+16 Киев
Руководительница, когда узнала, что я на фронте, спросила: "Олечка, кто тебе разрешал?" Я говорю: "Извините, Наталья Евгеньевна, я ведь не могу вас спрашивать, где проводить отпуск"
– Добрый вечер, дорогие друзья. У нас в гостях сегодня Ольга Башей, позывной Кроха – известный парамедик, волонтер. Ольга, добрый вечер.
– Добрый вечер!
– Вы помогаете на фронте уже несколько лет. То есть для вас война, как и для большинства украинцев, началась еще в 2014 году. Скажите, пожалуйста, как вы принимали решение именно об этом? Когда это было и что повлияло на вас?
– Это был июль 14-го года. В 13-м году это было только начало. Само решение пришло уже в декабре месяце 13-го года, когда я узнала, что на Майдан вышли дети. И полицейские позволили себе, у которых у самих есть дети, напасть на детей. Это для меня вообще неприемлемо, потому что у меня у самой есть племянники, у меня есть младшие братья. И поэтому для меня это вообще… Ну как? То есть власть, которая должна нас защищать, полиция – ну кто бы это ни был! Любой орган правосудия... А тут просто подняли руки на детей. Ну, на студентов. Студенты – это дети. Потому что у меня даже сейчас есть на стабах... Ну, 20–25 лет – я их называю детьми. Потому что для меня они – дети. У меня даже брату 36, и я его все равно еще считаю ребенком.
Поэтому, конечно, меня это возмутило. И я вообще не понимала, что это такое. Почему мы должны еще раз доказывать, что Украина независимая? Во времена Скоропадского – начать даже оттуда. Даже далеко ходить не надо – [Вячеслав] Чорновил, благодаря которому Украина стала независимой. Мы в который раз доказываем, что мы независимая страна, мы суверенная страна. Нам не нужны какие-то другие. Поэтому уже в июле 14-го года, когда я для себя приняла решение... Потому что нотариус еще не знала, что я еду туда. Она знала, что я беру отпуск. И об этом только догадывался один из сотрудников, Руслан, который потом в пятую или шестую волну мобилизации тоже ушел.
– Вы ведь по специальности юрист?
– Да, я помощник нотариуса, по образованию – юрист. Работала помощником нотариуса. Слава богу, у меня очень хорошая была нотариус. И есть нотариус: Наталья Евгеньевна Коваленко. И она, когда узнала, что я на фронте, у меня спросила: "Олечка, кто тебе разрешал?" Я говорю: "Простите, Наталья Евгеньевна, я же не могу вас спрашивать, где проводить отпуск, – правильно?" И она со мной согласилась.
Скриншот: Алеся Бацман / YouTube
– Отпуск на фронте!
– Да. И потом я ей сказала, что не вернусь: "Что я должна сделать?" Она тогда очень разозлилась, потому что работы было много, и она на меня надеялась. Но я решила, что иду на фронт. Я уже умею, я уже делаю очень многое, у меня получается. Потому что, когда я ехала на фронт, не совсем была уверена, что могу быть как медик, санитар. Потому что иного я для себя не видела. Я не волонтер, я не умею собирать деньги, не умею очень хорошо разговаривать, просить – я не знаю, как это назвать.
И когда я там себя нашла, когда начала... Как говорят, как вот маленькие детки всасывают все, как губка, так и я от военных медиков 25-й ДШУ... Это были гражданские медики в Бахмуте. Кстати, они мне очень дороги. И Бахмут стал очень дорогим. И я очень сожалею насчет Бахмута. Так уж пошло. Когда приехала, спросила у нее, что сделать. Я за один день приехала и уволилась. Потому что у нотариусов очень тяжело... Не то что просто тяжело – там принимаешься на работу через Центр занятости и так же увольняешься. Потому вопрос был только в этом. Я приехала – и девушки, которые в Центре занятости, спросили: "Почему вы увольняетесь? Такая хорошая работа". А я отвечаю: "Увольняюсь, чтобы быть на фронте. У меня есть маленькие племянники. И я не хочу, чтобы они в свое время услышали, увидели, что это такое".
Ну, к сожалению, видите, 24 февраля 2022 года показало совсем другое. К сожалению, дети испытали этот страх. И хоть Эдик младше, Рамина старше – 12 лет... Я думала, что он будет напуган, но он не напуган. Он всегда мне говорит о том, что мы победим, это наша победа должна быть – и она будет наша. Рамина – да, она напугана. Она понимает, что она меня не будет видеть очень долго. И так бывает. Даже когда приезжаю, я приезжаю к ним не сразу. Я немного должна побыть дома, чтобы она немного привыкла, что я уже здесь. А потом – когда приезжаю домой, чтобы она просто не плакала.
– А что именно на фронте, когда вы туда с миссиями уезжаете, вы делаете?
– У меня миссия одна: это спасение жизни побратима, посестры. Миссия одна может быть: спасение жизни. Ребята спасают от врага, от оккупанта спасают нашу землю, защищая. Я стараюсь спасать их жизнь… Я хотела бы, чтобы они не возвращались на фронт. Но каждый из них, потом получающий ранения, – он все равно возвращается. Потому что он говорит, что там его побратимы – и он не может их бросить. И, к сожалению, когда это во второй или третий раз, они уже больше не возвращаются домой. Это как будто закономерность.
Поэтому, конечно, миссия одна – это только спасение жизни бойца-побратима. Для меня это отец, для меня это дед, для меня это брат, для меня это чей-то зять, чей-то внук. То есть, ну это жизнь. Главное – это жизнь.
– Дело в том, что на фронте профессия, если можно сказать "профессия"... Призвание... Призвание парамедика, волонтера, который вытаскивает раненых с поля боя, – это одна из самых опасных профессий. Ты попадаешь под обстрелы, ты попадаешь под огонь. И ты должен еще и во время этого вытаскивать раненого... То есть у тебя двойная психологическая нагрузка, потому что не только о себе, о тех, кто рядом с тобой это делает, ты должен думать, но и о тех, кто сейчас ранен. А раненые же бывают разной степени тяжести. И очень разное состояние: и психологическое, и физическое. Вот расскажите, пожалуйста, о таких историях, которые вы всегда будете помнить.
– Таких историй, к сожалению, много. И крайне тяжелые, которые закончились, и ранения, которые были несовместимы с жизнью. Первый мой такой раненый был молодой парень, которому было 21 или 22 года. У него была молодая беременная жена. Он, кажется, был из Западной Украины, если я не ошибаюсь. И он настолько просился у командира, что он должен сесть в этот БТР, он должен сесть... Или не БТР? Что он должен уехать с ребятами. И командир в последнюю очередь: "Ну ладно уже, поезжай". Это батальон Кульчицкого. Он разрешил ему, командир. Казалось бы, ребята сидели так, как все сидели. Но, к сожалению, пуля 12,7, кажется – ребята говорили, – которая не дает шанса на жизнь, – она просто все разрывает внутри. Я ведь не знала, что есть такие пули. Потому что я все же девушка, и для меня ружье – это совсем неприемлемо. Я вообще не люблю оружие, мне оно не нравится. И когда я получила его раненым, я видела, что он с плеча ранен – ничего тяжелого. Я должна просто поставить окклюзийку, я просто буду его поддерживать, посажу правильно – он будет ехать, я буду его капать, введу ему все обезболивающие, которые нужно. Хотя я не всегда пользуюсь обезболивающими. И все сделаю. Я его довезу! Но когда мы прибыли, он уже был в тяжелом состоянии. Он уже был в агонирующем состоянии. То есть он уже умирал. Просто я об этом не знала.
Когда мне ребята сообщили, что у нас тяжелый, я взяла с собой анестезиолога военного, Томаса. Это харьковский военный госпиталь, он тогда был прикомандирован к 25-й ДШВ. Я говорю: "Томасик, поехали, там тяжелый. Скорее всего, потребуется твоя помощь". Потому что я еще тогда не умела ни интубировать... То есть еще я такой новый-новый новичок. И когда мы приехали, мы сделали все. Мы его заинтубировали – все сделали. Но он становился все тяжелее и тяжелее, потому что кровопотеря внутри у него. Не столько на поверхности, как это уже была брюшная. Это потом, когда я уже, так сказать, научилась у ребят... Я сейчас много чего знаю, умею. А тогда я не знала. И я настолько это все... "Томасик, делай что-то! Делай что-то, давай!" И мы его качали, и все делали, и он был... Мне казалось, что все хорошо. Когда его привезли в госпиталь, в больницу в Бахмут... Тогда работали только гражданские медики. Там не было военных медиков в то время. Это был август месяц 14-го года. И ребята: "Кроха, все сделаем. Все сделаем". И через 10 минут они вышли и сказали, что они совершали все реанимационные действия, но, к сожалению, он не выжил. В то время я винила только себя. Думала, что это только я виновата. Что мы, наверное, чего-то не сделали. Я себя за это ела, потому что... Не столько ела, как я должна была разобраться, что было сделано не так. Если я в этом не разберусь, потом не буду знать, что делать с другими. И мне ребята говорят: "Кроха, здесь ранение, несовместимое с жизнью. Что ты, – говорят, – от всех хочешь?" Потому что я тогда вышла – там были просто две машины-реанимобиля, одного из... Его уже нет. И он не давал выезжать дальше, чем мы ездим с Хоттабычем. И я тогда вышла – на них на всех накричала. Раздала всем на орехи. Я тогда очень была взбешенная, расстроенная. Потому что молодой парень... И все тогда получили на орехи. И они: "Кроха, извини, мы будем помогать". И они стали меня утешать. Я говорю: "Что утешаете? Мне все равно". Для меня этот день был очень тяжелым. Потому что он молодой. Я узнала, что у него молодая жена беременная. Ну, как так? Он просто... Один день – он вырвался на фронт, и за один день он погиб.
А потом, уже на следующий день, когда я привезла следующих раненых, – меня позвал наш судмедэксперт из бахмутского морга и говорит: "Кроха, я хочу тебе кое-что показать, если ты не боишься". Говорю: "Я не боюсь. Я изучала криминалистику. Мне можно показывать все". И мы с ним заехали – и он мне показал. Говорит: "Кроха, видишь, что это такое?" Я говорю: "Что это?" – "Это ранение, несовместимое с жизнью. То, что тебе говорили все врачи. Начиная от хирурга, анестезиолога, травматолога и заканчивая девушками, которые это тоже видели". Я, можно сказать, успокоилась. Но я себе поставила цель: понять, как можно спасти. Это для меня было первым шагом, когда я поняла, что мы должны делать больше, чем... Даже если невозможно спасти – возможно! И случаи такие были, когда доставали с того света.
В 2014 году россияне воевали с ВСУ и силовыми структурами. После 24 февраля 2022 года это война с гражданским населением, это геноцид
– Вот я хочу об этом тоже поговорить. Чтобы вы рассказали о таких случаях. Это очень важно. Я знаю, что за эти годы – годы войны – с фронта вы вывезли вместе с побратимами, с посестрами около тысячи: тысячи раненых, большинство из которых выжили. Это просто как городок, который спасли. Скажите, пожалуйста, если говорить, и с 14-го года, и сейчас, с 22-го года, когда вы снова ушли на фронт и это делаете – я думаю, что отличается широкомасштабная война и последствия от того, что было тогда, когда вы так ездили. Вы тогда были и в Дебальцево, и в Попасной, и в Песках, и в Крымском, и в Лисичанске. То есть вы были... И в донецком аэропорту вы были. Где вы только не были – да? Расскажите, пожалуйста, о таких историях и о том, что сейчас вы помните.
– Исходя из того, что я юрист, а не медик, даже не парамедик... Я иногда себя так шутя называю "недопарамедик", – потому что есть врачи, которые на сегодняшний день мне говорят, что... Просто могут сделать замечание за простой катетер, так или иначе – он все равно пропускает вливаемую инфузию просто со скоростью, которой она вливается... А порой я знаю, что перенаполненный – тоже неправильно. Они мне иногда говорят: "Кто ты такая?" И я говорю: "Вы меня, конечно, извините, простите, но когда я нуждалась в вас в 14-м году, вы ни один даже не откликнулись и не приехали, чтобы помочь". И в то время это было такое же спасение жизни, такие же военные, такие же Вооруженные силы, Нацгвардия, пограничники, служба... Господи! Это я СБУ называю "Служба Божья Украины". Это у меня так, шутя. Это у меня там друзья – я так с ними шучу. Да, они понимают. Они меня прощают за это. И они говорят: "Оля, надо все делать правильно". Я говорю: "Извините, с вашими медицинскими протоколами – это нужно отучиться 10 лет, чтобы работать, как вы работаете. Я работаю так, как меня научили военные медики, врачи. Не просто с улицы меня учили – меня учили военные врачи и гражданские".
Потому что 2014–2016-й – это реально была война. Потом оно немного стихло, и уже были... Да, были ранения, но не такие ранения. Но когда началась война 24 февраля 2022 года, я это называю, что это две разные войны. Почему? Потому что в 14-м году они воевали с Вооруженными силами Украины, со всеми силовыми структурами. Сейчас эта война 24 февраля 2022 года – она… Это война с гражданским населением, это геноцид. Если я в 14-м году вывозила большинство военных, то 25 февраля здесь, в Киеве, я уже начала вывозить гражданских. Начала с военных – окончила гражданскими. Почему гражданскими? Потому что военные были... Мне с Берестейской их накидали. Я там забирала. А потом мне позвонили из Ирпеня и попросили, чтобы я увезла оттуда. Говорю: "Там военные?" Мне говорят: "Нет, Оль. Там гражданских надо забрать: мужчина, женщина, ребенок". Я им сказала, что приеду. Но, к сожалению, они уже разбили мост Романовский и все остальные. Я им рассказывала, как это нужно сделать. Но врач меня не совсем понимал. Он понимал, что я не могу реанимобилем... Даже мост, который Гостомельский, – там просто дыряха была в мосту. Он не понимал, как я могу на машине... Я-то заеду, но назад я не выеду: машина перевернется. Ну какой смысл туда ехать? Я ему объясняю, что "вы поступите так, как я вам сейчас говорю". Ребята готовы зайти в реку и через реку на носилках перенести. Это военные. Он не услышал меня. Он уже потом, когда 5 марта дали коридор – или четвертого? Уж не помню. И тогда уже, да... Тогда они уже начали подвозить. И там уже сделали мост.
Это геноцид украинского народа. Я тогда была посто в отчаянии, потому что видела тяжелые ранения военных. Когда я увидела Ирпень, Бучу, Гостомель, Бузовую... Когда я увидела гражданских и когда это были дети... Дети, женщины... Ведь у меня дома тоже Рамина, Эдик, Юлечка, Аврам. И девочка, которая попала ко мне первой на машину, – у нее была вырвана задняя часть: и спина, и та же попа. Тампонада – это просто название – тампонада. Там просто нужно было останавливать кровотечение, чтобы девочка выжила. Девочка выжила, потому что было правильно все сделано. Но когда у меня спрашивали: "Оля, что это за война?.." Я говорю: "Извините, это геноцид украинского народа. Какая война? Это геноцид!" И они видели, что я немного такая... Я говорю: "Вы понимаете, у меня то же самое: дома есть мой Эдик, моя Рамина, Юля, Аврамчик. Дети есть дома. И у меня, у моих семей тоже есть маленькие дети, у моих братьев". А они: "Ну да, конечно".
Когда это стало учащаться... Гражданские, гражданские, гражданские – потом кто-то военный. Гражданские, гражданские, а затем военный. И одна из ситуаций, когда... Эта, кстати, фотка везде гуляет в интернете, где мама и двое детей погибли у памятника в Романовке. Они должны были остановиться у моста и лечь. Но почему-то мама побежала. Ей кричали все: "Остановитесь, не бегите". А она бежала. И она погибла, и дети погибли. Это был мальчик 12 лет и девочка – девяти.
Потому это очень тяжело. И этого нельзя прощать русскому народу. Я часто говорю ребятам, что их нужно просто свернуть в одну воронку. А они отвечают: "Нет, Оля, в одну воронку нельзя. Надо, чтобы они кашляли перьями". Потому что когда кашляешь перьями, умираешь не так быстро. Три дня можно умирать. Для них это самое то.
Реально, я не понимаю, как можно было напасть. Никто не верил, что он нападет. Я в это верила, потому что когда я ушла в 18-м году с фронта... увидела, что военные сами справляются и помощь волонтера уже не нужна. Потому я ушла. И я всегда говорила, что это еще не конец. И всегда говорила об этом с командирами некоторых подразделений, которых я знаю. Что мы еще не закончили эту войну, она не окончена. Даже главнокомандующий [Руслан] Хомчак, который сейчас не главнокомандующий, даже он не прислушивался к тому, что ему говорили. Надеюсь, что не только я ему об этом говорила. Я думаю, что об этом говорили все ребята, которые были на фронте. Поэтому сейчас у нас есть то, что есть.
Мама говорит: "Оли давно нет, я переживаю". А ей отвечают: "А кто ее туда звал? Она могла бы туда не идти"
– Оля, вот вы сказали о таких историях, когда просто удивительными были возвращения с того света. Расскажите немного.
– Это у нас история... Я работала с моей подругой, у нее позывной Ромашка. Она Ромашка, потому что она любит конфеты "Ромашка". И у нее был очень тяжелый. В нашем "ассапе" – у нас всегда те, кто более уже квалифицированными были парамедиками, – они всегда выезжали на тяжелых. И когда нас вызвали, сказали, что "у нас там один умерший, а двое крайне тяжелых". "Может, не забирать? Может, заберите других: тех, кто..." Ну, как бы по сортировке правильно идет: забирать сначала не очень тяжелых, тех оставлять, – а потом, может... Это военная сортировка. И мы с Ромашкой: "Нет!"
Когда нам привезли этих тяжелых, Ромашка говорит: "Кроха, ты бери себе одного, я – другого". Это были бои за Донецк. Это Зайцево, Майорск – там были сражения. Под Жованкой. Там забрали. Взяли в машину – и мы не трогаемся, пока не сделаем все. То есть мы должны подключить, поставить в вену, сделать, ввести все препараты. И я кричу Ромашке: "Ромашка, у моего нет сатурации совсем. Сейчас буду подключать дефибриллятор". Она говорит: "У меня такая же штука". Я говорю: "У тебя есть дефибриллятор?" Она говорит: "Нет". Я говорю: "Хорошо, давай я своего заведу, потом ты – своего". Я своего быстро завела. Потом поставила все лекарства, которые нужны были для его поддержки. Затем отдала дефибриллятор Ромашке. Я говорю: "Ромашка, мне ехать помочь?" Она говорит: "Нет. Подожди. Я своего заведу – поедем".
– Это вы по рации, да, все между собой?
– Нет, у нас машины рядом стояли одна возле другой.
– А, рядом?
– Да, у нас машины одна возле другой стояли. Потому что ребята в то время, когда видели реанимобиль, – они... Не важно: контужен, без ноги – он все равно будет бежать к реанимобилю. И ко мне еще пару ребят подсели. И я у одного увидела... Что у одного не совсем была ампутация, но можно было собрать ногу. И он просто ее подвязал – как это сказать? – ремнем. Так он сел в машину. Я вижу, что у меня уже в машине потоп. Я говорю: "Извини, я должна сейчас этому помочь. Потом тобой займусь. Но ты сам себе сейчас затяни "эсмархом". Потому что тогда турникетов не было. Я говорю: "Я тебе буду рассказывать, как делать, а ты будешь делать". Хотя у него уже один "эсмарх" был. Он себе уже "эсмарх" надел, но он просто его неправильно затянул. И я ему говорю: "Ты тот не снимай, а этот сверху накладывай"... Чтобы спасти конечность, нужно было наложить ниже. Потому что если бы осталась ампутация, так ампутация произошла бы ниже, не выше. Это я уже потом выяснила: когда мне сказали хирурги об этом, военные врачи.
И так получилось, что Ромашка "завела" – и она: "Кроха, я завела". Там, разумеется, это у нас радость такая. Машины у нас ездят очень быстро. И когда мы привезли в Бахмут, там уже стояли наши военные врачи. "Девушки, – говорят, – что вы делаете? Что вы делаете?" Говорят: "Здесь не то же самое..." Сатурация была 60 на 40 – это не совсем систолия, но в то же время еще есть возможность совершить прямой массаж сердца и завести. Тем более если это делают анестезиологи. Для них это не представляет никакого труда, чтобы "завести". Даже недавно была ситуация, когда врачи в Часовом Яру "завели" раненого, пробывшего на поле боя, кажется, больше недели, потому что у него там...
Поэтому вот такие события – они вдохновляют больше. Они дают толчок к тому, что ты можешь еще спасать жизни. И если где-то случилось такое, что тебя кто-то обидел, потому что тебе сказали, что тебя туда никто не звал...
– А такое говорят?
– Конечно.
– А кто такое может сказать?
– Это могут сказать гражданские, это могут сказать дома, это могут сказать и там, на фронте. Гражданские люди. Это в Краматорске, в Константиновке. "Тебя туда никто не звал". К примеру, маме моей тоже так говорили. Мама говорит: "Оли давно нет – я переживаю". А маме так и говорят: "А кто ее туда звал? Она могла бы туда не идти". И все. И мама говорит: "Хорошо".
Есть такие люди. Это нормально. Это жизненный фактор – я на него не обращаю внимания. И действительно, я сама сделала свой выбор. Когда ты спасаешь жизнь... Я не знаю, это невозможно просто как-то словами передать. Это просто такое перенаполнение. Когда мне мой муфтий... Саид Исмагилов – он муфтий моей мечети. Я ему когда-то пришла, сказала, рассказала, что такое бывает. Это был 16-й или 17-й год. И он мне говорит: "Оля, просто пойми одну вещь. И это Всевышний об этом говорил, что когда ты спасаешь одну жизнь, ты спасаешь тысячи. Поэтому не обращай внимания ни на что". Муфтий говорит. Я ни на что не обращаю внимания. Просто не могу понять, как люди не понимают, что, спасая жизнь, ты все-таки… У тебя что-то оживает, сердце переполняется радостью. Что значит просто сидеть, ничего не делать, рассказывать, что вот сделали вы то, сделали вы то? Нет, ну так поезжайте, сделайте! Попытайтесь это сделать.
Фото: divoche.media
– Ольга, а если говорить о характере ранений сейчас, что вы видите на фронте, когда ездите, когда ребят, девушек вывозите? Что нового появилось, что отличается?
– Если в 2014 году были раны от минометов, потому что все же "Смерчи" и "Грады" не так часто использовали. Да, были ампутации, но они не были в таком большом количестве. Были, так сказать, пневмотораксы, но это были пневмотораксы от ушибов. От ушиба – подразумевается, когда влетел либо "Вог", либо пуля ударилась в бронежилет – и она о грудную клетку ударяется. Почему мне не нравятся сейчас плитоноски больше, чем броники? Потому что плитоноски – они очень мало закрывают. Броник все-таки больше закрывает. И больше таких тяжелых ранений. Потому что от пневмоторакса тоже можно умереть, если это тяжелый пневмоторакс.
У меня был пациент зимой... Ноябрь месяц. Кажется, ноябрь месяц. Был пациент – боец, вернее. Это пациент уже для врачей. У которого была очень-очень маленькая дырочка. И врач посчитал это просто царапиной – и просто наклеил наклейку и все. Когда я увидела этот вход, поняла, что это пневмоторакс. Когда забрала его в машину, врачу ничего не сказала, потому что он гражданский врач. Возможно, он не понимает, что может быть от этого, такой пневмоторакс, он может быть тяжелым. Я его в машину когда забрала, просто наклеила ему окклюзионную повязку, посадила его на 30 процентов выше, подняла, чтобы ему было легче дышать. Попросила его лечь на пробитую сторону: там, где уже есть пневмоторакс. Когда он все это сделал, мы нормально доехали в больницу. Когда ребята его приняли... Я уже им позвонила – говорю: "Ребята, пожалуйста, должно быть свободное КТ, потому что пневмоторакс, и может быть тяжелым". Я уже приехала, уже КТ было свободно, они ждали. И пока я сходила, так сказать, привела себя в порядок, быстро умылась, потому что было много раненых... Я быстро умылась, переоделась, потому что одежда была в крови. Вернулась – и мне врач говорит: "Кроха, знаешь, что ты сделала?" Я говорю: "Что я сделала?" – "Пневмоторакс привезла". Ну, у военных есть такая... Они еще с 14-го года надо мной так шутят. Говорят: "Если Кроха не накосячила, день пропал". Я говорю: "Чем же я накосячила уже?" Они знают, что я могу накричать на командира, когда забираю раненых. Я могу рассказать, что да, что не так. Я говорю: "Да чего я уже такого натворила? Чем я уже накосячила?" – "Да нет, Крошечка, – говорит, – ты молодец". Говорит: "Ты просто спасла жизнь бойцу". Пневмоторакс – да и ладно. Они говорят: "Нет, нет, смотри". И они мне показывают на МРТ фотографии – и у него осколок прошел между... Легкое, сердце – и остановился в желудке. Из желудка он вытекал – и он мог так умереть. Не только сердце, но желудок.
– А вот скажите, пожалуйста, в такие моменты, когда вы увозите раненых, о чем бойцы вам говорят? Может, просят о чем-нибудь? Что-то такое, что опять же вы помните. Что вы можете рассказать?
– Нет, бойцы – они могут говорить обо всем, но они... Большинство молчаливы. Очень редко, когда… Они могут спросить о своем ранении. Например, недавно у меня был на машине мужчина – он уже такого возраста, 50 лет. И он, как оказалось, играет на пианино. И он, кажется, какой-то преподаватель. У него просто была повреждена ладонь. Пальцы были повреждены. Это все сшивается, просто потом нужно разрабатывать где-то около года-полутора. Это все собирается, это сосудистая хирургия. И он единственное, о чем спрашивал, будет ли у него работать рука. "Дочка, у меня будет работать рука?" Я говорю: "Конечно, будет работать". Говорю: "Вы мне еще позвоните и поблагодарите". Он говорит: "А как вас найти?" Та, говорю: "Найдете. Не переживайте. Спросите, где можно найти Кроху, – вам скажут". Его уже прооперировали. Он уже сейчас поехал на реабилитацию. Я просто контролирую, куда он поехал. Знаю, что у него уже все будет хорошо.
Просто это с 2014 года так было. Я никогда не отслеживала, что дальше с ранеными. Потому что, если отслеживать, надолго может не хватить.
Я за время на фронте в 2014–2018 годах плакала только трижды
– Я понимаю, что ваша работа еще и в том, чтобы успокаивать. То есть даже если вы видите, что ситуация очень плохая. Но ведь морально очень важно, чтобы человек не понимал этого и сам себя этим поддерживал. И вот именно об этих ситуациях я хочу спросить. Знаете, когда слезы льются, а ты должен улыбаться и что-то говорить.
– Я себе на фронте не даю возможности расслабляться. Почему? Потому что я за это время на фронте, в 14–18-м годах плакала только трижды. Это тогда, когда я потеряла этого мальчика, потому что я не понимала, что у него ранение, несовместимое с жизнью. Затем погиб командир 95-й бригады 3-го батальона Сережа Гризли. И в третий раз я плакала, когда погиб врач-фельдшер Зиныч Игорь, с которым я работала на терминале. Потому я себе не даю возможности там плакать. И ребята только видят мою улыбку, потому что когда они потом меня ищут, они спрашивают у врачей, говорят: "У нее такие большие глаза, она улыбается на все 32". И она, говорят, ведет себя, как командир. Таким образом кто-то узнает, что это, возможно, могла быть Кроха.
Был у меня такой боец на машине, у которого была ампутация пальцев. Если бы он сразу подобрал, возможно, и пришили бы. А так как он растерялся и оставил... Он просто-таки кипишевал, что его жена не примет. Я ему: "Ну смотри, кричишь..." Я всегда ребятам говорю: "Когда вы кричите, вы живы. Это уже хорошо". И они: "Ну как же? Мне больно". Я понимаю, что ему сейчас на операцию. Его сейчас будет брать анестезиолог. Его будут седировать, класть спать, как я говорю ребятам. "Вы приедете, вас сейчас помоют, уложат спатки, прооперируют. Проснетесь, – говорю, – как новые копеечки". И он, не понимая… Потом позвонил, извинялся. Говорит: "Извини, Кроха, что я себя вел, как какой-то кипишный мальчик". Я говорю: "Ну ты пойми..." А он просто переживал, действительно ли примет его жена без пальцев домой. Нужен ли жене такой муж? Я говорю: "Если у тебя жена умная, то, конечно, она тебя примет. А вместо пальцев можно поставить протезы. Ты знаешь об этом?" И они так удивляются мне, что я им не рассказываю сказочки.
Потому что был у меня один такой боец, он меня потом вспомнил через два года, когда мы встретились на "Играх непокоренных". Я просто пришла посмотреть. Это был спинальник, потому что у него был поврежден таз. Имеется в виду бедро и спина. Потому что, когда я увидела только бедро, я еще успокоилась, потому что я его затампонировала, закрыла – и все. Я думала, что все в порядке. А потом он стал говорить, что он не чувствует ног. И когда я его уже повернула на себя и увидела, что у него вся спина, весь позвоночник в таком состоянии, что уже ясно, что он спинальник, что он уже колясочник... Он: "Я не чувствую ног". Я ему говорю: "Не чувствуешь, потому что у тебя, смотри, бедро повреждено". Он говорит: "Я обеих ног не чувствую". Я говорю: "Как ты думаешь, у тебя что, одна нога не отвечает за другую, что ли?" То есть я ему столько всего наговорила, что он... Ну, он реально... Он не знал, что с ним. А потом уже, когда прошло два года и мы с ним встретились, он говорит: "Вот кто мне соврал. Я тебя, Кроха, благодарю, потому что я бы опустил руки". Я говорю: "А что я тебе должна была на то время сказать? Что ты спинальник, что ты колясочник, что уже все? Нет, конечно, я тебе должна была рассказать, что все классно, все хорошо. Смотри, ты сейчас на "Играх непокоренных". Всегда что-то одно влечет за собой что-то лучшее. Что-то плохое может повлечь за собой лучшее. Ты же на "Играх непокоренных". И ты в Олимпийских играх уже принимаешь участие". Ну и мы тогда обнялись, и он меня поблагодарил.
Скриншот: Алеся Бацман / YouTube
– А почему Кроха?
– Ой, это Хоттабыч. Это Хоттабыч – Лысенко Илья Джонович, наш руководитель фонда благотворительного "АСАП ЭМС Хоттабыч". Потому что он глава этого фонда. Просто когда я впервые с ним уезжала на фронт в июле месяце, мы с ним договаривались: две недели. Однажды я с ним встретилась – он меня испугал, что там все страшно. Я: "Хорошо". А потом он просто сделал такой... Ну, это просто, так сказать... Всевышний прямо здесь руководил своей рукой, потому что если бы он не хотел, чтобы я ехала на фронт, то я бы не проснулась в это время и не увидела смс. И просто в двенадцать ночи мне сбросил, что мы встречаемся в шесть часов у меня на парковке возле дома. И я увидела это смс. Я сразу ответила, что буду готова. Илья не поверил. Он думал, что я просплю или еще что-нибудь. Я не проспала. Я уже ждала. Но к тому времени еще была жива сестра – и она услышала, что я там копошусь. Тем более, что она видела, что у меня собрана сумка. Она у меня спросила: "Куда ты едешь?" Говорю: "Отпуск будет". И когда она увидела, что приехала "скорая", реанимобиль, она говорит: "Я поняла, какой у тебя отпуск". Я говорю: "Ну ты же только маме не говори". Ну и здесь мама уже выходит. Услышала, что я... Мы вроде старались тихо говорить. Брат младший и не услышал, он отдыхал. И когда я уже села в машину, Хоттабыч начал меня называть "Крошечка, Крошечка". И я – ну Крошечка – так Крошечка. Я знала, что у военных на фронте есть позывные. Знала, что это правильно, что так нужно. И Крошечка. Так он стал называть Крошечкой. И, кстати, все думают, что это моя фамилия. Потому что даже руководители, даже из государственных органов: Офис президента, Министерство обороны, ГШ – они все думают, что моя фамилия Кроха. Кстати, мне когда-то сказали ее поменять. Но я как подумаю, что менять кучу документов...
Считаю, что награды должны вручать всем находившимся на "нуле" военным. И они будут мотивированы
– Вы же награждены орденом княгини Ольги и вы народный герой Украины.
– Защитника Отчизны вручал [бывший министр внутренних дел Арсен] Аваков на той стадии, когда... Это только прошло 24 августа, на Дебальцево нас накрыли – у нас там были раненые. Я даже не помню, кто подал списки. Я тогда очень разозлилась, потому что, во-первых, было рано, во-вторых, я не считаю, что награда для меня, для таких людей, как я. Возможно, кому-то это нужно, поднимает дух боевой. Но я считаю, что награды должны быть только у военных, которые прямо на линии разграничения огня. Как военные говорят, линия разграничения огня или "нулевка", как они называют. Потому что это "нулевка". Вот там нужно выдавать награды. Не просто решать это с верховным командующим Зеленским, а к тому времени – Порошенко. Эти награды просто нужно наштамповать. Даже защитника Отчизны. Даже! И просто каждому бойцу. Каждому бойцу. Просто только вышли из боевых – сразу просто вручить. Это должен делать не Зеленский – подписывать. Это должен делать на сегодняшний день Залужный. Когда-то это хотел делать Муженко Виктор Николаевич. Потому что однажды я с ним об этом говорила. Маршал Жуков, считавшийся где-то хорошим, где-то плохим, – меня только устроило то, что маршал Жуков раздавал награды, приезжая на фронт. И они просто привозили в чемоданах. Книжки были наштампованы. Книжка выписывалась прямо на месте, потому что могло быть так, что бойца уже нет, он погиб, а книжка уже подписана. Поэтому чистая книжка, сидит писарь, в ящике лежат медали. И он выписывает – медаль выдается, выписывает – медаль выдается.
Точно так же нужно делать сейчас с нашими военнослужащими. Я когда-то об этом говорила. Думаю, что просто некоторые считают, что я такая вся добрая. Я слишком, наверное, забочусь о бойцах. Но я понимаю, что такое "нулевая" позиция, что такое линия разграничения огня. Потому что я сама там была, сама оттуда вытаскивала раненых. Поэтому каждому, кто там был: на линии разграничения огня, – как только они вышли на восстановление боеспособности, нужно давать награды. Ребятам, которых там шесть, восемь, десять, двадцать – не знаю, сколько их там находится. Ну именно за то, что они держат ту позицию, – уже за это нужно давать награды. Не нужно этого "Богдана", пусть они себе их надевают. Эти полковники, генералы. Пусть ребятам дают хотя бы Защитника Отчизны. И ребята уже их поблагодарят и будут мотивированы.
Они и так мотивированы. Потому что приезжающие иностранцы... Кстати, мои знакомые иностранцы-парамедики и другие военные – они сами рассказывают, что "ни одна война не сравнится с вашей, и ни один мотивированный боец не сравнится с нашим мотивированным бойцом". Поэтому это дало бы им еще больше мотивации. А кто не хочет идти воевать, он и не пойдет. Или кто не умеет воевать, он и не пойдет.
Фото: fakty.ua
– Ольга, вот вы подошли к тому вопросу, который я хочу вам задать. Вы были советницей двух министров обороны Украины. Если бы вы сейчас были советницей, что бы вы еще посоветовали? Потому что это я уже слышу.
– Я бы многое изменила. Во-первых, моя основная тема – это медицина. Я бы многое изменила в медицине, потому что там нужны замены. И, кстати, в свое время Ульяна Супрун, которая, возможно, тоже для себя решила, что война уже окончена, в 18-м – или в каком году?.. Когда мы в 15-м году начали продвигать военную доктрину с генералом Вербой. Генерал-майор Верба Андрей Вячеславович. Мы хотели, чтобы была подписана военная доктрина. Она должна быть – военная доктрина. И ее должны были подписать уже сейчас, как только началась война. Ее должны были подписать и сразу под нее сделать программу. Почему? Потому что гражданский... Я не умаляю важности гражданских хирургов, нет. Они тоже врачи. Но они не знают военную медицину. Они не знают, что такое минно-взрывные, что такое ампутации. Как можно просто, когда на ноге косточки поломаны, ее собрать? Есть такое, что можно собрать, а есть такое, что собрать нельзя. И когда я знаю, что ребятам, которым можно было спасти конечности, просто ампутировали ту ногу, не считаясь... Они даже не посмотрели на то... Следующий вопрос бойца – это себя найти в этой жизни без стопы или без ноги, затем войти в социум с этим, затем войти в семью с этим. Поэтому гражданские врачи зачастую... Я не говорю, что все, но часто принимают решение неправильно. Поэтому должна быть военная доктрина, программа под нее подписана. И это уже должно было работать в наших гражданских больницах, чтобы наши военные врачи зашли и в гражданские больницы. И тогда было бы гораздо лучше с бойцами, ампутантами, с ожоговыми. Потому что у меня боец из 28-й бригады – его из гражданской больницы, ожогового отделения, выписали с гнойными ранами. Он весь тек. У него ничего не зажило, но его выписали. И только потом: когда я... Ну, так случилось. Наверное, я должна была просто приехать туда на обучение. И я когда увидела, подняла там всех на уши и сказала: "Ну вы совсем уже сошли с ума? Это что? Это как?" То есть у него ничего не зажило, а вы его отпускаете: "Иди в часть, лечись в части"? Каким образом лечиться в части? Пантенолом? Так пантенол для других ожогов.
То есть здесь в плане этого медицина – это основное. То, что должно быть отдельно от Министерства обороны, – оно должно отделиться. Потому что Министерство обороны получает средства и снабжает ГШ, то есть отделы военных и медицину. Так медицина должна быть в отдельном подразделении, потому что медицина во многом нуждается: как госпитали, так и прифронтовые госпитали.
Здесь очень много всего. Мне много говорят, что "тебе надо чуть ли не министром обороны быть" и все остальное. Нет, мне такого не нужно. Просто нужно, чтобы они прислушивались. К примеру, если я волонтер уже с опытом... Не волонтер, а парамедик. Потому что волонтер – это другой человек. Я парамедик просто. Я уже сертифицированный, у меня есть сертификаты – и слава богу, я их всегда восстанавливаю, потому что мне самой интересно, что нового, что меняется, каковы протоколы. Поэтому когда есть люди, у которых есть опыт и которые могут подсказать, как это сделать правильно... Даже тот же военный, который знает, что сделать. Просто прислушиваться к нему, а не думать, что ты один там умный – и больше никто. Многое нужно менять. Не только в Министерстве обороны.
– Ольга, я вам очень благодарна за это интервью. Очень интересно. Берегите себя и берегите всех, чья судьба оказывается в ваших руках. И слава Украине.
– Героям слава! Благодарю вас.
– Спасибо.
Видео: Алеся Бацман / YouTube
