Доктор Комаровский: Если бы я был президентом и в Instagram первой леди писали то, что пишут Зеленской, я бы рыл землю, но этих мерзавцев удавил бы G

– Дорогой Евгений Олегович, здравствуйте.

– Привет, Дмитрий Ильич.

– Как и не расставались.

– Не говори. Хотя не виделись полгода…

– Полгода.

– Полгода, да. Так вот: вживую.

– Я полгода без вас страдал… Это я делаю паузу, жду ответного "я тоже". (Смеется.)

– Ну, я бы тебе сказал честно: я страдал бы, но я тебя вижу каждый божий день отовсюду. Поэтому исстрадаться не успел. Не будем скрывать, что не бывает дня, чтобы ты мне чего-нибудь не написал, а я тебе чего-нибудь не ответил.

– Дорогой Евгений Олегович, вам исполняется скоро 60 – собака! – лет. (Комаровскому исполнилось 60 лет 15 октября. – "ГОРДОН").

– Не пугай ты меня, друг. Да.

– 60. Слушайте. (Смеется.) Много это?

– Да до хрена. До хрена.

– И что делать?

– Ну что делать? Ты знаешь, Дима, однозначного ответа на этот вопрос нет. Стараться сделать вид, что этого не произошло. То есть на это нельзя давать никаких посылок, поблажек. Есть чем заниматься, не скучно, столько грандиозных планов… Главное – в своих планах ни на кого не рассчитывать, только на самого себя.

– Ну, вот 60 лет… Вы представляли свои 60 лет 20–30 назад?

– Да, представлял, но совершенно не думал, что они будут такими.

– Какими?

– Очень волнительными. 

– Нервничаете?

– Нет, я нервничаю о перспективах нас всех. Понимаешь? Ну то есть как? Я прекрасно понимаю, что когда ты подходишь к определенным возрастным рубежам, ты задаешь себе совершенно конкретные вопросы.

– Подводишь итоги.

– Это другое. Я сейчас – о неизменном совершенно, может быть. Я думаю, что еще потрепыхаюсь, поработаю, мне еще будет когда итоги подводить. А вот по поводу возможных старости, болезней, "а на кого ты их всех оставишь?", а тот факт, что люди, которые с тобой работают, без тебя, ну, в общем-то… И так далее.

Ну, короче говоря, Дима, вот это сложно. Опять-таки, ты прекрасно понимаешь, что ты бьешься, там, 20 лет, 30 лет, орешь, что страна, в которой онкобольные не могут добиться обезболивающих, – это безумие… Понимаешь? А я как человек, у которого и отец, и мать ушли от онкологии, – понимаешь, я это пережил. Я это вот чувствую на себе. Понимаешь, как это страшно должно быть. Понимаешь? И я вижу, что это вообще никого не интересует. Власти меняются, министры здравоохранения меняются, все меняется, а это стабильно. Вот поэтому это и страшно. Хочется не бояться, понимаешь? Не бояться.

– Вы родились в Харькове. Скажите, Харьков вашего детства – он какой город? Я сейчас вспомнил сразу Эдичку Лимонова, который описывал Харьков его юности.

– Харьков…

– Вот ваш Харьков какой?

– Мой Харьков – это… Например, я могу сказать, что от дома, где я жил, до моей школы было где-то… Ну, мне пешком надо было идти каждый день полтора километра в школу, полтора километра назад. Как-то мы считали, что мне надо было перейти 10 улиц.

– Ну, немало.

– Да. Но это никого совершенно не волновало, все дети так ходили. Это дом, где туалет во дворе, где я, пятилетний пацан… У меня было два своих персональных ведра детских, с которыми я ходил на колонку за водой. Вот это вот – мой Харьков.

– То есть вы жили в коммуналке?

– Нет, это не коммуналка – это был частный дом, но без удобств. Мы топили печку, и все это…

– Сегодня представить, что нет туалета, да?

– Вы знаете, Дима, это все представить очень сложно тем, кто живет вот здесь, вот вокруг вас. А на самом деле…

– Вы сегодня смогли бы без туалета вот так?

– Я бы его выкопал себе. То, что я могу вам сказать. Нет, я же турист – я умею без туалета.

– Чем занимались родители?

– Отец и мать были инженеры, причем мама переквалифицировалась в инженеры, она закончила институт культуры и была библиотекарем. И жила на зарплату тогда 80 рублей в месяц с одним выходным во вторник. Вот у библиотекарей был выходной во вторник, а в субботу и воскресенье она работала. И поэтому мама решила переквалифицироваться в инженеры. 

– В управдомы, да?

– Да-да. И стала инженером – они оба работали на заводе "Турбоатом".

– Ну, мощный завод.

– Да, завод мощный. Но инженеры на заводе "Турбоатом"... То есть я также прекрасно помню, как они оба ездили в колхозы то на неделю, то по выходным. Это я очень хорошо помню. Ну, единственное, что я еще точно помню, – что я как ребенок, как пионер, у которого родители работают на заводе "Турбоатом", все лето проводил в пионерском лагере. У завода "Турбоатом" был совершенно потрясающий пионерский лагерь. И я могу вам сказать, что путевка на ребенка в этот пионерский лагерь стоила 27 рублей. При зарплате инженера 110 рублей. А 70% оплачивал профком. То есть фактически родители за 25 рублей на все лето могли отправить ребенка в пионерлагерь, и там он бегал, прыгал, скакал, гулял, ходил на рыбалку на зорьке. Понимаете? Вот такие были пионерские лагеря. Это мое пионерское детство.

– Сколько вам было лет, когда вы переехали уже в квартиру с нормальными удобствами?

– Мне было 20 лет.

– Ха-ха! То есть до 20 – во дворе?

– Да-да-да.

– Замечательно. Родители переехали в Германию?

– Нет, у нас была интересная ситуация. Это ситуация, которая много решила в моей жизни. У нас был дом, и этот наш дом попал под снос благодаря метро.

– Наконец-то. (Смеются).

– Благодаря метро, которое проходило мимо. Как вот советская власть так распределила все это, что у нас было пять комнат. Причем это пять комнат в этом доме – называть это было…

– А, так вы были серьезный человек.

– Да. Но там одна комната у нас была что-то 6 м², вторая – 9 м²…

– Но все равно.

– Но то есть… Но было пять комнат. Но туалета не было, но пять комнат было. И в конце концов…

– Переделали бы ту комнату в пять метров…

– И советская власть решила, что… Вот было у вас пять комнат – вы и должны получить пять комнат. И нам дали четырехкомнатную и однокомнатную квартиры.

– Ух ты!

– Да-да. И родители с бабушкой, сестрой переехали вот в эту четырехкомнатную, а мне досталась однокомнатная. И после того, как она мне досталась, однокомнатная, мы решили жениться. То есть этот как раз был повод. Потому что батя мне сказал: "Сынок, если ты будешь сам жить в однокомнатной квартире, тебе надо срочно жениться, иначе это плохо кончится". А еще поскольку жили очень бедно тогда, и как раз этот снос и получение квартир совпало с моим решением о свадьбе, родители сказали: "А давай вот эти ключи от однокомнатной квартиры мы типа подарим тебе на свадьбе, чтобы все думали, какие мы крутые".

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Однокомнатная в центре была? 

– Да какой центр? Дима, о чем ты?

– Салтовка, Алексеевка?

– Это была Салтовка. Однокомнатная квартира. Причем это был такой замечательный дом… В Харькове к тому моменту был кризис однокомнатных квартир. И был такой замечательный дом по спецпроекту: там на каждой лестничной клетке было пять однокомнатных и одна двухкомнатная квартира. Так что у нас в основном был контингент: такие люди с инвалидностью, молодожены… Вот такая вот у нас была там тусовка.

– Но родители уехали в результате?

– Родители уехали намного позже. Я уже даже был не врачом реанимации – я уже был завотделением. И я их очень сильно подталкивал к тому, чтобы они уехали.

– Вы хотели, чтобы они уехали?

— Я очень хотел, чтобы они уехали. Очень хотел.

– Почему?

– Почему? Ну, во-первых, это были очень тяжелые, безумно тяжелые, времена. Безумно.

– Какой это год примерно?

– Они уехали примерно в конце 90-х. Но вопрос в чем? Дело в том, что когда ты привозишь родителям деньги, они не тратят ни копейки. То есть вот ты встречаешь их, приезжаешь к ним и видишь: тебе навстречу идут два бомжа. "Да что происходит? Я же вам все привожу". Они не могут. Я как-то их встретил: они куда-то едут. Я говорю: "Куда вы собрались оба вот в таком виде?" Они говорят: "Нам только что позвонили, сказали, картошку продают дешевле". Дешевле. То есть она тут стоила, условно говоря, 20 рублей, а там она стоила 19. Они собрались на противоположный конец города за этой картошкой. И после этого я стал привозить им просто продукты. Ну, продукты. А деньги, которые я давал, они все равно все прятали. И я это знал, что они их прячут.

Поэтому я прекрасно понимал, что чем быстрее они уедут, тем мне будет спокойнее. То есть вот это для меня было очень и очень важно. Вот опять-таки, мне не нравилось их состояние здоровья – помочь им здесь я реально не очень мог. Но тем не менее, я вам честно скажу, когда они уехали, они уехали в Германию и жили в Саарбрюккене. Саарбрюккен – это такой замечательный город, практически на границе с Францией. И совершенно потрясающая ситуация: когда мама мне звонит и говорит: "Я сегодня ездила во Францию за сметаной"… (Смеется.) Это потрясающе. Просто я говорю: "Мать, ты могла вообще представить себе, что ты будешь ездить на старости лет во Францию за сметаной?" Она говорит: "Да, не могла". Я ей говорю: "А чего ты туда ездила? Она там что, дешевле?" Она мне: "Тю, "дешевле"… Она там вкуснее. Вкуснее". Все. Но зато когда она приехала после трех лет жизни в Германии сюда, она уже произнесла такую фразу: "Господи, здесь же совершенно невозможно ходить. Здесь все время надо смотреть, куда ты ставишь ногу".

– Я не могу понять, честно вам скажу, евреев, которые переезжают в Германию. Вот я ничего не имею к сегодняшним немцам, я все понимаю, но какая-то историческая есть память, генетическая память. Все-таки 6 млн евреев было уничтожено во время Второй мировой войны немцами. У вас вот не возникало вопросов, что родители едут именно в Германию?

– Нет. Нет. У меня вообще этих ассоциаций нет. Ну, прежде всего родители ехали не в Германию. Родители ехали туда, где они в безопасности, с нормальной системой здравоохранения, с нормальными пособиями, которые позволяют им жить спокойно. Единственное, что меня потрясло, когда я был там у мамы в гостях… И она показывала дом, где рядом с ней жили люди из Белоруссии, из России, из Казахстана. И она рассказывала о том, что они с отцом вдвоем единственные из Украины. Они единственные переселенцы в Германии, кто не получает пенсии. Той страны, которая их отправила. То есть белорусы, которые переезжали в Германию, получали белорусскую пенсию. Россияне плюс к пособию… А украинцы… Мать говорила: "Как так? Я 40 лет проработала на эту страну". Нет, они считали, что если они уехали – все.

– Им хорошо было там?

– Да, им было хорошо. Им реально было хорошо. Они что-то увидели в мире, они начали путешествовать. Они там прожили больше 10 лет. Они путешествовали, они побывали в Париже, в Венеции, они объездили мир. Мне мама звонила: "Боже, здесь каждый день меняют полотенца". Это она звонила из отелей. Там, оказалось, у них совершенно потрясающая организация была. Они не ассимилировались, нет. Они общались со своей тусовкой русскоязычной большой очень. Они ездили компанией вот таких бабушек и дедушек то в Париж, то куда-то еще. Это все рядом, это все быстро, это все удобно. И что самое главное – что это стоило копейки. Потому что там есть прямо целая система, когда отслеживают, что именно во вторник в 14.00 билет на поезд, который обычно стоит €50, будет стоить €4. И вы можете в это время поехать. Вот там железная дорога отслеживает, чтобы вагоны не были пустые. Они создают такие ситуации.

– Оба они, вы сказали, умерли от онкологических заболеваний. Я считаю немецкую медицину лучшей в мире. Может, американская может конкурировать…

– Ну, они не волшебники. Да, но они много…

– Тяжело родители уходили?

– Отец – быстро очень. Я помню это зрелище. Они приехали сюда ко мне 9 мая. Просто в гости они раз в два года приезжали. Я очень хорошо помню, как они вышли из автобуса, я их встречал. И когда я увидел папу…

– Вы все поняли.

– Ну, я же все-таки врач, я, слава Богу, на онкобольных тоже насмотрелся. Я говорю матери: "А у вас все в порядке? Он когда у врача был?" – "Да вроде два месяца назад был – все нормально". Ну, я тут же отвез его к друзьям, мой близкий друг посмотрел его на УЗИ, вышел вот с такими глазами и говорит: "Живого места нет, одни метастазы кругом". И рак легкого совершенно очевидный там был.

И я никогда этого не забуду, как я говорю маме: "Мамочка, я понимаю, что вы на месяц приехали, но увози его скорее, потому что, не дай Бог, что случится – я тут буду ходить и унижаться, выпрашивать каждую ампулку морфия". И они уехали в мае, и в конце июня он умер. То есть это было очень быстро. А мать прошла через онкологию кишечника, довольно долго. Но я сейчас вспоминаю про эту немецкую медицину… Ну, просто такое впечатление, что мы живем на разных полюсах. Это вообще другой мир. Я помню, когда мать пришла к своему семейному врачу, и он ей говорит, что "мы не можем, у меня нет вот аппарата, который надо, чтобы вас обследовать, – я вам сейчас выпишу рецепт, вы поедете в другой конец города, там есть аппарат – вам сделают там снимок"… А она говорит: "А какой рецепт?" Он говорит: "Рецепт на такси". Рецепт на такси! Дима, блин, понимаешь? Вот оглядывайся по сторонам – да?

Ну, и потом, когда уходила уже с очень жуткими болями и со всеми делами, и эта морфиновая помпа: когда у тебя болит – нажимаешь на кнопочку, впрыскивается морфий в кровь…

– Все как у нас.

– Все почти как у нас, да. Я помню, как она сюда приехала, уже у нее была онкология. У меня друг – хирург, и мы сидели, он ей говорит: "Софья Михайловна, а что вы принимаете?" А она так лезет в сумочку и достает из сумочки флакон 100 миллилитров. "Вот, – говорит, – пью эти капельки". И на этом флаконе написано: "Морфий". То есть она поперлась через границу нашу, блин, с этим флаконом. Ей в голову даже не могло прийти, что если бы кто-то этой бабке заглянул в сумочку, ее бы там арестовали – они бы выполнили план, я бы в очередной раз унижался.

Мы вообще обо всем этом вот не говорим. У нас впечатление такое… Я вот честно тебе скажу: для меня это такая больная тема – я их ненавижу. Я не смог проводить собственного отца. Понимаешь? Я его отправил в чужую страну, потому что если бы он остался здесь, он бы кричал от боли. Я его должен был туда отправить. Я еле-еле успел добраться и попрощаться с мамой. У меня и мыслей не могло быть, что она была бы здесь. Через какие бы муки она прошла?! Там была очень специфическая опухоль. Ей раз в месяц делали укол. Такое специальное лекарство – особое, гормональное – делается раз в месяц. И человеку оно должно снимать симптомы на месяц. Ей раз в 30 дней это лекарство делали. Но у нее всегда уже на 27-й день эффект заканчивался – ей было плохо. И я звонил… У нее был русскоязычный врач – я с ней разговаривал, с этой женщиной. Потрясающая женщина из Питера. Я у нее спрашивал: "Почему? Ну почему надо ждать положенные 30 дней в этой системе здравоохранения? Почему нельзя, если человеку плохо, на 27-й день уколоть, чтобы человек не мучился?" Потом, уже после смерти мамы, я разговаривал там с этим доктором и поинтересовался: "А сколько стоит это лекарство?" Оно стоило €9 тыс. за флакон.

А ты спрашиваешь, не возражаю ли я, что она была в Германии? €9 тыс. ей государство платило только за то, чтобы человек не страдал. Это страшно на самом деле. Поэтому когда мы все думаем о возрасте, мы думаем об этом – о том, как уйти достойно. Достойно, без мокрых простыней и унижений. Вот это – самое главное.

– Вы сегодня в свои почти 60 лет сиротой себя чувствуете?

– Ну, я себя чувствую сиротой уже давно. Когда они уехали, я почувствовал себя сиротой. Потому что ты не можешь ни на что влиять. Ты никак не можешь помочь своим родителям, ты не можешь быть рядом. И ты даже счастлив от того, что тебе не надо каждый день принимать решения, которые ты просто не можешь реализовать.

Я – не просто сирота. Я тебе честно скажу: я об этом часто писал и рассказывал. Я детским врачом стал, потому что когда мне было 10 лет, родилась моя младшая сестра. И родители так выстроили модель педагогики, что они мне, 10-летнему пацану, внушили, что кроме меня, никто не может ее накормить и уложить спать. У меня с этой девочкой была абсолютная связь. Я знал все про нее: как она дышит, где она покакала. Я, 10-летний пацан, жил этим ребенком. Она заставила меня фактически стать детским врачом.

– Вы до сих пор живете этим ребенком?

– Нет, вся моя страна сделала так, что она здесь не нужна. Она прекрасный программист, руководитель огромного государственного подразделения. Но геологоразведки. Она в Канаде.

– В Канаде.

– Да. Я тебе скажу честно: у меня в этой стране нет ни одного кровного родственника. Ни одного. Они в Америке, в Израиле, в Германии, в Канаде – где угодно. Здесь их нет. Я самый дурной.

– Вы поддерживаете с сестрой отношения?

– Поддерживаю, конечно. 

– Вы любите друг друга до сих пор так же?..

– Мы любим друг друга, но опять-таки, когда… Все равно расстояние приличное, мягко говоря. Я чего-то вспомнил... Полтора года назад после победы [президента Владимира] Зеленского мне два человека позвонило из Канады… 

– Когда возвращаться?

– Они написали, спросили: "Неужели у нас будет шанс вернуться?"

– И вы, умный доктор Комаровский, что им сказали?

– "Посмотрим". Я умный. Я говорю: "Посмотрим".

– В детстве кем вы хотели стать?

– Одно время я хотел быть биологом. Ну, точнее, возиться со всякими зверюшками. Потом я очень долго я мечтал быть геологом. У моего отца был школьный друг, они учились в одном классе, были не разлей вода. Два таких матерых хулигана, которые со второго класса курили "Приму" на чердаке вдвоем, и так далее. Он был доктор наук, геолог. И он к нам приезжал. Такой вот классический доктор наук, геолог. И он когда приезжал в Харьков, он приходил к нам в дом. С бородой, в свитере… То он приехал из Якутии, где он искал алмазы, потом он приехал из Баку, где он занимался нефтью, потом он жил очень долго на Домбае и изучал лавины. И я этого дядю боготворил и хотел стать его…

– "А путь и далек, и долог..."

– Да-да-да.

– "И нельзя повернуть назад".

– А потом пришла Татьяна, сестрица, и все мои планы поменяла. 

– Вы были поначалу детским инфекционистом.

– Нет. Я работал в детской инфекционной больнице, но был реаниматологом сразу.

– Всегда?

– Нет, я начал с детского отделения реанимации, а потом, когда реанимация привела меня по состоянию здоровья на грань жизни и смерти, я решил оттуда уйти. Я поменял шило на мыло и стал заведовать просто инфекционным отделением в этой больнице. И в момент, когда я стал заведовать этим отделением, приключилась эпидемия дифтерии. И она вся на меня упала, и это было пять лет невылазанья из больницы фактически, с кучей смертей, со всем, через что я прошел. Тогда я уже фактически стал инфекционистом.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Детская реанимация – это страшно?

– Я не помню ни одного человека, который бы вышел оттуда без последствий для психики, наверное.

– Из врачей?

– Да, конечно. И медсестры долго не выдерживали. Потому что реально ты каждый день со смертью, тебе надо открывать двери, говорить, глядя в глаза, женщине: "Ваш ребенок умер". 

– Вам часто приходилось это делать?

– Как любому детскому реаниматологу. Мы начинали тогда, когда только зарождалась детская реанимация. У меня даже была тогда такая загадка типа для "Что? Где? Когда?": какое отношение к детской реанимации имел Харьковский радиозавод? И почему нам было так классно, работая в отделении реанимации, знать, что в Харькове есть радиозавод. Дело в том, что есть такая обязательная манипуляция в реанимационной практике: это катетер в подключичную вену. Он и сейчас ставится. Под ключицей есть толстая вена, проводится катетеризация, вставляется трубочка.

Сейчас это все стерильное и одноразовое, а в те времена, когда мы начинали, это была обмотка проводов. То есть мы брали на радиозаводе провода, снимали с них оплетку и использовали их как катетеры. Это было зарождение реанимации. В первый год открытия отделения реанимации умерло 120 детей. За первый год. А уже через три – четыре года умирало 30–40 детей в год. Такая динамика.

– От чего умирали дети в детской реанимации?

– Кишечные инфекции, пневмонии, менингиты, гепатиты… Все, что и всегда.

– Когда вы выходили и говорили матерям, что их дети скончались, какие реакции вы видели?

– Какие реакции, когда мать узнает о смерти своего ребенка?

– Ну что это было?

– Истерики, естественно. Понимаешь, Дима, реакция очень сильно зависит от того, насколько это все быстро. Если ребенок неделю-две в реанимации, когда человек готов к этому…

– То морально готов.

– Да. А когда есть такое, самое страшное, наверное, состояние в реанимационной практике – менингококцемия, менингококковый сепсис. Вот есть микроб, менингококк, который вызывает менингит. А бывают ситуации, когда этот микроб попадает в кровь. И тогда от момента, когда появляется сыпь, до момента смерти часто проходит, 8-12 часов. 

– Ай-яй-яй!

– Причем тебе привозят ребенка, который улыбается. Ты видишь маленькое пятнышко на коже, а потом тебе приносят анализ крови, и ты понимаешь, что он до утра не доживет, хоть головой об стенку бейся. Но объяснить это никому невозможно. Понимаешь? И тебе все равно будут кричать, что ты убийца.

– А кричали, что убийца?

– Конечно.

– Кричали?

– Кричали.

– И бить пытались?

– Нет, не пытались. Один раз украли меня. У нас в отделении лежал ребеночек, цыганское дитя, чудесное совершенно, с кишечной инфекцией. Но вы же знаете: из реанимации не выписывают домой. Мы его перевели в обычное отделение. И они в тот же день украли – вместе с мамой забрали домой. А когда привезли домой и распеленали дома, то обнаружили у него подключичный катетер.

Ну, и консилиум специалистов собрался, но не понял, что с этим катетером делать. И решили, что главный и единственный способ что-то с этим сделать – украсть врача-реаниматолога. И когда я вышел из реанимации, меня взяли под мышки два здоровенных хлопца, засунули в автомобиль "Волга" и отвезли в такую замечательную хату… Я тогда как человек, много лет проживший в частном секторе, посмотрел, какие бывают хаты. Когда меня завели в детскую комнату, это был примерно 1989-й год, и мама нажала кнопку – и выехал столик с лампой. Понимаешь, Дима? У меня было: "Что, такое бывает?" Ну что меня тогда потрясло – это субординация у ромов. У папы была "Волга", у старшего сына – "семерка", у младшего – "Таврия". Хотя он мог купить по "Волге" каждому, наверное. Ну, в общем, я вытащил катетер, меня отпустили домой и даже дали бутылку с собой такого коньяка… Я его потом долго берег.

– В чем плюс и в чем минус работы детским врачом?

– В нашей стране? Никакой. Ты никто. Ты не уважаемый. Я просто прикидывал: в самые лучшие времена, когда я уже достаточно много брал, моя такса…

– На грудь? 

– За осмотр. Моя такса всегда была в два раза, в три раза меньше, чем стоил бак бензина. Понимаешь? Однозначно. Заправить машину всегда дешевле, чем воспользоваться услугами детского врача. В нашей стране педиатр – никто. Бабушки ведут дискуссии с педиатрами о том, как правильно лечить. Понимаешь? От тебя хотят, чтобы ты лечил так, как надо тебе.

Я тебе могу сказать, что я – педиатр-террорист все же был… Ну в каком плане? Я всегда брал на себя ответственность. Всегда. И требовал от родителей, что "вы будете делать то, что я говорю". И объяснял, почему это надо делать. "Но если вы не готовы делать то, что я сказал…" Ну, условно говоря, если у ребенка бронхиальная астма, а папа курит в комнате, то я ж скажу: "Я не буду лечить вашего ребенка, пока вы не пройдете свою половину пути". Я послал очень многих родителей, которые не хотели быть родителями. Понимаешь, мне не нужны ваши деньги…

– Песня "Хотите ли вы, не хотите ли…".

– Да. 

– "Все равно вы родители".

– Все. Я тебе честно скажу, что до сих пор я иногда встречаю: "Комаровский много лет назад смотрел моего ребенка, такое нам сказал…" Сказал вам, что вы не родители, если вы не хотите ради своего ребенка прикрутить отопление, купить то-то-то и пойти, и отдыхать. Не так, как вы отдыхаете с ними. Понимаешь?

– Евгений Олегович, в моем понимании, вы – блестящий детский врач, все равно много настрадались от своей профессии.

– Конечно.

– Сейчас, когда вы уже столько видели и столько знаете, когда у вас седая голова, когда вам уже почти 60 – вы бы все равно выбрали эту профессию?

– Дима, я бы ни за что на свете не стал врачом, но добавляю – запятая – в Украине. Вот если бы я знал, что мне суждено лечить детей или вообще быть врачом любым – любым! – в Украине, я бы никогда не выбрал эту профессию. Никогда на свете. Потому что ты обречен на злорадство, на унижения, на понты и все дела. Это не та ситуация. Причем в основе унижения врачей будет твое государство, которое просто выстроит модель. Причем эту модель оно выстроит везде на территории бывшего Советского Союза. Везде. Оно скажет: "Вот тебе копейки – и живи на них". А теперь для того, чтобы выжить, тебе что надо? Тебе надо постоянно нарушать Божьи заповеди. Для того, чтобы выжить, тебе надо лечить не так, как положено по медицинской науке… А ты еще и не будешь знать, как по медицинской науке. У тебя просто денег нет купить книги, в те времена. Вот и все. И ты все время находишься между двух огней: между честью, между тем, что надо, и…

– Я вам сейчас задам потрясающий вопрос. Наша медицина хорошая или плохая?

– У нашей медицины есть островки просто изумительные.

– Да?

– Конечно. И в любом случае у нас еще – хотя это все стремительно угасает – остались еще в медицине вот эти… то, что у нас народ называет типа клятвой Гиппократа, хотя ни о какой клятве Гиппократа речи и близко нет.

– Клятова Гиппократа.

– Да. Ну, просто у нас никто никогда никакой клятвы Гиппократа не давал. Это абсолютно миф. Мы давали присягу врача Советского Союза. Но там нет денег, во всех наших клятвах. Мы помогаем бескорыстно. Если человек нуждается в помощи, мы помогаем. Мы не спрашиваем сначала: "Пойдите купите – потом…" И вот мне почему-то кажется, что у нас остались еще места, где тебя вылечат без денег. Их немного, но они еще есть. Еще есть люди, которые прежде всего заглядывают в твои глаза и в твои анализы, а потом – в твой кошелек. Они еще есть. Но их с каждым днем все меньше и меньше.

Потому что все врачи хотят… Честно – хотят вообще не думать о деньгах пациента. Они хотят думать о своих профессиональных параметрах: о диагнозе, об обследованиях, о необходимых лекарствах. Вот об этом они хотят думать. Но за их спиной должна быть нормальная зарплата. И поэтому для меня, например, то, что происходит с медициной сейчас… Причем многие говорят: "Почему Комаровский все время кричит про зарплату врачей? А что, про зарплату учителей не надо говорить? А что, про зарплату всех остальных…" Надо говорить. Но нищий врач представляет прямую угрозу для пациента. Прямую юридическую угрозу. Потому что врач, у которого нет денег, заинтересован в ваших болезнях, заинтересован в откатах от лекарств, от обследований, от коллег и так далее. Врач в этом заинтересован. И фактически врач все время на поводке. Он все время нарушает законы.

– И его этим шантажируют.

– Конечно. И поэтому у нас абсолютно рабский геноцид на уровне врачей и взаимоотношений "врач – главный врач". Главный врач делает вид, что он не замечает, что вы вынуждены брать взятки… Хотя это не взятки. Понимаете, вот что вы зарабатываете незаконно, вы же должны с ним делиться… Но вы полностью им управляемы. И вы никогда не откроете против него рот. Никогда! Потому что я как человек, который регулярно рот открывал, знаю, сколько возможностей у главного врача испортить мне жизнь. Хе-хе! Очень много.

– Как говорили раньше: "Нет больших сволочей, чем начальство из врачей".

– Наверное, да. Знаешь, нет более активного борца с курением, чем бывший курильщик, да? С алкоголиками больше всего борются бывшие алкоголики. И так далее. Это из Библии еще…

– Знаете, Евгений Олегович, XXI век на дворе. В мире создано много успешных прецедентов процветающих медицин. Я своими глазами видел немецкую медицину, американскую, испанскую, австрийскую, израильскую. Что-то – хуже, что-то – лучше. Я считаю, немецкая и американская – блестящие медицины. Если это высокий уровень. Мы живем в красивой европейской стране – во всяком случае мы говорим, что она европейская. Подчеркиваю: XXI век. Неужели нельзя, видя примеры, сделать то же самое, повторить лучшее? Не надо ничего придумывать. Я вот хочу спросить: мы, наше государство, да все мы – мы дебилы или сволочи?

– Хороший вопрос. У меня выбор не очень большой, но ближе к дебилам. Знаешь почему? Потому что когда к вам обращаешься и вот обращаешься к людям… вот я обращаюсь к людям и говорю: "Ребята, вы с вероятностью один к трем, ну, 30% всех людей на Земле умирают от онкологии". 30%. Вот вдумайтесь в эту цифру. То есть с вероятностью 30% вас ждет уход через боль и страдания.

– В муках.

– В муках. И весь мир уже давным-давно знает, как с этим бороться. Почему вы молчите? Почему вы готовы выйти на улицы в поддержку каких-то партий, в поддержку людей, в поддержку какой-то стройки, но не готовы выйти в поддержку самих себя, чтобы защитить онкобольных?

Какая сейчас, допустим, проблема? Во всем мире эпидемия аутизма. Ну реально огромное количество детей с проблемами. Сколько в Киеве специализированных детских садов для детей с аутизмом? Сколько их в Украине? А это кому-то надо вообще? У нас же ребенок с аутизмом убивает семью сразу, автоматически. Причем мама должна заниматься им 24 часа в сутки. Значит, она не занимается папой. Папа пошел искать женщину, которая будет им заниматься. Это сложно? Сколько надо времени, чтобы провести? Я 150 раз уже об этом говорил. Они вообще ничего не слышат.

– Боже, лечение онкобольных – это вообще государственная программа номер один должна быть, правда?

– Почему, Димочка? Онкобольному надо платить деньги. Каждый онкобольной, который уже умер, уменьшил нагрузку на социальные службы. Почему? Чем дольше он живет, тем больше ему государство должно платить. Он умер – и слава богу. Вот же позиция какая. Как я уже говорил, каждая выжившая бабушка приближает крах Пенсионного фонда. И это же не только у нас.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Грустная улыбка.

– Так это страшно, Дима. Хорошо. А пройдите в школы, зайдите просто в школы, зайдите в больницы. Почему все время затеваются какие-то стройки? Давайте построим больницу, давайте построим песочницу, давайте построим площадку… Все время что-то строят. Почему? Потому что на всех строительствах очень классно – что сделать?

– Отмыть бабки.

– Молодец. А вкладывать в людей – это… Люди же свое не отдадут.

– Ну хорошо, "Охматдет" построили сейчас, новый корпус, хороший?

– Наверное, я там не был. Но вопрос в другом. А давайте спросим: а врачи в "Охматдете" на какие зарплаты работают? Расскажите мне. Вопрос же в этом. Просто у нас "Охматдет" построили, а врачей оставили нищими. И все.

– У нас когда-нибудь будет такая же медицина, как западная, или нет?

– Ну, если мы будем называться Украиной, вряд ли. Ну, или просто когда у нас будет как там сейчас, там уже будет совсем иначе, скорее всего. Я уже не такой оптимист, как был в 1991-м. Я был другой.

– Вы хорошо информированный оптимист.

– Наверное.

– Вы пессимист.

– Я очень хорошо знаю – именно поэтому. Я жизнь свою положил на то, чтобы вам всем объяснить, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Вот это для меня главное.

– Мы с вами перед этим встречались в марте и сделали несколько бесед по коронавирусу. Слушайте, мы так хихикали… Ну, я – так точно.

–Ты – так точно. Я помню.

– Я подхихикивал, я бы так сказал. Думал, паника напрасная, но смотрите, что творится. Мир трясет, мир другим становится из-за этой пандемии. Экономики меняются, скоро границы, может, начнут меняться. Скажите, из-за чего это произошло, вы сейчас уже понимаете? Что стало причиной пандемии коронавируса?

– Нет, давай делить сразу. Сам факт прихода в этот мир коронавируса как такового – по большому счету в нем нет ничего неожиданного, как в любой новой респираторной инфекции. Точно так же мог прийти какой-то новый вариант гриппа и так далее. Вопрос в том, что совершенно нестандартной была реакция человечества на этот вирус. И я сейчас прекрасно понимаю, что очень много решений принятых были абсолютно неверными. Абсолютно неверными. И в нашей стране…И сейчас, с моей точки зрения, по-прежнему принимаются неверные решения. Давайте просто посмотрим со стороны. Дима, скажи, пожалуйста: сколько было заседаний [Верховной] Рады нашей, посвященных коронавирусу?

– Вообще не было?

– Ну, я не знаю. Вот я не знаю. Сколько раз Совет национальной безопасности и обороны об этом рассказывал?

– Да, это прямая задача СНБО.

– Казалось бы, да? А кто вообще сейчас в стране определяет медицинскую политику? Кто?

– Ну, министр, наверное.

– А можно спросить? Вот кстати, если будешь видеться с кем-то большим из Рады, ну, там, с [главой парламента Дмитрием] Разумковым, например, там же регулярно у нас депутаты болеют, и тяжело, да? А можно вот спросить: "Ребята, скажите, пожалуйста, кто конкретное лицо, которое определяет план, программу противоэпидемических мероприятий в Раде?" Вот кто говорит конкретно, как там моется, как там вентилируется? Кто вообще знает?

Смотрите, Дима: есть стандартные правила для всех учреждений. Воздухообмен – 30 кубометров на человека в час. Это интенсивность вентиляции. Скажите мне, пожалуйста: какая вентиляция в зале Верховной Рады? Может, им всем кислорода там не хватает – они дурью занимаются. У них отравление углекислотой там, их проветрить надо? Им надо на улицу срочно, чтобы воздухом дышали. Понимаешь? Да, я все время пытаюсь сказать какое-то нехорошее слово.

В любом случае с чем мы столкнулись точно? Мы столкнулись с тем, что все коронавирусные решения – они не медицинские, они политические.

– Угу.

– Каждый человек… Представь: ты мэр, у тебя есть два варианта действий – закрутить гайки и раскрутить гайки. Если ты закрутишь гайки, ты никогда не будешь виноват. Никогда. Ты закрутил гайки, ты все закрыл, люди мрут, как мухи, но "я сделал все, что мог". Ты раскрутил гайки – каждый, кто умрет, потому умер, что ты раскрутил. Поэтому никто не хочет брать на себя ответственность.

– Нет, если закрутил гайки, ты уже виноват – ты экономику погубил.

– Вот. Тут и получается, что на одной чаше весов экономика, а с экономикой связаны тысячи, десятки, сотни тысяч человеческих жизней. Экономика – это тоже жизнь. И вот сейчас нам надо выбирать.

– Что с нами со всеми будет? Скажите, доктор.

– Дима, что-то у тебя сегодня…

– Все переболеют коронавирусом?

– Скорее всего, да, но надо понимать, что… Смотри: к коронавирусу у достаточно большого количества людей, по-видимому, есть просто врожденный иммунитет.

– А, вот так.

– Они просто не болеют. Ну, вот просто не болеют – и все. 

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– То есть переболеют не все?

– Да, переболеют не все. Кто-то не может этим заболеть просто по определению. У него такая иммунная система, что ее коронавирус победить не может. И таких людей немало. Это раз. Во-вторых, мы сейчас все время пытаемся оценивать коллективный иммунитет по наличию антител. Вот говорят: "Даже в Нью-Йорке антитела всего у 30%, несмотря на такую вспышку". То есть нам всем до коллективного иммунитета, то есть до 60–70%, еще очень долго.

Но уже ж известно всем, что огромное количество людей переболевает. У них нет антител или они обнаруживаются в ничтожном количестве. Но иммунная система оставляет клетки памяти – она может в дальнейшем справляться с инфекцией. То есть наличие антител необязательно. Их может не быть, но ты защищен. Они есть – они просто не выявляются. К чему я все это рассказываю? Я это рассказываю к тому, что на самом деле мы сейчас не очень понимаем, на каком мы этапе в плане коллективного иммунитета, потому что значительное количество людей, которые не заболеют или которые переболели или переболели очень легко, или вообще бессимптомно перенесли это все. И в результате мы и выйдем рано или поздно на то, что мы выясним, что смертность, летальность на уровне гриппа. И мы к этому придем, несмотря на то, что меня очень критиковали за попытку сравнения коронавируса с гриппом.

– Будут прививки от коронавируса?

– Скорее всего, будут, потому что упустить такой случай и заработать вряд ли люди… Ну, ты же понимаешь... Сейчас, например, я вижу, что в нашей стране самый крутой бизнес – это тесты. Лучшего бизнеса просто нет.

– Много людей тестируются, да?

– Людей тестируют огромное количество. Причем я пытаюсь понять, опять-таки, а какая у нас вообще структура государственная отслеживает качество тестов? Я знаю, что в США регулярно говорят, что "мы изъяли такое-то количество тестов такой-то фирмы", потому что они были неточные. Мы их все время сравниваем… Какой процент тестов ложно-отрицательный, ложно-положительный? Какая-то структура этим занимается? Просто я прекрасно понимаю, что если какие-то тесты у нас массово используются и показывают всякую фигню, и вы придете к этой структуре проверять эти тесты, вам дадут денег – и вы пойдете оттуда.

– Российская вакцина хорошая?

– А кто это знает сейчас? На этот вопрос ответа нет. Причем еще раз говорю: не хорошая и не плохая. Она недоношенная пока, но сейчас в процессе активного донашивания. Она активно тестируется, куча людей ее получает. Мы, может быть, через полгода, восемь месяцев будем примерно знать, у этих всех тысяч людей, которые ее получили, какой уровень иммунитета, какие есть реакции побочные. Я как врач юридически не имею права ее рекомендовать, потому что она не прошла в полном объеме клинические испытания.

– Семь лет назад жизнь была совершенно другой: между Россией и Украиной не было никаких проблем, не было напряженности, мы спокойно ездили в Россию, россияне спокойно приезжали к нам, не было войны, не было гибели людей. Не было ничего, все было нормально. Уже почти семь лет ситуация в корне другая. Скажите, пожалуйста: вы лично от этого страдаете?

– Конечно, очень сильно. И причем я вижу огромное количество глупостей, которые творятся с обеих сторон. И мне это все очень не нравится. И причем это мне активно не нравится, но я постоянно чувствую, что кто-то, кто прямо заинтересован именно в таком положении вещей. И их много.

– А кто может быть заинтересован?

– Ну, давайте подумаем так: кто заинтересован в том, чтобы между Украиной и Россией были напряженные отношения? Ну кто? Ну, и наверняка мы – пешка в какой-то огромной геополитической игре.

– Ну когда Путин к нам пришел за Крымом поначалу, чья это игра была? Это же не американцы его прислали, правильно?

– Ну, американцы поговорили с теми, кто его отдал.

– Так…

– Наверное же. Правда?

– И сказали не вмешиваться?

– Да, конечно. А что? А что вообще они тут делали? Я никак не могу понять.

– Американцы?

– Да.

– Ничего не делали.

– Вот и все. А мы же думали, что они что-то будут делать. Поймите: я считаю, что то, что произошло семь лет назад, – это очень серьезный конфликт между верхушками государств. И если некие конфликты превращаются в войну, то это грубейшая ошибка руководителей. Вне всякого сомнения.

– Ну хорошо, американцы американцами, но Путин какого черта поперся сюда? Его же не американцы отправили.

– Вы же уже много лет мечтаете взять у него интервью – вы ему этот вопрос зададите, вне всякого сомнения, да?

– Хороший ответ.

– Это не вопрос к детскому врачу. Вы понимаете, какая ситуация? Вопрос же вот в чем. Перед вами тяжелобольной, да? И давайте мы сейчас с вами практически…

– Слышите, как попугай кричит на ваши слова?

– Да. И мы с вами сейчас пытаемся обсудить, кто его довел до такого состояния. И говорим: "Э-э-э, его довели до состояния дурные мама и папа. Пока мама и папа не образуются, мы вашего ребенка лечить не будем". Да? Так вы хотите? Или, может, все-таки надо что-то делать уже сейчас? Если они не собираются мириться.

– Вы грустите от того, что вот такая сегодня ситуация между Россией и Украиной?

– Да. Но мне чего-то кажется... Это не совсем между Россией и Украиной. Между государством Россия и государством…

– Конечно, это разные вещи.

– Это очень важно на самом деле. Так понимаешь, какая ситуация? Дело в том, что государственные люди – для них очень важно в своем верхушечном мордобое подтянуть как можно больше народу снизу, чтобы оправдать действия… Смотрите: весь наш народ вас ненавидит. Понимаешь? Вот как можно больше. Поэтому кто что-то не так сказал – мы будем этим заниматься прицельно, мы будем анализировать каждое слово, мы будем натравливать, мы запретим контакты, мы создадим сайты, которые будут записывать всех, кто у-тю-тю-тю, и так далее. Мы сделаем все, чтобы только этот мордобой никогда не кончился. Почему? Потому что пока идет мордобой, и власти Украины, и власти России могут все на это списать. Все. Всю тупость, беспредел, воровство, вранье, непрофессионализм – все будет списано на это. Такое впечатление, что война мешает дать копеечный морфий онкобольному человеку.

– В прошлом году в Украине были президентские выборы. Перед вами сидит человек, который не один вечер потратил на то, чтобы уговорить вас баллотироваться в президенты Украины. Почему вы отказались?

– Так я вообще такая умница, что несмотря на все твои гипнотические способности, размахивание передо мной всякими лозунгами, я…

– Хоть не кулаками, нет?

– Да-да-да. Я тебя не послушал – и правильно сделал. Я тебе честно скажу. Почему? Потому что я нечаянно – нечаянно совсем – открыл Instagram Лены [Зеленской], первой леди. Знаешь, если бы я был президентом и в Instagram первой леди написали что-то подобное – я не знаю. Я бы рыл землю, но я этих мерзавцев удавил бы просто.

– Вот вы впечатлительный!

– Дима, понимаешь, какая ситуация? Да, я могу потерпеть. Но когда моих друзей, моих женщин, моих детей оскорбляют псы вонючие, которые в жизни ничего не сделали.

– Вот вы впечатлительный такой!

– А как я должен на это реагировать? Опять-таки, есть еще нюансы. Дело вот в чем: что я тебе…

– Берите пример с меня. Меня оскорбляют – я всегда радуюсь. Все нормально.

– А я не радуюсь, Дима. Поэтому вот, значит, ты можешь идти в президенты.

– Поэтому вы безрадостный.

– Можешь идти в президенты. А я лучше на рыбалку поеду.

– То есть давайте скажем правду сейчас нашим многочисленным зрителям: вы отказались идти в президенты, хотя – я повторяю – я считаю, что вы были бы очень хорошим президентом… Я так считаю и сегодня. Вы отказались идти в президенты, потому что испугались того, что о ваших близких будут плохо говорить и плохо писать, а вы этого не перенесете. Я правильно сказал?

– Я боялся… Я перенесу, но мои реакции могут быть неадекватные.

– Так вы еще и неадекват, доктор? (Смеется.)

– Когда речь идет о хамстве и несправедливости, я реальный неадекват. Смотри: чтобы идти в президенты, надо иметь не просто поддержку людей (с этим как раз, наверное, особых проблем не будет)...

– У вас-то? Ха-ха.

– Вот. Но вопрос в другом. Что очень и очень важно? Очень важно прямо сказать людям, чего ты хочешь, став президентом. Я начинаю понимать, что если я, например, пойду куда-то (я говорю очень теоретически) и расскажу свою программу, то все – с поддержкой я закончил. Например, очень часто в стране нельзя что-то произносить, – то есть буквально 5–10% народа много чего не устраивает. Они очень активны. И они не позволяют…

Взять любой конфликт территориальный. Его обсуждать даже невозможно. Почему не обсуждаются ни Приднестровье, ни Абхазия, ни Карабах? Ничего не обсуждается. Потому что как только это выходит в политическое русло, то есть когда политики пытаются договориться, всегда найдется несколько тысяч человек, которые скажут: "Это предательство, это зрада, это нельзя". И это закончится тоже.

– Вы не жалеете, что в прошлом году не пошли в президенты?

– Нет, конечно. Ой, Дима, перестань. О чем жалеть? 

– Хорошо. В первом туре президентских выборов вы поддержали Смешко Игоря Петровича.

– Да.

– Во втором поддержали Владимира Зеленского. О своем выборе сегодня, спустя больше года, когда Владимир Александрович стал президентом, – вы не жалеете?

– А что, у меня был выбор? Извини. Какой у меня был выбор? 

– Порошенко и Зеленский.

– Ну так что, у меня был выбор? Тем более, я еще в интервью твоей жене сказал, что человек, который персонально организует травлю Комаровского на этапе выборов, – я ему не дам стать президентом. Я выйду и всем своим скажу, чтобы за него не голосовали.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Порошенко организовывал травлю?

– Конечно, вне всякого сомнения.

– Да вы что?!

– Ну а че, ты… Ой, Дима, перестань.

– Нет-нет, серьезно. Почему?

– Ну, Господи, после того, как я в интервью тебе сказал, что если я бы стал президентом, я бы поехал с Путиным на рыбалку…

– И Порошенко организовал?

– А кто еще? А кто всех этих "порохоботов" на меня травил? Которые тысячами приходили, писали гадости, пытались заблокировать страницу доктора Комаровского. Медицинскую страницу. И так далее.

– Не любите вы Петра Алексеевича.

– Не люблю, конечно. Для меня это символ всего того, чего не… Ну, мужчина, который врет, смотрит и врет…

– Вам должно быть стыдно. Он прекрасный лозунг провозгласил: "Армія, мова, віра". А вы его не любите. Мне за вас стыдно и неприятно находиться с вами в одном помещении, честно скажу.

– Встань и выйди.

– Рано. Надо закончить интервью. (Смеются.)

– Другой вопрос в том, что вся беда – что у Петра Алексеевича хоть лозунги были. Видишь? А у Владимира Александровича лозунгов нет никаких. Мы не знаем ничего.

– Владимир Александрович звал вас в свою команду, вы помните это хорошо. Он с вами встречался, он с вами общался. Когда прекратилось общение?

– Я могу тебе сказать. Владимир Александрович перед выборами в Раду мне позвонил, спросил, не готов ли я пойти в команду, в Раду. Я сказал: "Спасибо, я хочу быть вне системы, я хочу быть независимым человеком, но в любом случае готов быть рядом, подсказывать, советовать". Он сказал: "То есть внештатный советник". Я сказал: "Да". Владимир Александрович сказал: "Хорошо". Все.

– Больше не общались?

– Больше не общались. Я всегда знаю, почему больше не общались.

– Почему?

– Потому что рядом с Владимиром Александровичем наверняка появились люди, к которым он прислушивался. Я-то не могу быть рядом, я в Харькове живу.

Фото: Evgeny Komarovsky / Facebook

– Ну а что они говорили про вас, например?

– А я не знаю. Я не знаю. Про меня всю жизнь говорят гадости.

– Какие?

– Ну, что я шарлатан, что я шоумен, что я…

– (Смеется.) Так…

– Много чего. Понимаешь, много чего. Вот всю жизнь. О том, что Комаровский поубивал кучу детей в своей жизни...

– И съел.

– Да, и съел их. И так далее. То есть они много чего говорят. Ну и что? Я стараюсь на это не реагировать. Но я делаю то, что мне положено от боженьки, – и все.

– Больше года Владимир Зеленский на посту президента. Оцените, пожалуйста, этот период для него и для Украины.

– Ой! У меня сейчас все время ощущение агонии. Агонии.

– Да вы что?!

– Да, агонии государства. Ну, когда реально крутые люди, профессионалы на хрен никому не нужны, какая-то шантрапа бегает вокруг президента, на которую…

– Кого вы называете шантрапой?

– Я не буду… Нет-нет-нет. Шантрапа бегает вокруг президента. Люди без образования, без интеллекта, которые вообще ни хрена не понимают в элементарных… Хочешь, я тебе – потрясающий пример? Я недавно открыл Instagram президента. Это единственный человек в Украине, у кого больше, чем у меня, подписчиков. Меня это волнует.

– У вас – давайте уточним – в Instagram сколько подписчиков?

– У меня – 8,7 млн.

– У Владимира Александровича?

– По-моему, 9.5 млн. Ну, все-таки президент. И вот я открываю этот Instagram и вижу – можете, кстати, посмотреть, у кого рядом телефон… Вот ты смотришь ленту президента: из трех фотографий президента на двух у него пополам обрезана голова. То есть люди, которые ведут Instagram главы государства, – у них не хватает ума разместить фотографию в ленте Instagram, чтобы там была у президента голова целая, а не пополам разрезанная. Понимаешь?

– Может, это пиар-ход такой?

– Это такой мощный, я бы сказал... Это "профессионализм" называется. Причем еще раз тебе говорю: трудно найти специалистов в международных отношениях, вне всякого сомнения. Но найти специалиста, который в Instagram разбирается, – я вам 18-летних детей понахожу, которые сделают страничку президента ути-ути-пути. И так все! Так все!

– Хорошо. Для государства агония сейчас.

– Да. Да.

– Зеленского вам жалко?

– Очень, очень, очень. О том, что я бы выбрал президентом Зеленского, вам говорил года за три до этих выборов.

– Да, я помню. Я помню, я свидетель.

– Понимаешь? То есть для меня это было… Я его очень люблю, Володю. Ну, Владимира Александровича очень люблю. Но данная ситуация – она сложная. Почему? Потому что тебе надо все время принимать очень жесткие решения. Очень жесткие. И нельзя никому верить. Впечатление такое, что люди, которые рядом с президентом, – они все время... Где-то я уже сам себе начинаю напоминать вот это: вождь хороший – все вокруг плохие. Но это уже – его уже прямая вина.

Вот смотри, Дима, как я для себя видел? У нас огромная проблема в стране, как мне кажется, это то, чем бы я занимался, может быть, если бы был близко возле власти, надо решить глобальную проблему. Глобальная проблема – это лестница, это выборы. Вот у нас есть проблема: мы никак не можем сделать, чтобы во власть пришли умные и честные, небрехливые, трудолюбивые и способные люди.

– Да их, по-моему, уже нет.

– Так вот парадокс в том, что их-то до фига. Но им надо пройти через такие ступеньки, через которые они идти не хотят. То есть нам надо это сделать. И это может сделать только первое лицо. Элементарно… Мы же все видим, что любые выборы – это бизнес-проекты. Все выборы. Это мы все знаем? Пока выборы любых чиновников – это бизнес-проекты, страна обречена. Мы ничего сделать не можем. Что бы я сделал? Я бы принял закон о предателях. Человек, который покинул политическую партию, не имеет права в течение пяти лет становиться членом другой политической партии. Посмотри, сколько…

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Все, почти вся элита ушла.

– Все. Проституток сколько, всех! Потому что когда человек, который был в лидерах порошенковских сил, вдруг оказывается в ОПЗЖ… О чем это говорит? Это концентрированное предательство. Или ситуация, которая сейчас в Умани, когда люди полностью зарегистрировались: фамилия, имя, отчество мэра действующего – да? Что надо сделать? Человек, который поменял фамилию, имя или отчество, не имеет права баллотироваться в течение трех лет. Все, тема закрыта.

То есть на самом деле это можно сделать за день. Если в стране есть что-то, что страну не устраивает, в стране есть страшная проблема, эта проблема существует уже очень много лет… Я это называю феноменом титушкизма. То есть в стране есть армии личные, персональные. Политические вопросы решаются мордобоем, угрозами, с помощью людей, которые ходят, пугают, запугивают оппонентов и так далее. Каждая политическая сила…

– За бабки.

– Конечно. Первое, конечно же, строжайшая ответственность. За любой мордобой, за любое насилие, если ты не принадлежишь к государственным структурам. Это раз. Второе, что, с моей точки зрения очень-очень важно, – криминальная ответственность за организацию митингов за деньги. Административная – тех, кто взяли деньги, и уголовная – тому, кто заплатил эти деньги. Вот я сейчас предлагаю кучу элементарных вещей, которые…

– Вообще элементарных.

– Вообще эта Рада может… Но Рада рассматривает закон об игорном бизнесе. Понимаешь? Им сейчас не до этого. У них другие темы. Но нам надо сейчас все сделать, чтобы процесс выборный был нормальный. Опять-таки, я считаю, что это абсолютная дурь, что депутатом Верховной Рады может стать человек без высшего образования. Это глупость, этого не должно быть.

Каждый Божий день в этой стране появляются в интернете минимум 20 объявлений, что я что-то продаю. Я продаю все, я лечу глистов… И потом какие-то дебильные дамы пишут: "Я не люблю Комаровского, он слишком много торгует"

– А как же кухарка, которая может управлять государством?

– В жопу кухарок! Дима, отцепись! Ну правда. Просто еще раз говорю: у нас есть люди, которых надо поднять. Нормальные. Понимаешь? Поэтому что бы я хотел? Я бы, может, и хотел от президента, чтобы он объявил о создании своей политической силы. Своей. Нормальной политической силы. И сказал бы, какие критерии к людям, которые в этой политической силе будут. Вот такие-то. Чтобы их, в конце концов, знали. Чтобы получили люди ответы на базовые вопросы: почему в Москву на самолете нельзя, а на поезде – можно? Скажи мне, ради бога: почему? Почему в стране кто-то берет на себя возможность решать, это хороший человек или плохой, преступник или нет? Кроме суда, прокуратуры… Почему в стране существуют органы, да еще и за наши с тобой деньги, которые навешивают ярлыки, решают, кто хороший, кто плохой?

Поэтому вот сейчас нам нужно поддержать врачей. У нас врачи кончаются – да? Поэтому все институты нацпамяти – на хрен! Все общественные телевидения – на хрен! Все наблюдательные советы – на хрен! Деньги – врачам. Только прокуратура – понятно? – юристы профессиональные могут отвечать на вопрос: человек нарушил закон – давайте по закону. А все ваши "этика", "мораль" – это ваши проблемы. Но это же, получается, надо принять кучу вот таких жестких решений… Жестких-жестких. И еще… Извини, пожалуйста, но мне запретили говорить на моем языке. Я не могу. Ты считаешь…

– Ну как? Мы же говорим?

– Тебе? Ну, и ты же хочешь, чтобы я президентом стал.

– Ну?

– Я считаю, что могу разговаривать со своими избирателями, лишь бы – главное – чтобы они меня понимали. Но не надо мне диктовать, что мне делать. Вот и все. Вот вещь я сейчас произнес – хопа! – 50% моих избирателей – уже не мои избиратели. Им этого достаточно. Им неважно то, что я не ворую. Им главное – чтобы я говорил так, как они хотят. А мне кажется, главное – что если наш президент будет говорить на китайском, понимаешь, но организует нормальную экономику, нормальную медицину, уважаемых учителей, да пусть говорит на каком хочет. Но я не хочу, чтобы у нас нарушалась Конституция. А Конституционный Суд ждал, пока ему кто-то напишет заявление. Понимаешь? Если Конституция нарушается, он должен реагировать. Точно так же прокуроры не должны сидеть и ждать, они должны выявлять. А ты говоришь, там, про страну – про все. Это – каждый божий день. Каждый божий день в этой стране появляются в интернете минимум 20 объявлений о том, что я что-то продаю. Ты что, не видел?

– Да. Да.

– Я продаю все. Я лечу глистов… И потом какие-то дебильные дамы пишут: "Я не люблю Комаровского, он слишком много торгует".

– (Смеется.)

– У тебя ума не хватает отличить рекламу от фейка – ты берешься судить, любишь ты Комаровского или нет.

– Слушайте, я вам скажу больше. Уже у меня такие вещи есть. Размещены рекламные объявления в интернете, что у меня раньше была слабая потенция, но после того, как я…

– У тебя, да?

– Да. Начал принимать какое-то средство… И я рекламирую какое-то средство от потенции. (Смеется.)

– Ну, лучше бы Алеся рекламировала. Уже тогда было лучше. Так что…

– Евгений Олегович…

– Извини, я тебя… Да.

– Да.

– Я тебя могу повеселить немножко. Мне чего-то кажется вообще, чтобы на Украине именно принципиально что-то изменилось... Видишь, я даже "на Украине"…

Вот я даже вижу это как какой-то глобальный проект. Не внутри. Но должно произойти какое-то… Надо так извернуться, так постараться… Надо быть, как вот в том анекдоте... Я сейчас тебе расскажу. Потрясающий анекдот. Чемпионат мира по боям без правил. И в финал выходят двое: межгалактический чемпион и какой-то шибздик, который попал туда совершенно случайно. Ну, вот совершенно случайно. И кто-то поломал ногу, кто-то заболел, у кого-то коронавирус. Ну, естественно, букмекеры, соревнование, все… И вот начинается бой. Естественно, этот межгалактический чемпион шибздика скрутил, уже заворачивает, уже ему вот-вот скоро конец. И вдруг этот шибздик как вскочит, как – шлеп-хоп-хоп! – победил. И такая гробовая тишина, все в шоке. И естественно же, пресс-конференция. И у него спрашивают: "Как вам это удалось?» Никто не ожидал". Вот примерно как Украина. Есть шансы какие-то, да? "Как вам это удалось? Как это? Он же вас уже вот так вот". Он говорит: "Вот честно вам скажу: когда он меня скрутил, в один момент я вдруг увидел перед своими глазами яйца. И я их как укусил!.." Там такая пауза, он говорит: "Если бы вы только знали, что чувствует человек, который кусает собственные яйца".

Короче говоря, мне кажется, что успех у нас будет тогда, когда лидеры смогут как-то исхитриться. Понимаешь? 

– Как у Высоцкого: "Проводник в преддверии пьянки извернется на пупе".

– "Извернется на пупе". Да.

– Больше года прошло, как Владимир Александрович, которого мы так любим, – президент Украины. Не получается пока.

– Ни фига.

– Еще получится или это уже все?

– Нет, не получится. Надо срочно, как мне кажется, собраться и подготовить изо всех сил почву для того, чтобы преемник не мог повторить эти ошибки. Протянуть сокращение Рады, разогнать все, что можно разогнать… На самом деле в Украине главная проблема – это то, что так называемое гражданское общество, то общество, которое занимается внутренним мордобоем, которое ориентировано не на мир и покой, а на мордобой... И поэтому надо создать условия для того, чтобы любой человек, который позволил себе публичную критику на национальном… То есть если человек сказал, что русский – мерзавец, этот человек – преступник. Потому что и среди русских, и среди украинцев пропорция мерзавцев и порядочных людей примерно одинаковая.

– И даже среди евреев…

– Что ты говоришь?!

– Да.

– И даже так. То есть как только какой-то человек пытается навязать кому-то суждения националистического толка, который навязывает кому-то веру, язык и так далее – этот человек – преступник перед будущим страны. Наша страна – надо определиться. Вот в следующем году – 30 лет. Это хороший повод для обнуления. Потому что понять: у нас даже результаты-то не нулевые – они же отрицательные. Минус территория, минус люди – да? Минус экономика, минус, минус, минус. У нас не просто обнуление – минусовка. 

– И виноваты в этом не мы – Путин.

– Мы сами, конечно. Да конечно. Путин свой вклад уже сделал, но нам очень здорово, классно обвинить Путина во всех смертных грехах. Просто дело в том, что Путин для меня – как цунами. Я не могу им управлять. Но воровством, ложью я могу управлять. Поэтому я этим занимаюсь вокруг себя.

– Я хочу конкретизировать: вы говорите, что у Владимира Зеленского уже не получится.

– Я считаю, что нет.

– Это значит, что он должен встать и уйти?

– Ну, это неплохо было бы сейчас. Но…

Фото: EPA

– Вот так?

– Но… Дима, вот что бы он мог сделать? Он бы мог действительно организовать нормальный избирательный процесс. Вот давай представим себе: сейчас идут эти выборы в… Ты, кстати, на выборы пойдешь?

– На выборы какие?

– Вот сейчас будут, в октябре.

– Да, пойду за Смешко проголосую.

– Потому что у меня лично, честно я тебе скажу после выборов президентских отношение – как в этом анекдоте: "Батюшка, у меня завтра свадьба – какую мне надеть ночнушку?"

– Слушайте, но я ходил на президентские выборы.

– Да я тоже ходил.

– Я давно не ходил.

– Ну хорошо. Мы все ходили. Еще раз тебе говорю: "Батюшка, у меня завтра свадьба – какую мне надеть ночнушку? Розовую, голубую или фиолетовую?"

– "Какую ни наденешь…"

– Да. Вот у меня впечатление, что за кого я ни проголосую, меня все равно трахнут. Вот реально у меня такое впечатление.

– Еще и в извращенной форме.

– Да, еще и в извращенной форме. Потом меня же и сделают виноватым. Поэтому я хочу, чтобы сейчас мы приняли законы, которые изменили бы этот подход. Я тебе скажу честно, что бы я сейчас сделал как президент. Я бы, например, сказал: "Вы можете…" Вот ты как киевлянин – ты можешь назвать 10 самых острых проблем твоего города?

– Да, конечно.

– Можешь, да? Вот и все. Вот и я бы устроил, показал бы, как надо решать проблемы. Я бы сказал: "Ребята, киевляне, жители любого города, пишете проблемы города, и мы их онлайн голосуем. И вот мы выделяем 10 проблем". Причем это можно, это легко сделать сейчас. Современные технологии…

– Слушайте…

– А дальше – вопрос-то иначе. Ты пойдешь в мэры только тогда, когда ты покажешь нам документ…

– Как ты будешь это решать.

– …как ты будешь эти проблемы решать. Сколько можно выбирать морды? Давайте выбирать проекты.

– Вот вы говорите сейчас вещи, с которыми невозможно не согласиться. Так скажите: я идиот, когда предлагал вам идти в президенты?

– Ты бы пошел, а я бы тебе это советовал, потому что тебе же все равно, что о тебе говорят. Опять-таки, ти розмовляєш українською мовою дуже добре. Вперед. Вперед. Вперед. А мне говорят…

– То есть вы меня на заклание хотите?

– Ну а что? Я же тоже умный. А просто ты еще другого хочешь. Смотри, Дима: мы отвечаем за тех, кого приручили. Правильно? Правильно. Я создал ресурсы, я никогда не делил своих пациентов на жителей Украины и на всех остальных. Ты знаешь примерно статистику. У меня Украина… У меня – весь мир. Весь мир.

– Конечно.

– И я сейчас должен сказать: "Ребята, извините, я от вас отказываюсь от всех – я оставляю только…" Это неправильно. Люди получают у меня информацию, как помогать собственным детям, потому что у них беспредел. Потому что с педиатрией и в России, и в Казахстане, и – ты бы видел, что в Киргизии творится... Беспредел. Детских врачей уничтожают как класс, врачи выживают, куча "фуфломицинов". Я людям помогаю, а мне говорят: "Если ты зайдешь во "ВКонтакте", ты бандит". А я должен 1 млн человек своих подписчиков куда деть? Куда я их должен деть? Сказать: "Извините, ребята, до свиданья"?

– Я хочу сейчас обвинить вас официально в цензуре по отношению ко мне. Лет 10, может, – а может, и больше – я пришел к вам в гости на "Школу доктора Комаровского" – телевизионную программу, которая выходила на 2Интере". Я с детьми пришел. И я тогда сказал, что всех министров здравоохранения я бы расстрелял, а вы взяли эту фразу и выбросили. И напрасно.

– Ха-ха-ха! Можно подумать… Послушай меня. Вот как раз моя особенность в том, что я не принимаю участия в монтаже, к счастью. С Пашей Овечкиным, моим любимым режиссером, я тебя могу познакомить, он тебе расскажет, что…

– Все претензии к нему.

– Да, все претензии к нему. Ну, наверное, это было правильно, потому что на самом деле министры здравоохранения виноваты только в одном…

– Что согласились на эту работу.

– Да, конечно. Потому что совершенно очевидно, что без денег, без закона, без законов…

– Я не случайно об этом сейчас говорю. Это все – шутки, конечно. Я знаю, что вам предлагали неоднократно стать министром здравоохранения.

– Я шоумен.

– И вы неоднократно отказывались. Почему вы не стали министром? Вы же знаете, как построить здравоохранение.

– Нет.

– Нет?

– Я не знаю, как построить здравоохранение. И дело в том, что организация здравоохранения – это совершенно отдельная наука. Это не имеет никакого отношения к клинической медицине, которой я всю жизнь занимался. Принятие врачебных решений и принятие административных, организационных решений – это разные вещи.

– Но вы бы подтянули к себе сильных людей, которые мыслили бы прогрессивно…

– Понимаешь, Дима, еще раз…

– …и были бы с вами на одной волне.

– Чтобы подтягивать людей... Да что ты строишь из себя этого Гордона? Не выделывайся. Каких людей я подтяну? Для того, чтобы подтянуть нормальных людей, надо сначала что сделать? Выгнать ненормальных. Все ненормальные, которых я выгоню, что сделают?

– Напишут вам гадости в Instagram.

– Нет. Они пойдут в суд. И я буду всю жизнь вместо того, чтобы помогать реально людям, ходить по судам, и они мне будут рассказывать. Это первое. Второе: когда я, будучи несколько часов советником кандидата в президенты...

– Владимира Александровича.

– Да, да. Когда я сказал, на что бы я обратил внимание, то мгновенно... Вот я произнес несколько слов – и уже на следующий день все эти порохоботы с [бывшим и.о. министра здравоохранения Уляной] Супрун во главе написали открытое письмо, под которым подписалось 70 грантоедских организаций, что все, что я сказал, – это неправда, что я передергиваю. А я же что сказал? Что первое, на что должен обратить внимание президент, – это медицинские кадры. Это первое, я сказал. И если этот вопрос не будет решен, то медицину ждет что? Крах. И вот он приближается. И молодец, слава Богу, [нынешний министр здравоохранения Максим] Степанов – хоть рот начал открывать. Степанов вообще, по-моему, первый министр, который открывает рот по поводу того, что "врачам денег дайте".

– Он хочет крикнуть "караул!".

– Ну просто. И все.

– Вы сейчас говорите о крахе медицины. И я это хорошо понимаю. А вот представим: медицина – уже почти крах – и вам завтра говорят: "Доктор Комаровский, вы умный. Вы идете на пост министра или нет, чтобы спасать медицину?" И вы отвечаете что?

– "Нет".

– Хорошо.

– Дима, хорошо. Я тебе расскажу. Есть главное правило неотложной помощи. Знаешь, какое главное правило неотложной помощи?

– Не откладывать.

– Нет, мой дорогой. На самом деле правила неотложной помощи – это базовые знания, которые должны получать дети в школе. Так вот первое правило неотложной помощи звучит так: перед тем, как оказывать неотложную помощь, спасатель должен убедиться в собственной безопасности. Это главное правило неотложной помощи. Если тонет человек в шторм и ты как дурачок прыгаешь его спасать, ты такой же дебил: ты утонешь рядом с ним и погубишь всех близких, свою репутацию – все, чего ты достиг. Потому что сначала нужен закон, порядок, нужно убрать с улиц этих вот любителей Родины – банды, которые ходят и навязывают всем, как надо жить. Я никак не могу понять: неужели президент не может решить этот вопрос? Почему президент допускает насилие на улицах? Что тут такого? Как, этот вопрос нельзя решить? Почему нельзя обратиться к людям и просто сказать: "У меня не получается, потому что мне мешает Вася, Петя. Помогите"? Я не могу понять.

– У меня есть своя точка зрения.

– Хорошо. Но мы же все видим... Мы это видим уже второй раз. После победы Ющенко три месяца была абсолютная тишина. Все ждали, куда пометет. А потом – опа! – и опять все повылазили, как тараканы. После победы Зеленского тишина, никаких уличных шествий – ничего. А потом – раз! – повылезали. Что происходит, Дима?

– У меня есть моя точка зрения на этот животрепещущий вопрос. Я думаю, что Владимир Александрович – он же прежде всего артист, он привык к успеху, он привык нравиться. И он хочет нравиться и этой части партера, и этой, и балкону. Поэтому желание всем нравиться уберегает его от тех решений, о которых вы говорите.

– Стоп, стоп, стоп. Мне почему-то кажется, что когда президент принимает решение о том, что на улицах станет безопаснее...

– Он понравится еще больше.

– Он понравится еще больше. Хорошо. Вот такой, юридический, вопрос. Смотри. У нас осталось мало политиков, которых еще никто не облил зеленкой. Регулярно в стране кого-то обливают зеленкой.

– И безнаказанно.

– Да. При этом – обрати внимание – уже вся страна на примере [убитой херсонской активистки Екатерины] Гандзюк знает, к чему может привести обливание людей какими-то химикатами. Это покушение на убийство. Зеленка, которая попадает в глаза, может сделать человека слепым. Это инвалидность первой группы.

– Не наказали никого.

– Так вот мне почему-то кажется – просто кажется: когда кто-то облил кого-то зеленкой – мне не важны его мотивы – три года. Все. И никаких исключений.

– Ну, страна неработающих законов. Мы это видим и понимаем.

– Хорошо. Президент подписал недавно замечательный закон: об обязательном уголовном преследовании за угон автомобиля. Если раньше могли какие-то штрафы, то сейчас – нет. Кто-то его осудит за это? Кроме угонщика, больше никто и не осудит. Замечательно. Почему нельзя решить? Казалось бы, это элементарные вещи. Ну, мне кажется, что они элементарные. Каждый человек, который купил зеленку не для того, чтобы намазать себе вавку на ноге, а чтобы в кого-то ее бросить, знает: "Бросил – и я на три года пошел в тюрьму". Можно пять, но три минимум.

– Я с вами согласен.

– Минутку. Так таких, согласных со мной, 99% в стране.

– Так ведите нас куда-то, доктор.

– Президенту что, не хочется понравиться? Понравьтесь.

– Евгений Олегович, вы знаете, я сколько живу – все больше разочаровываюсь в людях. Я не знаю, как это у вас происходит.

– Я уже давно просто разочаровался. Окружил себя нормальными людьми, с которыми мне хорошо. И все.

– Люди в массе своей по-прежнему говно? Или просвет есть какой-то?

– Ты знаешь, когда появляется просвет, то вокруг него столько говна, что его просто... Как в бочке с малосольными огурцами. Любой свежий огурец в бочке с малосольными мгновенно становится малосольным. Все меньше и меньше мы видим проблески разума. А мы еще вот что сделали: мы же сделали так, что люди боятся. Люди стали бояться. Причем у нас нет цензуры государственной, то есть государству просто плевать, что мы говорим. Но у нас есть эксперты по нравственности. Они создают сайты, организации, они решают, кому можно говорить, что нельзя говорить. Они берут на себя функции судов. Мне кажется – самым каленым железом выжигать всех, кто пытается делить людей. Цель-то очень понятна. Мне почему-то кажется, что все, что происходит с геополитическим проектом под названием "незалежна Україна", – все очень понятно. Вот мне лично. Обычно, когда мы с тобой о чем-то говорим, всегда...

– Мы потом деремся.

– Нет, нет. Потом обязательно там есть комментарий: "Политика – это не ваше". Мне очень нравится. Эксперты. Там же куча всегда политиков. И если я скажу про прививки, то скажут: "Иммунопрофилактика – это не ваше". Или "хирургия – это не ваше". Мое – по-моему, только "подгузники менять". Все остальное – там у нас куча экспертов. Вот я лично знаю, что Украина сбережется как единая, незалежная, соборная держава только тогда, когда она признает, что мы все разные, что у нас нет титульной нации...

– Что в этом наша сила, что мы все разные.

– Именно в этом. Потому что та политика, которая проводится сейчас в плане религии, языка и всего остального, – она преследует совершенно конкретную цель. Она преследует цель федерализации страны. Страна с этим мириться не будет. И как только страна поделится: скорее всего, на две части...

– Ее не будет.

– То одна часть тут же начнет мигрировать и окажется под влиянием России, а вторая часть окажется под влиянием Польши, Европы и так далее. И от Украины останется Подол в лучшем случае. И все.

– А я не случайно там живу.

– Молодец. Поэтому единственный способ сохранить страну – и это то, в чем я уверен абсолютно, – это максимально ее перемешать. Максимально. Вообще какого хрена государство, созданное для обслуживания граждан, диктует гражданам, кому им молиться и на каких языках говорить? Какого хрена? Это не государство. Государство должно меня защитить и сделать, чтобы мне было удобно. Ты хочешь идти в политику? Тебе надо? Политик добивается успеха тогда, когда он может достучаться до своих избирателей. Это очевидно? Очевидно. Почему мне диктуют, на каком языке, по закону, я должен достукиваться до избирателей? Я считаю, это несправедливо. Это не имеет никакого отношения к Европе. Мы, живя в центре Европы, идем в Европу. Это же бред. Живя в центре Европы, идем в Европу. А на самом деле у нас, по-моему, идеология: идем куда угодно, лишь бы убежать от России. А от нее же убежать нельзя. Она – вот она. Куда она денется? А если от соседа нельзя убежать, что надо сделать? Что надо сделать, если ты не можешь убежать от соседа?

– Наехать на соседа.

– Быть умнее, сильнее, честнее, предприимчивее. Научиться жить. Не бодаться, а научиться жить.

– Ну, Максим Рыльский когда-то, еще в 30-е годы прошлого века, писал: "Географічно ми в Європі: в найкращій із її країн. Але фактично в Конотопі, що мучить нас, мов сучий син".

– Я представляю, как ему было тяжело правильную рифму не поставить вместо "Конотопа".

– Били сильно. И за эти стихи тоже.

– И за эти стихи тоже. Но тем не менее я однозначно убежден в том, что Украине не надо никуда идти. Украине надо вот здесь...

– Она уже пришла.

– Она уже везде пришла. Нам надо понять просто, чем мы отличаемся от других. Я тебе скажу честно. Я сегодня в Киеве в отеле пил кофе с круассаном.

– Красиво живете.

– И я тебе хочу сказать, что я таких вкусных круассанов в Париже не пробовал. Ту пиццу и те спагетти карбонара, которые делают в Харькове, я ни в каком ресторане Италии – даже похожего ничего не пробовал. Настолько у нас вкуснее. Да мы бы могли столько наворотить, если бы у нас не было идиотов, которые нам все время рассказывают, что нам надо делать. Причем люди, которые однозначно криминально пришли к власти, учат всех правилам общежития. Они апологеты морали, они унижают других людей. Для меня это просто чудовищно.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– "Профессор, мы к вам. И вот по какому вопросу".

– Да-да-да.

– Вы не опасаетесь, что однажды к вам могут прийти?

– Знаешь, чего я опасаюсь? Того, что если они придут, то я тогда просто оторву жопу от дивана и использую все свои ресурсы...

– "И тогда наверняка"...

– Я их использую очень жестко.

– "Вдруг запляшут облака".

– Поверь мне: если я напишу "Встречаемся попить чаю", придет много народу. Поэтому, может быть, они меня и не трогают. Потому что я реально могу вывести много народу.

Но я еще раз говорю... У меня огромная почта. Я примерно понимаю, чем живут люди, что такое "хорошо" и что такое "плохо". Я знаю, что сейчас людям надо больше всего на свете. И я могу точно сказать: на Украине совсем все не так плохо, как нам преподносят. Потому что когда ты поездишь по стране и не найдешь ни одного клочка незасеянной земли, когда увидишь, какая сейчас техника на полях, какие толпы народа возле супермаркетов, какого уровня автомобили и техника ездят по городам, ты начинаешь понимать, что люди научились жить по соседству с государством Украина.

– Вы сейчас сказали "на Украине". После этого многие будут говорить, что доктор Комаровский – сепар, ватник и так далее. Вас, кстати, никогда не называют сепаром и ватником?

– Называют, конечно. Как я могу не быть? Мы же все родом из пионерского детства. Нет, на самом деле я практически никогда не говорю "на Украине". В данном контексте, когда я говорю о том, чтобы посмотреть, сколько на Украине полей и техники, и людей... Тут мне кажется вполне уместным. Кстати, это один из важнейших вопросов, с моей точки зрения. Нам позарез нужен не Институт национальной памяти, а Институт русского языка в Украине – украинского русского языка, который имеет свои особенности, который надо изучать. Почему мы отдали русский язык – грамматику, орфографию русскую – туда? Это наше.

– Да и русский язык – это не собственность Путина. Это тоже надо понимать.

– Правильно. 

– Я об этом говорю все время.

– Меня не устраивает то, что ты говоришь. Ты все время говоришь, что у тебя проблем нет.

– У меня нет.

– А у меня есть. У меня реально есть.

– В чем ваша проблема? У меня нет. Я с вами общаюсь как хочу. И с любым общаюсь.

– Например, я не пойду в президенты. Ты же хочешь, чтобы я шел в президенты? Я не пойду.

– Я хочу, чтобы вы шли в президенты.

– Вот, например, мама моя, которая была филологом... Она библиотечный институт окончила. Я вырос в доме, где было 5 тыс. книг. Все свободное место...

– 5 тыс.?!

– Да. Вот все. И каждый вечер мы с мамой обсуждали, что мне надо почитать. И все эти книги я прочитал. Для меня речь – не бекать, не мекать, а говорить нормально. Понимаешь? Для меня это очень важно было. Когда я что-то начинал говорить... Мама говорит: "Ты че?"

– Слушайте, у моего дедушки было 2 тыс. книг. И я думал, что он самый умный человек на свете. А у вас 5 тыс...

– У меня бабушка была коррупционером: она была директор магазина галантереи. Только тсс, тихо. И кроме нее, там был еще один человек, в этом магазине. Двое было на весь магазин. Она была директором магазина "Галантерея" и она могла помочь кое-кому с чулочками, с носочками...

– А в ответ – книжки.

– О, молодец. Поэтому все подписки, которые были, подписные издания – у нас все это было.

– Сейчас осталось или нет?

– Сейчас – нет. Большинство – нет. Пораздавали. Некоторое, что я знаю и люблю... Там, например, тот же Вересаев или Чехов – конечно же, это все есть. И Джек Лондон. И это все мое. Но когда какой-нибудь, там, Диккенс... Не мое, мягко говоря. Причем я тебе хочу привести пример. Не знаю: наверное, многие семьи через это прошли. Это я вспоминаю про свое шоуменство. У нас почти все собрания сочинений не имели последних томов.

– Почему?

– А вот видишь – тебе этого не понять. Потому что денег не было. Потому что в последних томах письма. Понятно? Вот последние тома не выкупали, деньги экономили.

– Но Чехова письма прекрасны, например.

– Чехов весь, конечно.

– 30 томов там, по-моему. Да?

– Но когда у тебя собрание сочинений, 30 томов, Максима Горького, у которого четыре тома писем, – конечно, их не покупали, их не брали.

– Коричневая обложечка, "М. Горький" золотым. Помните?

– Так. Понимаешь? Вот эти дела. Ух... Тяжело. Ладно. Говори.

– Вы очень ярко обо всем говорите. Знаете, что важно? Вам это болит. Другой бы: "Да катитесь к чертовой бабушке". Еще раз давайте повторим. У вас в Instagram сколько подписчиков?

– 8,7 млн.

– У вас в YouTube сколько подписчиков?

– 2,6 млн.

– У вас во "ВКонтакте" сколько подписчиков?

– Около миллиона.

– Около миллиона. Что у вас еще есть?

– Facebook – около миллиона. У меня уже в TikTok 550 тыс. Ты понимаешь, что это такое? Среди тинейджеров уже в авторитете.

– Легендарный детский... За слово "легендарный" начнут ругать, но все равно. Легендарный детский врач, который имеет такую популярность во всем русскоязычном мире, – он бы мог спокойно, говорю я, честно глядя прямо в камеру, сидеть на бабках, радоваться жизни, любовь, почет, уважение. А он какого-то черта высказывает свою точку зрения на острые, злободневные, политические вопросы – наживает кучу врагов, нервничает... Кстати: нервы ни к черту уже? 

– У меня есть способы. У меня есть внуки, у меня есть рыбалка, у меня есть друзья.

– Это [выпить]?

– Это на рыбалке. Нет, но чтобы я пил, потому что перенервничал... Да упаси боже. Нет, конечно. Это так не лечится.

– Кто или что вас сформировало? Есть люди или обстоятельства, которые вас сформировали таким человеком, каким вы есть сегодня?

– Прежде всего мама, конечно. Причем я сейчас вспоминаю все время детство свое – у меня мать очень хорошо вязала спицами. И фактически она вязала одно платье в месяц. И продавала его где-то за 90–100 рублей. То есть за еще одну свою зарплату. И вот картинка моего детства школьного...

– Мама вяжет – вы читаете.

– Да. Мама вяжет – я рассказываю уроки, обсуждаем. Она мне рассказывает, что делать. Но мама все время вяжет. Я уже потом, когда работал врачом, – для меня женщина со спицами – меня телепало всего. Девчонки-медсестры, которые у меня были и которые вязали, – они никогда, даже на дежурство со мной, спицы не брали. Женщина – ты понимаешь, что это для нее сейчас очень важно. Это ужасно. Но тем не менее эти постоянные разговоры, ответы на вопросы, что такое "хорошо" и что такое "плохо", – это, конечно, мама. Это бабушка – нормальная еврейская бабушка. Как символ всего самого доброго, самого светлого.

– Мамина мама?

– Мамина мама.

– Как бабушку звали?

– Елена Наумовна. Вот она фактически меня вырастила. Та бабушка, которая коррупционер. Это она была.

– В Харькове?

– В Харькове.

– Вы ходите на могилу?

– Да. И в результате это были люди, которые определили... Вот этот самый дядя Илья, отец, который в жизни... Я не помню, чтобы он соврал когда-то. Ну тебе дают базовые ответы на вопросы, что такое "хорошо" и что такое "плохо". Это вообще, мне кажется, самое главное на свете.

– Детская реанимация и все связанное с ней сформировало?

– СформировалО. Уже даже еще не детская. Я же начал работать в реанимации, будучи студентом третьего курса. Я пошел просто санитаром, потом медбратом – четыре года в реанимации медбратом. Потом уже пошел сам врачом. И люди, с которыми я столкнулся в отделении реанимации, – для меня это был пример того, каким должен быть врач. Вот она – медицина. Вот реальные жизни и смерти. Надо думать головой, быстро принимать решения, брать на себя ответственность, уметь руками и так далее...

– Вы немало насмотрелись на страдания. Чужие страдания учат, формируют?

– Да, очень сильно. Но я просто пошел по немножко нестандартному пути. Как мне кажется, он был самым правильным. Условно говоря, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что я был очень хорошим врачом-реаниматологом. Очень хорошим. У меня все получалось руками. У меня большой опыт. У меня за плечами 400 вылетов по санавиации. Тогда была такая штука – санавиация.

– Вертолеты?

– Вертолеты и так далее. Это все было за моими плечами. И я потом понял, что то, что ты 300 детей в год лечишь сам, – это хорошо, но если ты 3 тыс. не пустишь в реанимацию, это круче. И я стал заведовать отделением. И многих детей, которые направлялись в реанимацию, – я их лечил там – я их туда не пускал фактически.

А потом я понял другое – что в этой системе здравоохранения, с этим алгоритмом принятия решений самое мудрое, что ты можешь сделать, – это научить родителей думать о своих детях, взять на себя ответственность, не ждать. Это рискованно – ждать, пока этот доктор или пока это государство будет решать что-то о твоем ребенке. Учись сам. Это важно. Нет более ценных знаний. И я выбрал этот путь. Я еще работал в больнице, когда в 1996 году вышла моя первая книга. 36 лет мне было. Это была первая книга для родителей. А вообще моя первая книга – это монография на 400 страниц на материале 12 тыс. пациентов. Называлась "Вирусный круп у детей". И я единственный человек в Украине, а наверное, и в Советском Союзе, который стал кандидатом наук по опубликованной монографии – без написания диссертации. Это к вопросу о том, что "Комаровский шоумен" и так далее. Вот у меня такая кандидатская.

– Евгений Олегович, что вам в себе нравится и что – нет?

– Самое главное, что мне в себе не нравится, – я очень много внимания обращаю на идиотов, очень реагирую, не могу промолчать. Хотя надо не связываться, не портить нервы. Кстати, по-моему, я Алесе [Бацман] об этом рассказывал в интервью – что моя мама, когда была жива, и знала, что я иду куда-то на интервью, мне звонила – мы с ней каждый день говорили по Skype – и просила: "Женя, я тебя прошу: помолчи, не говори". Потому что были очень серьезные семейные истории: был дядя, который что-то кому-то на кухне сказал – и исчез на 20 лет...

– Потом вернулся?

– Не вернулся, конечно. Исчез на 20 лет. И через 20 лет просто узнали, где его косточки. То есть в семье был опыт, что не надо...

– Генетический.

– Да. Нас всех к этому очень приучили. И я тебе честно скажу, что все мои острые политические разговоры появились только после смерти матери. Потому что я прекрасно понимаю, что когда они устроили мне травлю в интернете, порохоботы великие, у меня тогда была одна мысль: "Господи, а если бы была жива мама?" Я просто представил себе, что бы было, если бы она была жива. Она бы умерла.

– А что вам в себе нравится?

– Я очень креативный мужик. Очень. Я могу такое напридумывать... Вообще. И с этим связана одна очень острая проблема. Я все время понимаю, что я при всей своей, казалось бы, востребованности и реализации реализован процентов на 10. Я вообще фактически работал сам по себе: сам писал книги, читал их жене, читал их друзьям, сам брал на себя все. И пока Игорь не появился в моей жизни (это мой компаньон по клинике и всему остальному), то фактически я не знал, что тебе кто-то может помочь. То есть поставить тебе палки в колеса, обгадить тебя за спиной, нашептать что-то кому-то и так далее... Я, как ты знаешь, наверное, никогда не обслуживал никаких чиновников.

– Политиков.

– И политиков. Поэтому я при всей своей востребованности никто. То есть я частное лицо. Я не заслуженный, не почетный – никто просто. Потому что я никогда не стоял рядом с начальством.

– Вы что, не заслуженный врач Украины?

– Ты что, дикий, что ли? А ты не заслуженный журналист?

– Нет. Конечно дикий. (Смеются.)

– Потому что ты жмот. Ты же – нет, чтобы дать кому надо денег. Тебя бы завтра сделали заслуженным журналистом. 

– Ну это стыдно. Это советский анахронизм.

– Какой ты умный, Гордон...

– Ну конечно.

– И поэтому я от них всех держался подальше и всю жизнь был сам по себе. Сам по себе я много что помню. Я помню, через что я прошел. Через безумную нищету, когда выходил после ночи, когда протопчешь ночь в операционной, к утру похоронишь ребенка, идешь домой... У меня эта картинка перед глазами: как я стою, вышел из дежурства, сигарета у меня одна осталась. Понимаешь? А денег есть купить, может, еще пару. И через все это... Сейчас вспомнил это: когда я чуть не помер в своей реанимации. Я как-то тебе даже рассказывал эту историю. Я одному дитю дышал рот в рот...

– Нет, не рассказывали.

– Там была такая ситуация: остановка дыхания. Я нес ребенка, дышал рот в рот.

– Девочка, мальчик?

– Мальчик. Годика три, наверное. Неважно. А на утро у меня сразу был вызов по санавиации. Я просто пытаюсь все время анализировать, как это произошло. Мне было 28 лет. И был почему-то не вертолет, а самолет – Ан-2. И это были какие-то ямы... Я так думаю, что было сочетание: легкие и баротравма какая-то во время. Короче говоря, утром я был здоров, а вечером у меня была крупозная плевропневмония средней доли. Врачи знают. Средняя доля легкого – это практически трындец тогда было. И был сепсис, стафилококк, стрептококк и кишечная палочка в крови, устойчивые ко всем антибиотикам. И было совершенно очевидно, что лечить меня никто не может помочь в принципе. Потому что лекарств таких тогда не было. Это 1988 год. Антибиотиков, которые сейчас, не было. Я лежал дома, мне жена колола что могла. Каждый день ко мне приходила мой терапевт и говорила: "Женя, ты ж помрешь – меня уволят. Давай езжай в больницу".

А потом, я помню... Просто я сейчас вспоминаю: когда говорят про совок, "тебе хочется в Советский Союз"... Я просто вспоминаю свою жизнь. Когда приехал мой друг (он мой лучший друг и сейчас, он хирург) а я сижу... Вот такое вот. Он постучал и говорит: "Слушай, да у тебя ж тут плеврит. Тут гноя полное легкое. Надо пунктировать". Я говорю: "Ну что, поможешь мне?" И я помню как сейчас: мы вышли из дома ножками... Мысли не было, ни у кого не было рубля на такси. Я врач отделения реанимации областной больницы.

– Детской.

– Детской. Я не мог себе позволить. Мысли не было, что я могу рубль потратить на такси. И я как сейчас помню, как мы приехали, как он мне помог – и мы дотепали до троллейбуса, потом от троллейбуса – до моей собственной реанимации. Мы зашли, Дима Кухарь дежурил. Это он сейчас главный врач этой больницы. И он меня пунктировал. Проткнул бок. Говорит: "Очень густой гной". Взял иголку в два раза толще. Откачал грамм 400 гноя. И я пошел, потепал домой. Другого варианта не было у меня. Ну выжил в конце концов.

Я вот это все сейчас вспоминаю, а потом приходят великие порохоботы и начинают мне рассказывать, как надо любить мою Родину, какой я жуткий шоумен, как я вообще ничего не знаю в этой жизни... Я знаю столько... Если я начну рассказывать про то, что я знаю... Падлы.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Вам в Советский Союз назад не хочется?

– Мне хочется в страну, где есть мораль. Да, в Советском Союзе мораль была внешняя. Но каждый ребенок знал ответы на вопросы, что такое "хорошо" и что такое "плохо". Это было очень важно. 

– То есть при внешней показухе и вранье...

– Но идеология была на высоте.

– Согласен.

– И ребенок знал, что как великий интернационализм...

– "Пролетарский интернационализм" это называлось.

– Но это неправильно. Интернационализм на самом деле не должен быть пролетарским. Он должен быть универсальным. Но мне почему-то кажется, что люди, которые понимают историю Украины, нацизм, через что прошла Украина: войну, Холокост, Бабий Яр... Это прививка от национализма, мне казалось, ну, абсолютно надежная.

– Нет, национализм – в нем же нет ничего плохого, если он не агрессивный.

– Национализм, который подчеркивает самое хорошее, который развивает, – это замечательно. Но нацизм, который утверждает, что эта нация по каким-то соображениям лучше других...

– Это нацизм, конечно.

– А от нацизма рукой подать до фашизма. Извини, пожалуйста, но когда еврейский мальчик становится президентом страны – и допускает нацизм на улицах... Извини, пожалуйста, так не работает. Так веры нет ни во что. Это неправильно.

– Евгений Олегович, вы свободный человек сегодня? В свои почти 60. Скажем, что на днях 60.

– Какой я "свободный"?

– Вы не свободный?

– Конечно нет. Потому что – что такое для мужика свобода? Свобода – это же не как в пещере: собрать весь урожай, захватить всех животных и покрыть всех женщин. Свобода – это возможность реализации. Вот что для мужчины свобода.

– У вас нет возможности реализоваться?

– У меня нет возможности.

– Да вы что!

– Я тебе рассказываю. Потому что очень трудно реализовываться самому, когда тебе постоянно мешают, когда за твоей спиной постоянно тебе ставят палки в колеса, когда тебя лишают доступа к твоим... Хорошо. Меня уже много лет называют телеведущим. С 2013 года в Украине не было ни одной моей программы, а я все еще у них "телеведущий", "шоумен". И обо мне регулярно, каждый день... Мое имя дискредитируется вонючими, гнусными рекламщиками, которые от моего имени продают всякие фуфломицины. Потом я получаю письма: "Доктор, воспользовался вашим советом по лечению простатита. Не помогло. Как вам не стыдно?" Так тебе мозги надо лечить, а не простатит.

– Евгений Олегович, возвращаясь к вашей популярности... У меня друг есть – Борис Михайлович Воскресенский. Когда кто-то подходит со мной сфотографироваться, он говорит: "Вы от популярности не устаете?" Скажите: вы от популярности не устаете? И вообще как вы ощущаете свою популярность?

– Я научился с этим жить. После Барселоны... Я тебе рассказывал эту историю.

– Да. Повторите.

– Когда в барселонском туалете во время мочеиспускания меня стучат по плечу и говорят: "Доктор, вы когда закончите, можно, мы с вами сфотографируемся?" Так вот после барселонского туалета меня вообще уже ничего не удивляет.

– В общественном барселонском туалете...

– Да, молодец. Все правильно. Высоцкого мы можем одновременно цитировать. Я, кстати, был два раза на концерте Высоцкого в Харькове.

– Да?

– Да, да.

– Завидую.

– Он тогда первый раз пел песню про Канатчикову дачу. Тогда как раз эта тема – Бермудского треугольника. И я помню, что когда эта судорожная истерика смеха, и когда я во время этой истерики оглядел зал, зал весь лежал. Голов не было.

– А это песня о нашей сегодняшней ситуации, о нашей стране.

– Конечно.

– Канатчикова дача – это точно... "И тогда главврач Маргулис телевизор запретил".

– Все правильно. И я это прекрасно помню тогда. Так вот я тебе хочу сказать... Вот взять такой пример. Возьмем ту же эпопею с коронавирусом. Я вижу абсолютный информационный беспредел. И я пытаюсь с этим бороться. Моя структура, которая должна зарабатывать деньги каким-то образом... Мы создаем продукт очень важный. Мы все прекращаем. Я не отвечаю на письма, мы не снимаемся нигде, я не даю никаких интервью. Мы с утра до ночи снимаем информационные блоки по коронавирусу.

– Которые смотрят миллионы людей, давайте скажем.

– Да. В то время, когда великие политики тут наши ходят в перчатках и масках... Когда было 200 больных в Украине, они ходили в перчатках и масках и говорили: "Очень правильно, что мы вовремя достаточное количество могил выкопали". А сейчас, когда в Украине каждый день 4000, эти политики снимают маски, перчатки и шляются, рассказывают, что такое "хорошо". И учат меня, опять-таки, что надо говорить. Но вопрос не в этом. Хрен им судья.

То есть мы фактически не зарабатываем деньги. Весь коллектив пашет на это. Причем я вижу, и мне это начинает не нравиться, что меня начинают втягивать в какие-то глобальные процессы. То твой друг [Андрей] Илларионов рассказывает о том, какой Комаровский мега...

– Да, он вас уважает.

– Да. А потом [Станислав] Белковский начинает записывать программу о политических амбициях Комаровского. И я начинаю понимать, что "стоп, стоп, стоп, ребята, идите в жопу, тормозите. Не хочу".

– Вы зачем моих друзей в жопу послали? (Смеется.)

– Я их лично могу послать. Потому что мне не нравится. Я не хочу, чтобы меня затягивали в эти процессы. Там дерьмо. Я не хочу туда лезть. 

– "А, бултыхайтесь другие в дерьме. А я не полезу". Да?

– Потому что люди, опять-таки, берут мои программы. Все каналы берут мои программы – тулят их в прямые эфиры, и даже спасибо мне никто не говорит. Просто берут молча все это. Но при этом ни один канал Украины не обращается к Комаровскому. Ни один. Потому что знают, что вы мною управлять, собаки, не сможете, что я буду говорить то, что я хочу. То есть я понимаю, что информационное пространство у нас сейчас – его цель даже не рейтинги. Я-то знаю, что я рейтинги делаю. Их цель – своя информационная политика.

– Зачем вам телевизионные каналы? У вас свое есть. У вас круче, чем любой телевизионный канал – у вас империя.

– Дима, мне не нужны телевизионные каналы. Телевизионные каналы смотрят несчастные бабушки, которые последние деньги относят за "фуфломицин". Это мой долг. Так меня мама и папа научили. Что надо что-то делать. Я всю жизнь так живу. Я не могу иначе. Никто не верит, что я... Я как завотделением много брал денег. Ну так принято было – брать деньги. Но я ни копейки не потратил на себя и на своих детей. Зато у меня в отделении был прекрасный ремонт...

– Я думал, на женщин уходило все.

– Какие женщины? Когда? Если ты до 15.00 на работе как завотделением, а в 15.00 заканчиваешь работу, садишься в трамвай...

– А медсестры были хорошие?

– С ними же ночевать надо. А я завотделением. Понимаешь? Деревня ты.

– Ладно.

– В 15.00 закончился рабочий день – сел в трамвай и поехал. Успел за вечер два-три человека посмотреть в городе – и заработать своим собственным детям. Вот так это происходит все.

– Евгений Олегович, вы живете в Харькове всю жизнь. Почему не переедете в Киев?

– Зачем? Чтобы чаще на телевизоре появляться? Чтобы больше народу было? Кстати, про журналистов. У меня клиника находится на проспекте Гагарина. Практически в каждом областном центре есть проспект Гагарина. И регулярно: "Мы к вам приедем на интервью". – "Хорошо, приезжайте". "Здравствуйте. Мы под дверью. Нам никто не открывает". – "Что значит "под дверью"? У нас никого нет". В общем, выясняется, что они то ли в Киеве, то ли в Днепре, то есть где-нибудь. То есть это к тому, что журналисты, которые напрашиваются ко мне на интервью, – им даже не интересно, где я живу. Понимаешь? Это к вопросу о профессионализме.

– Киев – это все-таки столица. Это другой уровень общения, при всем уважении и любви к Харькову, уровень связей – уровень всего. Вам это не нужно?

– Зачем? Хорошо. Давай так. Ты вот умный такой...

– Я?

– Что мне даст Киев, кроме того, что я намного больше времени буду заниматься непродуктивно? Не тем, чем я занимаюсь: не писать книги, не создавать проекты свои. Вот сейчас – я тебе могу рассказать – у меня... Чувствуешь, я хриплю? У меня новый проект. Я шел к этому проекту всю свою жизнь, честно тебе скажу. Опять-таки, благодаря интернету. Во-первых, я безумно устал от всех этих экспертов по "шоуменству", которые учат меня жить. И я тебе рассказываю такую вещь. Я создал новый проект: называется "Журнал доктора Комаровского". Это очень дорогой проект. Участие в этом журнале стоит доллар в месяц.

– Доллар?

– Доллар в месяц, да. Иначе ты не сможешь смотреть программы и комментировать. Но оказалось, что любой хейтер, то есть любой человек, который хочет написать "Комаровский дурак", – он за доллар удавится. Понимаешь?

– Вы отсекли хейтеров!

– И оказалось, что доллар в месяц создает абсолютно непреодолимую преграду для идиотов, для тех, кто с тобой не согласен, кто хочет выяснять отношения. Это раз.

– Слушайте, мне приятно с вами сидеть за одним столом. Потому что вы фактически можете, если миллион зайдет к вам в месяц...

– Молодец, соображаешь. Но миллион пока не заходит.

– 100 бабушек – 100 рублей. (Смеются.)

– Да. И вот сейчас, когда я, опять-таки, могу создавать что-то для своей лояльной, адекватной аудитории...

– Потрясающая идея.

– Кстати, ты подумай сам. Я начал писать "Базовый курс современных родителей". 30 лекций: от момента планирования беременности – и первый год жизни. И я там все-все-все. Как выжить, как сделать нормального ребенка и вырастить вот в этой стране. И если бы я был в Киеве, у меня было бы меньше времени этим заниматься всем. 

– Класс.

– А еще же надо понимать, хотя люди об этом часто не задумываются: что все, что мы делаем: эти 8,5 млн в Instagram, 2,6 – в YouTube – это все-все-все создает команда из пяти человек.

– Да, это понятно абсолютно. Скажите: если бы не Харьков, в каком городе вы бы жили?

– Ты про Украину или вообще?

– Вообще.

– Ой... Наверное, я бы был в Доломитовых Альпах где-нибудь.

– Просто Альпы вам уже не годятся? Доломитовые давай.

– Именно Доломитовые.

– Хорошо. В каком городе и в какой стране вы лучше всего себя чувствуете?

– Я чувствую себя очень хорошо во всей Скандинавии.

– Это потому что вы скандинав.

– Заполярная Норвегия – это просто что-то нереальное. Это лето в Финляндии. Альпы – это там, где действительно классно. Единственное – там мне очень не хватает рыбалки только. Вообще очень люблю Италию, очень люблю Голландию.

– Вы увлекаетесь зимней рыбалкой...

– Я вообще увлекаюсь рыбалкой.

– Подождите. Вы увлекаетесь зимней рыбалкой, туризмом и фотографией. А какое увлечение самое сильное все-таки?

– Ну, наверное, туризм. Потому что туризм предусматривает и фотографию, и рыбалку.

– Вы рыбу ловите где?

– Ну, если в Украине, то это Донец, это Днепр, притоки Днепра в основном. Очень редко я выбираюсь на пруды. Но я не люблю пруды. У меня ловля в прудах, как правило, напоминает ловлю в аквариуме. Я этого не люблю. Хотя я когда ловлю рыбу... Особенно люблю Днепр. И у меня там в последнее время такая жуткая ассоциация возникла с нашей страной... На Днепре. Я тебе сейчас расскажу. На Кременчугском водохранилище в определенном месте живут огромные колонии больших черных бакланов. Большой баклан. Бакланы выбирают высокое-высокое дерево, садятся на него, и вот они сидят, выращивают там птенцов и гадят, гадят, гадят. И это все приходит к тому, что дерево высыхает. По всему побережью там острова. И на островах куча сухих деревьев. Мне все время кажется, что это мы: гадим, гадим...

– А бакланы кто?

– Мы бакланы и есть. И мы на свою страну все время гадим, гадим, гадим. Наша страна географически, по уровню интеллекта людей – это рай. Я помню, когда-то был в Алма-Ате. И попросил отвезти меня на Балхаш. Посмотреть на рыбалку. И вот мы ехали, это 250 километров прямая дорога, как будто карандашом нарисовали. Только высохшие реки мы переезжаем. И жуткая розовая, потрескавшаяся пустыня. И я начинаю понимать: мы живем в раю. Посмотрите на эту Америку: эти вечные ураганы, которые смывают, разрушают... Ни землетрясений, ни цунами, ни ураганов. Но есть то, что страшнее ураганов, землетрясений и цунами...

– Долбодятлы.

– Долбодятлы во главе. Политический класс долбодятлов. Но я считаю, что применительно к Украине это не долбодятлы – это большие черные бакланы. И, к сожалению, любой неоперившийся птенец, который врывается в толпу бакланов, становится малым бакланом.

– Какую самую крупную рыбку вы поймали? И где?

– Наверное, самое большое – это была треска на 13 кг в Норвегии. А из речных – щука на 8,5 кг в Финляндии.

– Самые яркие фотографии где вы сделали?

– Доломитовые Альпы, Венеция, Норвегия, Шри-Ланка, Италия, Украина. Самые крутые фотографии – Украина. Я знаю такие места в Украине... Я даже иногда боюсь выкладывать фотографии. Потому что я понимаю прекрасно, что в любой нормальной стране вот на этой горе, на которой я сейчас стою и вижу эту безумную красоту... Я тебе показывал это все.

– Да.

– Эти разливы рек... Вот в любой бы нормальной стране на вершину этой горы шла бы дорога, здесь стоял бы ресторан, здесь бы зарабатывались миллионы на туризме, на этой красоте, на том, чтобы люди просто любовались и гордились собственной страной. Потому что такой красоты я знаю столько мест... Господи... Вот что бы я хотел? Я бы сделал все и советовал бы каждому. Если ты пойдешь в президенты, я буду тебе советовать...

– Я никуда не пойду.

– Ну хорошо. Может, найдем нормального человека. Буду советовать сделать все, чтобы по максимуму государство оставило нас в покое. По максимуму.

– Конечно.

– Вот придумывали вы, ребята, что, допустим, посылку с AliExpress дороже $100 надо растаможить. Какая бл...дь это придумала? Вот я хочу фамилию этого человека. Вот я хочу, чтобы – если в стране есть идиоты, чтобы мы знали их поименно. И все. Вообще надо немедленно прекратить это коллективное принятие решений. Я хочу, чтобы все знали. Потому что вот берем пример. Вот у тебя куча автомобилей. Ты представляешь, через что проходили твои работники, когда была такая штука, которая называлась "техосмотр"? Каждый год надо было куда-то собраться, пойти дать денег, чтобы тебе наставили кучу... И вдруг – раз! – при клятом Януковиче взяли техосмотр и отменили. Это нормально? Я считаю, да. Людям стало легче? Стало легче. Давайте придумаем, сколько можно решений вообще придумать в стране, чтобы людям стало легче. Причем сейчас нам надо сделать все... И это главная политика.

Это то, на чем должен сейчас сосредоточиться, как мне кажется, Владимир Александрович. Человек не может подковерно, невидимо для других принять решение, распределяющее деньги. То есть любое решение, распределяющее деньги, должно быть в интернете. Прозрачно, его должно быть видно. И мы должны все иметь возможность это оценивать. В любом случае то, что заставляет людей жить в Украине, работать в Украине, что создает здесь рабочие места, что сделает здесь жизнь проще, – это должно всячески приветствоваться. Объясни мне, пожалуйста... Этот вопрос задают люди 30 лет существования Украины: почему в нищей Украине автомобиль в три раза дороже, чем в процветающей Америке? Объясни мне.

– Потому что у нас денег намного больше, чем в Америке.

– А теперь представим себе: ребята, я на хрен уберу все это, и у нас будут автомобили... И вы мне будете рассказывать про поддержку отечественного производителя? Нефиг. Отечественный производитель что нам сделал? Ничего. Так вот отечественный производитель будет выживать в условиях жесткой конкуренции. Но как только мы завозим сюда автомобили, да, мы можем ограничить: старше семи лет не будем. Но все остальное – без всяких налогов завозите. Но сколько людей получает доступ к нормальной технике? Как это идет в село? Сколько мы создаем рабочих мест? Сколько мы дополнительно продаем топлива и имеем деньги на дороги? Это сложное решение. Оно очевидное.

А теперь скажи мне, пожалуйста. Дима, ты же поездил по всему миру. Почему на берегу реки, которая называется Рейн или Эльба, стоит куча домов? Вот ты едешь вдоль любой европейской реки в Голландии... Почему все побережье в Финляндии – это домики, домики, домики? А в Украине побережье – нельзя. В Украине дом на берегу – это что? Это криминал. Это всегда взятка, это договор, типа аренда... Это сплошная коррупция. При этом я тебе хочу сказать, что в этом году, когда мы не могли никуда поехать за бугор, я провел отпуск на Каменском водохранилище. Это бывшее Днепродзержинское водохранилище Днепра. Вот ты плывешь 20 километров по водохранилищу. И на 20 километров у тебя есть три-четыре места, где ты можешь выйти на берег. Все остальное – это камыш, камыш, камыш. То есть великий Днепр, потрясающая природа, но строить ничего нельзя. Послушайте, ребята, давайте сделаем законодательство. Тем более, поверь мне... Ты же знаешь прекрасно, что современные технологии позволяют вырыть туалет в пяти метрах от берега – и ничего в воду не попадет.

– Конечно.

– Сейчас уже все изменилось. Почему в Голландии... Мы же идем в Европу. Почему во всем мире возле воды можно ставить дома, а у нас можно, но только кому? Кто поделится. Так давайте мы нарежем все эти участки, выделим их на открытый аукцион. Но как только люди начнут вкладывать деньги в строительство домов не в Швейцарии, не в Италии, а здесь, какое количество рабочих мест, стройматериалов, дороги, инфраструктуры, электроэнергии, цена на рабочую силу... Сколько мы создаем рабочих мест только на этом решении? Разработать проект – надо месяц. Вы делаете людям добро. Вы делаете лучше. Но, опять-таки, вы тут же поубиваете эту всю мафию, которая продает разрешения на аренду земли на 50 лет. Да, оставим одну треть всего побережья для общественных пляжей – остальное продадим.

– Как человек, который рос среди 5 тыс. книг, что вы сегодня читаете?

– Когда-то, много лет назад, читал Дину Рубину. Сейчас ее по-новому для себя открыл. Прямо так она мне зашла... Господи, прочитал новую "Мир и война" Акунина, последнюю его вещь. Просто в диком восторге от всего Акунина. Который у нас на "Миротворце", кажется? Враг народа.

– Не думаю.

– А мне чего-то так кажется.

– А он-то чего?

– Ты как этот самый... "Бей жидов и велосипедистов!" – "А велосипедистов за шо?" 

– Да-да-да.

– Кстати, очень на меня произвел впечатление... Мне все время это напоминает наше бытие... У Рубиной есть потрясающий совершенно анекдот про попугая. Мне страшно понравилось. Чего-то это настолько символично... Вот у меня в последнее время анекдоты под нашу жизнь.

Значит, суть в следующем. Купил еврей попугая. Принес домой – оказалось, попугаиха. И начинает орать: "Хочу трахаться, хочу трахаться!" Орет на весь дом. И он несет... А у него дети – он перепугался. Несет: "Ребе, что делать? Вот купил попугаиху. Такая вот дрянь, орет". Он говорит: "Спокойно. Я тут знаю одну семью. Там живет два очень серьезных попугая. Молятся... Вообще классные. Надо твою к ним подсадить – они ее научат". Это точно как у нас: "Давайте мы нормального человека во власть засунем"... И вот, значит. Он хватает эту попугаиху, идет по указанному адресу – действительно, клетка, сидят два попугая: старый и молодой, – оба в кипах, Тору изучают. Запускают им попугаиху. И попугаиха начинает орать: "Хочу трахаться, хочу трахаться, хочу трахаться!" И старый еврей смотрит на молодого и говорит: "Вот видишь, Фима? Я же тебя предупреждал: если долго молить Бога, он тебя обязательно услышит". Опять-таки, ты понял, что я хотел тебе рассказать.

– Вы кино любите посмотреть?

– Ты знаешь, в последнее время нечего смотреть.

– Вот так?

– Мне как-то грустно. 

– Какие фильмы впечатляют вас?

– Мне очень нравятся фильмы, где разговаривают умные люди. Вот где есть интеллект, проявления интеллекта. Старые классические детективы иногда. То есть, короче говоря, там, где минимум мордобоя, где никто еще не думал о толерантности, где десять негритят – это десять негритят. Это то, что мне нравится.

– Поплакать во время просмотра кино вы можете?

– Ты знаешь, скорее во время просмотра новостей.

– Бывает, даже плачете?

– Мне так жалко мою страну... Мне все время кажется, что количество идиотов, которые определяют нашу повестку дня, превышает все мыслимые и немыслимые пределы. Причем это проблема не только украинская. Это такая, общесовковая, проблема. Она везде. Потому что самая большая беда состоит в том, что люди, готовые принимать решения, брать на себя ответственность, которые понимают ответственность за здоровье, за жизнь, за будущее собственных детей, которые не готовы врать и воровать, которые не переступают через совесть, – эти люди массово покидают страну. Оставшиеся вынуждены подчиняться быдлятским законам, жить в окружении угроз, насилия. И включается самоцензура именно благодаря феномену титушкизма. У каждого мэра – понимаешь? – есть люди, которые настучат по голове тому, кто откроет рот против мэра. А иначе он мэром не может быть.

И вот это насилие, которое существует на улицах, – оно сегодня прямая угроза развитию страны. И мне кажется, что искусство первого лица состоит в том, чтобы все существующие проблемы поставить по ранжиру: что главное, что не главное.

Это тоже очень важно – чтобы никогда больше мы не выбирали от противного. Мы выбрали Владимира Александровича на фоне объединяющей 75% людей неприязни к политике первого лица, которое врет и ворует. То есть люди, конечно же, в массе своей голосовали против Порошенко, а не за Зеленского. Это же совершенно очевидно. Но именно поэтому мы должны сделать все, чтобы никогда во власть не шел человек, который не ответил прямо и четко на поставленный вопрос: "Как ты относишься к этому, к этому? Давай: мова, віра, армія, Россия, НАТО, Европа". Да, декларировать, что мы идем в Европу, – и вносить это в Конституцию... Господи, ну какое же это унижение страны... То есть мы сразу в Конституции написали, что мы никакая не Европа. Мы фигня на постном масле. Мы стремимся в Европу... Они нас прямо ждут. Давай продекларируй, что ты идешь в гости ко мне в Харьков. Продекларируй. Так я тебя хоть жду.

Так вот очень важно, чтобы навсегда мы поняли, что первое лицо и вообще любой человек, который идет на выборы, очень четко рассказал, чего он хочет, какие перед ним цели. "Да, – скажет он, – я не допущу, чтобы онкобольные в стране орали от горя. Я не допущу, чтобы силовые структуры, которые должны защищать страну, занимались бизнесом, который, условно, торгует продуктами питания. СБУ пусть занимается своим. Только еще я сделаю, чтобы профессионалы везде были".

– Ваша жена тоже врач?

– Она пенсионер.

– Но была врачом?

– Конечно.

– Каким? 

– Детским окулистом. Принимала по 60 человек в день.

– Хороший врач?

– Классный. Сидит на пенсии. Я ее выгнал на пенсию. Могла бы принимать, могла бы показать. Но сидит на пенсии.

– Сколько лет вы уже вместе?

– В следующем году будет 40. Столько не живут.

– И как, доктор?

– Ты же понимаешь, что если люди вместе живут 40 лет – значит, неплохо.

– Значит, что-то их вместе держит.

– Да.

– Вы интересный молодой человек. Я не сомневаюсь, что у вас в жизни было море соблазнов. Жена ревновала?

– Да. Но умно.

– То есть ревновала по-умному?

– По-умному, да.

– Без истерик, без скандалов?

– Да. Она вообще, наверное... Знаешь, если есть лотерея прожить вместе 40 лет с какой-то женщиной, то вот я вытащил тот билет – один на миллион. Шансов было очень мало.

– Но в чем-то должно было повезти.

– Вот тут поперло. Но опять я тебе еще честно скажу: у нас совершенно потрясающие дети получились. Я даже не про то, что они нормальные, умные, порядочные ребята, которые не могут представить себе... И для меня это очень важно: что у моих сыновей та же система ценностей. Никто из них не может позволить обмануть, взять чужое...

– Чем они занимаются?

– Старший – программист. Младший – у него двойное образование: юридическое и экономическое, но он работает в моем проекте.

– И оба в Харькове?

– Да, оба в Харькове. Хотя мне было бы намного свободнее, если бы они были где-нибудь подальше.

– Внуки есть?

– Трое внуков. Два внука и внучка. Вот.

– За советами обращаются?

– Да. Но к счастью, мои невестки читали доктора Комаровского.

– А иначе они бы не были вашими невестками.

– Нет. Их же отбирали мои сыновья, которые тоже читали доктора Комаровского.

– Евгений Олегович: как вы считаете, в последующие годы под воздействием коронавируса, тектонических сдвигов, которые переживает сегодня планета, мир изменится?

– Мир-то изменится. Но эти глобальные изменения мира в умеренной степени коснутся нашей страны. Мы слишком далеки от цивилизации и от тех экономических законов... Послушайте, у нас биржи нет в стране. Мы все время тычем в ту же Россию: "Россия то, Россия се". Но они же экономически на другом уровне совершенно находятся. Понимаешь, у нас принцип такой: главное – помешать другому. Вот главное. Злорадство как национальная идеология.

– "Куме, у сусіда хата горить!" – "То пішли ще й корову його..."

– Да. Вот, вот! Понимаешь? И конечно, меня это очень огорчает. Поэтому я больше всего хочу, чтобы сюда пришла мораль, чтобы она вернулась. И она должна начать возвращаться из Киева, сверху. Вы поймите: ситуация, когда люди ради власти готовы жертвовать всем... Они даже готовы забыть язык собственных родителей. Всем. Предать все, что только можно. Которые не держат своих слов. Это же и с бизнесом очень серьезно связано. Попробуй что-нибудь сделать, что-то построить – тебе скажут завтра: "Сделай через неделю". И потом, что это за бизнес в стране? Человек, который нормальный бизнесмен, который умеет держать слово, который развивается, эволюционирует, – он понимает, что в этих ситуациях: когда за тобой государство охотится – фактически каждый человек – объект охоты государственных служащих. И люди балдеют просто от этого. Ты мне можешь объяснить, какого хрена в XXI веке каждый второй молодой мужик работает охранником?

– Значит, есть что охранять.

– Причем иногда они охраняют такое... Я просто иногда смотрю и думаю: "Господи, какой-то супермаркет. Молодой, здоровый мужик стоит возле дверей целый день". Вот он стоит целый день у двери. Я пытаюсь понять, что должно быть в голове у человека, почему… Что, он мечтал быть охранником? А почему он там стоит? Потому что нечем заниматься. Или предлагают совершенно унизительный заработок. Я вот еду Харьков – Киев...

– Хорошая дорога, кстати?

– Нет. Она сейчас активно строится. И скорее всего, будет очень хорошей.

– О, видите? Уже плюс.

– Конечно плюс. Охрененный плюс. Скажи мне, пожалуйста: как такое может быть в XXI веке: что если есть два крупнейших города страны: Харьков и Киев – и есть куча мест на дороге, где не то что мобильного интернета нет, а где связь пропадает? Ты можешь мне объяснить это? Как может такое быть,что харьковская окружная...

– Вы подбрасывали телефон вверх?

– В Харькове, в отличие от Киева, кстати, есть окружная с неплохим асфальтом.

– О!

– Но на харьковской окружной есть куча мест, где нет интернета. А мы рассуждаем про консультации медицинские, про телемедицину, про то, се, пятое, 10-е. А теперь я хочу знать, почему президент не может пригласить к себе в кабинет руководителей национальных операторов и сказать: "Ребята, а что вам мешает накрыть всю страну нормальной связью?" Я тебе точно скажу, что они озвучат список из трех пунктов, как им мешает коррупция. И это можно решить за месяц. Меня потрясло, как в Грузии, где война реальная с Россией точно такая же, где точно так же аннексированы участки... Я приехал в Тушетию. Регион открыт три месяца в году. То есть перевал, чтобы попасть в Тушетию, откроется в начале июня – и закроется в середине сентября. Я приезжаю в Тушетию – там 3G-интернет.

– И после этого у нас говорят, что Саакашвили плохой.

– После этого у нас говорят много чего. Но просто понимаешь, какая ситуация? Для каждого такого вопроса есть очень понятный ответ. И виноват во всем этом политический класс, который обосрался за 29 лет независимости от и до. И их менять надо.

Но еще раз говорю: сделайте то, что я сказал. Человек, который поменял политическую партию... Ты вышел из политической партии... Партия должна нести в себе идеологию. Партия – это не тусовка людей по бизнес-интересам. Партия – это идеология. Любая партия – расскажите мне, какие перед вами цели, какая ваша идеология. У партии должны быть глобальные цели. Глобальные цели на местном уровне, на уровне страны. Если человек вышел из этой партии, для него это перестало быть идеологией. Он и пошел в другую партию, с противоположной идеологией. Кто он? Если он из БПП ушел в ОПЗЖ, кто он?

– Опезежист.

– Правильно. Хуже. Там другие слова есть. Именно поэтому я говорю, что главное, чего мне не хватает в Украине, – это мораль. Это умение держать слово, это не врать, это работать. А еще что меня больше всего убивает в нашей стране – это, извини, уж профессиональное – совершенно мерзкое, гнусное отношение к детям. У нас глобальный кризис детства. У нас нет бесплатного спорта, у нас школы перестали быть тем центром, куда дети бегут после уроков, чтобы остаться...

– У нас нет детского кино.

– У нас нет всего этого. И главное: у детей нет идеалов. Никаких. Идеал для ребенка – это иметь 5 тыс. подписчиков в TikTok. Вот это идеал. Вот ради этого они готовы на все. Дети перестали получать базовые ответы на вопросы, что такое "хорошо" и что такое "плохо". А когда ты пытаешься об этом хотя бы говорить, то тебе рассказывают, что ты ватник и ностальгируешь по совку. Я ностальгирую по временам, когда мужчины защищали женщин, когда мужчина, который сказал "я приду в девять", приходил-таки в девять или без 20 секунд девять, когда человек, который дает слово, его держит.

Представить себе, что мужчина поднял на женщину руку... Только сейчас это называется "сексизм" уже. Нам это нравится? Мы хотим эту идеологию? Мы хотим в Европу? До свидания, ребята. Но только честно скажите: "Мы хотим такую..." Не надо идти в Европу – просто дайте базовые ответы: "Мы хотим страну, где только один правильный язык. И дети могут учиться только на этом языке, а все, кто на нем не говорят, – это плохие люди. И главное, что мы им скажем: "Валите отсюда". Вообще кто берет на себя смелость произносить эту фразу? Каждый человек, который сказал: "Валите отсюда", – это криминал. Но только надо, чтобы первое лицо объяснило это людям и сказало: "Мы это терпеть не будем". Мне кажется, что большего маразма, чем митинг внутри здания суда с давлением на судью, просто представить себе невозможно.

– Конечно.

– Как может президент игнорировать самое... В стране же чуть ли не самая большая проблема – это юридический беспредел. Но вершина юридического беспредела – это прямое давление на суд с угрозами судьям. Как можно на это не реагировать? Я никак не могу понять. И кем надо быть, чтобы всю эту махину провернуть? Понимаешь? Поэтому у меня впечатление такое: что, во-первых, надо как-то серьезно поменять вообще устройство страны. Потому что эта ситуация: с этими нашими мигрирующими туда-сюда премьер-министрами бесконечными... Президент – первое лицо. Он все определяет. Пусть он отвечает за все. Вот как в Америке. Ему одного-двух вице-президентов. Пусть идут. Понимаешь? Иначе нельзя. Что значит, что президент должен?.. Мы же и так видим, как президент ставит своих министров, президент, президент... Так давайте пусть он не подпольно, не подковерно, не через заносы в конвертах это все решает, а юридически и официально. Короче говоря, я поэтому и говорю, что в следующем году нашей стране 30 лет, и это та ситуация, когда надо проанализировать, признать ошибки, понять, почему страна лишилась почти половины населения, территорий, почему молодежь массово покидает страну, почему врачи получают 5 тыс.грн. Вот на все эти вопросы дайте ответы. И предложите, пожалуйста, рецепты.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Евгений Олегович, нашей стране в следующем году 30 лет, а вам в этом году, уже на днях – 60 лет. Это, конечно, тоже время подведения итогов. И я думаю, что сегодня в этой беседе мы их частично подвели.

– Очень частично.

– Вы много чего сказали важного. Вы много чего сказали такого, к чему нужно стремиться. И мы сейчас с вами пойдем – и за все хорошее выпьем. И выпьем за ваши 60. За то, что вы сделали для людей и сделаете еще. Я вам в очередной раз признаюсь в любви. Я вас люблю, я вас очень уважаю. Вы замечательный. Я вас поздравляю от всей души. Спасибо вам за беседу.

– Спасибо.

– Я закончил.

– Молодец. Ну что... Я, наверное, – знаете, что все-таки хочу сказать? Я чего-то думал, что у нас будет несколько разделов во всем, о чем мы говорим. Конечно же, и коронавирус, и медицина... И меня, конечно, по-прежнему вот сейчас все больше волнует тема детства. И я вижу сейчас, и для себя сформулировал уже давно чуть ли не самую острую проблему нашей страны – это полное отсутствие мужчин возле детей. Мужчины занимаются выживанием, дети не видят, что такое вообще... Опять-таки, я считаю, что есть мужское поведение, мужское слово. Вы можете сколько угодно обвинять меня в сексизме, но это так. Есть мужское поведение, женское поведение, мужская логика... На этом мир держится – на разности типов. Но только вопрос в том, что мужчины оставляют женщин один на один с принятием всех околодетских решений. Будущее детей, помощь при болезнях, где учиться, как себя вести, что такое "хорошо" и что такое "плохо", – все эти вопросы решают женщины. И отсюда эта истерическая, эмоциональная политика, неуравновешенная сплошь и рядом, которая мне жутко не нравится. И я хочу призвать нас всех реализовать в нашей стране то, что я увидел в Финляндии и что мне безумно понравилось. И лозунг такой: "Бабы – в политику, мужики – к детям". Это рецепт счастливой страны.

– Чтобы закончить уже совсем с юмором, чтобы было хоть немножко людям весело... Вы много невеселого рассказали...

– Я тебе и веселое рассказал.

– Я сказал "я закончил" – и вспомнил, как мне покойный Михаил Задорнов рассказывал, как на одном из съездов народных депутатов Горбачев сидит в президиуме, руководит залом, депутат стоит у микрофона. Закончил речь и сказал: "Я кончил". Горбачев сказал: "Кончил, не кончил – отойди от микрофона". Поэтому я снимаю микрофоны. Мы с вами закончили.

– Всем пока. Спасибо, Димочка. Поехали. Пошли, как ты сказал, за это поговорим.

– Спасибо.

Записала Елена КРАВЧЕНКО