это был небольшой комментарий, который потом очень разлетелся, популяризировался. И в ответ мне стали приходить очень странные смс. Не только мне, но и членам моей семьи. Странного содержания, на русском языке, со странной символикой, с угрозами. И потом выяснилось, что этот комментарий украла русская сторона со своими СМИ. Они перекрутили всю историю, переписали и выставили меня и мою семью непонятно чем.

– Что это вы всех пытали, убивали, бомбами забрасывали...

– Было то, что я не уважаю русских солдат, я оскверняю их честь, что никогда будто бы такой человек... Они самые святые, а я пришла, всех занеуважала и так далее, и распространяю фейки. Потому что не бывает фильтрации, не бывает оккупации, не умирают люди... Это все фейки. И за это так сильно набросились. Пытались взламывать социальные сети, банковские счета, искать физически. И на тот момент я не стеснялась, где я находилась физически, открыто общалась с людьми. И было очень страшно, что люди могут из-за нас иметь неприятности. У нас в семье и так все не очень хорошо, и еще со стороны такой наплыв. И было предложение выехать за границу на небольшой промежуток времени, а дальше – как пойдет. Чтобы успокоиться, для лечения родителей. Но за границей мы смогли пробыть недолго, потому что и сложно, и дорого. У мамы состояние, к сожалению, ухудшалось. Она вообще не ходила. Она не могла себя обслуживать. И папа на тот период оставался слепым и не помогал. И я самостоятельно старалась решать вопросы. Это было очень сложно делать в чужом государстве без поддержки, даже обратиться не к кому. И поэтому мы вернулись в Украину. Но для нашей семьи сильным ударом стала смерть отца. Для меня это очень больная тема. Потому что он говорил, что ему хорошо. Он обещал, что он всегда рядом. Он прямо уверял: "Я всегда рядом, я всегда поддержу". Я его просила не оставлять меня. Мне было тяжело ему, может быть, сказать, что я его люблю… Когда-то в Мариуполе мне было неудобно взять его за руку: как бы мне 17 лет, а я с папой хожу по дороге за ручку... А сейчас я об этом жалею. Очень сильно жалею. У папы просто не выдержало сердце. Для меня это было сильным ударом. Просто будто бы порвало на куски изнутри. В тот день мне показалось, что все... Мне это тяжело описывать. Для моей семьи это большая боль – и я не могу это принять. Неделю назад был момент, когда мне было тяжело, были разные вопросы. И я подумала: "Позвоню я папе". И я позвонила, а телефон звонит у меня в тумбочке. Звонить некому… Осознание всего этого – будто бы меня облили кипятком. И хочется орать, а орать уже нечем. И кричать уже некуда. И за все это я ненавижу пол того мира, который убил мой мир. Сложно описывать.

– Что бы вы хотели сказать и пожелать Путину, всем русским, которые участвуют и поддерживают эту войну?

– Желать им нечего. Очевидно, что в нормальном обществе, в котором действует право... Их нельзя назвать людьми. Им нет места в этом мире. Но так легко они отсюда не уйдут. Обязан быть суд, обязан быть приговор, и он должен быть исполнен. И не только для них. У них есть родственники. Почему я, и многие мариупольцы, и многие люди потеряли родственников, а у них они живут, у них все хорошо? Может, что-то такое желать кому-то и греховно, но в данном случае – нет. Даже в Библии пишется: "Воздастся каждому по делам его". Вот пусть воздастся. Им не должно быть жизни. Они забрали столько жизней... Пусть поплатятся своей. Самым страшным способом, какой только можно будет придумать. Искренне.

– Мария, как вы сейчас живете? Как мама себя сейчас чувствует? Что с сестрой? Где вы находитесь, если можно говорить?

– В настоящее время мы живем в Украине. Не буду говорить конкретное место, но это Украина. Быт у нас такой же, как и у всех украинцев. Эта ночь была тяжелая, честно скажу. Были страшные тревоги. Страшно осознавать, что куда-то оно попадает. Еще страшнее осознавать, что оно попадает не куда-то, а в людей и забирает жизни. Это единственное, что пугает при этих тревогах. Живем мы в съемном жилье. В этом плане я не жалуюсь. Но состояние моей матери на фоне всех этих событий очень сильно ухудшилось. Если описывать то, что она чувствует, – она испытывает страшные неврологические боли, страшные приступы, неконтролируемые панические атаки, сложное психическое состояние. И не так легко ей помочь. Она не чувствует ног, она не может ходить, она не может себя обслуживать. И она боится иногда об этом сказать. Каждый день она разговаривает со мной и Нелей будто бы в последний раз. У нее цель на этот день – увидеть меня и мою сестричку, все. И она каждый день будто бы прощается. Я ей запрещаю так делать. Я верю в то, что все будет хорошо. Но она чувствует себя будто бы овощем. Она молодая женщина, а не может встать с кровати и самостоятельно взять ложку в руки, чтобы покушать. Во всех этих моментах ей помогаю я и моя сестричка.

Фото: vdovichenko_marusa / Instagram

– На что вы живете?

– Мы оформились как внутрішньо переміщені особи. И также я стараюсь работать. Мы живем в селе, поэтому работа здесь, конечно же, связана с огородами, связана с домашними животными, уборкой. Я закончила только 11-й класс. И без высшего образования найти какую-то работу достаточно сложно в Украине. Учитывая сложную ситуацию в семье, я стараюсь и что-то заработать, и не потерять семью. Потому что я должна быть и там, и там. И это очень сложно. Поэтому мы, конечно же, за помощью обращаемся к людям. Потому что самостоятельно справиться невозможно.

– Маша, мы оставим под этим видео реквизиты вашей карты... Вы мечтали поступить в университет. Кем вы хотели быть?

– В Мариуполе я хотела поступить в Университет внутренних дел. Я видела себя в этой сфере. Я тогда готовилась к физическим, спортивным нормативам. Я учила теоретическую часть. Потому что, помимо ВНО, нужно было еще проходить творческий конкурс. А спортивные нормативы были очень сложные. Но я горела этим и хотела поступить на бюджет, сама. Школа у меня с золотой медалью, и конечно же, хотелось всего добиться, развиваться, дальше идти по жизни, и в музыке тоже развиваться. Я на тот период мечтала о личном инструменте, строила дальнейшие планы… И волонтерство в храме мне не хотелось бросать. И выпускной... Конечно же, как и любой одиннадцатиклассник, я мечтала о выпускном. Планов было очень много. Много всего хотелось сделать.

– Сейчас вы хотите, когда будут позволять обстоятельства, возможно, уже после нашей победы, поступать на ту же профессию? Или вы бы сейчас выбрали что-то другое?

– В настоящее время, после активных военных действий, я убедилась в том, что я в области международного права или информационных технологий могу быть более полезна. Сейчас суть моей реализации заключается в том, чтобы быть полезной обществу. Я очень благодарна украинцам, которые помогают, поддерживают. И хочется помочь чем-то этим людям, помочь моему государству, потому что государство старается помочь мне. И конечно же, я в этом году тоже буду пробовать поступать. Может быть, получится. Готовлюсь к экзаменам. Конечно, немножко другой формат, но буду стараться. И я не остановлюсь ни в развитии, ни в самореализации, ни в достижении личных целей. Я не могу подарить врагу то, что он хотел у меня забрать. Он этого не достоин. Поэтому все буде Україна. Я стараюсь верить в лучшее.

– Какие сны вам снятся, Маша?

– Про сны мне говорить, может, даже неудобно. Может, кто-то подумает, что я странная, но ночами я кричу. До сих пор. Казалось бы, сколько прошло времени. Может кто-то подумать, что не все так серьезно, что я там увидела. Может, бывает и страшнее. Но я вижу Мариуполь и кричу. Мне обидно, мне больно. И каждый раз я переживаю эту боль. Мне снится Мариуполь, живой, нормальная весна, в котором все, как должно быть, в котором еще жива моя бабушка. Моя бабушка погибла от руки именно русского солдата. Это было страшно. Это нельзя списать на случайность… Она мне очень часто снится.

– Как это произошло?

– Она была очень вспыльчива сама по себе. Она говорила всю жизнь суржиком. И ее убили за украинское слово. Она осуждала то, что происходит. Не с политической стороны, а со стороны человеческой. Ей было больно, и она кричала. А разговаривала она суржиком… И даже могилы у нее нормальной нет. Мы не могли найти ее во время боевых действий. И когда мы ее продолжали искать, вышли на связь с другими людьми, они засвидетельствовали ее гибель. Это большая для нас потеря, неожиданная. И я ее очень часто вижу в своих снах. Мариуполь рушится, а я не могу его отпускать в этих снах. Я пытаюсь его удержать, а он все равно сыпется. И я просыпаюсь посреди ночи. Но страшнее всего, когда кричит моя сестра. У нее сложнее ситуация. У нее случаются приступы эпилепсии, которые мы стараемся контролировать, стараемся работать с психологами, но для нее это мучительно. Мы понимаем, что без специалистов в данном случае не справимся. И она кричит. Бывает, ее трусит. Она не в сознании, но она кричит и ей страшно. А я не знаю, что она видит и что она чувствует. Она закрылась после всего. Единственное, через что я могу знать о ее чувствах, – это рисование. До войны она рисовала везде, где можно было рисовать. У нас дома всегда были обрисованы стены, столы. И когда-то ее за это ругали, а сейчас пусть рисует, что хочет и где хочет. Потому что через это видно, что она чувствует. Она рисует очень много крови. Она рисует очень много картин, которые она видела. И ее работы цепляют людей. Сейчас она посвящает свои работы событиям, которые в настоящее время происходят. Она посвящала работы драмтеатру, центру Мариуполя, родильному дому Мариуполя, который тоже разбомбили авиаударом.

– Мария, после победы нашей какой будет Украина? Какой вы ее видите?

– Говоря об Украине после победы, конечно же, у меня огромное чувство гордости за мою страну и каждого соотечественника. Сейчас каждый борется за победу, как может и чем может. И люди отдаются полностью. И я вижу сильную нацию. В первую очередь я вижу не здания, а именно сильную, цветущую нацию. Нацию, которая знает, чего она хочет. Люди уже все поняли. Люди интересуются своей культурой, люди развиваются. И я вижу страну с огромным прыжком развития на разных фронтах. Конечно же, отстройка зданий – это само собой. Но самое главное – что будет в сердцах и голове у людей. Чтобы какие-то ситуации предотвратить и в каких-то ситуациях мы заняли первые позиции. Я уверена, что в этом плане переживать не стоит. И конечно же, я тоже буду стараться сделать свой вклад в развитие нашей страны. Как я говорила, это может быть и международное право, и развитие информационных технологий. Это очень актуально, это активно развивается. И при помощи всего этого можно будет рассказывать о том, что было, нести это в массы. Мы не должны об этом забывать. Мы обязаны помнить каждого: как погибшего, так и военного, который отдает свою жизнь за нас, чтобы мы могли планировать свое будущее. И, конечно, находить выходы для страны и развиваться дальше. Только вперед.

– Мария, тяжело говорить… Вам сейчас всего 18 лет. Год назад, когда все это с вами происходило, вы были ребенком. По сути, и сейчас еще ребенок. О вашей сестре вообще не говорю. И все, что вы уже пережили, – этого кому-то хватит на сто, тысячу жизней. Но вы очень сильная, смелая. Я абсолютно уверена, что у вас все будет хорошо, что такие, как вы, – это и есть будущее Украины, светлое, честное, чистое, правильное будущее, за которое мы боремся сегодня. И обязательно победим. Я желаю, чтобы у вас, у вашей семьи, насколько это возможно, все было хорошо. Маме в первую очередь здоровья. И я еще раз хочу сказать нашим зрителям: думаю, вас тоже тронула эта история. Их семье необходима помощь. Маме и Неле нужно лечение. Под нашим видео мы оставим реквизиты для помощи. Пожалуйста, присоединяйтесь. 

Спасибо за то, что рассказали, за то, что доверились. Потому что это тяжело, но это нужно знать всем не только в Украине… Мы это знаем, мы с этим живем, боремся, но это нужно знать всему миру: насколько страшное лицо у русского фашизма, у этой гадины, которая пришла на украинскую землю. Такая семья, как ваша – прекрасная, любящая семья, мама, папа молодые, дети талантливые… И в один момент обрушить такое количество горя и страданий... Но это все сделало вас очень сильной. Очень сильной. Маша, спасибо вам большое.

– Спасибо большое, что вы откликнулись и так поддержали. Спасибо. Для нас это очень важно. Я очень вам благодарна за это.

– Спасибо большое. Слава Украине.

– Героям слава.