Винник: Не знаю, как остался жив: мужик кастетом мне нос переломал, выбил два зуба. А через неделю его посадили в тюрьму – он убил человека G

– Олег, добрый вечер.

– Здравствуйте, Дима.

– Мы будем на "вы"? Или, как в жизни, на "ты"?

– Я не думаю, что это поможет. Я имею в виду, для разговора не нужно придумывать "ты", "вы"... Мы знаем друг друга.

– Говорим как в жизни?

– Абсолютно.

– Ты родился селе Вербовка Черкасской области.

– Вербівка Кам’янського району.

– Чем занимались родители?

– Простые рабочие люди. Мама – доярка. Отец – разнорабочий: весной в поле, зимой в котельне. Вот так вот.

– Простые, обычные люди.

– Обычные, да. По финансам бедные. Но богатые на любовь.

– Как ты рос? Это советское детство обычное. Сельское советское детство. Каким оно было?

– Прекрасным. Я там вырос. В три годика мы переехали в другой район – Чернобаевский, тоже Черкасской области. И там – я не помню, сколько мы жили – три – пять лет. И потом переехали уже в Жашковский район, село Червоний Кут. Это уже 18 километров от Одесской трассы. И я там очень мало помню, где мы остановились на несколько лет. Только помню один случай, когда я из дому сбежал.

– Почему?

– Я просто проснулся, а дома никого не было. Мне было три или четыре года. Отец побежал к соседу за сигаретами буквально на две минуты. Я проснулся, дома никого не было – испугался. И взял кружку эмалированную такую, надел себе на руку, разбил окно – и выпрыгнул.

– Вот это характер... В три года.

– Да. Обулся. Мама мне рассказывала: у меня были белые сапоги. Белые почему-то: в селе. Наверное, уже тогда был модный. (Смеется). Обул не на ту ногу – и пошел к маме на работу.

– И дошел?

– Да. Там километров, наверное, восемь надо было идти.

– И дошел в три года?

– Меня подвез водитель молоковоза. Я там еще зашел на озеро, где сосед рыбу ловил, пообщался еще с ним. И потом меня молоковоз подхватил – и завез к маме на работу. Она была белая, потому что мои сапоги... Она смотрит на сапоги, а они не на ту ногу: вот так стоят... (Показывает). Это такие моменты незабываемые... А отец пришел домой, и у нас была собака Каштан, и она лаяла очень громко. Он заходит, а меня нет, окно разбито... Отец в шоке.

– Я представляю.

– И лает собака. Он вышел на улицу – собака лает на окно, что оно разбитое. Я не порезался вообще. Так вышел – и пришел к маме. Да, была засада. Мобилок не было позвонить рассказать.

– Красивые места там были?

– Конечно. В детстве все красивое. Остаются только красивые воспоминания. Самые честные.

– Самые честные – детские?

– Да.

– Когда ты почувствовал страсть к музыке? Если можно назвать это страстью.

– Да, можно сказать, что это страсть. Это, наверное, надо было дорасти до того момента, чтобы ты понял, что это твоя жизнь, что это тебе нравится, что это реально твой крест, твоя ноша. И это было где-то уже в седьмом классе, когда я захотел купить мотоцикл "Минск" – 400 рублей – и мама не купила. Я бойкот устроил. В 14 лет гормоны, первая любовь, все дела.

– Разбил окно опять кружкой...

– Нет. Это уже было на улице. Я объявил бойкот. И неделю я не ел. Помню, как у порога...

– Как "неделю не ел"?

– Да, не ел неделю. Мотоцикл хотел. Дурка какая-то гормональная.

– Ну характер...

– Да, характер есть. И я убежал. Мама меня догнала, побила на мне щирицю. Она бежала по дороге, на ходу срывала. А щириця – оно больно. Щириця рассыпалась – потом была лозина. Да... И где-то пару недель у меня такие басаманы на спине были. Она выбила из меня всю эту дурь. И я ей очень благодарен, потому что я думаю, что если бы она разрешила мне, меня бы не было.

– Ты рисковый был такой?

– Да, наверное, скорее всего, безбашенный. Она меня несколько раз спасала от смерти.

– Что это за случаи были?

– Где-то четыре года мне было. Я засунул кабель... Из телевизора вынул. Был открыт задник. Знаешь, как эти телевизоры старые, ламповые: мы снимали крышку, потому что когда лампа пищит, ее надо всунуть. (Смеется).

– Да, да. "Рубин", "Кристалл"... Что там за телевизоры были...

– Да, да, да. И я как-то его вынул, мне было интересно – и воткнул его в розетку. Взял рукой так... Оно мне сжало руку – и я начал гореть. Все: это дым, кровь... Мама услышала. И слава богу, она додумалась вынуть кабель. И при этом у мамы два класса школы: первый и второй. Круглой сиротой выросла. И меня спасла. И я помню, как она меня в медпункт несла. Бежит кровь, эти все дела. Шрамы эти до сих пор остались.

– Кошмар.

– И вот я понял уже сегодня, что есть моменты в жизни судьбоносные: что кто-то должен быть возле тебя.

– Это первый раз. А второй?

– А второй – мотоцикл. А почему? Потому что я взял у соседа мотоцикл. У нас новая трасса была. Сахарный завод в селе – Березинський цукровий завод. И дорогу простелили, новый мост... И я как дал на этом "минчаке"... И передо мной фары КамАЗа. Я с дамбы слетаю. Камазист меня достал из-под мотоцикла. Понял, что я живой, – еще и в табло дал.

– Правильно сделал.

– Очень даже. Я два раза звезды увидел. Приземлился мягко. Ногу сжег. Он меня поднял. Дал понять, что я не прав. Я ему благодарен. И мама все-таки не допустила, чтобы я купил мотоцикл. А потом, после того мотоцикла, когда мама дурь выбила, – я заменил это – и стал играть на гитаре.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Ты сам потянулся к гитаре? Или кто-то подсказал?

– Три блатных аккорда. Ой... А там все началось... Мой друг Вова Куценко был директорский сын – его отец был директором сахарного завода. Очень талантливый – он мог делать все, играть на всех инструментах. Если взял в руки инструмент, он сразу посмотрел, пощупал – сразу играет. Буквально сразу. Ну вот мультиталант, какой-то вундеркинд. И мы до сих пор контактируем. Там, где-то на интервью, когда хотят журналисты взять у моих друзей, коллег, по детству. Было уже несколько программ. И он меня научил играть на гитаре. Три блатных аккорда. Мне понравилось. А потом я понял, что я развиваюсь очень быстро. Это был уже седьмой-восьмой класс. И у нас пошли корпоратосы, свадьбы, дискотеки в селе. У! Это было...

– А первое выступление ты помнишь?

– Нет, не помню. Вообще свое первое выступление?

– Да.

– Вообще помню. Это УТОС – общество слепых. Моя мама была инвалидом второй группы по зрению. И я каждый год с ней ездил на перекомиссию в Черкассы. Она же не видела названия остановок.

– Плохо видела?

– Да. Она видела на один глаз только 30%. На второй вообще не видела. Она родилась близорукой. Потом она испугалась еще собак, еще это дало. А потом, уже на старости, катаракта появилась. И я с ней ездил на перекомиссию каждый год и там выступал – в Черкассах в обществе слепых, в УТОСе. Это люди, которые вообще незрячие, которые делают рученьками прищепки, выключатели, розетки, крышки для закруток... Я никогда же не знал, будучи ребенком, как оно все делается. Я побывал на этой ручной фабрике, где они на ощупь... Это настолько было завораживающе... И я там выступал: рассказывал стихотворения, співав українських народних пісень. У меня еще фотография есть: я в вишиваночці. И забыл текст. Первое выступление – и первое забывание текста. І я так засоромився – отклонился как-то и посмотрел в сторону – и меня сфотографировали. Она есть – эта фотография. Сфотографировали только два раза: одна – я прямо смотрел, и одна – в сторону. Они две и остались. Первое выступление – это в четыре года. И первый раз я забыл текст.

– Когда ты понял, что музыка может тебя кормить, что музыка может быть твоей профессией?

– Рано. Это все началось с гитары. Я начал учить, начали мы зарабатывать деньги. Я за лето... Это был какой-то 87-й, наверное. Я за лето заработал 750 рублей.

– 750 рублей!

– Когда у бухгалтерши была 60 рублей зарплата...

– Ну конечно. Бешеные деньги.

– Каждую субботу и воскресенье у меня по 70 рублей было.

– Свадьбы?

– Да. В школе ученик. Представляешь, что такое 70 рублей?

– Фантастика. Богатый человек.

– Да. И где-то через три месяца, за лето, я еще заработал. И мама доложила – и купили мне гитару. У меня "Лид Стар" 4-й – гэдээровская гитара.

– Это хорошая гитара, считалось?

– Да. Это уже уровневая была. Она была в комбинации. "Лид Стар" 4-й. Черная. Два спаренных звукоснимателя и один одинарный. И примочка. И у меня получилось это 1700 рублей – тяжелый мотоцикл.

– Да, да, да.

– И так пошло-поехало. Я думал, что жизнь удалась, буду ездить выступать на свадьбах, на дискотеках. Уже учился в Каневском училище культуры. Это был уже 90-й год. И вот так я хотел снова делать свою работу. Но понятно, что эти все мешки денег... Вот.

– А что ты пел на свадьбах? Ты помнишь?

– Все. (Смеется).

– Что было тогда популярно?

– Все. Никогда не забуду... Приходит заказчик, уже выпивший, – и 10 рублей дает. "Спойте мне "Не сыпь мне соль на рану". 10 рублей за песню. Седьмой класс или восьмой – не помню. Спели. Так, 10 рублей. Ну и клавишник Вовик, о котором я говорил: "Ля, ре!" Так мы пели. Все на ходу. Никогда не забуду свое первое в бэнде выступление. Я вообще очень стеснялся петь. Если меня кто-то просил или сказали "спой" – вообще нет.

– То есть играть на гитаре – да, петь – нет.

– Да. В любом состоянии. В любом.

– Петь – нет.

– Нет. Если мне кто-то сказал – у меня настроения нет. Как-то мне было очень даже не страшно, а какие-то комплексы. И как-то один раз тоже на какой-то свадьбе в Драбовском районе кто-то попросил Still Loving You [группы] Scorpions. А я очень любил Scorpions. Я в то время слушал все: от Баха, Deep Purple, Scorpions – всю классику роковую. И Modern Talking.

– Конечно.

– Все это я знал, слышал.

– "You're my heart..."

– Да. А петь – я не знал как. Слов не знал. И я пел. Тоже вот так вот попросили на свадьбе – и я пел Still Loving You. Я не помню, как это было. Вот как мышечная память. Где-то там. Я помню, спел – подходит ко мне эта заказчица. А она преподаватель английского языка в школе. И говорит: "Очень круто спел. Но английский нужно подучить". Я спел там буквально "Still Loving You..."  – одну фразу. Все, английского там не было. (Смеется). "Надо чуть-чуть подучить. А спел хорошо".

– Свадьбы – это же рекой текла и водка, самогонка. Правильно? В основном.

– Конечно.

– Приходилось заканчивать свадьбу уже где-то под столом или нет?

– Нет, никогда в жизни. Я никогда в жизни не напивался так, чтобы не держаться на ногах. У меня такого не было. Понятно, что по молодости были моменты, когда у тебя вертолеты, это все, там, падает: шкаф – на тебя...

– Самогонка давала вертолеты.

– Ну конечно. В селе. И это не воспринимает мой организм. То есть я четко понимаю свою дозу. У меня такого нет, что перебор. Ну чисто физически я не могу его воспринимать. Слава богу. Но такие моменты... Конечно, свадьбы... Никогда не забуду, как... Кушать же хочется. Музыканты голодные всегда. Вот сядем, накрыли нам стол, и мы начинаем есть. И кто-то приходит: "Ви хто?" – "Музиканти". – "Тікайте звідси. Тут люди сядуть". (Смеется). Вот такие моменты... Но это классно, классика жанра. Оно везде так всегда у музыкантов встречается. Ну конечно, это экстрим большой – и холодно, и жарко.

– Драки бывали?

– Конечно. А шо то за свадьба без драки?

– Ну такие, чтоб с ножами? Не?

– С топорами..

– С топорами?

– Да. С ножами как-то я... Страшно было как-то носить с собой нож... Мы, там, бросали в дерево – попадали в мишень. А потом перешли на топоры. Сокирою бросать – это же интереснее. Оно же кружится. И когда топорищем попадает в дерево и отбивается...

– Высший класс.

– У, это такой бумеранг... Оно в несколько раз быстрее. Адреналин. Все стоят – и тикают. Было... Ездишь в другое село к девчатам, школа... Это же нормально все. Но там же пацаны свои – они же нам своих не отдают. И мы на всякий случай топора побросаем в мотоцикл, в коляску. Но слава богу, никогда не пользовались. Вытягивали, показывали, что у нас. "Стоять бояться!" Но никогда, слава богу, мы не влазили в такие.

– Но зубы пришлось потерять из-за девушек?

– Да. Два.

– Как это было?

– Ну вот нормально. Чужое село, песня – я никогда не забуду – " You're a woman, I'm a man..." И под эту песню, помню, меня так жестко... Слава богу, выжил. С кастетом он был. Прямо такая штука... Я не знаю, как я остался жив вообще: челюсть... Только нос переломал.

– Какие зубы выбил? Передние?

– Передний: вот этот (показывает). И кутній.

– С одного удара?

– Прямой и боковой, да. Потом я уже почувствовал, когда меня возле колодца водой...

– Крови много было?

– Нет. Вообще была только капля крови из носа. А на самом деле я всегда кровил. У меня жидкая была кровь, и постоянно летом я страдал. А потом я это вылечил, врач очень хороший у нас был.

– Но ходил без зубов прямо?

– Да. Где-то, наверное, полгода я ходил без зуба. Потом его поставил уже. Это, конечно, чувства не очень хорошие, когда ты от воды приходишь в себя, а у тебя камни во рту. А то не камни, а зубы. А потом, где-то через неделю, я услышал, что посадили его в тюрьму – убил человека.

– Он напрашивался уже.

– Да. Они не могли нас, пацанов. Нас было много и были мы сильнее. И они, видно, попросили постарше: тех, которые уже с опытом и этим кастетом. Тогда же было это...

– Кастеты в ходу были, да.

– Да.

– Училище культуры ты окончил в Каневе.

– Да.

– По специальности – руководитель самодеятельного народного хора.

– Да. Дирижер.

– Вот скажи. Ты выходишь из училища, ты уже имеешь специальность. Ты и дальше себе представлял жизнь, что будешь диригентом самодіяльного народного хору?

– Никогда. У меня даже одного дня практики нет. Я использую свою специальность в написании песен: в записи все хоры, бэки, – все это делаю я сам. Таюне – только под моим контролем. Партии и абсолютно все я сам беру из того, чему меня научили.

– То есть ты понимал, что не будешь работать по этой специальности?

– Нет. Ну какой из меня диригент? Что, я стану перед хором и буду дирижировать?

– Но умеешь?

– Да. Оркестром – нет. Ну как бы можно. Буквально порепетировать. Но с хором – да.

– Несколько лет ты был солистом Черкасского народного хора. Да?

– Да.

– При Черкасской филармонии. То есть вел порядочную жизнь советского артиста. Это был уже конец 80-х. Да?

– Начало 90-х. Это был уже 93-й год.

– А, украинский народный хор черкасский. Это фирма. Там народные артисты были наверняка.

– Конечно. Заслуженные, народные. Ольга Павловская – народная артистка Украины. Царство небесное. Раиса Кириченко. Это большие, великие люди.

– "Мамина вишня в саду".

– Да. И мне еще повезло: тогда, на тот момент, спеть с Павловской в дуэте "Степом, степом...".

– Вот что за песни ты пел тогда, ты помнишь?

– "Степом, степом", "Ой, Дніпро, Дніпро"... "Степом, степом йшли у бій солдати..." – очень хорошая песня. Я даже не знаю, где это видео есть. Может быть, где-то есть. С Павловской в дуэте.

– Ты экспромтом "Степом, степом" можешь сейчас вспомнить?

– Ну ты же знаешь ее?

– "Степом, степом йшли солдати...".

– (Поет) "Степом, степом йшли у бій солдати..." Очень, очень траурная песня и болезненная.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Как получилось, что ты первый раз попал в Германию?

– Не знаю. Судьба. Случайности.

– Да просто повезло. Да?

– Просто повезло. Не поверишь... Мы поехали первый раз, это был 93-й год.

– Ты студент.

– Я студент училища культуры каневского. И там возникли отношения: дружба, фройндшафт – между Каневом и Фирзеном – маленьким городком возле Дюссельдорфа. И мы, студенты, поехали на гастроли.

– На автобусе?

– На автобусе "Икарус". Картина маслом. Соляра – все дела. Польша, огни, 93-й год...

– Первая поездка за границу.

– Германия, микроволновка белая, запах "Макдональдса"... И вот когда вышел на заправке даже, помню, и думаю: "Господи, это так же, наверное, в книге написано". 93-й год.

– В Украине тогда кошмар. Купоны, все разваливается, ни черта нет... Как ты воспринял Германию? Что тебя там больше всего потрясло? Потрясение такое, что ты встал просто и слезы на глазах, было?

– Вот это ж и говорю: встал вот: "Так написано в книге. Так должно быть". Я никогда – да никто этого не видел.

– Сто сортов колбасы.

– Да. Куда ни посмотришь – земля, на улице – все ухоженное, настолько под контролем, все правильно, все работает... И настолько мне было больно, это был шок... Я умел тогда сказать только "данке". "Данке шон" не мог сказать. Я так, как обезьяна, говорил. Все. Я первый раз туда попал...

– Ты расстроился за Украину, за Родину свою?

– Я расстраивался всегда. Я никогда не мог терпеть. Я не терпел в коллективах этих вещей типа "знай свое место". Я всегда и до сих пор, слава богу, живу с уважением. Я уважаю людей. И доброжелательный. Но слышать, что тебе в глаза говорят, что "ты вот пока такой молодой, вот это место мы тебе нарисовали – стой здесь"... Я никогда не слушался. И мне за это никогда не стыдно. У меня были скандалы всегда. Я уходил с работы. Я никогда не боялся. Мне было все равно: это народный, заслуженный, это профессора... Если ко мне адекватно люди обращаются, так же и я себя веду. И мне все равно, это президент или это маленький ребенок.

– То есть чувство достоинства врожденное.

– Я не чувствовал тогда это. Просто тогда у меня срабатывала какая-то сразу эмоция. Понятно, мозгов было мало, но внутри я чувствовал себя как личность, но не мог выразить на сто процентов именно конструктивно. И мне приходилось сражаться. Понятно, это очень было... Но тем не менее я понял, что это работает. Если ты не будешь стоять за себя, ничего не будет. И очень быстро это устаканивалось. И в конце концов я понял, что мне все равно это все не нравится и я хотел бы что-то другое. Я чувствовал, что что-то есть другое.

– Вот когда ты оказался первый раз в Германии студентом, у тебя не появилась мысль: "Надо уезжать из Украины"? Когда все это увидел.

– Уехать – возможности такой не было тогда. Но, понятно, желание было. 

– Было? 

– Ну когда ты приехал, увидел это все и ты понял, что мы не только бедные, а ты даже сравнить никак... Эта грань между бедностью и "Неманом" каким-то. Это все не то. Это даже не касается финансов. Это совсем другая картинка, другой мир. И вот таких моментов, таких мыслей – чтобы уехать навсегда – никогда у меня не было. Я только думал об одном: стать финансово независимым. Все. Больше меня ничего не интересовало. Но когда я увидел "Фантом", плакат "Призрак оперы" – в Германии – все... Я уже эту историю рассказывал – я не знаю, сколько раз.

– А интересно.

– С микрофончиком на лбу, именно два таких, как спичечная головочка. Я их никогда не видел. Я думаю, что и ты в то время их еще не видел. И я когда увидел, я не знал, что это такое. А это маленький микрофон. Я только понял по гарнитуре, что это микрофон. И я начал интересоваться. И вот так, как немцы говорят: "штук фюр штук", "крок за кроком"...

– "Степ бай степ".

– Да. И начал я искать, как туда попасть, что это такое. Я не знал, что такое мюзикл. Я знал тогда только одно слово более-менее понятное: "оперетта". Когда я первый раз услышал "Кисс ми, Кэт" – "Поцелуй меня, Кэт" – оказывается, это мюзикл. И я начал интересоваться. Тогда же не было этих всех интернетов, мобилок. Диски, ноты – это все покупал. Ноты безумно дорогие. Расспрашивал про репертуар...

– Это в Украине еще?

– Нет, в Германии. Уже там. И вот так находил прослушивания. Пошел потом на прослушивания. Это был уже 96-й год.

– А мы сейчас подойдем к мюзиклам.

– Мы уже перепрыгнули, по-моему. Да?

– Мы сейчас подойдем к мюзиклам. Вот у меня вопрос такой: как ты оказался в Германии уже не просто как студент по обмену, а как ты оказался там? Как ты туда приехал?

– Возможности же не было визу... Это было очень сложно. Нереально. И появилась тогда фирма первая. До сих пор она, по-моему, работает по обмену. Американцы едут, насколько я знаю, в Китай даже. То есть ты едешь в семью, в другую страну... Это какой год был? 96-й год. И ты гувернер там. Двое детей, два пацана. Я их возил везде, я их учил игре на фортепиано...

– Боже... Какой город? 

– Это был Биненбюттель. Это под Люнебургом. Между Ильценом и Люнебургом. Это от Гамбурга где-то 80 километров. Господи, нет, не Ильцен. Биненбюттель – это что-то с пчелами связанное. Забыл уже. Ну, маленькая такая...

– И надо было двух пацанов возить на учебу...

– Всегда, да. Везде. Один постарше был, один поменьше.

– И жил в семье тоже?

– Да.

– Сколько платили?

– Тогда было все стабильно: 400 марок.

– Но это были нормальные деньги.

– Я работал за двоих. 800. А еще в выходные я работал в опере: подрабатывал в экстрахоре – в Люнебурге в городском театре: "Паганини" и "Тоска" в хоре пел. Там еще какие-то денежки платили. Ну и понятно, что стаж, опыт ты же приобретаешь. И еще успевал в Гамбург раз в неделю ездить к преподавателю.

– Слушай, ты искал работу.

– Я искал все, чтобы стать достойным человеком.

– Когда ты работал гувернером, ты понимал, что это временно, что ты все равно будешь петь?

– Да. Но я знал, что это моя жизнь, это моя школа. Я попал в семью – как говорится, попал в струю. Я никогда не был чужим. Я очень быстро все учил. Я язык выучил здесь, в Украине, за восемь месяцев. Я платил 10 долларов за урок. 93-й год. Да, 95-й год. Два раза в неделю.

– Дорого. Очень дорого.

– Ну, там, в черкасском хоре зарплата была долларов 40 на то время. И я платил – и я его учил. Меня можно было на выстрел вот так разбудить – и любое правило. Я выучил все от "а" до "я".

– То есть ты поехал, уже зная немецкий?

– Да. Только у меня карманы были пустые. Не было рациона словесного. И там уже я его выучил. И вот так я попал в семью. Я был везде с ними: на дискотеках, в их жизни. То есть я был как член семьи. Это самое важное, насколько я понял – чтобы тебя воспринимали...

– Как равного.

– Да. И все. И больше ничего. Не в деньгах дело. Для меня сегодня, когда я слышу, что спрашивают: "Где бы ты хотел жить?" На острове каком-то или еще что-то. Не знаю: где-то в Испании, на Мальдивах. Зачем? Мне не важно, где жить. Мне важно как: состояние. Это твоя жизнь: состояние. И к нему нужно дойти. И что я понял – что это состояние, когда тебе хорошо, тебе комфортно. Да, я попробовал первый раз в жизни картошку фри. Я влюбился в нее и до сих пор ее люблю. И знаю, где она самая крутая в Берлине: какой киоск. Я кайфовал и кайфую до сих пор. Всем.

– То есть это была свобода.

– Конструктивная. То есть ты понимал, что ты свободный, решаешь ты. Ты можешь отказаться от всего, но без этого ничего не будет.

– Но ты зарабатывал сам.

– Конечно. И машину купил. И приехал на ней домой. Да.

– Как в селе тебя встретили с машиной?

– Ну я тогда уже был не в селе. Я уже был городским как лет десять.

– В каком городе?

– В Украине?

– Да.

– В Черкассах. Но я, по-моему, года два... Я вернулся в конце 97-го и ждал очень долго контракта. Я прописал контракт на мюзикл. Должна была быть премьера.

– Les Misérables ("Отверженные". – "ГОРДОН")?

– Нет. "Бетховен" тогда был. И меня брали на главную роль. И долго ждал я визу. А оказалось, что я... Это был 98-й – то ли конец 97-го. Я получил контракт такой в театре. Не в турне, не в туровом, а именно театр. Не помню, в каком городе. Забыл. И так получилось, что мне визу открыли, а тогда же открывали только на три месяца. Там надо было продлевать. И я помню, приехал я в Германию к своему другу... До сих пор мы дружим. 84 года уже ему. Это первый человек, который помог мне в моей жизни. У меня не было денег вернуться домой. Когда я получил контракт, я вернулся домой в посольство. И я полетел. 1,5 тысячи марок был перелет тогда. А я получал 400. За двоих работал – 800 я получал в месяц. И он мне заплатил за дорогу на самолете. Потом я заработал свои деньги – ему отдал. И так вот развивалось все.

– В Германии ты стал звездой мюзиклов?

– Да. И очень, скажем, быстро.

– Да. Ты участвовал в нескольких мюзиклах. Самый известный из них – я уже говорил – "Отверженные" Виктора Гюго. Ты там играл Жана Вальжана. Ты выступал в этой роли там около 500 раз.

– Больше, наверное. И не только в этой.

– Это выматывало? Одно и то же – это ведь тоже особая история. Одно и то же изо дня в день в разных городах петь.

– Это самое крутое. Ты же тоже, в принципе, если разобраться, одно и то же – вопросы.

– Нет. Разные люди, разные вопросы.

– Фантазию еще не приходится включать?

– Нет, тут нормально.

– Это, наверное, самое важное, что есть. Типа, говорят, рутина. Какая рутина? У матери или у отца есть рутина?

– А на заводе?

– А на заводе?

– Одну деталь точить.

– Да. А у печи, там, или стекольные заводы и так далее... Какая рутина? Контроль полнейший. Каждый божий день ты должен чувствовать, ты должен все видеть, ты должен все воспринимать трезво, адекватно и никогда в жизни не допустить, что "а, я все знаю, я могу..."

– А залы огромные были?

– По две тысячи.

– В Германии.

– Да. Каждый божий день. Восемь шоу в неделю. Суббота и воскресенье – по два. В понедельник выходной.

– Ну и сколько платили вот за день? Или это контракт?

– Скажу честно. Когда я попал уже в "Нотр Дам де Пари", я играл там две роли: был вторым составом Феба и Клопена… Клопен – это рассказчик, цыганский барон, который рассказывает весь мюзикл. Вот. И я там получал зарплату, это было начало 2000-х – это было полквартиры на Крещатике.

– В месяц ты получал?

– Да.

– Ну серьезно.

– Если бы тогда я думал мозгами, то можно было накупить квартир здесь. И сейчас мы бы говорили, рассказывали друг другу. И не думали бы, когда и где будем петь.

– Просто жалко, что мы раньше не встретились. Я бы посоветовал.

– Я же тогда был еще незаметен.

– Олег, это правда, что тебя однажды пригласила на ужин Ангела Меркель?

– Да.

– Как это было?

– Просто. У них все просто. Мне что нравится в Германии – там вообще все просто. Вот я в спортзал ходил: "Фитнес Ферст". Министр иностранных дел Гидо Вестервелле (кстати, умер, царство небесное)... Стоит водитель внизу, "Аудиха". Все. На 16-м этаже фитнес. Ты занимаешься, сидишь в сауне. Там в сауну ходят после фитнеса. То есть они общие. И все должны быть раздетыми. То есть ты можешь прийти в халате или в полотенце...

– И мужчины, и женщины, кстати, ходят в одну сауну.

– Да.

– И все раздеты?

– Да.

– И нормально?

– Да. И даже с костылями, и даже без ног. Никто не смотрит ниже пояса.

– Ну немцы. Интересно.

– Это не только немцы. Это вот насколько... Первый раз для меня... Вообще-то я никогда не стеснялся, что типа, там, голый или еще что-то. Это как терапия. Это твои комплексы – ты забываешь о них. Ты свободный человек. Мы с тобой сейчас говорим, но мы же не смотрим друг на друга: в чем мы. Мы все понимаем. В сауне люди голые. Во-первых, должна быть гигиена. Почему нельзя в нижнем? Гигиена – это нормально. Там есть своя культура, философия, там свой мир. Там нет такого, как в баню с девками. К чему я веду? Что вот сидишь ты с ним просто в сауне голый, и мы общаемся.

– С министром иностранных дел.

– С министром иностранных дел. Без никаких сюсюриту и так далее. Внизу водитель. И ты общаешься. То же самое и фрау Меркель. Я прихожу на работу – у меня в фахе почта. Я беру, и там CDU.

– Письмо.

– Да. Я открываю. "Герр Винник, мы вас приглашаем на светский ужин в CDU-дом... И список гостей: послы, по-моему, Израиля посол был, Польши, – где-то шесть – восемь политиков, депутатов известных.

– Очень интересно.

– Да. Министр, ведущая новостей политических и я.

– Ты пошел...

– И я приехал туда. Зашел в CDU, меня встретили, я расписался там в книге гостей. Сели за стол. Вот так, как с тобой, с фрау Меркель, за один стол – человек восемь. Общаемся, едим. Пацаны сидят такие: "Ну что, пойдем покурим?" – "Пошли покурим". Пошли в сигарную покурили. Опять сели... А там жаргон... Не жаргон, а анекдоты и юмор политиков. Он же у нас тоже у политиков другой. Да? А это на немецком. Ты представляешь себе? Я со студента получил главную роль Жана Вальжана в Les Misérables. 70 человек было на главную роль. Меня выбирают: украинца. Мне хотели доверять. Я никому не известен, я никто. И тут ты сидишь с фрау Меркель и общаешься. И слушаешь. Одно словечко зацепиться, чтобы где-то, там, как-то поприкалываться...

– Замечательная история.

– Очень. И я так сидел и думал: "А что ты здесь делаешь?" Сейчас-то я понимаю, что я там делал. Но это настолько такой уровень, настолько это все просто... Ты сегодня только понимаешь, что человек простой тот, который тебя пригласил, а ты думаешь, как себя вести. Да? То есть что тебе говорить, как тебя понимают, понимаешь ли ты. Это интересно.

Никогда не забуду: один раз тоже один очень известный политик – не буду говорить кто – немецкий... Мы стоим, фотосессия. И он такой стоит: "Скажи мне, пожалуйста, "химчистка". На немецком это chemische Reinigung. Я ему: "Chemische Reinigung". – "Нет, не поляк. Ошибся. Я никогда не ошибался". А он профессор. Лет 70 чуваку, он умный. "Нет". Я говорю: "Ну..." Меня норвежцем называли. Но никто никогда не называл...

– Похож, похож. От викингов что-то есть.

– Да, что-то есть такое. Я помню, после премьеры я проснулся на второй день – и, как говорят, картина маслом: проснулся звездой. Я вышел в город – пошел в киоски. Я недалеко от вокзала жил. И там еще театр, где была премьера. Я еле донес домой вот такие газеты. До сих пор они у меня есть.

– Рецензии, да?

– Титулки на всю страницу. Мое лицо и "Норвежец играет главную роль в Les Misérables – Жана Вальжана". Украинцем меня назвали только після Помаранчевої революції. Коли до мене почали їздити наші журналісти. І тоді вже я став українцем.

Фото: Олег Винник / Facebook

– Скажи, пожалуйста: в Германии немцем ты немножко себя почувствовал? Вот я на тебя смотрю сейчас – ты явно очень системный, ты явно четкий, ты явно не опаздывающий, ты такой, педантичный. Такой, немножко немец.

– Все есть немножко. Но опаздывать научился у нас. Я просто не могу, ненавижу и не хочу опаздывать, но здесь опаздываю. До сих пор. Где-то просто... Вот знаешь, что тебе где-то надо быть во столько-то, – и нет, не получается.

– Там не опаздывал?

– Никогда. А знаешь почему? У тебя контракт. Ты опоздал первый раз – спросили. Рассказал. "Ничего, ничего. Пошли работать". На второй раз – все. После второго раза если ты такой, как ты сейчас перечислял обо мне, ты поймешь. Если нет – третьего раза уже...

– Не будет.

– То есть он будет, но тебе уже никто не скажет "пошли работать". Вот это вот. Написано – сделано. Ты подписывал контракт – отвечай за свои слова и за свои поступки. Все очень просто. Никто нигде ничего. Написано: ошибка, две-три – спасибо, до свиданья. И никто никого не гнобит, не обижает. Улыбаемся красиво. И ищем опять работу. Слава богу, я это понимал. Даже не с первого раза. И не допускал.

– В Германии тебе удалось хорошо заработать в результате?

– По итогу – нет. Потому что я начал зарабатывать – и начал тратить. Я первую песню написал в 2003-м. Тогда, когда получил Жана Вальжана. Вот меня тогда как-то рвануло. 29–30 мне было. И вот первая песня началась. И понятно: я же ничего не умел делать. И взял преподавателя по аранжировкам, специалиста по компьютерам.

– Ты начал вкладывать в себя.

– Да. Меня начали учить. Я каждый день брал уроки. С 2003 года я занимаюсь этим делом. И я помню, что тогда, когда начинал, мне говорили: "Олег, аранжировщик нормальный взращивается лет пятнадцать". Я тогда не понимал, что такое аранжировщик. Я писал себе музыку. Она приходит – и я начинаю что-то додумывать. Но аранжировщиком таким, как я стал... Потому что я от "а" до "я" делаю всю продукцию, все инструменты прописываю, все бэки – абсолютно все. Свой вокал, инструменты – все делаю сам. Потом отправляю на сведение.

– И это немецкая школа?

– Нет. Это нормальная школа. Но есть единицы моих коллег, которые умудряются быть еще и звукарями. Но это, наверное, жадность какая-то. Нельзя быть артистом, писать песни, делать аранжировки, записывать, прописывать, а потом еще сводить. Ну правда. А когда же этот вид, аутфит и все остальное? Я даже не представляю.

– Так Вилли Токарев делал.

– Для меня это просто люди – я не знаю – какие-то вундеркинды. Я представить это не могу, как это все. Если мне мало 24 часов в сутки, чтобы это все сделать, а тут еще звукарем. Это просто...

– То есть деньги, которые ты там зарабатывал, ты вкладывал в себя, в свое образование, в свою профессию.

– В песни, в продукцию.

– Замечательная история.

– Перелеты... Я тогда начал летать. Где-то в 2007 году я работал в Швейцарии: играл, опять же, Жана Вальжана. Город Санкт-Галлен – я играл там где-то раз шесть – восемь в месяц. И в то же время я играл в Бад-Херсфельде, тоже курортный город в Германии. В Берлине жил, в Киеве записывался, работал с музыкантами. И вот так летал, колесил по миру.

– Будучи звездой мюзиклов, ты понимал, что у тебя будет сольная карьера? Ты хотел ее? Или можно было успокоиться, играть в мюзиклах, получать деньги, жить на Западе и быть обеспеченным, нормальным человеком?

– Можно было. Я когда сделал этот шаг, ровно наполовину – 50 на 50 – разделились мнения моих коллег. Одни говорили: "Ты ненормальный", а другие говорили: "Да". Только так. Потому что нельзя быть между. Либо ты делаешь это, либо это.

Я бросил все, потому что это жесткие контракты. У меня даже, помню, было интервью... То ли я еще Жана Вальжана играл, то ли уже в Штутгарте в "Элизабет" Смерть... И журнал Bunte. Ты представляешь, что такое Bunte в Германии? Туда попасть на интервью – жизни мало.

– Жизни мало...

– Жизни мало. И меня приглашают на интервью. И так получилось, что мои дублеры... Один то ли заболел, то ли в отпуске... У меня три дублера. У главного героя всегда три дублера. Потому что когда тебя нет, кто-то должен стоять на сцене и кто-то должен быть на сцене, потому что они играют еще какие-то роли. Но один должен быть еще. Потому что везде могут быть проблемы. Там это очень все опасно.

– Интересно.

– Да. И были такие травмы... В том же "Нотр-Дам-де-Пари" – там они поднимаются за пару секунд: один идет семь метров вниз, другой идет семь метров вверх. И это буквально пару секунд. Показывается как фильм то есть. Там железные кьюбы такие, квадраты. Там штук восемь их, наверное, на сцене. Сцена из этих квадратов. Просто сетка. Фильм пошел – и все: Нотр-Дам-де-Пари, Квазимодо, колокол. Это просто настолько красиво... Я как посмотрел – это просто...

– И дублеры с костюмами со своими каждый...

– Там до шнурков все продумано... И в чем опасность? Эти кьюбы когда поднимаются, там точки рисуются, там же темно, ничего не видно. Там точка идет – она же узенькая, потому что фильм. Это же пленка. Люди смотрят "Нотр-Дам-де-Пари" – ты же понимаешь: проектор. И там темно. И если ты где-то встал буквально 10 сантиметров чуть-чуть – все: разрывает ноги просто. Это очень все опасно. Поэтому всегда кто-то должен сидеть, чтобы сразу заменить. Две тысячи зрителей – они же...

– Не виноваты в этом.

– Там уже все устаканено. Когда человек едет на мюзикл... То есть билет стоит 120 евро. Тебе надо отель, поесть, одеться, с другом, с подругой, автобус или поезд... Итого 500 евро.

– Обходится мюзикл.

– На минуточку. И было у меня несколько раз: то ли я заболел, то ли еще что-то. Летят люди из той же Кореи, еще откуда-то, из Америки, а меня нет. И что они делают? Они идут в театр и возвращают свои деньги. "Его не было. Мы купили билет из-за него". Это очень важный момент. Очень.

– И журнал, который брал интервью...

– Bunte. Не отпустили. Одного не было. У меня была агент тогда. Она просто была в шоке. "Ребята, вы понимаете, что Bunte дает тебе только один раз возможность, этот шанс?". И все: не отпустили. И потом я понял, что не получится так, чтобы ты работал и делал свое дело. То есть нужно все убрать. И вот так пришел тот момент, что я в конце 2007 года приостановил все свои контракты – и начал заниматься своим вокалом: делать его больше коммерческим, чтобы он звучал в динамике. Потому что эмоция – да, у меня вокал от "а" до "я", я прошел все школы и на тот момент мог петь все. Но надо же петь форматно, чтобы на радио взяли песню и так далее.

И я вот так на два года закрылся – и два года полностью себя переделывал. Подбирал микрофоны, искал, брал напрокат, покупал, отдавал и так далее. Я себя искал два года. Я работал над вокалом. Мне надо было его услышать, чтобы он звучал в динамиках. Потому что когда ты сам поешь и сам написал, ты сам страдаешь, в себе копаешься. Но в конце концов песня уйдет от тебя к людям. Люди же не понимают твое состояние. Правильно? Они слушают – и либо любят, либо не любят. А чтобы полюбили, то вот это вот...

– То надо поработать немножко.

– Конечно. Вот такие вещи. Конечно, это все непросто: после мюзиклов, после таких вершин посидеть два года и себя переламывать в некотором роде. Но слава тебе, господи, что я не покупал песен и не покупаю. Если бы я их не писал, я бы никогда не пошел. Мне это не интересно. Я просто почувствовал, что что-то есть. Я первую песню написал – и думаю: "Как-то что-то не так". Я всю жизнь пытался что-то там играть на гитаре, на рояле, никогда не умел написать какую-то мелодию. А тут в одночасье в 29 лет...

– Что это за песня была?

– "Аромат моей мечты". Который мы снимали здесь, в этом отеле, в 2007 году.

– Фантастика.

– "Премьер Палас". Это было чудо. Я был первый, который плавал в этом бассейне. А до меня снимали Playboy здесь, и им не разрешили. Девчатам из Playboy не разрешили в бассейн.

– В 2011 году ты вернулся в Украину. Тебя встретили коллеги с распростертыми объятиями? Они были счастливы, что ты приезжаешь, что будет здоровая конкуренция?

– Та да. Знаешь, как это было? "Хто це? Шо це?" (Смеется). И когда первый раз увидели мой борд, все сказали, что богатый какой-то приехал крендель и обклеил весь город плакатами.

– Ты с Киева начал?

– Да.

– Правильно.

– Нет. Первый концерт вообще был в Николаеве. Это был 2012 год. А уже потом, в 2013-м – мы пошли в тур. И то ли 14-й, то ли 15-й год – первый концерт во Дворце "Украина". И этот же плакат. И пресса, и все коллеги сказали: "Кто это такой? Какой-то крутелык богатый обклеил весь город плакатами". И я понял в то время, в чем дело. Они просто заметны всем и просто-напросто правильно расставлены: в нужном месте. Вот и все. Было такое. Писали, что деньги все собирает. Я не понимал, о чем они говорят. Я вообще даже не знал, что там есть деньги, в этой отрасли.

– Оказалось, есть немножко.

– Есть. Вообще-то, Дима, мне кажется, что ты так же думаешь, как и я. В любой отрасли...

– Если ты талантливый, для тебя найдутся деньги.

– Да, для тебя найдутся! Только не надо о них думать. Делай дело – и не пробуй, не петляй.

– Придут сами.

– Да. Просто делай. Господь бог не фраер – он все видит.

– Александр Горбенко – продюсер, партнер по бизнесу, верный друг в жизни, человек, который, как говорят, вложил в тебя на старте почти все свои деньги. Я хочу спросить, вложил ли действительно так много. И как вы познакомились?

– Ты сейчас перечислил почти все. Там надо добавить еще одно словечко: "брат". Ой, познакомились где-то в 2005 году. В Штутгарте я играл роль Смерти тоже больше 500 раз. Это Австро-Венгерская империя, которая правила по Львов. И инцестом они все угробили – и ушли из этого мира. А я играл роль Смерти. Это тот персонаж, с которыми Елизавета общалась. И когда она умирала, сказала: "Через 60 лет прочитайте это письмо". И когда они прочитали его в 1960 каком-то году, сделали фильм "Сиси". Это Франц-Иосиф, Австро-Венгерская империя... И где-то в 92-м они сделали мюзикл. Она общалась с черным принцем. Это как ласточка. Но он был в натуре в ее жизни. И он все ей предсказал: как уйдут ее дети, как уйдет Франц-Иосиф, когда появился первый нацизм в Австрии, когда пошел Рудольф: сын Франца-Иосифа – против него... Вот эти все вещи. Как он ушел из жизни: он застрелил свою жену, застрелил себя в 33 года, пошел против своего отца, против кайзера.

И вот эти моменты... Она общалась с этим призраком каким-то, со Смертью, – и он ей все рассказывал – она все знала: и как она умрет. Ее итальянский этот... Короче, Луччини зарезал. И такие моменты – очень мистические. После одного шоу мы собирали деньги: акция была против рака. То ли Каррерас... У него фонд благотворительный. И у нас был номер, где ансамбль с чайниками железными. Они выходили после шоу деньги собирать. А меня выводили как шоумена уже на выходе, когда все деньги отдали коллегам, перед выходом поставили меня: Смерть. И люди проходят: "О, Смерть!" Там же фотографии. И проходит женщина: "Спасибо огромное. Дякую, я з України". Мне так это было приятно... Я не ездил лет шесть, наверное, домой. Был момент такой. И на второй день я еду в русский магазин. Там был русский магазин: "Уан цент" как-то назывался – я рыбу, таранку, покупал. Я на кассе стою, и ко мне подходит эта женщина: "Я вчора з вами привіталася и смотрела шоу". И так мы познакомились и начали дружить. И она мне рассказала про своего друга – про Александра Горбенко. И где-то в 2006 году, уже на осень, я поехал сюда, в Украину, – встретился с Саней, показал ему... У меня демки были. Дал ему все, что у меня было.

– И он поверил.

– Он почувствовал сразу. Он на тот момент возглавлял стеклозавод лисичанский. Людей же там много работало: семь тысяч.

– Немало, да.

– Ему нравилось все. "На всякий случай, Олежек, я так, хотел поделиться. Такої вони думки, як і я, чи ні. И вот кто-то зайдет – "послушай". – "Да, да, да". Он ничего не знал – так же, как и я. Мы первые клипы снимали за безумные деньги. В этом заведении первый клип был $80 тыс. 2007 год.

– 80 тысяч!

– 80 тысяч. А второй – 100. За эти деньги сегодня можно снять на всю жизнь. (Смеется).

– Тогда же на пленку снимали еще.

– Да. Там же было 32 миллиметра, 16...

– Ее проявляли в Чехии. Да?

– Да. Зацвела, там, еще что-то... И вот так все пошло-поехало. Мы не знали, как это все делается, к кому идти. Он походил по продюсерам по нашим. Но они сказали: "Это не интересно. Ему уже 33 года. Мало того, еще и не девочка и так далее. Ну как бы нормальный себе пацан. Ну что с него взять? Музыка не коммерческая, не модерновая, не танцевальная. Не интересно".

И так пробивались. И на радио, и на телевидении, понятно, все просили деньги. То есть не просили, а предлагали. И вот я когда услышал сумму за ротацию клипа... "Ребята, вы что? Чтобы быть артистом в моей стране, надо столько денег зарабатывать? А где и чем, и зачем? Для того, чтобы показать клип в телике – и платить такие безумные бабки? А в чем смысл? Я что, должен платить за то, чтобы я смотрел на себя на телике? Для чего? Это же дурка какая-то. Это же люди, в конце концов, должны слушать". Но я же знаю, что когда клип появляется, они просят. Это же люди просят – это же не сам артист решил.

– Но Горбенко платил?

– Платили мы все. Это правда: что Саня все отдал, что я. Все, что имели, вкладывали.

– Риск какой был... Да?

– Дело в том, что мы чувствовали, что вот-вот прорвет. И вот со временем...

– Но риск все равно.

– Еще какой. Но кто не рискует...

– Тот не пьет.

– Кайфа нет. И никогда не забуду эти моменты... Первые концерты: мы их, наверное, уже сто проехали, если не больше, – и постоянно в минус, минус, минус... А надо же зарплату платить, надо за все платить. Ну и потом: где-то через года два-три мы в нули вышли и пошли потихоньку зарабатывать.

– Я помню, как первый раз увидел тебя на сцене. Это был Дворец "Украина". Это был какой-то сборный концерт. И ведущая сказала, что вот "Олег Винник – он из Германии, тра-та-та..." Думаю: "Да, очередное что-то..."

– Пафоса нагнали.

– Но я смотрю: совершенно другое что-то пришло, свежий ветер, другой исполнитель. Это не наша школа. Это что-то потустороннее. И все это увидели. И люди вдруг начали идти на концерты. И ты стал самым кассовым исполнителем в стране. Извини меня, куча знакомых: тетек уже и дядек... Особенно тетки, конечно, – они просто дурели, они просто с ума сходили. Они говорили: "Лучший подарок – это билеты на концерт Винника во Дворце "Украина".

– "Лучший мой подарочек – это ты!" (Смеется)

Фото: Аграрна партія України / Facebook

– Ну фантастика. Скажи, пожалуйста: сколько концертов в год ты даешь? Пандемию не трогаем. До пандемии сколько концертов в год?

– В 18-м году еще было 150. А в 19-м в два раза мы сделали меньше. Потому что проекты на телевидении.

– 150 концертов.

– Да. Это весь год на колесах.

– Ты всю Украину объездил уже?

– По раз двадцать, а то и больше.

– Есть места, в которых ты не был?

– Нет. Там, где есть сцена, – нет.

– Красива у нас країна?

– Я ее познал и полюбил в моих турах. Я никогда ее не видел.

– Конечно.

– Я же был ребенком. Уехал, когда был пацаном. И честно: у меня сердце обливается кровью. Я думаю: "Господи, какая красивая страна..." Этнически, насколько разные регионы, насколько это интересное все...

– И какие идиоты ею руководят...

– К сожалению. Но я все-таки надеюсь. Нам сколько? Буквально 30 лет на носу. Да? Много идиотов менялось. И не хотелось бы...

– И еще поменяется.

– Не хотелось бы. Но когда я слышу, что любая страна – там, 50–100 лет надо для развития, это как-то чуть-чуть обидно.

– Олег, у тебя уникальный опыт в этом плане. Потому что, я тебе скажу, ни один депутат, ни один серьезный политик... Я не знаю, как президент, но уверен, что тоже не объехал так страну и не понимает ее, и не знает, как гастролирующий самый популярный артист.

– Да.

– Согласись со мной.

– Согласен. И некоторые из них тоже это понимают. Я много выступал у политиков на приватных...

– А часто приходится на корпоративах выступать?

– На корпоративах – не очень часто. По сравнению со всеми коллегами. Потому что, во-первых, это было очень насыщенно до 2008 года: обоймами покупали, вагонами, эшелонами артистов. Я никогда не был ни в одном эшелоне. Никогда. Когда меня приглашают, они знают почему. Во-первых, человек. Во-вторых, репертуар. И мне даже дают список песен, которые они хотят слышать. Потому что на свадьбе у богатых людей, у политиков – известных и не известных – есть ценности. Когда они приглашают артиста, они знают почему. Когда они выдают замуж свою дочь, там случайных артистов нет. И вот это мне приятно.

Потому я не выступаю часто. Я не люблю быть в обойме. Я никогда не сражаюсь, чтобы последним закрывать солянку. Лучше открыть – и уехать. Но ни одного корпоратива в моей жизни не было, где я просто был не замечен, был в обойме. Я бы не поехал даже. Все, слава богу, корпоративы – с большим уважением, з подякою и с отношением. Это настолько понятно, как божий день. И так временами думаешь: "А какие проблемы вообще есть в жизни артиста? "У этого я выступать не буду, а у этого буду. Там – я подумаю... А тут – я подумаю, сколько мне взять, а там – сколько скинуть".

– Работай. Все придет.

– Работай.

– Мы говорили о том, что ты объездил всю страну. И это, конечно, не сільські клуби. Это самые большие сцены и самые большие стадионы. Вот скажи, самая большая аудитория, перед которой тебе приходилось выступать, сколько тысяч человек?

– Ой, на площадях не считал. Но на "Атласе 150 тысяч было (на фестивале Atlas Weekend в Киеве Винник выступал в 2018 году. – "ГОРДОН").

– 150 тысяч?!

– Да. И тогда же президент продлил метро.

– Даст ис фантастиш.

– Да. А так – "Свадьба в Малиновке" – помню, 80 тысяч. Сейчас, при карантине, День борщу був – щось таке – у Полтавській області. 80 тысяч человек.

– Ну то ж святе – День борщу. Ты безумно популярный человек. Я видел это. Я бы не говорил, если бы сам не видел. На сувениры тебя никогда не разрывали? Вот на этих стадионах. Туда же не только приехать надо – оттуда и уехать же еще надо.

– Если допустишь, разорвут. Бывает.

– Ты видел такое – когда толпа срывает? Вот мне Магомаев рассказывал, как толпа срывалась с места, поднимала машину...

– Да, есть такое. Временами надо часы успеть снять, еще что-то. Потому что это все улетает. Мне же отрывают. Когда, як то кажуть, іде вода в хату, то охранникам там есть работа. И я всегда пытаюсь сделать так, чтобы не было больно. Потому что люди, когда врываются... А у некоторых еще дети сверху. И можешь себе представить: когда мамочка схватила рукой, и ребеночек еще здесь... Это очень опасные вещи.

Бывало такое, что и дверь открывали в машине. Вот так оборачивает тебя, что жаба: раз! Просто выскакивает, цепляется – все: репьях. Ты его не оторвешь – все. И охранник берет так сзади, рукой, и тянет вместе со мной. А там очки – все: царапины... Все уходит, прическа ломается.

– "Что жаба".

– Да. Но это же любовь. Это же никто тебе не хочет что-то плохое сделать – тебя любят просто, потому что ты их любишь. И это есть жизнь. Там есть учение, как быть с ними, но так, чтобы не сделать больно, чтобы это была дистанция. Надо всегда везде думать. Потому что там буквально на выстрел... Такие бывают случаи. Лучше не допускать.

– Какие проявления зрительской любви тебе запомнились? Или тебя тронули, может быть.

– Трогает всегда. Есть такие моменты, когда... Временами мои коллеги подходят ко мне – и типа: "Винник, ты же прикалываешься?" Я говорю: "Если я прикалываюсь, то тогда и бог прикалывается. Ты вопросы мне какие задаешь? Ты видела хотя бы раз в жизни у себя на сцене с катетером человека после инфаркта, с кровати? Приходит человек на сцену – вот такое: катетер и все. Она посидела, автограф взяла. "Тепер я пішла назад на ліжко до лікарні". И она говорит: "Вот я сейчас посмотрела, послушала – мне не надо пігулки від тиску. У меня все уже выровнялось. Я иду в больницу обратно". И ты мне будешь говорить, что "ты прикалываешься"?"

– Это не купишь за деньги.

– Вот. Как? Ты можешь быть супермегапопулярным, но такие моменты... Или звонки бывают. Такие звонки – ты просто думаешь, знаешь, что тебя кто-то разводит. Никогда не забуду... Саня Горбенко говорит: "Олежек, звонит женщина постоянно, хочет поговорить. Чувствую, что серьезный человек и адекватный". Все, нашлось время. Я беру трубку, и она мне рассказывает о своей жизни. "Олег, я не жалуюсь. У меня все нормально. Я занимаюсь делом..." Собаки, кстати. Питомник. "Я себя чувствую очень хорошо. У меня трое детей. На концерт я не могу пойти. Не из-за денег, а потому что времени нет". И рассказывает мне по пунктам, как я повлиял на ее жизнь той или иной песней. И рассказывает чисто ситуации.

Например, помню, тоже недавно был случай. От рака... Песню поставили... Ну. человек заболел раком... И типа вот какое-то чудо. Мне это страшно даже слышать, но как ты можешь смотреть на это легкомысленно и не понять, что тебе дано Господом Богом? Либо поймешь, либо не поймешь. А жизнь такая штука: сегодня ты пан, а завтра...

– Тебе твоя популярность нравится?

– Не на сто процентов. И вообще я человек такой, более философский, скажем так. Я знаю, что каждая популярность – чем больше популярность здесь, на земле, – тем больше придется за нее отвечать.

– А ты еще не ответил, думаешь?

– Даст бог – отвечу. Когда буду уходить туда, откуда пришел. Я надеюсь, что туда иду. Если заслужу.

– Как ты сам думаешь, в чем секрет твоего успеха? За счет чего ты первый?

– Что такое успех? 

– Успех – это касса. Я всегда говорю: касса. Для артиста.

– Не нужно делать дело и думать про выхлоп.

– То есть быть честным.

– Честным. Сцена не прощает ничего. Мы выходим на сцену не для того, чтобы пафоса нагнать, одеть на себя диван в розах и показать, "какой я великий, какой у меня голос". Да мне по барабану, ты поешь или чем ты поешь. Я никогда не забуду, когда Михаэль Кунце, который написал "Элизабет"... Он и для "Аббы" тоже писал. Великие люди. Под Гамбургом замки...

– Маєток невеликий.

– Да, невеличкий такой. Он мне говорит: "Олег, ты выйди просто на сцену и постой. Тебе не надо делать ничего. Я тебя просто прошу: выйди и постой до тех пор, пока ты услышишь воздух". Ты представляешь: выйти на сцену, где две тысячи, – и ты стоишь: "А где ж тот воздух? Где ж тот сквозняк"?

– Интересно.

– Я никогда об этом не думал. Вот мы сидим общаемся, и ты мне говоришь эти слова – все: я возьму и сделаю.

– Но воздух ты слышишь?

– Я его запах всегда слышу. Вот когда ты выходишь из театра, он пахнет. И ты понимаешь, что ты сделал дело. Вот ты идешь – свободный человек, легкий, уставший. И понимаешь, что достойность есть. Ты видишь мир по-другому. Это классные вещи. И ты думаешь: "А чего же люди могут говорить: "Та мне надоело играть. Рутина"? Или меня спрашивают: "Олег, а вам не надоело петь?" Я говорю: "Я миллионы раз могу петь песню о счастье. В каждом утюге". Я не знаю, сколько раз я ее спел. Дима, честно: буду петь, буду танцевать, и где-то все равно слезинка пойдет.

– И ты выходишь на разные аудитории. Это может быть 50-тысячный стадион или это может быть свадьба. И эмоцию ты отдаешь всегда честно, одинаково, до конца?

– Одинаково: до конца. Там будут два человека сидеть, там будет один человек сидеть – я это сделаю так же. Это самое главное: ты не должен делить. Я не делю людей. Если мне говорят, что приходит ко мне в основном женская публика: бабушки, там, мамы... Дима, ну по-честному...

– Так это же здорово, слушай.

– Давай возьмем концерт любого артиста.

– Женская в основном.

– Ну так о чем мы говорим. Важно не это. Важно, что ты делаешь и не выбираешь: "Какую мне выбрать публику? А какую мне сегодня песню написать?" Представляешь: вот так человек сидит и думает: "Вот я сейчас напишу про Нино"? Напиши.

– Ты знаешь, для меня очень важно, когда артист выходит на сцену – и он заполоняет собой все пространство. Вот я несколько раз наблюдал: у Михал Михалыча Поплавского, в частности, я был на концерте: ты вышел после... Я не хочу никого обижать ни в коем случае. Но вот была череда артистов до тебя. Они выходили, они все были красивые, у них хорошие песни. Все было хорошо до того момента, когда ты появился на сцене. Ты взялся рукой за микрофон: за стойку... Я как сейчас это помню. И ты захватил...

– Ты даже посмотрел, как я это сделал...

– Я понимаю природу. И ты захватил пространство. Ты захватил зрителя – взял за горло. И они стали жить с тобой вместе в унисон. Скажи, пожалуйста: как ты это делаешь? Вот великий Муслим Магометович Магомаев мне говорил, что зрительный зал нужно трахнуть, грубо говоря. И он когда выходил, он это делал. Он имел весь зал сразу. Я понимал природу. Я это видел, я наблюдал, как он это делал. Это фантастика. Вот ты выходишь, ты берешь – и все, и ты их берешь.

– Классно, да. Зал нужно трахнуть, ты говоришь... Вот научиться, чтобы зал трахнуть. Понимаешь? А вот мне кажется, что артисты временами...

– Сами себя.

– Потому что не могут хотя бы одного из зала. И постоянно кто-то в этом виноват.

– Ты этому учился? 

– Нет.

– Это природное, это отсюда.

– Да. Зачем мне выходить на сцену и заставлять кого-то меня слушать? Люди пришли не из-за того, что их заставили. Они услышали – им понравилось. Их никто не заставлял. Я никогда никому ничего не втюхивал. Никогда. И не буду это делать. И не буду манипулировать никем, не буду показывать свою спальню, свое белье, свою грязь...

– А нет смысла. Зачем?

– Зачем? Если нет песен, не пой. Любить людей надо искренне и не делить. Да, я слышу, много коллег не смотрят в глаза. Я люблю смотреть в глаза. 44-й – последний – ряд в театре. Я их найду – и увижу эти глаза. Вот это интересно. Это контакт. Ты добиваешься к человеку, ты достучался до души – неважно, чем и как.

– За что тебя зрители и люди любят? Тебе говорили когда-нибудь? Или ты сам понимаешь, за что?

– Да. Потому что я их люблю. Дима, я не делю. У меня нет такого, что я могу сказать... Для меня это настолько больно, когда человек говорит: "Я так люблю этого человека... А вот этого я не прощу". Как, ребята? Вы же глупцы. Ты будешь доказывать, что ты тут любишь, а "это я не прощу"? Эй, подожди. Ну как? Свободный человек будет тогда... Вольный.

– Да, хорошее слово.

– Вольный – когда в нем нет камней, когда он не разбрасывается, когда он идет просто как ребенок. Знаешь, говорят, что мужчина всегда будет ребенком. Женщина – она мать. Она не может быть ребенком. Поэтому нам, пацанам, нужна эта краса, эта муза, которая тебе вовремя даст пиндос, чтобы ты взлетел и не засиживался. И только таким образом мы растем. Мужчины – мы как дети. Поэтому у нас эти хобби какие-то есть. Хотя у меня, слава богу, пока еще нет, но мечтаю про хобби. Но чтобы мужчина был продуктивным, его нужно где-то как-то поддержать с женской – самой красивой – стороны. И тогда мы будем делать это все. Но когда ты будешь носить внутри обиду какую-то, какие-то камни – ничего не будет. Оно мешает.

– Українські зірки радуются твоему успеху?

– Уже – да. (Смеется). Может, научились показывать на лицо. Вообще, честно говоря, Дима, я все больше и больше с коллегами знакомлюсь своими на проектах, и, буду откровенен, чувствую уважение.

– Уважение?

– Да. Это на сегодняшний момент немаловажно. Как-то я не замечал его в нашем шоу-бизнесе, чтобы дружили вместе, друг друга поддерживали. А это нужно.

– Кто из украинских исполнителей тебе нравится как зрителю? Кого ты с удовольствием слушал или слушаешь?

– Слушать с удовольствием?

– Смотреть и слушать. К кому бы на концерт пошел?

– Ко всем, в принципе. Я, кстати, на концертах был. Буду откровенен: был у Тины Кароль несколько лет назад, "Без обмежень" сейчас был. Не много. И, честно говоря, я наслаждаюсь. К Поляковой тоже пошел с удовольствием. Даже не знаю. Надо подумать. Но очень интересно. И я бы не делил никогда. Да, мне не интересны камерные концерты. Потому что, во-первых, ни времени нет, ни натхнення нет. А вот на такие, коллегиальные, – поп, рок – с удовольствием. Потому что всегда интересно, как работают именно на сцене коллеги.

– Что-то взять оттуда. Правда? Может, научиться чему-то интересному.

– Нет, наверное. Потому что у каждого свое. Хотя нет: есть такие моменты, когда ты чувствуешь, что тут это место лучше звучит, потому что тут уже сэмпл. Потому что не всегда качество. А мне важно качество звука на сцене и музыканты.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Сколько песен ты написал, считал когда-нибудь?

– Недавно мы посчитали для передачи прав. И никогда не думал, что столько: больше ста на данный момент.

– Песни тяжело пишутся?

– Нелегко.

– Не бывает такого, что вот просто встал ночью – садишься к столу, и рука чья-то водит твоей рукой?

– Нет. Хотя песня такая есть. "Ручка пишет". Есть, но не могу еще доделать.

– Рождаются в муках в основном?

– Только. Ни одной у меня не было песни, что я сел легкомысленно или, там, конструктивно, конъюнктурно взял и написал. Нет. Никогда.

– Они пишутся долго...

– Мучительно, больно. И каждую ноту, каждую букву – пока я ею не перестрадаю, не переболею... Запишу все, напишу песню, перестрадаю, послушал – все: забыл. Отложил на год.

– То есть каждая нота должна быть тоже честной. Правильно?

– Абсолютно все должно быть честным. Все должно быть логично. "Вовчиця" – то же самое. Написал, прописал – нет. Девять месяцев. Через девять месяцев вернулся, включил: "Ой, подожди, что-то не так тогда было. А давай еще по-новому. Давай". Раз! – прописали, клип сняли.

– Любимая песня какая?

– Все. Не делю. Не люблю делить. Это так же, как и дети.

– Клипы. Клип "Здравствуй, невеста" – я себе выписал – 38 миллионов просмотров на сегодняшний день. Клипы "Нино" и "Вовчиця" – по 31 миллиону. Вот у тебя много клипов. Скажи, пожалуйста: есть смысл сегодня, в том числе и финансово, снимать клипы?

– Есть. Только не дорогие клипы. Этого уже никто не оценит. И не нужно оценивать. Мы же ставим клипы не для того, чтобы оценить, сколько он стоит. Чтобы: "О! Це ж дорого". Зачем? Оно не нужно. То есть сегодня нужно включать мозг. Рационально, объективно, конструктивно. И беспафосно. Уже этот пафос – он сидит здесь. Это мерение, перетягивание мягкого места, которое тянется до поры до времени, – оно уже просто-напросто приторно. Ребята, это нафталин. Так нельзя. Если у вас много денег, есть много сегодня вещей, куда можно их вложить и людям помочь. А впихивать в свои какие-то амбиции, чтобы смотреть друг на друга в ящике, – и при этом это все для себя – не нужно. Сегодня нужно давать людям. Люди должны жить.

– Счастье.

– Они должны веселиться. Они приходят на концерты не из-за того, чтобы услышать твои унылые какие-то проблемы, твои истории, твои драмы. Они такие же, как и ты. Они приходят на концерты за эмоцией, за любовью. Отдай им, отдайся. И сделай так, чтобы... Я в отеле выйду покурю на балкон в четыре утра, а они идут толпами и поют мои песни после концертов. Ребята, вот это надо делать. А не типа так, что "посмотрели – и хватит".

– Олег, нищета тебе знакома?

– Да.

– Когда есть было нечего – были такие моменты?

– Естественно. В черкасском хоре, я помню, работал. Это 93-й год, Черкассы. У меня всегда оставалась в кошельке денежка, чтобы за день до зарплаты себе купить банан. Знаешь, тогда шоколадки тоже появились: "Натс", "Баунти".

– "Сникерс", "Марс", да.

– Ты представляешь: в парке сидишь, птички поют, а ты бананчик вынимаешь. А завтра зарплата. Ты банан съел... И чего-то меня считали богатым человеком.

– А на большее не было денег?

– Не было.

– Вот банан – все.

– Это же вкусно. Он же пахнет. Да. И, знаешь, честно говоря, я не думаю про богатство, как заработать мне денег. Во-первых: для чего? Ну для чего? Хорошо. Всегда люди говорят, что у них нет денег. "Сколько тебе надо денег? Тебе миллион хватит?" Представляешь, если человеку дать в руки миллион? Может, и не надо? Просто, мне кажется, должно быть в первую очередь воспитание правильное.

– Вот про нищету ты сказал. А моменты отчаяния в жизни когда-нибудь были? Просто подступает отчаяние – и все: безнадега. Что делать, не ясно.

– Нет.

– Всегда все было по полочкам.

– Конструктивно. Во-первых, я всегда должен понимать, отчего это. Я не ищу виноватых. В себе нужно разобраться. Насколько я понимаю, все мои проблемы, все мои инциденты – их мало в моей жизни, но если они бывают, это зависит только от меня, это касается меня.

– Немец. Системный немец.

– Ну вот два человека. Кто-то хочет поссориться, а кто-то – нет. Ссоры не будет. А когда ты не успеваешь включить мозг и эмоционально выражаешься – все, там уже капут. Потому что я человек эмоциональный, творческий и могу крикнуть, воспламениться. Но если я кого-то своей эмоцией обижу, я всегда попрошу прощения. Но мне очень важно, чтобы было понятно, почему это произошло. То есть разложили по полочкам – пошли дальше. Потому что мы будем рыться в своем дерьме долго и нудно. И эти все короны и все остальное – оно будет постоянно. Мы будем искать, куда нам встать, еще где осталось так ступнуть, чтобы не вступить никуда. Уже мы все сделали для того, чтобы не было куда встать.

– Ты сам пишешь песни. Не просто песни – хиты. Авторские большие?

– Потихоньку приходят. Если бы в Германии это было, то...

– Мульти был бы уже, да?

– Да. Слава богу, только-только я почувствовал какие-то финансы. И хочу сказать, что за неимением лучшего спасибо огромное. Слава богу, что оно есть. Оно уже работает. Потому что много людей обращают на это внимание. В конце концов, мы – артисты – должны зарабатывать. Мы же поем и отдаем продукцию на радио, на телевидение. Ее перепевают в ресторанах, люди наслаждаются. Но почему же артисты не должны получать за это деньги?

– И авторы.

– Дима, я снялся в фильме. Где-то был это 2003 год, когда в Les Misérables я работал, Жана Вальжана играл. И пришел режиссер с командой, посмотрели мюзикл. Сразу же после шоу мы пошли обедать, и они предложили мне сняться в фильме. Фильм назывался "Наш Чарли". Это про обезьяну. Там доктор... Сериал очень знаменитый. Он в 80 странах идет до сих пор. Я не знаю, уже лет, может быть, 40. И я там играл одну серию: Николай Бугаев – артист, звезда оперного театра Германии, с собачкой. И она заболела – она умирает. И он бросает всю работу и говорит: "Я уезжаю на Родину в Одессу, чтобы похоронить собаку". В конце концов ее вылечили, эту собаку. И я там спел. У меня там была одна сцена, где я стою возле рояля и страдаю по собаке. Она больная лежит. И я спел куплет "Місяць на небі, зіроньки сяють..." Дима, через год мне за мой голос, за куплет української народної пісні, фольклорної української народної пісні, 6 тысяч евро у меня появилось на счету. 6 тысяч евро за то, что мой голос прозвучал в 80 странах.

– Потрясающе. История интересная.

– А если ты написал... И я знаю четко, сколько хит такого плана, как "Нино", как "Счастье"...

– Ну сколько?

– Там?

– Да.

– В год?

– Да. Один хит.

– По правам? Немецкоязычный?

– Да.

– Три ляма в год по правам.

– Евро?

– Евро. Немецкоязычный. Я уже про англо- не говорю.

– Зачем ты сюда приехал? Писал бы там.

– Я не пошел работать за деньги. И встретился с Санькой не за деньги. Это другие вещи.

– Я понимаю.

– Я в мюзиклы когда ходил на прослушивание, не из-за денег. Я поехал работать, искать место, где я могу выжить и чему-то научиться.

Фото: Аграрна партія України / Facebook

– А ты богатый человек сегодня? Вот как ты себя ощущаешь?

– Самодостаточная середина.

– То есть хватает?

– Слава богу, пока я не допускаю себя до того дна финансового. Мы все понимаем, что сегодня положение очень страшное.

– Карантин же сделал беднее всех.

– Абсолютно. Концертов нет ни у кого, понятно. А коллектив надо содержать.

– Даже у тебя?

– Ну конечно. Мы же перенесли все концерты. Я не знаю, сколько у нас концертов. Наверное, 40 перенесли.

– А музыкантов нужно содержать.

– Да. Они на зарплате у нас. Все как положено. Офис, бухгалтера – всьо як має бути.

– Я смотрю на твои украшения. Это серебро? 

– Да.

– Вот простые такие фенечки. Да?

– Да. Вот этому уже лет да лет. Это первая была номинейшн. Я помню, в 2007 году я заказал себе флаг в Италии. Его не было в продаже. Это потом уже появился. Вот набираю такие штучки.

– Золота нет, бриллиантов нет.

– А зачем?

– Ты и спишь в них?

– Я не сплю, Дима! Я не сплю, чтобы прическу не поломать... (Смеется). Нет, конечно. Сплю я без них. Ношу, потому что... Оно у меня не появляется больше, больше. Может быть что-то с годами. У меня все дозированно. Привык к нему – и все, так оно на мне и есть. Но не гоняюсь за какими-то украшениями. Для меня это что-то непонятное и ненужное.

– Мама и отец умерли.

– Царство небесное.

– Они до последнего жили в селе. Да?

– Да.

– Ты приезжал к ним?

– Да.

– Ты наверняка предлагал, чтобы они переехали в город...

– Ой, как и все остальное: не садить картошку, на огороде не стоять... Нет, конечно. Ну как они? Люди устаканенные, постулатно живут, сажают, копают, убирают. Как это? "Мама, сколько той картошки надо? Господи, ну купили, там, 10 мешков картошки".

– "А шо люди скажуть?"

– "А шо люди скажуть? І шо, город заросте бур’янами?" Да. Родителей уже нет. Отец меня никогда не видел на сцене. Никогда, ни на одном концерте. И в день события, которое должно было состояться, он ехал ко мне на концерт. И утром умер. В 9.30 утра. А должны были быть на концерте. Приехала племянница с мужем. Я говорю: "А где отец?" – "Что-то плохо стало. В лікарні у Жашкові". Там же недалеко от Белой Церкви, 40 с чем-то километров. Я отработал концерт – и хотел поехать же в больницу. Но уже в машине мне сказал зять, что отца нет. И рассказал как. А еще такая аура была... Мы где-то на полтора часа затянули концерт. Это как творческий такой был вечер. Куча цветов была такая... Ее обойти было нереально. Я просто ложил на кучу. Иконы из Афона, там такие вещи... Такое впечатление, что там ладаном пахло. И потом только я в бусе понял, что это. Все, поехали – похоронили отца.

– В день смерти матери ты тоже вышел на сцену. Был концерт.

– Да.

– И ты знал, что мать умерла. И вышел.

– Я узнал. Было так, что мы в тур поехали 29-го, если не ошибаюсь, мая 2018 года. На стадионный тур. Мы начинали с Тернополя. Едем в Тернополь. Я спал. Сзади диван, и я сплю, сплю. А Саня: продюсер – сидит, и ему пишут, ссылки бросают: ТСН, пресса уже напечатала, что мамы нет. Сын едет на концерт, спит в бусике... А это же понятно, что с секунды на секунду я мог бы проснуться и открыть мобилку, и прочитать. Ну и так остановили на заправке – Саня мне все изложил. Я на траву сел... И сказал: "Едем дальше". Я вышел на сцену в Тернополе. И первым делом рассказал. Но меня засудили, естественно. И не по-детски.

– Серьезно?

– Я это знаю. Я на стадионе так и сказал. Есть в YouTube это все.

– Настоящий артист выходит все равно. Это правило неписаное.

– Люди купили билеты на стадион. Хоть кто-то понимает, что такое продать в Тернополе стадион артиста? Не бэнда, не футбола, а одного человека. А там далеко не все из Тернополя, а едут из районных центров и так далее. Можно себе представить. Да, они бы меня поняли, зрозуміли: мама вмерла. Понятно, они все приедут, заберут свои деньги, сдадут билеты.

– Но это особенный концерт был?

– Конечно. Насколько было исторически больно, насколько все... Мир другой, люди... Никто, ни один человек, не ушел с концерта. Никто. И сразу же после концерта мы поехали назад 440 километров. В 11 утра я приехал – похоронили маму. И сразу поехали на концерт следующий.

– Ты сказал, что мама была инвалидом 2-й группы по зрению.

– Да.

– Я знаю, что на первые деньги, заработанные тобой в Германии, ты сразу же сделал маме операцию. И у нее частично вернулось зрение. Да?

– Не частично – она очки сбросила. Она говорит: "Сину, я бачу годинника на стіні".

– Ты в Германии делал операцию?

– Нет, здесь. Я заработал деньги свои первые.

– Самые первые деньги?

– Да. Где-то 98-й, по-моему. Когда я в туровом еще работал театре: в мюзикле "Кисс ми, Кэйт". Landgraf Production: немецкая фирма, которая с 1956 года существует. Мы ездили по германоязычным странам каждый год из города в город с "Кисс ми, Кэйт". И тогда на первые деньги я сделал операцию ей.

– И она сняла очки.

– Да. Очень долго без очков была. Уже потом, на старости, через лет, наверное, 15–18 – начало опять зрение падать. Ну и потом пошли инсульты. И последний инсульт она плохо пережила после этого инцидента с журналистом, когда приехали домой в село.

– А что это было?

– Не очень хороший момент. Просто приехали журналисты и показали село мое. Взяли интервью у моей сестры скрытой камерой, а мама увидела это через окно. И все, она опять с четвертым инсультом сразу же в больницу. Потом мы ее реабилитировали тут, в Киеве. Уже все было круто. Она и на велосипеде ездила. Представляешь? Никогда в жизни мама не ездила на велосипеде, а тут на этом... Радовалась. Настолько это было круто... Я смотрю на маму – она говорит: "Сину, я вже проїхала сьогодні сім кілометрів". Крутит педали, а оно же там считает. И начала ходить без палочек. Она уже с двумя палочками ходила. Все, бросила палки. "Мама, ти бігати скоро будеш". И ни с того ни с сего буквально через два дня попадает в больницу. "Мама, что такое? Ты же только после реабилитации. Все же круто". – "Да, всьо нормально. Тільки дивись не відміняй мені концерти. І будь мені здоров". Все, два дня – и мамы нет.

– Ты себя сиротой сегодня чувствуешь?

– Нет. Мне столько любви родительской... Вот сядешь подумаешь: "Нет мамы, нет папы, ты приезжаешь редко к сестре, племяннице, племяннику. Приезжай: все твое, родное. Ты знаешь, что мамы и папы нет с тобой, но они тут. То есть я не сирота". Я когда слышу, что кто-то говорит "сирота"... Нет. Сирота – это когда тебе ничего не дали, когда ты вырос сиротой и сам учишься: в детдоме. То есть когда нет любви. Вот это сирота. Может человек быть богатый в банках, но в душе бедный. Это и есть. Если нет этого воспитания, нет любви – это бедность человека.

– В "Википедии" написано: "Свою личную жизнь Олег Винник не афиширует". Почему?

– Так получилось. Дима, мне осталось только реально показать, что у меня в спальне и под брюками. Все. Это смешно. И когда я вижу, что кто-то из коллег манипулирует... Раньше особенно это было модно: манипулировать семьями.

– О...

– Сейчас еще осталось, но нафталином попахивает все. И думаешь: "Ну а толк?"

– То есть личная жизнь артиста должна оставаться тайной? Да?

– Это самое святое, что у меня есть. Еще осталось это показать – и все. И кто ты? Ты же не знаешь, ты завтра будешь стоять на сцене, будешь петь: даст тебе бог петь песни, даст он тебе возможность и здоровье. Я сегодня счастливый человек. Даже если завтра мне придется слечь или вообще умереть... Так решил Господь. Я счастливый и благодарен за все. И так же я говорю: когда мы неблагодарны, когда мы недовольны, мы постоянно что-то ищем. Что мы ищем? Чтобы быть довольными? Есть такая таблетка? Любите друг друга – и все. Больше ничего нет в этой жизни. Еще никто ничего не придумал лучше.

– Еще в советское время старые администраторы говорили артистам: "Никогда не показывайте, что вы замужем или что вы женаты. Публика должна знать, что у вас все плохо в личной жизни, вы несчастные, вы страдаете и так далее".

– Да.

– Ты поэтому скрываешь жену?

– Я не скрываю никого. Я просто это не афиширую, я об этом не говорю. Дима, честно: я в своей жизни не увидел вообще безбашенных вещей, когда к тебе врываются в дом. Но то, что я услышал от прессы украинской, увидел видео и все остальное – как меня показывали с детьми, с продюсером в Доминикане, за сколько отдыхал и с кем... Когда бы мне кто-то в глаза сказал так, я бы нос оторвал. То есть когда тебе хотят что-то навязать. И для меня в первую очередь есть адекват. "Ребята, моменты исторические, болезненные... Как может артист приехать на похороны своей мамы, и к тебе в упор камера идет – что с этим человеком делать? С этим журналистом. У тебя же тоже родственники. Ты же не пришел сюда от непорочного зачатия".

– Конечно.

– "Или ты на похоронах будешь стоять и будешь показывать прямой эфир: как ты хоронишь мать – и вообще родителей, родственников – и как ты будешь себя вести? В чем интерес? Что вы хотите увидеть? Как я рыдаю, как я ржу, с кем я приехал: семья, не семья, дети?.. Ребята, у вас есть что-нибудь святое?" И я себе решил железобетонно: не нужно делать так, чтобы к тебе лезли. Ты все покажешь – они не поверят. Ты скажешь: "Ребята, у меня больше ничего нет. Усы, лапы и хвост – вот мои документы", – они будут рыть, искать: "Может, под кроватью еще что-то?" Или конверт где-то лежал – понюхали: "Там деньги, наверное, были". Как тоже бывают случаи.

– Заканчивая разговор о личной жизни: ты счастлив?

– Я безумно счастлив. Артист должен быть счастливым.

– Вот когда ты возвращаешься с гастролей, тебе хорошо дома?

– Хорошо. Не всегда. Мне хорошо тогда, когда ты приезжаешь домой... У меня дома студия в Берлине. И я должен делать еще дальше, доделывать что-то. Когда я занимаюсь творчеством, когда я успокаиваюсь от всего, то есть уже все хвосты подтянул, поделал все – уф! – выдохнул. И у меня так происходит, что мои родные мне говорят где-то на пятый-шестой день, когда я уже полностью успокаиваюсь: "Ну, оце вже наш Олег". Ты представляешь: неделю тебе нужно выбрасывать все? Когда ты уже можешь просто вольно себя вести во всем. То есть в движениях ты просто свободный тот ребенок, который был всегда. Не умный, не глупый, не бедный, не богатый, искренний, открытый. И ничего тебе не нужно фильтровать, там, чувствовать, где гипотетически может появиться камера... А это все есть в мире. Ты сидишь в ресторане – тебя там из-за занавески подснимут. Ты сидишь ешь в ресторане – тебя тоже все подснимут. Ты везде на виду. В аэропорту все: тебя вот так поставили... Помню, в Берлине до карантина в этом году стою на чекине, сдаю чемодан – и слышу: кипиш сзади. Чувствую: толпа уже собралась. Я оборачиваюсь... А я же не сплю. Я когда утром лечу, я не ложусь спать. Потому что я вообще засыпаю поздно: даже в девять утра, в десять. А вылет в шесть или в семь. И я не ложусь. И ты уставший оборачиваешься – раз! – картина маслом: стоит женщина лет 70, тут толпа: человек сто, очередь вся – с фотоаппаратами, женщина с собачкой: "Звезда, постойте две секунды". Постоял. Чик-чик-чик! – есть. "Спасибо, до свидания".

Ну вот с этим надо жить, к этому надо привыкнуть. Оно мешает, да. Но мешает только тогда, когда... Ты знаешь, еще у меня есть такие моменты: "Ах, вот там расслабился". А это нужно. Об этом никто не говорит, об этих вещах. А они важны. И я уже дошел до того, что если кто-то меня где-то в какой-то стране... Помню, в Доминикане тоже два года назад приходят и вот так, в упор, тебя снимают. А ты бежишь. Я встал вот так: "Молодой человек, ну вы можете попросить?"

– "Кто вас воспитывал?"

– "Скажите мне – сделаем красивую фотку. А так – кривое лицо. Вы что, будете выставлять Винника с кривым лицом, потому что вы его поймали где-то?" – "Извините". – "Давайте теперь сделаем нормальную фотку". Цивилизованность должна быть, уважение. То, что я вижу, – пока наши не могут справиться с этим. Там все поспокойнее. Там никто не будет поднимать шум, если, там, Дитер Болен появился.

– Личное пространство... В село тебя тянет?

– Да. Времени очень мало. Но в село тянет. Что я понял... Я заеду буквально на час, на два – все: ты просто падаешь. Меня вырубает там.

– Воздух другой.

– Много. И я страдаю этим недостатком кислорода, когда в село заезжаю. И когда ночь, гробовая тишина, когда, знаешь, компрессор вытягивает шум, и этот будильник на столе... Сложно.

Фото: Олег Винник / Facebook

– Где и как обычно ты отдыхаешь? И где ты любишь путешествовать?

– Насчет путешествий... За океаном. Я понял, что за океаном я отдыхаю. Радикально інший світ, другой климат. И я чувствую, я понимаю: "Это отпуск". То есть – зачем мы едем в отпуск? Чтобы в отпуске, наверное, расслабиться как ты хочешь. Правильно? Для меня отпуск должен быть неограниченным. Вот европейский как-то не нравится мне. На Корфу был – понравилось только тем, что это для здоровья очень хорошо. А вот чисто оторваться... Хочу лежать – лежу. Хочу летать – летаю.

– "За океаном" – это где, какие места?

– Мне понравилось в Таиланде, был два раза. На Самуи был и на материке был. Хорошо. Люблю экзотику, люблю фрукты, люблю вообще тайскую еду. И сам готовлю, кстати. Очень интересная пища. В Доминикане очень понравилось. То, что там свободно, музыка играет... Ты хочешь – полежал. Хочешь – поехал в клуб потанцевал. Что я себе не могу позволить здесь.

– Конечно.

– Я представляю: пошел в клуб, где две тысячи зрителей, и Винник пришел... Вот эти моменты. Ты представляешь: полетел в отпуск и с родным человеком начинаешь говорить о таких вещах. Ты понимаешь, что ты танцевал в паре лет двадцать назад. И это кайф. Ты стоишь танцуешь в месте, где тебя никто не видит...

– И никто не снимает.

– Никто. И ты обнял, и танцуешь, и плачешь, и говоришь, и не можешь наговориться. Такое впечатление, что ты первый раз ее видишь. Ну разве это не кайф? Вот такие моменты. Я хочу такой отпуск всегда: чтобы я мог расслабиться. Я не расслабляюсь. Я когда еду и чувствую, что это не лечение, – все, на третий день я уже в бой.

– Если бы не в Украине, где бы ты жил?

– Не знаю. Но слава богу, что я в Украине.

– То есть Дойчланд – нет?

– Ну, естественно, если "нет" в Украине, не дай бог, то понятно, что ближе Германия. Но честно говоря, мечта моя меня не покидает: умереть я хочу здесь. И насладиться озером. Неважно: маленькое, большое, бедное, богатое. Хочу маленькое озеро. О нем я мечтаю всю свою жизнь. С карпами, с домиком, хатинкою. И чтоб ивы были. Для меня это настолько...

– Ивы. Класс.

– Я когда их вижу, это какая-то магия. Такое впечатление, что они сейчас заговорят с тобой – и ты услышишь слова. Очень мне нравится. Особенно когда они подрезаны над водой... Хотя говорят, что ива во дворе – нет, но если она тебе нравится... Может быть, даст Господь Бог мне это время: там, кресло-качалка, рыбалочка у себя во дворе.

– До событий, которые произошли между Украиной и Россией, до войны ты пел в России. После начала боевых действий предложения спеть в России поступали?

– Всегда.

– До сих пор?

– До сих пор.

– Почему не ездишь?

– Не езжу. И буду откровенен: по всей России с турами, и не один раз. Ледовый дворец в Питере на 10 тысяч мне три года подряд.

– Чтобы не 15.

– Да. Вызванивают, просят – понимаю. То есть нет такого... Ну бывают такие моменты: звонят – в ресторане или на заводе где-то. "Никто не будет снимать. Все инкогнито и так далее". Об этом даже говорить несерьезно. Как можно себе представить? Олег сейчас полетел в Россию, выступил – и вернулся назад?

– Хорошо. Но многие же украинские артисты... Это я тебя провоцирую.

– Нет, ничего.

– Многие же украинские артисты спокойно не просто ездят спеть куда-то, а просто постоянно там поют. Мы же фамилии знаем.

– Да.

– Почему ты не поешь?

– Это же не артист выбирает – это человек выбирает. Дима, обо мне много чего говорили: как я ездил с первыми концертами. Я открывал площадки в нашей стране, где по 1000–1300 мест залы, где по 15–20 лет никто не выступал.

– Никого не было.

– Я туда заезжал – люди в шапках сидят. Там не отапливалось по 50 лет. Француза не стирали 25 лет, крыша бежит. Мы на сцене выступаем – лед. Уфошки ставим – лужи. И после моего концерта они перекрывают крышу над сценой. Я на второй раз приезжаю – управляющая этим Будинком культури, который уже давно в привате и из него хотят сделать какой-то бизнес-центр или магазин какой-то, – она: "Олеже, ми перекрили кришу. Ви бачите: вже не тече". – "Господи, як я вам вдячний..." А за другим разом они постирали француза. 25 лет француз не стирался. Я говорю: "А как так получилось, что он не разлезся, когда вы постирали?" И вот такие моменты: когда ты понимаешь, что ты приезжаешь сюда, выступаешь, люди пришли к тебе на концерт, ты заплатил аренду – и после тебя столько дел делается... А мои коллеги этого же не знали. Они же ездили по большим концертам и на толстые корпоративы, кто бабки платил.

– Хорошо. Почему ты не едешь в Россию? Потому что человеческое нутро протестует против этого?

– Я не могу позволить себе вещи, которые для меня болезненны. Они не только для меня болезненны – они болезненны для всех.

– А тебе от этого больно?

– Всегда. И болеть будет долго. Конечно, будет болеть. Если бы оно не болело, я думаю, мы бы с тобой не говорили. Ты бы меня не пригласил, и мы бы с тобой не встретились. И не был бы я тем артистом, о котором говорят как о феномене, почему меня любят – или сколько любят, а сколько не любят. Да, у меня где-то так: меня любят и не любят. Посередине нет. И я не люблю быть посередине.

– А кто-то не любит?

– Ну да. Ну наверное. Они, наверное, скорее всего, себя не любят.

– Почему ты оказался в базе "Миротворца"? Что произошло? Человек, который не ездит в Россию.

– Это же после того, наверное, случая: после футболки. А вообще-то там компашка была неплохая в "Миротворце", кстати...

– Но что произошло?

– Есть это в YouTube еще, наверное. Мне предложили выступить с речью за мир на своем языке и на русском языке. И мне показали список участников, кто там будет. Там и Ди Каприо... Там много мировых артистов, и русские. Из Украины они попросили меня. Я посмотрел – вроде бы не заангажировано ничего. Реально сайт, все как положено. И я поучаствовал в этой акции с целью дать какую-то частичку любви и месседж добра и счастья. А потом меня, скажем...

– Осудили.

– Ну и засунули меня в этот "Миротворец". Я понял, что это не про какие-то глобальные вещи. Это просто-напросто Олег заметен. Потому что если бы кто-то другой сделал – не обратили бы внимания.

– Сто процентов.

– Я всегда так замечаю: где-то на телевидении скажешь – потом вытянут пару слов. Люди добрые, чем вы занимаетесь? Если бы вы такі були спритні і розумні, то можна повитягувать такого с каждого, что, там...

– Что ты думаешь об украинской политике?

– Сейчас вообще сложно. Очень сложно. Она очень всегда молодая, стихийная. И завзята, знаешь. Оно же видно: когда человек приходит сначала в одном костюме и свитере, а потом появляются другие вещи. То есть, к сожалению, у меня такое впечатление, что люди туда идут для того, чтобы...

– За вещами?

– Ну да. Наверное. Уже, в конце концов, цивилизация другая. Уже нужно подумать и остановиться. Мы же не бездонные: страна не бездонная. Даже уже в конце концов монстры мировые дошли... Если еще лет двадцать назад я интересовался, там, нефтью, бензином и так далее, и всегда разговоры: "Почему бензин, почему солярка? Почему нельзя сделать что-то электро или водородное? Это же все реально". Не пускали. Потому что это большой бизнес, это большие дела, на которых держится все. И даже сегодня они все додумались. Потому что все знают головы тех, которые этим занимаются: которые забирают нефть из земли. Ее осталось до 60-го года. Ребята, вот и все. То же самое у нас в стране.

– Занимайтесь электричеством.

– Ну хоть чем-то, хоть какой-то альтернативой. Но не воруйте. Ребята, ну зачем? У вас же дети. "Мы тут поработали, кресла получили, вытянули все, что могли. И свалили". Дети там учатся. А дальше что? Это, получается, у нас какая-то благодатная земля, что сюда все приезжают заработать денег в политике, или как? Это, получается, роли какие-то, или как? Когда ж уже будет то, что вот так взять рукой и сказать: "Ребята, я люблю вас, я люблю эту страну, я ее не брошу, я отдам свою жизнь. Вот положил руку. Если я не прав, перед всеми отрубите, если эта рука что-то взяла. Ответьте за свои слова"?

– Будет страна отрубленных рук.

– Музей. Прекрасно. Я представляю, сколько будет... Тогда хоть можно будет разглядеть на руках этих черты.

– Хто де був.

– Да, хто де був.

– В 2019 году ты заявил о поддержке Аграрной партии – и вместе с Михаилом Поплавским дал тур по украинским городам в ее поддержку. Мысли профессионально заняться политикой и даже уйти со сцены (а мы прецеденты знаем) тебе в голову не приходят?

– Приходят.

– О!

– Но они начали приходить, когда...

– Ты увидел пример удачный.

– Нет. Когда мне эти предложения пошли все, когда уже Винник был заметен всем. И со всех сторон же предложения. 99% всех известных политиков.

– "С нами. За небольшие".

– Да. Мне не нравится одна вещь: когда тебя хотят купить, нахлобучить – не важно. И ты тогда начинаешь понимать, во-первых, почему, для чего, и начинаешь этим интересоваться. И понимаешь: "Да. А почему нет? А почему кто-то может делать то, что он хочет, и не уметь делать, а делает?" Это же смешно. Ты сидишь и думаешь: "Олег, елки-палки, а почему так? Ты же тоже имеешь такое же право". Но с другой стороны, для меня это раз и навсегда. Не может быть человек... Дал тебе возможность Господь Бог быть президентом – ну побыл, ну ушел, ну не получилось. Ну боролся с коррупцией – ну и что?

– Не поборол.

– Не поборол. Как? Президент – это тот, который идет туда, откуда не возвращаются в нормальную жизнь. Либо ты отдашь свою жизнь и будешь держать страну в руках достойных, с примером на весь мир, либо умереть. Но вот так вот побыть в кресле, а потом опять... Не знаю.

– Ты бы пошел вот так – или умереть, или сделать?

– Если бы я почувствовал, что это только от меня зависит, если бы я такой был великий – естественно. Я всегда если чувствую, это делаю. Слава богу, в крайнее время я все-таки научился прислушиваться к своему сердцу, но еще не на сто процентов решаю, что "да, это правильно, это надо сделать". То есть это такие вещи, которым я еще учусь.

– В 2024 году в Украине очередные выборы президента. Мы можем увидеть среди кандидатов в президенты Олега Винника?

– Нет. На сегодняшний день нет.

– А в 2024 году посмотрим.

– Посмотрим. Дима... (Смеется).

– Мысленно – да.

– А зачем? Что ты там сделаешь? Не знаю. У меня такое впечатление, что нужно быть очень автономным, очень глобальным. Я даже себе представить не могу, что может быть дальше, на чем должен ехать человек к президентскому креслу следующий раз.

– Да. Тут уже так не прокатит.

– Да.

– Постоянные гастроли – это стресс?

– Да.

– Всегда?

– Всегда. Это изнеможение. Сначала у тебя розовые очки, валишь, валишь, валишь, а потом понимаешь, что начинает...

– То одно болеть, то другое.

– Конечно.

– То вода не та, то воздух.

– Все не то. Когда тебя из буса вытягивают, когда ты едешь с концертов... В 11–12 ночи падаешь в автобус, и уже у тебя в девять утра саундчек... Из Днепродзержинска – никогда не забуду – на Житомир. День электрика. И в девять утра саундчек. И меня из буса просто выносили. Вынесли, поставили. Я проверил микрофон – и уводят в душ. Покупался – и на сцену. А потом, в конце концов, приходит тот момент, где тебя, там, – бах! – ларингит ударил – и все. Полконцерта отработал в Плоцке – и все.

– Бывало такое?

– Да. Полконцерта – и потом все: объявили. И люди забрали деньги, билеты сдали. И еще мы три концерта отменили тогда.

– А под "фанеру" не пробовал?

– Не умею. И на солянках когда выступаем, на съемках – там же постулаты, правила. Если нас там 40 артистов выступает...

– Конечно.

– Каждому отстрой... Естественно, там, в новогоднюю приходится под "фанеру". Это требование канала. Это не только в Украине, а и во всем мире.

– Это к вопросу о честности опять. Да?

– Да. Я сначала настаивал, чтобы я только лайв пел. Но не всегда это выходит. Потому что ты делаешь проблему. Мало того, это и финансы, и время, и аренда и так далее. И там я хромаю, потому что я не люблю. Я люблю петь, чтобы я себя слышал, чтобы оно летело к людям. В конце концов, тысячи шоу отработать с оркестром живым каждый божий день по восемь шоу в неделю – и потом под "фанеру" петь... Да кто же ты такой?

– Говорят, ты мало спишь.

– Да.

– Ну сколько часов в сутки?

– Это очень интересно, кстати, посчитать. Хороший вопрос. Надо будет посчитать. Я, наверное, буду считать где-то за месяц. За сутки – не получится. Бывает, двое суток не сплю: работаю. Упаду на пять часов...

– Двое суток?

– Да.

– Вообще не спишь?

– Да. Просто падаю с ног. Но это экстремальные бывают моменты, когда ты работаешь над сведением концертов, которые надо отдать на телевидение. Это убивает. А так – если я уставший и у меня есть время поспать, это где-то раз в неделю может быть, ну, 12–13 часов. А если вот так есть сутки, то буду спать сутки.

– Многие женщины считают тебя эталоном красоты. Ты с ними согласен?

– Не знаю. Красота же для каждого разная.

– Ну ты себе нравишься?

– Пока – да. Во всяком случае не было у меня такого: "Олег, как ты, кто ты? Как ты выглядишь вообще?" Нет. Я не думаю об этом, но интересно замечать эти вещи. Что называется "красота"? Она же разная у всех. Но что мужчина должен быть чуть-чуть красивее обезьяны – тут я не согласен.

– Не должен быть?

– Не должен. Может, но не должен. Не нужно. Пусть лучше обезьяна будет...

– Красивее мужчины.

– Стараться. (Смеются).

– С внешностью ты что-то делаешь периодически? К пластике прибегаешь?

– Нет. Еще нет.

– Вообще ни разу?

– Нет. Я уже говорил когда-то: закрутить здесь шурупчик, чтобы потихоньку подтягивать, чтобы потом большой не забивать... (Смеется). Нет, я шучу. Слава богу, как-то держусь. Да, тут какой-то феномен еще есть. Потому что все-таки можно было уже постареть намного быстрее.

– А внутреннее состояние не дает стареть. Правда?

– Не дает. Я что был пацан, так и до сих пор остался. И это хорошо.

– Удивительная физическая форма, мобильность, отсутствие живота, подтянутость – это что? Спорт или генетика?

– Спорт. Но я чувствовал всегда, что с генетикой у меня все нормально. Когда я в спортзал пойду, там, три-четыре месяца набью-набью себя... Походил – оно у тебя спало. Это я почувствовал: что генетика у меня работает очень быстро. Но крайнее время только спорт профессиональный, с едой.

– Какой?

– Любой. И качалка, фитнес, кроссфит, бег, единоборства, там...

– Да?

– Да. Абсолютно все пробуем. Но крайний год, буду откровенен, очень мало спорта у меня. Просто-напросто физически времени нет. То карантин, то съемки телевизионные: эти все проекты. Времени просто нет.

– Диеты – да?

– Нет.

– Хорошо.

– У меня диета крайнее время выработалась какая? Буквально, может быть, год я научился не есть по 15–18 часов в сутки.

– О боже...

– Я ем просто часов в семь утра. Я раньше ел в три ночи. Сейчас – уже в семь-восемь. Все перевернулось. И я так хочу дотянуть, чтобы эти семь-восемь утра перешли на семь-восемь вечера. Это можно все сделать. Но я дохожу сам туда. Я не ем вообще днем, а когда перед сном, я засыпаю – через полчасика, через час. Вот у меня ноги на кровати – уже рот открывается: "Еда!" Мне надо пойти буквально чуть-чуть йогурта или чего-то. Мне не надо, там, наедаться. Просто бросил – и опять спать. И так может быть три-четыре раза.

– Когда хочется себя порадовать, побаловать и вкусно поесть, это что будет?

– Я в этом плане гурман. Я люблю изыски в этом плане. Изыски не супер-пупер-мишленовские и дорогие, а чисто на вкус.

– Жареная картошка с салом.

– Что может быть еще лучше? Запотевший огурчик кисленький. Бомба. Люблю тайскую, китайскую – азиатскую кухню люблю. Крайнее время, особенно после COVID-19 месяца четыре, наверное, прошло – с едой вообще неинтересно.

– Потерялся вкус?

– Вот раньше я захочу что-то есть – и ты думаешь постоянно про это. Сейчас вообще не думаю про еду. Мне она неинтересна стала.

– А ты тяжело переболел?

– Да. Хотя это была легкая форма.

– Но тем не менее.

– Каждый месяц появляется осложнение. Сухость большущая в теле, обезвоживание, пищеварение... Все по-другому стало. Я слушаю сейчас врачей, постоянно общаюсь. Это новые все вещи. Врачи тоже это все выучивают. Я думаю, еще месяцев два-три пройдет – и уже будут знать врачи эти реабилитационные моменты – что может появиться и как его устранять.

– В 46 лет ты поучаствовал в "Танцах со звездами". Что самое интересное... Мне предложили принять участие. Сказали: "Мы вам лучшую партнершу дадим. Алену Шоптенко..." Я как подумал, какая это работа... Это же тяжелейшая работа.

– Да.

– И я отказался.

– Она за тебя не будет. Она будет за тебя танцевать, но люди...

– И потом я узнаю, что ты с Аленой Шоптенко принимаешь участие в "Танцах". Скажи: тяжко пришлось?

– Очень. Все поначалу тяжко. Я не забуду никогда... Первый танец – так и есть, все об этом знают – первый танец разучивается долго, месяц. И, там, потом сбрасываешь по неделе, по две – и буквально, там, пару дней. И когда меня попросили экстра приехать соведущим, спеть и станцевать с Сантой...

– Димопулос.

– Я буквально прилетел. Санта звонит и просит, чтобы я приехал на репетицию. И мы буквально за часик выучили все. Я себе вышел. Прямой эфир – я такой себе стою: "Так, Олег, ты вообще сегодня не разогревался. На балконе что-то пел. Гоняешь, бегаешь. А сейчас будешь танцевать". Пошла музыка. Холоднокровно. И ты пошел – и сделал. То я учил месяцы, а там – час. Но опять же, это все сначала тяжело. Но могу сказать одно: что когда ты будешь танцевать, додержись до того момента, где ты почувствуешь кайф. Вот это самое главное.

– А я думал, что надо валить.

– Вали, да. "Алена, я пойду лучше грушу побью. А тут некого послать!" Только делай, делай, делай. Представляешь, в 46 лет? У тебя мозг переворачивается: ручка туда, ручка сюда...

– Тебе 47 лет.

– Слава богу.

– Это много или нет?

– Не думал об этом. И не буду.

– Ощущение возраста какое у тебя? Кризис среднего возраста был уже?

– Есть. Появился, да. Потихонечку есть. Чувствую уже, наверное, полгода.

– Тоска?

– Нет.

– Печаль?

– Да. Стал больше думать, переосмыслил, переоценил. И хочу сказать, что замечаю, что многие мне говорят, что "недооцениваешь". То есть мой коллега – он наоборот. А у меня вот так вот. И вспоминаются моменты, где что-то ты не так сказал. Штучки или слова, которые ты использовал в своей жизни, а потом ты понял только сегодня, что "елки-палки, так оно же не так". Вот такие моменты. И чувства другие. Как-то больше стал наслаждаться какими-то вещами, которые...

– Раньше не замечал.

– Да.

– Пробегал мимо.

– Да. И даже это используешь, наверное, для этого... Как оно называется? Для хайпа. Секс стал тоже намного кайфичнее. Интересно. Может, в 100 еще лучше?

– Секса стало больше или он стал лучшим?

– Кайфичнее. Секса, говорят, на старости меньше.

– Смотря у кого.

– Да. Спрашивают: "Тебе 60. Как тебе заниматься сексом?" – "Так же, как и в 40, только с мешком цемента на спине". (Смеются).

– Хорошие у нас перспективы, да?

– Да. Прекрасные. Тут главное – чтобы...

– Я про мешок цемента.

– Конечно. Да. Не, все хорошо. Мне кажется, жизнь – она... Я вот слушаю людей, когда говорят, что жизнь после 40 только начинается – или после 50. Наверное, да. Главное – успевать чувствовать, почувствовать и понаслаждаться. Мы не даем себе временами возможности. Мы добиваемся всегда чего-то, бегаем, ищем... А то все некогда.

– А к 50 уже находим.

– Мешок цемента? (Смеются).

– Олег, я хочу сказать спасибо за очень интересное интервью. Мне было очень интересно. Я уверен, что миллионы людей, которые это интервью посмотрят, для себя много чего интересного и хорошего, и доброго найдут.

– Спасибо огромное.

Фото: Ростислав Гордон / Gordonua.com

– Я понимаю суть успеха твоего. Понимаю очень хорошо. Талант и честность соединенные – это так замечательно на самом деле...

– Да.

– И напоследок я хотел бы попросить тебя куплетик. То ли "Нино", то ли "Вовчиці" для тех влюбленных в тебя женщин, которые сейчас нашу программу смотрят.

– Ну что, нам сегодня нужно веселье.

(Поет) Нино! Мне не все равно,

с кем ты пьешь вино

и о чем твое кино.

Нино! Знай: мне не все равно.

Счастья много не бывает.

(Поднимает стакан) За счастье! Я хочу, чтобы ты был здоров. Программа, которой... Сколько ей уже лет? Лет 100 с чем-то, наверное.

– 120, наверное.

– 120, да. Как говорится, не важно, сколько нам лет. Важно...

– Важно, есть ли у нас мешок цемента.

– Хотя бы мешок, да. (Смеются). И чтоб мы всегда рассчитывали, что можно с этим мешком цемента построить. Развивайтесь, будьте счастливы, всегда интересные, интересных собеседников. Ты хорошо очень сказал, что миллионы людей проявляют любовь, чувства, а на самом-то деле приходит собеседник, и его миллионы людей любят, кликнули, в пример ставят, делятся. Это важно. Но для того, чтобы увидели люди, нужно иметь программу такого уровня. Так что дай бог всего самого прекрасного и светлого, нужной информации, полезной. Здоровья, улыбок, простоты и быть всегда детьми.

– Спасибо.