Дневник киевлянки. Часть III

На главную страницу спецпроекта

23 февраля 1942 г., понедельник

16 февраля снова открыли базары. В тот же день говорили о приезде Могунии и Гитлера. Я уже окончательно безработная, нигде уже не числюсь. Магазин закрыт окончательно, и немцы его открывать не будут.

Арестована вся управа несколько дней назад. Все переходит к немцам, и тем, кто не знает языка, работы нет. Ходят тревожные слухи о том, что безработных всех будут отправлять на работы в Германию.

Нечего и говорить, что мы впали в полное уныние. Война идет, и приближение весны снова не принесло нам ничего хорошего. Никакого поворота. Наоборот, выходит, весна несет только ожесточенное наступление наших врагов. В пятницу я была последний раз в редакции Академии, где составили акт на передачу магазина. В редакции оказались хорошие люди и выдали нам за месяц переучета деньги и хлеб.

Ушла из редакции, и на этом окончились мои отношения с магазином. Он стоит с оголенными витринами, разбитыми осколками снарядов, и с розовой немецкой наклейкой о конфискации. Он стал совсем чужим, магазин, а еще несколько месяцев назад в него приходили бойцы с фронта и просили дать им "душевную книжку" перед боем почитать, или перед смертью.

Да, лучше не думать.

Эпидемия сыпняка и брюшняка все усиливается. Воды нет, света нет, мыла нет.

Потеплело совсем. Еще в пятницу начало таять на солнце. И таяло дружно, словно уже настоящая весна. А в тени было все равно 20 градусов мороза. По утрам в воздухе был густой морозный туман, как зимой. И пронизывает он до костей. Так и природа, словно в сговоре с нашими врагами, все время против нас.

23 февраля, девять часов вечера

Две новости сообщили мне сейчас. Первая – что закрывают все курсы немецкого языка, так как учащиеся на них якобы скрывались от трудовой повинности.

Вторая – невероятная. В газете на днях было извещение о том, что все калеки, безрукие, безногие, мужчины в возрасте свыше 45 лет, а калеки женщины независимо от возраста, могут явиться на биржу и получить там бесплатно хлеб. И вот сегодня, сейчас сказали, что вместо хлеба их отправили на Лукьяновское кладбище, в Бабий Яр.

Поверит ли нам хоть один здравомыслящий человек, если мы об этом когда-либо расскажем? Но после 29 сентября всему можно верить.

А во вчерашней газете есть официальное сообщение по поводу трех повешенных. Это в "назидание" за подрыв немецкого строительства. Так мы живем.

Газет не видела еще за вчерашний день. Все время смертельно хочется спать. Засыпаю сидя, стоя, в любых условиях. Спала днем, потом у Нюси мы проспали тяжелым сном весь вечер, а потом и всю ночь. Так размаривает холод и голод. Только бы не озвереть от этого всего, не потерять того, что называется человеческим достоинством.

Наше настоящее полно неожиданных страшных вещей. На Бессарабке два дня уже висят повешенные. Висят такие же и на Печерске. Это "в назидание освобожденным народам" вешают немцы наших людей и пишут, что это за саботаж. При чем тут саботаж? Вешают наших людей за то, что они против немцев. Они борются против немцев. Вот и все. Но нам только страшно, и больше ничего. Что можно нам, в наших условиях сделать что-либо существенное против немцев? Только измена и предательство вокруг. Так, наверное, кто-нибудь выдал тех, кто сейчас висит второй день на Бессарабке и на Печерске.

В газете снова каждый день печатается во всю ширину последней страницы приглашение добровольно ехать в Германию. Не знаю, отошел ли второй поезд с добровольцами. Но они, очевидно, есть, потому что в еще большей прогрессии, чем безработица, возрастает число голодных и нищих. Просящих больше, чем тех, кто в состоянии им подать. На всех улицах, на всех углах стоят старые и совсем молодые женщины, дети, старики. Немцы, красные, жирные, надменные проходят, словно мимо деревянных столбов, а наши люди низко опускают голову от стыда, потому что нечего дать, и невозможно видеть голодных, которым не в силах помочь. Часто в двери стучатся голодные, изможденные мужчины, вероятно, идущие из плена. Все просят есть.

Еще принесли известие, что в Харькове немцы так же, как и в Киеве, уничтожили всех евреев.

Несколько дней назад уехал Нечипор, совсем. Ему удалось с товарищами по прежней работе устроиться на селекционную станцию Веселый Подол. Это в 40 километрах от села, где сейчас Нюсины старики и сестра с детьми. Свою одну оставшуюся лошадь Нечипор отдал брату Бенедю. Товарищи Нечипора знают, что он коммунист. Но никто не выдал. И вот теперь их несколько человек уехало из Киева.

Международный женский день у всего передового человечества, а у нас 172-й день оккупации. А позавчера вдруг целый день бушевал северный ветер, насыпал снова массу снега, и снова температура упала до 18° ниже нуля. И все-таки уже весна, потому что вчера с утра снова пригрело солнце, и, хотя в тени было холодно, на солнце текли ручьи, а небо было синее, весеннее.

Снова зима. Снова холодный ветер и сильный мороз. А вчера таяло, текло, снег совсем побурел, сделался грязным. И снова испортилась санная дорога. "Обоз Гитлера" двигался вчера с большим трудом. Все эти несчастные саночники-нищие бредут, падая от усталости, в далекие теперь села. В близких ничего не меняют.

А весна в этом году никак не осилит суровую зиму. Это должно было бы помочь нашим, но ничего хорошего не слышно с фронта. Ничего не знаем о наших. А немцы все время сообщают о налетах на Москву и о повреждении в центре ее важнейших в военном отношении объектов, об очередном уничтожении трех советских армий и т.п. Московское радио очень забивают, и сводок Информбюро совсем не удается услышать. Попадаем только на боевые эпизоды.

Люди живут надеждой. Какова же она у нас? Многие надеются на окончание войны в скором времени, но если объективно смотреть на вещи, то близкий ее конец может принести победу только немцам. Очень большой кусок нашей страны они захватили. И сколько нужно сил теперь нашим, чтобы отбросить их назад? Выходит, что нужно надеяться, набраться терпения и ждать улучшения наших дел. Парадокс, но, очевидно, в затяжке войны сейчас залог нашей победы.

Попытки сделать что-либо для наших жалки и смешны. Никто не знает, где же те подпольные группы, которые оставлены здесь для работы. Их ищут, но не находят. Все боятся друг друга и стен вокруг.

Недавно приходил N. Он пришел в немецкой форме. Говорит, что это необходимо для работы. Сейчас он интересуется некоторыми сведениями, которые я должна ему раздобыть.

Когда он пришел в такой одежде, сердце у меня оборвалось. А вдруг я ошиблась в нем? Но он говорит, что нужно терпеливо ждать, выполнять то, о чем он просит. Когда будет нужно, к нам придут.

Я пишу, так как приняла на себя обязанность все рассказать нашим, когда вернутся. Но понимаю, что если записки попадутся в предательские руки, скольких я могу погубить. Поэтому все записи держу в специальной коробке под дровами в сарае. И знают о них только самые близкие люди.

Немцы ведут здесь самую немилосердную политику уничтожения нашего народа. Удушается всякая жизнь. Каждый день приносит тому новые свидетельства.

Закрыты все магазины. Уже не торгует ни один комиссионный магазин. На всех них висит такая же бумажка, как на магазине бывшем "моем": "Beschlagnahmf".

Теперь вся жизнь города только на базарах. Продают последние юбки, снятые с себя, пальто и кофты, то, что было спрятано на черный день, потому что чернее дня не придумать. Посиневшие, полураздетые женщины стоят часами в грязи под мокрым снегом и часто не выторговывают даже десяти рублей, чтобы купить стакан пшена.

Вчера у бывшего гастронома стояла интеллигентного вида женщина. Она стояла, уткнувшись лицом в перчатку, красная от стыда. Просить милостыню нелегко. Вторая лежала на базаре в грязи, вверх лицом. Вокруг стояли любопытные, безразличные к ней зрители. Они смотрели, как шевелились посиневшие губы, видные из-под майки, которой ей закрыли лицо. Она продавала эту майку и не продала. Никто не подымал ее.

А тут же рядом жирные спекулянтки тысячами считают деньги. Их кожаные мешки, висящие на животе, не в состоянии спрятать все кучи денег, которые загребают они, пользуясь голодом. Среди наживающихся еще мальчишки, которые торгуют сигаретами и сахарином. Они стаями стоят под дверьми домов, где расквартированы мадьяры. И последние охотно торгуют спичками, сахарином, содой. Отвратительные белые таблетки, которые никак не заменяют сахар, стоят у мальчишек пять рублей десяток. И не только на базарах, но и в тишине пустых улиц можно услышать звонкие мальчишеские голоса: "Кому сахарина? Кому сигареты "Гуния"? Кому сигареты "Леванте"?" А киевляне умирают.

Работа не обеспечивает тех, кто работает. Жалованья не хватает даже на несколько дней. Рабочие получают очень мало, меньше всех. Служащие – немного больше, но все цепляются за работу, потому что с каждым днем все больше и больше закрывается учреждений, и число безработных катастрофически увеличивается.

Академия закрыта. Уже всякие дела в ней прекращены. Сокращают работу в управе и в других начальственных учреждениях. Немцы упорно ведут политику удушения всякой жизни в городе.

Николай Иосифович работает теперь в ЗАГСе Подольской управы. Недавно ему принесли 300 паспортов умерших в Кирилловской больнице. Среди этих паспортов был и паспорт моего дяди Родиона Ивановича. Мы скрыли это от Лели. Потому что уже известно, что немцы убили душевнобольных на электрическом стуле. Евреев помешанных тоже убили, только их немцы не регистрируют.

Да, немцы делают все для уничтожения нашего народа. Закрывается все, что могло бы хоть в малой мере способствовать улучшению или хотя бы сохранению жизни наших людей. Красный Крест упразднен. Есть теперь только какой-то малозначащий комитет взаимопомощи. Но и о нем ничего не слышно. Обширная работа, которую на первых порах плодотворно вел Красный Крест, теперь прекращена. Никто не ищет больше пленных и пропавших без вести.

Безработных слишком много, чтобы им можно было помочь. "Слишком много!" – это стало теперь символом наших дней. Хлеба всем не дают, потому что нас слишком много. Работы всем нет, потому что нас слишком много. Немцы отказали работникам библиотеки в пайке на том основании, что их слишком много. 177 дней оккупации – вот это действительно слишком много! Но сколько еще это может продолжаться, никто не скажет. Никто не скажет.

Во вторник была я в библиотеке. Там я узнала, что вместо снятого с работы Полуляха директором назначен Николай Владимирович Геппенер, а библиотека перешла в ведение генерал-комиссариата. Восстановили на работе пятнадцать человек, уволенных Полуляхом в последнее время, и заплатили всем сотрудникам хорошую зарплату за февраль. Луиза Карловна и Геппенер, хотя я их об этом не просила, стали говорить Бенцингу, чтобы он принял меня на работу в библиотеку. Но Бенцинг сказал, что места для меня он найти не может. Так что сами собой решаются мои мучительные вопросы: идти или не идти на работу к немцам.

А в среду ходила тоже по поводу работы в редакцию Академии, но никого там не застала. Оказывается, в тот день везде работали с 7 часов утра до часу дня в связи с юбилеем Шевченко.

С Академией, кажется, закончила свои отношения. Ревизия, которая сидела там, уже закончила работу, и никакие сведения о магазине ей больше не нужны. Работники разбрелись по институтам, хотя на каждом из них появились немецкие надписи о конфискации. Академии больше нет.

Зима упорно не желает оставить нас в этом году. 18° мороза и северный ветер. Солнце не в силах побороть холод. На нашем Андреевском спуске так дует, что, кажется, идешь совершенно раздетым. И так мучительно холодно везде. До утра не удается согреться. Света нет, и упорно говорят, что с 20 марта его выключат даже у немцев. Нет топлива.

Появились в последние дни необычайные новости, и город полон слухов. Уже многие говорят о том, что две школы заняты беженцами из-под Орла и Вязьмы. Там идут ожесточенные бои, и немцы эвакуируют население – женщин с детьми.

Света нет, некоторое время не слушаем радио, и, кроме слухов, ничего не знаем, что на той стороне. В Броварах, оказывается, еще две недели назад появились партизаны, но точно никто ничего не знает.

Советские военнопленные. Фото: istpravda.ru

Несколько дней назад снова вели пленных по городу. Говорят, их было тысяч пять. Настолько страшно они выглядели, что плакали все прохожие – и мужчины и женщины. Антонина Федоровна плакала потом весь вечер. Она рассказывает о том, что пленные собирали последние силы, чтобы дойти до места. Один другому говорил: "Собери последние силы, надо дойти, а то тебя добьют, если упадешь. Я тебе не могу помочь, у меня самого нет больше сил".

А если они не выдерживают и падают, их тут же добивают немцы. Тех, которые протягивали руки за хлебом, кому давали что-нибудь женщины, немцы кололи штыками в спину. Ничто не изменилось в обращении с пленными.

И еще видели наши соседи, как несколько дней назад по Львовской вели скованного советского матроса, а он пел советские революционные песни. И снова все плакали и плачут вокруг. Плачут даже те, кто охотно встречал немцев. Только не помогают никому эти слезы.

Мы теперь совсем хлебные буржуи. Получаем хлеб аккуратно два раза в неделю по 250 граммов на человека. Выходит 500 граммов на семь дней. Разве мало?

На работу устроиться все так же трудно. Немцы все продолжают закрывать учреждения. Драматический театр закрыт совсем. Опера работает редко, раз или два в неделю.

Вчера по радио передали немецкое распоряжение о том, что все домоуправы должны до Пасхи проверить наличие вшей у населения. Бедная Воробьева! Она вчера была уже в 13-й квартире и спрашивала, нет ли "отыскиваемых", у Езерских. Конечно, никто не мог ответить на этот вопрос. Всех, у кого будут обнаружены насекомые, предложено управдомам немедленно отправить в баню. Интересно только – в какую, если все бани закрыты из-за отсутствия воды. Город получает воду в очень небольшом количестве. Не работает электростанция. Нет топлива. Сегодня утром в прачечной вода текла едва-едва, и стояла у крана большая очередь. У нас берут воду жители всех соседних домов. В этом году нет ни одного дома в Киеве, где не замерзла бы вода и канализация.

Если весна и дальше пойдет такими же темпами, то скоро все растает. Всего третий день весны, а уже на горах снег остался только в ложбинах. Днепр побурел, и возле гавани большие голубые заливы образовала вода, которая неисчислимыми потоками выливается сейчас из города в реку. На нашем Андреевском перейти через мостовую нельзя. Бурный огромный поток несется все время вниз.

Долгожданная весна пришла, наконец тепло совсем. И только все еще не верится, что будет тепло. Началась весенняя распутица, и несчастные саночники совсем выбиваются из сил. С трудом тянут они свои санки по грязи и воде.

Упорно говорят о том, что немцы со дня на день собираются начать мобилизацию населения для посылки в Германию.

Сегодня видела N. Он был в Харькове. Имеет сведения о своей семье. Значит, у него есть связь с нашими. Говорит, что Харьков разрушен меньше нашего, но много повешенных видел на улицах города. Евреев там тоже уже нет. Волнуюсь, что его поручения мне совсем незначительны. Говорят, что в Союзе все по-старому. Ничего не случилось с правительством. Но и бабские слухи тоже отчасти подтверждаются: митрополит Сергий действительно назначен в Москве.

Я просила N. побыть у нас. Он живет полулегально. Работает где-то у немцев и все время боится, чтобы его не узнали. Страшно за него.

Вчера снова повесили трех человек.

На бульваре Шевченко двое детей спросили меня, где повешенные. Решила, что они спрашивают о тех, которые были повешены раньше, и сказала, что их уже нет. Но когда подошла к концу бульвара, увидела страшное новое зрелище. На столбах фонарей висели тонкие оборванные веревки, а в грязи и в снегу – три трупа на земле.

Кровь из их разбитых голов стекала вместе с водой на мостовую Крещатика. Они снова, как те повешенные в прошлый раз, сорвались, и их добили. Немцы стреляют разрывными пулями. Их головы изуродованы и окровавлены. Двое из них, по-видимому, евреи. На одном из них немецкая шинель. Безмолвные люди стоят вокруг. Ходит полицейский. Он не дает подходить близко. Не знаю, можно ли узнать убитых. Кто они? Что сделали? Успели ли сделать что-либо для наших или погибли ни за что? Их кровь еще свежая, красная. И лежат все три трупа одинаково, все повернуты лицом в одну сторону.

Вокруг жизнь идет своим чередом. Базар торгует. Трещат на нем спекулянты, мальчишки и патефоны. И радио кричит на улицах ненавистные немецкие танго. В зале управы концерт, посвященный Лысенко. И хотя лежат в крови и грязи трое повешенных, и хотя где-то недалеко по-прежнему не на жизнь, а на смерть бьются, убивают, – скрипачи играют, певицы поют. И если когда-либо казалось, что искусство нужно, то как дико звучит оно сейчас!

Адольф Гитлер доставил верующим величайшее удовольствие. В ночь под Пасху было дозволено ходить беспрепятственно всю ночь (удивительно, даже не побоялись диверсий!). И заутреня служилась в часы, когда ей положено. Ну что ж, понимай так: Гитлер – политик, который использует все средства для расположения к себе населения. 

Кампания мобилизации в Германию начинает приобретать угрожающий характер. Берут всех безработных и даже иждивенцев – жен в возрасте от 15 до 60 лет. Все бросились искать работу.

Сегодня была на бирже. Слышать о ней приходилось много. Пришлось и пойти туда.

Занимает биржа здание Художественного института на Вознесенском спуске. На парадном сохранились его стеклянные вывески. Но над воротами немецко-украинская надпись. И все время идут без конца люди. Когда я подходила к бирже, оттуда вели группу отправляемых в Германию.

Все они шли угрюмые, мрачные. Сбоку шел полицейский, прохожие глядели с сожалением на эту медленно шествующую колонну. И каждый думал, должно быть, о том, что каждую минуту и его ждет такая же судьба. Шла молодежь и старики. В большинстве женщины. Все тащили мешки и корзины. Горожан среди них почти не было видно. Говорят, что дальше им одевают на спину номера, и люди перестают быть людьми, а становятся номерами.

На бирже масса народа. У комнат, где регистрируют женщин со специальностями, стоит огромная толпа. Это безработные женщины всех возрастов ждут какого-нибудь подработка. У дверей девочки, впускают и выпускают из комнаты. Внутри за биржевыми столами биржевые служащие, тоже женщины, регистрируют безработных. У стола весьма энергичной заведующей все время толпа народа, толпа молящих, просящих, протягивающих свои синие карточки женщин.

Тут же краснолицые, лоснящиеся немки с распущенными волосами, в военных костюмах. Они фамильярно разговаривают с заведующей и с иронией смотрят на нашу жалкую, голодную толпу. Они откормленные, самодовольные. Не трогает их трагедия, разыгрывающаяся вокруг.

Одна из них пришла, чтобы взять с биржи пятнадцать женщин для работы в комиссариате по переноске книг. И вот жаждущая толпа вся бросается с криками к двери. Женщины давят друг друга, умоляют заведующую, немок, протягивают свои синие карточки.

Когда безработный получает работу, ему обменивают синюю карточку на розовую.

С 8-го числа отменено снятие с учета биржи по личным требованиям. Никто не может поступить на работу и тем спастись от отправки в Германию. Если кто-либо, как я, приносит требование с отметкой о том, что он поступил на работу до постановления, он должен получить резолюцию директора биржи с разрешением снять его с учета.

У дверей директора огромная очередь. Люди стоят с пяти часов утра в холодном коридоре, где не на чем сесть. Над очередью возвышается гипсовый бюст Чайковского. У него отбит нос, и потому, наверное, так грустно глядят на очередь его пустые глаза. Люди мучительно ждут. От решения директора зависит сейчас их судьба. А он не торопится их принимать. И часто за целый час с трудом проходит один человек. Я вернулась в мастерскую, не оформившись, и буду пока без трудовой карточки.

Голод приобретает ужасные размеры. На базарах ничего, а то, что появляется, абсолютно недоступно. Стакан пшена стоит от 17 до 20 рублей. Из города на обмен выйти нельзя из-за распутицы. Крестьяне не едут в город по той же причине, и еще боясь отправки в Германию.

Весны нет и нет. Погода ужасная. Позавчера валил мокрый снег, и снова все было засыпано снегом. А вчера и сегодня едкий молочный туман Он сейчас съедает снег и людей вместе с ним. Люди умирают без конца. Никто не может сосчитать количества умерших людей.

Пришла вчера взволнованная Воробьева. В связи с тем, что в Киеве действует подпольная коммунистическая организация, третьего дня вызвали всех управдомов в полицию и предложили дать сведения обо всех членах партии, комсомольцах, кандидатах партии.

Было сказано при этом: "Мы всех их выселим и уничтожим". Начинается, или вернее продолжается, очередная страшная кампания. Люди падают от голода, и не видно просвета. Озимых хлебов нет в этом году, а яровых в снегу не посеешь. Да и заберут его немцы, если он и будет где-нибудь. И нет сил бороться с этим мучительным бессилием и постоянным, почти звериным желанием есть.

С фронта никаких новостей. По поводу готовящегося военного наступления немцы заявляют, что в будущей кампании их интересует не захват территории, а уничтожение живой силы. Здесь у них в этом несомненные большие успехи.

Упорно говорят о существовании в Киеве большой коммунистической организации, но никто точно ничего не знает, связи по-прежнему никакой нет, и все остается лишь в области разговоров и предположений.

Рассказывают, что в селе возле Макарова в одну из ночей появились сброшенные с самолетов листовки с воззванием к молодежи не ехать в Германию. Но на следующий день туда выехал большой отряд немецкой жандармерии. Никто не знает, что произошло дальше.

Уменьшили количество хлеба для работающих, а в магазинах в апреле-месяце его никто не получил ни разу.

Вчера "отпраздновали" именины Гитлера. Так, по крайней мере, все "поздравляли" друг друга. Ему в действительности исполнилось 53 года, о чем и возвестили вчера радио и газеты. По этому случаю понедельник был объявлен нерабочим днем, и все население Киева получило по 500 грамм муки на физиономию в качестве "подарка" Об этом также было объявлено в газете, и не преминули заметить, что выдана мука именно по этому поводу. Кроме того, разрешили со вчерашнего дня ходить до восьми часов вечера. И пора.

Утром был парад немецких войск. Народ боялся идти смотреть на парад, ожидая от немцев чего угодно. Но кое-кто был. Парад проходил у здания университета. Там за день до торжества выстроили трибуну. Она сделана очень просто. Обтянута серой парусиной с красным и белым кантом. На парусине два красных знамени с черной свастикой в белом круге. На колоннах университета немецкий орел со свастикой в клюве. У входа в Николаевский парк на высоких мачтах ряд красных знамен со свастиками. На трибуне и под ней стоял генерал-комиссариат.

Парад принимали начальники, очевидно, Могуния, Рогауш, Эбенгардт. Простые смертные не могли пройти на такое расстояние, чтобы различить лица. А по улице проходили войска. Говорят, что это было необычайное зрелище. Муштра немецких войск общеизвестна, а на параде они выглядели, как части одной, безошибочно движущейся машины. И словно специально для них была чудесная погода. Но что делать, если от вида сытых, довольных немцев под синим небом, на улицах нашего города, еще нестерпимее делается сознание нашего поражения.

У нас у всех ужасное настроение из-за доноса на Р. Не знаем, что делать – предупреждать или не предупреждать его. О доносе может быть выдумали, а человек с ума сойдет. А не предупредить – вдруг возьмут. Надежда Васильевна после общего совета решила предупредить его и Н.И.

А вчера вдруг оказалось, что приехал Миша. Его выдали в Умани. Что теперь снова придумать, ума не приложу.

А весны все равно нет в этом году. Ополчилась на нас природа. Сегодня холодно, словно вот-вот выпадет снег, и черно-серые тучи почти цепляют крыши домов. Днепр все разливается. Уже почти не видны его дальние берега. За пятницу вода прибыла на полметра, а за субботу – на метр. И Днепр от серого неба совсем свинцовый, серый и словно грязный. И от ветра шершавый и грозный. В городе, правда, сухо, и снова все в зимних пальто.

Новости, новости. Каждый день новости. Горе побежденным! Никогда, кажется, не ждали мы столько бед, как сейчас. Уже новое вышло распоряжение: всю молодежь от 14 до 18 лет – в Германию. И вот забирают детей от матерей.

Пока еще не берут учащихся. Галку освобождает пока учеба в консерватории, но позавчера она все-таки получила повестку. И волнений было вполне достаточно, пока Лысенко вчера добился освобождения для своих студентов. Сейчас Галина в срочном порядке устраивается чернорабочей на работу где-то возле аэродрома. Если там не выйдет, пойдет на завод носить тырсу. Работа нелегкая для 14 лет. Но как угодно и что угодно нужно сделать, а ехать в Германию нельзя. Мы знаем, что в Германии наши люди на положении бесправных рабов, за колючей проволокой.

Снова говорят, что закроют базары. Но все равно они недоступны большинству населения. Дороговизна на них ужасающая.

Днепр все еще разливается. Уровень воды поднялся в нем на семь метров. Почти совсем не видны далекие берега. Он черный все эти дни от свинцового неба. Весны все нет. Сегодня снова льет осенний дождь. Он льет, не переставая ни на минуту. И небо безнадежно затянуто, как глубокой осенью.

Меряют землю для огородов киевлянам. Наши огороды будут возле Святошинского моста. Трамваев теперь нет. Ходить далеко и не в чем. Летом будем ходить босиком. Это примерно 12–14 километров.

Тяжело и трудно. Ребра у всех обнажились. По словам Сани, они стали, как тара. Но все-таки нам грешно жаловаться.

Только никакой связи с нашими. Словно нет в Киеве никаких советских людей. Или же нам не верят, никто не приходит к нам. 

Итак, мы отпраздновали Первое мая. Немцы тоже отмечают этот праздник. У них он называется днем освобожденного или свободного труда. Но наш праздник вышел такой же грустный, как и наше настроение. Лил беспросветный дождь. Он не прекращался ни на минуту. Демонстрацию перенесли с первого числа на второе. Первого числа все работали, как обычно. И только некоторым учреждениям повезло — их освободили с часу дня.

Первое число не состоялось, а второе — суббота, было испорчено. Всем было предложено идти демонстрировать "свою признательность Германии за освобождение". Было указано место каждой организации на площадке возле университета. Больше места не понадобилось.

В Киеве осталось так мало народа, что даже эта небольшая площадь, где прежде тесно было студентам университета, была не до конца заполнена "демонстрантами". Собраться нужно было к двум часам. Это предполагалось на первое число. А поскольку перенесли на второе, то пошли не все. Нашу мастерскую, например, отпустили домой.

Мы с Зиной пошли посмотреть на Днепр. Разлив в этом году всего на семьдесят сантиметров меньше, чем в 1931 году. Вода залила уже ЦЭС и Набережно-Крещатицкую улицу. Гранитная набережная лишь на метр возвышается над водой. По улицам ездят на лодках. Залиты дома всех улиц, выходящих к Днепру. Труханов остров весь под водой.

Сегодня снова совсем холодно. Утром летел холодный снег, а сейчас дует северный ветер, хотя небо ясное и светит солнце.

Кампания отправки в Германию продолжается, но сейчас меньше за счет взрослых, а больше за счет молодежи от 14 до 18 лет. Город плачет. Плачут дети, плачут матери при расставании. Матерей не берут, а детей увозят неизвестно куда.

Одно мы знаем: сведения от отправленных в Германию поступают лишь в том случае, если они восторженно описывают "солнечную Германию". Все остальное – молчит. Ни от кого из тех, кто уехал в январе, не говоря о тех, кто уехал позже, нет ни одного слова. Упорно говорят, что по дороге отбирают все вещи, оставляя каждому едущему лишь две смены белья.

Еврейский вопрос по-прежнему всех очень волнует. Известные врачи Рабинович и Дукельский обнаружены на Печерске среди тех голодных, которые в мусорных ящиках ищут пропитание. Они за проволокой, и передать им ничего не дают.

Ужасная погода, ужасное настроение. Словно зимой бушует буря. Она воет и стонет, и гнет к земле обнаженные, безлистые деревья. Днепр черный совсем от свинцового неба. И только ветер вздымает на нем гребни пены. Временами ветер приносит капли холодного дождя, которые, как осенью, стучат в оконные стекла и медленными струями сползают вниз. И снова кажется, что не будет тепла в этом году.

Сегодня день маминых именин. И кажется, что сама природа печалится вместе с нами. Ветер сейчас стонет, как живое существо, как мятущаяся душа, как наши души. Но отчего тосковать и метаться ветру? Он ведь счастливее нас. Он может помчаться на ту сторону. И ничто не в силах его остановить.

Через город изо дня в день идут немецкие войска. Говорят, что армия в пять миллионов движется к фронту. Откуда-то принесли известие, что Советский Союз увеличил армию до 26 миллионов человек. И снова, как все время, разные слухи ходят по городу. Говорят, что Ленинград в окружении, что в Союзе нет голода, что там уже много английского и американского вооружения.

И много говорят о том, что немцы проигрывают войну. Только это никак не отражается на положении оккупированного населения. Над Киевом каждый день советские самолеты. И люди очень хотят верить в то, что авария на железнодорожном мосту вызвана бомбами с советских ястребков. Но мы ничего не знаем, как и все время.

Вчера прошла комиссию Нюра. Ее нашли годной для Германии. И сегодня в восемь часов она должна была уехать. Хорошо, что Галка работает. Не знаю, ушел ли Миша. Туда нужно зайти. Нюся себя плохо чувствует, хуже других. Из нас хуже всех выглядят Леля и Нюся. И одна, и другая голодают совсем, все стараются отдать Гале, Шурке и даже мне. Хоть бы у Нюси ничего не было с легкими! А вокруг столько страшных от голода людей. Кажется, что на многих из них лежит уже печать смерти.

Жутко и тоскливо. Все вспоминается мама. И, словно нарочно, ветер воет и воет.

Уже совсем официально говорят в городе о том, что в Германию будут забирать детей от матерей с восьми- и даже с пятилетнего возраста. Слухи, гнусные слухи, как отвратительные гады, ползут по городу и разносят бредовые идеи. Детей якобы заберут от матерей, чтобы навсегда искоренить в народе всякое воспоминание о большевизме. Выходит, что моя шутка о том, что поедут в Германию Оксанка и Шурка, принимает вид чудовищной действительности.

Но есть и хорошие вести. Много слухов о том, что Ленинград еще в январе освободился от окружения и что Крым освобожден.

Н-да!.. Что еще предстоит испытать нам, "освобожденным" народам? Села и города стоном стонут. Немцы вывозят население. И если несколько дней назад казалось, что кампания отправки в Германию поутихла, то за эти два дня началась новая волна.

Пока вывозят детей. Вчера отправили Витю Кабанца, и все, кто слышал об его отправке, все плачут. Комиссия не посмотрела, что у него были сломаны обе ноги и ребра.

Заперли ребят на пункте на ночь. Посадили в пустую комнату, сказали ложиться на пол. Дети возражали. Их били полицейские. Вите удалось убежать домой, а мать его Тасю за это арестовали. Он плакал всю ночь, а утром его отвели прямо на вокзал.

Там весь перрон запружен голодными, босыми крестьянами. Эшелоны уходят битком набитые детьми. В таких эшелонах впереди два вагона с гестаповцами, а сзади два вагона с полицейскими. Стон и плач наполняют вокзал. И не только вокзал, весь город, всю Украину.

Новости без конца. Ни одного дня без новостей. Вчера нам разрешили ходить уже с 4 часов утра до 9 часов вечера и приветствовали новым приказом головы города о невыезде и невыходе за город без специального пропуска, который выдается районными управами.

В этом же приказе предупреждается все трудоспособное население в возрасте от 14 до 55 лет о том, что все должны по повесткам биржи являться в семидневный срок на работы, предписанные биржей. В противном случае виновные будут наказаны как саботажники, а имущество их конфискуется. Это все сжимается кольцо вокруг киевлян. Выхода нет. Германия висит над головой, как дамоклов меч.

В сегодняшней газете немцы пишут, что на Керченском полуострове немецкие и румынские войска начали наступление. А в газете за понедельник, в русских "Последних новостях" есть статья по Геббельсу, которая называется "Нечто вроде второго фронта".

И сразу уже в Киеве появились слухи о перемирии между нашими и немцами. Но так трудно что-либо понять, предвидеть, а главное, узнать истинное положение вещей. Ведь ничего мы не знаем о действительном соотношении сил на мировой арене. И разные, разные выдвигаем предположения, стараясь уверить себя в том, что будет же конец этой страшной войне.

И кто знает, не будет ли когда-нибудь в условиях мира сотрудничать СССР с Германией. Ведь невозможно представить себе, что все без исключения немцы охвачены фашистским психозом. И не можем мы себе представить, что народ Маркса и Энгельса может без конца находиться в дурмане бредовой теории. Что же до Англии и Америки, то само существование СССР грозит им гибелью. А вряд ли можно рассчитывать на честное сотрудничество с ними.

Пока же партизаны вчерашней ночью пустили за Броварами под откос немецкий поезд. Говорят, что партизаны все больше и активнее действуют вокруг Киева. А немецкие войска все идут и идут в сторону фронта. Через мост перейти нельзя. Строжайшее запрещение. Мрачен теперь наш Днепр. Все время неспокойны его волны. Медленно уходит вода в этом году. Не потому ли, что дно Днепра устелено погибшими пароходами. Не спешит река освобождать поля под посевы, словно чувствует, что чужою стала земля, а ведь раскованы теперь воды Днепра. Они снова бьются о пороги, беспрепятственно скользя мимо мертвой плотины.

В воскресенье вдруг вернулся Витя Кабанец. Его вернули из Фастова за вещами. Тринадцатого, сегодня, он должен был вернуться. Но наш домовой коллектив решил ни в коем случае его не отпускать. Прятать любыми способами. Степа Литовская в отчаянии и все просит спасти Люсю от отправки. Думаю, тоже будем прятать.

А они, Литовские, все трое страшные от голода. И люди уже слабо помогают. Сейчас очень трудно помочь, нет средств купить продукты на базаре. А иначе где взять. Под вечер принесли сведения, что сегодня начали забирать в Германию тех, кто поступил на работу после 4 апреля. А я сегодня, наконец, получила трудовую карточку.

Весна. Или вернее лето. Сразу стало жарко. В воскресенье была первая гроза. И сразу все зазеленело вокруг. Киев красив, как всегда весной, если только не идти туда, где руины. И шумы теперь доносятся через открытые окна. Только шумы эти необычные для Киева. Кричат дети, хоть их и много меньше теперь. Поют птицы. И бесконечно поет свои фокстроты радио.

В ресторанах, которые теперь на каждом шагу, играют джазы. И рестораны, и джазы самого низкого разряда. На углах продаются нарциссы и черемуха. Еще больше появилось немцев на улицах и девчонок в светлых платьях. Они все смеются, бегают, а не ходят.

И все это на фоне целых армий нищих и голодных, которые сидят на всех улицах, в Николаевском парке, на базарах, у церквей. И еще более диким контрастом выглядит наш народ на фоне расцветшей природы. Ведь голод не уменьшается, а усиливается.

Снова не пишется дневник, теперь перерыв из-за работы на огородах. Мы в пятницу, воскресенье и понедельник копали огород. Это та новая кампания, которой занят сейчас весь город.

В Броварах снова сделали что-то партизаны. В воскресенье все мужчины Броваров были арестованы с семи часов утра до трех часов дня. Потом у них на глазах повесили пять человек и предупредили, что в случае повторения каких-нибудь эксцессов, будет повешен каждый десятый из них. В чем дело, никто из них не знает. Из пяти повешенных у трех при обыске было обнаружено оружие.

Страшен сам факт, но страшно и то, почему проваливаются наши люди. Неужели немцы сами могут найти всех, кто против них? Думаю, что не могут. Значит, самое ужасное, что свои выдают своих.

И все, что вокруг нас, начинает походить на вакханалию. Выселили все Слободки и Труханов остров. Люди на вещах сидят у Днепра и у дверей управ. Ими собираются заселить пустой Подол. И умирают. Каждый день регистрируют более пяти-шести случаев смерти среди выселенцев.

Огороды копают, пашут, сеют. А сегодня Муся рассказала с отчаянием, что немцам понравились засеянные и уже частью взошедшие огороды, и они перепахали их и засеяли для себя все участки, розданные населению подле Караваевых дач.

Урожая нечего ждать в этом году. Земля не засеяна. Крестьяне копают лопатами и совершенно законно не хотят сеять. И снова их вешают. Налог на кур — тридцать пять яиц в месяц с каждой курицы (!). Так мы живем.

Сегодня первая летняя ночь. Светит огромная, яркая луна. Небо чистое, синее, теплое. В городе тихо до жути. И тоска, гнетущая тоска от цветущих каштанов, от теплой ночи и от этого ясного безразличного неба. Это безразличие природы особенно ощущается оттого, что уже 18 дней длится бой под Харьковом, что снова тысячи убитых, раненых, взятых в плен.

А в Киеве уже совсем невероятными темпами идет германская кампания. Вчера прислали списки в нашу мастерскую. Из 100 человек забирают 34. Плач и стон стоит в мастерской. И я в числе других получила повестку. Это заставило меня прекратить разговоры с совестью и идти просить, чтобы меня приняли на работу в нашу библиотеку. С 1-го числа буду работать там.

Эти три дня мы в ужасном состоянии. В субботу по радио передали специальное сообщение об очередной победе немцев под Харьковом. Бой, который длился с 11 мая, по сообщениям немцев, окончился полным разгромом и уничтожением трех советских армий. При этом немцы взяли 240 тысяч пленных, 1290 танков, 500 с лишним самолетов и какие-то огромные количества другого вооружения. Считаем, что эти сообщения очень преувеличенные, и все равно у всех у нас в эти дни болит голова. И все плачут все время.

И ужасное впечатление производит германская кампания. Теперь ее проводят немцы. Уже освободить могут только немцы – начальник биржи и его заместитель. Если еще две недели назад достаточно было прийти с выводами комиссии из поликлиники к инспектору районной управы, то теперь он не имеет права освобождать даже с немецкими удостоверениями. Инспектор посылает на биржу к господину Крюгеру.

Консерватория упорно борется за свое существование. Все чаще она дает концерты и этим завоевывает себе право на жизнь. Борьба за существование теперь очень трудная, и каждый изощряется в ней как может.

1949 год. Разрушенное здание Киевской консерватории имени Петра Чайковского. Его начали восстанавливать только в 1950-е годы. Фото: retroua.com

Один из способов борьбы – огороды. В воскресенье во все пригородные места тянутся люди с лопатами, граблями и самодельными тележками. Кто копает, кому пашут, но все поля вокруг Киева покрыты горожанами, которые роются в земле. Кто получил посевную картошку, кто купил, у кого еще нет ее совсем. Но огороды упорно обрабатываются, и только никто не знает, удастся ли их сохранить.

Мы с Нюсей получили участок на консерваторской земле между Сырцом и Дехтярями. Там огромный кусок земли поделен между организациями. Пока наши музыканты собрались поделить участки, кто-то запахал почти сорок соток из ста сорока. Пока вскопали всю остальную землю, обнаружили, что еще кто-то отхватил семь соток. И спрашивать не с кого, сами виноваты, что поздно собрались.

Мы вскопали свои семь с половиной сотых на Троицу. Нам очень помогла Поля, живущая у Люси. Без нее мы копали бы еще два дня. Вчера посадили два с половиной пуда картошки. А бураки и фасоль, посеянные на Троицу, уже начали всходить.

Идти нам на огород два часа. Пути туда, наверное, километров девять-десять. Прямая дорога до первого Святошинского моста, взорванного перед уходом нашими. Мы идем среди массы людей. Во все стороны мчатся немецкие огромные машины, мотоциклы, велосипеды. На всех столбах сплошь немецкие надписи. Немцев много идет во все стороны по шоссе. А еще больше киевлян плетется по обочинам дороги из города и в город. Они навьючены мешками или запряжены в тележки. Каких только изобретений нет в "обозе Гитлера"!

Когда свернешь от моста в сторону Сырца, сразу словно приглушается тоска. Пахнет земля. Поют соловьи. Кричат лягушки, тихо кругом. Только изредка где-то далеко стреляют. Все зеленое, яркое вокруг. Еще на прошлой неделе цвели сады. Деревья были белые, словно облитые цветом. Только ветер обил этот цвет, и неизвестно, успела ли появиться завязь. И хотя очень тяжело добираться пешком с ношей или тележкой до огорода, для нас сейчас это отдых. И если бы только не было так тяжело снова окунаться в нашу ужасную действительность, когда возвращаешься домой.

Итак, я снова в библиотеке Академии наук, которая называется теперь Wissenschaftliche Academische Bibliothek des General-Komissar. Уже четыре дня я здесь. И привыкла уже, хотя все время такое чувство, словно хожу по склепу, где лежат умершие. Запустение, грязь, тишина. Ничто не напоминает кипучей жизни, которая некогда наполняла библиотеку до краев. Читальные залы покрыты годичной пылью и запах в них затхлый от согретого солнцем воздуха. Черными пятнами в окнах закрывают свет куски дикта или картона, вставленные вместо вылетевших от взрыва стекол. Ни одного цветка не сохранилось в библиотеке. Они погибли от холода. От морального холода погибла библиотечная жизнь.

В вестибюле стены и потолок залиты ржавыми пятнами. Это через дырявую крышу вода лилась беспрепятственно вниз. Везде склады мертво лежащих книг и разной мебели. И только между лестницами стоят, словно вчера поставленные, панно с орнаментами центрального оформления выставки Франко. Краски не выцвели за год. Но как больно смотреть на свою работу, сделанную в советское время и опозоренную тем, что на холсте под имитацией автографа Франко висит лозунг Гитлера "Наша борьба — борьба правды с ложью. А так как правда всегда побеждает, значит, победим мы". И страшно, очень страшно, что такой лозунг так цинично могут поднимать на щит фашисты!

Теперь много места в библиотеке. Все комнаты пустые. А как трудно было раньше получить место для работы. Углы коридоров казались прекрасными кабинетами, столько было работников и читателей в библиотеке. А теперь! Только серые ночные бабочки, в пыли лежащих без движения книг, занимают библиотечные залы. В красном уголке стосы книг. Это сотни тысяч книг, которые перетащили в зимние холода на своих спинах старухи, оставшиеся в библиотеке. Молодых нет совсем. Я здесь называюсь "юной", потому что самой молодой после меня не менее 40 лет. Все старые сотрудники, но трудно их узнать. Голод и холод слишком изменили их, и если бы не тишина библиотеки, которая подчеркивает звуки их шагов, медленных и тоже очень тихих, казалось бы, что движутся тени бывших библиотекарей.

Библиотека получила в подарок новое университетское здание, подобное ей, находящееся по другую сторону университета. Там тоже в пыли и холоде, среди груд книг в кабинетах, сразу утром после прихода выстраиваются в ряд все сотрудники библиотеки и конвейером подают книги снизу вверх. Жуткий конвейер.

Красный корпус университета в годы оккупации. В одном из зданий университета размещались фонды библиотеки Академии наук, где работала Хорошунова. Фото: infokiev.com.ua

Все библиотекари получают 827 рублей или 806 (вторые — те, кто позже поступил). И уборщицы получают по 300 рублей. В число средних попали канцелярия и я. Мы получаем по 640 рублей. Для переплетчика, которым я теперь работаю, большей ставки не нашлось. Конвейер работает несколько быстрее после первого и пятнадцатого числа, когда участники его поедят хлеба. А все остальные дни все двигаются, как примерзшие мухи. Дисциплины в библиотеке никакой. Дирекция вся мягкосердечная. Только уволили уборщиц Кузнецову и Кириллову за ругательства. В остальном же из библиотеки можно уйти, можно спать, можно вообще целые дни ничего не делать, и никто даже не заметит, не заинтересуется.

Комнаты, где теперь жизнь, – бывший спецотдел. Там зимою топилась печь и там сидели все. Сидят там и теперь. Сидит в библиотеке и Бенцинг целый день. Все дела делаются с его ведома. Он благоволит к сотрудникам, покровительствует им, заботится об их благополучии. Он сам выхлопотал ставки для сотрудников. Ему я обязана тем, что сижу пока здесь, а не еду в "солнечную" Германию.

Мое поступление в библиотеку было довольно своеобразно и может поставить в тупик. Когда никакого спасения от Германии не оставалось, я зашла в библиотеку спросить, не возьмут ли меня на работу. В маленькой комнате спецотдела сидели Бенцинг и Фалькевиц. Мой вопрос перевели Бенцингу. Он смерил меня довольно пренебрежительным взглядом, как мне показалось, и спросил, что я умею делать. Я назвалась переплетчиком. Он вдруг довольно приветливо улыбнулся и спросил, устроит ли меня работа с первого июня (было это числа пятнадцатого мая). Я сказала, что да, устроит, если до тех пор меня не заберут в Германию. Он спросил, почему я не хочу туда ехать. И совершенно не считаясь с моментом, у меня вдруг сорвалось: "Туда могут отвезти только мой труп". Ему точно перевели. Лицо его сделалось злым, он отвернулся, а я, правду сказать, струсила. И вдруг он повернулся, снова приветливо улыбаясь, и сказал:

— Пока вы у меня не работаете, я ничего вам не могу обещать. Но когда будете работать, я постараюсь защитить вас от необходимости ехать туда.

Этот оборот дела меня очень озадачил, и Бенцинг показался мне симпатичным человеком, что никак не вязалось в нашем представлении с гороховой формой со свастикой на руке, которую он носит. От меня ничего не потребовали, никаких документов или заявлений. А первого числа оказалось, что я — переплетчик — есть уже в составе библиотеки. Так я поступила на работу к немцам. Сама должна была прийти. Раз в месяц первого числа Бенцинг приносит деньги и Луиза Карловна платит их сотрудникам. Бенцинг же дал 100 рублей на ремонт рояля в музыкальном отделе библиотеки, и уже было два концерта. Второй был уже при мне, вчера. Из-за него я вчера едва дотащилась домой, потому что перенесла перед тем из читальных залов сорок стульев.

Мне отпустили комнату Бухиной. В ней светло, чисто, и в открытое окно доносятся шумы, словно живого, города. Во всем этом крыле только Семашкевич еще раскладывает книги в бывшей бухгалтерии.

Никак не уйти от воспоминаний. И тут, в комнате, тоже. Я только думаю, что Бухина была бы не очень огорчена, если бы узнала, что в ее комнате теперь мое переплетное ателье. Жива ли она, Роза Анатольевна? Мне часто на улице кажется, что она идет, и тогда, как во всех случаях подобных галлюцинаций, дрожь пробегает с головы до ног. Где-то все они? Не знают, что мы не перестаем думать о них, и только ничего не знаем о них, ничем не можем помочь.

Таня волнуется, потому что у ее самого близкого друга Шуры большие неприятности. У Шуры есть еще две сестры, и их управдом, женщина-дрянь, усиленно отправляет в Германию. Они прячутся, а управдомша грозится на них донести.

Год войны. Двести восемьдесят девятый день оккупации. С сегодняшнего дня пошел второй год войны. Думали ли мы 22 июня 1941 года, что переживем этот год? Но вот он уже позади и сколько человеческих жизней унес с собой! Кому нужна она, кроме нескольких сотен врагов человечества? С того дня, как началась война, весь мир втянут в нее. И не видно ей конца.

В статье о войне, которая была несколько дней назад в газете, немцы пишут: "Никто не знает, стоим мы у начала или у конца войны". А победа? Несмотря на тяжкие бесчисленные поражения, мы надеемся и верим в нашу победу.

1942 г. Киев. Перекресток улиц Прорезной и Хрещатик. На этом месте стояла гостиница "Спартак". Тротуары не расчищали, поэтому до конца войны люди обходили руины по дороге. Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г.

По случаю "торжественной" годовщины войны было предложено всем "ответственным" работникам управ явиться в воскресенье 21 числа на "благодарственный" молебен в Андреевскую церковь. Немцы, кажется, никак не отметили 22-е число. А партизаны отметили очередным взрывом железнодорожных путей в районе Броваров. Ответственность за взрывы несут броварские жители. Их ставят на ночь на охрану путей, по одному человеку через каждые сто метров. Стоят они, вооруженные палками. И если на их участке что-либо происходит, забирают всех. Кто возвращается и возвращается ли, неизвестно.

С прошлого вторника, уже неделю, сижу дома на соцстрахе. Так решили спасать меня от Германии. В библиотеке ждали комиссию по отбору в Германию. Поэтому меня уложили в постель. Знай я, где можно найти своих, ушла бы из города. Но есть только слухи, а где они, наши, никто не знает. Греюсь под одеялом и слушаю радио. Лета все нет в этом году. Все время холодно, хотя уже должно было бы быть жарко.

Цветет рожь и акация. Все зеленое в этом году. Город зарос травой и производит впечатление запустелых развалин. Нет клумб, нет цветов. Случайные прошлогодние маргаритки, случайно затерявшиеся в густой сорной траве – таковы остатки наших прежних цветников. Никто не косит траву, никто не мнет ее. Немногочисленные дети ныряют в ее густые заросли в скверах. У домов вместо цветов – картофель, фасоль и свекла. Меж камней на улицах повырастали зеленые пучки травы.

На больших лестницах университета к колоннам подымается метровый бурьян. Университет действительно зарос травой. Откроются ли его двери в ближайшие годы? На краях щелей в нашем саду, засыпанных теперь мусором, выросли тоже буйные заросли сорняков и лопухов. И тысячи белых бабочек наполняют сад. Никогда сад не представлял собой такого зрелища. Мириады крыльев белых бабочек однодневок покрыли его, словно огромными хлопьями летящего и медленно падающего снега. Эти бабочки вывелись из тысячи гусениц, которые обглодали листья фруктовых деревьев. И теперь стоят эти деревья, покрытые тонкими, словно тюлевыми, остовами листьев, вместо которых остались лишь тонкие торчащие жилки. Никто не ловит бабочек. Разве что немного птиц лакомится ими.

Кошек нет теперь, собаки – редкое явление. Тихо, безлюдно, безжизненно теперь вокруг нас. И Киев больше похож на огромную деревню, особенно вечером. Только в деревнях лают собаки, а в Киеве даже и их нет.

Мне хотелось бы на мгновение заглянуть в души, вернее, в мысли, немцев, особенно тех, которые носят гороховую форму генералкомиссариата и красную повязку с черной свастикой на руке. Неужели все они слепо верят и повинуются идее своего фюрера, которая сейчас все больше и больше превращается в символ уничтожения человечества?

Летом 1942 года киевлянам запретили ходить в села и менять вещи. Фото: hc.east-site.ru

Неужели эта бредовая теория, которая признает только немцев достойными того, чтобы жить на земле, – неужели эта идея способна завоевать абсолютное большинство в немецком нарде? Нет, этого не может быть.

Свидетельством тому являются немцы в кандалах, обнаженные в 30-градусный мороз, которых гнали их же соотечественники зимой за Киевом. Невозможно представить себе, что нет среди них коммунистов или просто обыкновенных людей, которых можно было бы назвать людьми. И неужели никто из них не понимает того, что понимает каждый по-настоящему советский человек, что не могут они победить наш народ? И пусть даже так получилось, что временно победа оказалась на стороне фашизма, пусть даже мы стали на своей же земле германскими рабами, и многие, многие уже не увидят окончания войны, все равно в глубине души живет, иногда только слабо теплится надежда на то, что поражение наше не окончательное.

Базары ломятся от продуктов, зелени и ягод. Но катастрофически нет денег. И неоткуда их брать. Вещей на базаре еще больше, чем продуктов. И их никто не покупает. Цены упали значительно. Муки очень много на базаре, возможно, в связи с приказом о сдаче хлеба.

Останавливают идущих в село и из села. В первом случае на кострах сжигают вещи, которые несут на обмен. Во втором случае забирают все дочиста, все продукты, арестовывают, избивают людей, разбивают в щепки самодельные тачки.

И наряду с кипучими базарами, которые только для спекулянтов, продовольственный вопрос все обостряется и обостряется.

Хуже всего дрова. Их нет. На базаре они стоят огромных денег. А без них нечем согреть даже воды для чая. Некоторые наши жильцы ломают по ночам чужие сараи. А вообще все тянут в авоськах или просто в руках поленца дров или щепки, откуда кто может.

Дневник не пишется по несколько дней. Страшно писать. Нет сил писать.

Кто-то принес известие о том, что вчера по радио немцы передали специальное сообщение о новой большой победе их под Ленинградом. Газеты еще нет. Проверить пока нельзя, а говорят о трехстах тысячах пленных. И в то же время город полон самых разнообразных слухов о мире, которого просят (по одним слухам) немцы или (по другим) Советский Союз. Одни говорят об одном, другие о другом. А мы по-прежнему ровно ничего не знаем.

В пятницу на прошлой неделе слушала последние известия из Москвы. Нам упорно не везет – все попадаем на боевые эпизоды, а существенного ничего. Но все равно. Родиной повеяло от этой, по существу мало говорящей о Союзе, передачи. Еще приятно узнать, что в Союзе известно все о нас. Там осведомлены о результатах пребывания райхсминистра Розенберга на Украине. Из Москвы, точно так, как известно здесь, передали, что Кох пожаловался Розенбергу, что немецкие комиссары и бургомистры не могут войти в какой-либо контакт с украинским населением. Последнее оказывает упорное противодействие всем немецким мероприятиям. Это радостно слышать.

Партизан все больше в лесах. Интересны неофициальные броварские сведения. Взрывы, которые часто бывали в Броварах, вызвали там целый ряд репрессий. И для охраны путей было привлечено броварское население. Теперь эту охрану снимают, и слухи, которые ходят там, говорят, что для охраны путей везут туда итальянцев.

Хорошунова: "Russische Schwein!" именуются наши люди. Пренебрежение и предубеждение к нашим так велики, что наши люди не имеют права пользоваться там уборными и умываться в помещении. Фото: hc.east-site.ru

В городе действительно появилось много итальянцев. Они все смуглые, с черными, как смоль, волосами, маленькие, веселые и жизнерадостные. Но те, кто видел их ближе и дольше, говорят, что вся их жизнерадостность исчезает и заменяется мрачной молчаливостью, когда машины с ними отправляют на фронт. А каких только немцев не пособирали нынче в Киев! Кто пройдет по шоссе к Святошино, увидит их, кривоногих, хромых, полуслепых, худых, всяких, меньше всего похожих на вояк. Понятно, почему так тянут наших людей на тяжелые работы в "солнечную" Германию.

Из Германии вести все хуже и хуже. Кто вырывается оттуда, рассказывает возмутительные вещи. "Russische Schwein!" именуются наши люди. Пренебрежение и предубеждение к нашим так велики, что наши люди не имеют права пользоваться там уборными и умываться в помещении. Во двор, пожалуйте! А в виде особой, очевидно, привилегии моют ноги немецким хозяевам. На бирже, говорят, все чаще сообщают об убитых бомбами на заводах в Германии.

Англичане не перестают бомбить Гамбург, Бремен, Кельн и другие города. Немцы рассказывают о торпедах, которые они применяют. Сила их так велика, что двадцать домов на месте их попадания стираются с лица земли. Понятно, почему так много гражданского населения Германии едет сюда.

Поезда, уходящие с нашими людьми в Германию, все больше похожи на траурное шествие за гробом.

Что означает тишина в библиотеке по поводу отправки в Германию? Говорят, д-р Бенцинг все делает, чтобы спасти своих подчиненных от отсылки.

Библиотека по-прежнему переносится. Сейчас для рейхкомиссариата освобождают четырнадцатый номер по бульвару Шевченко. С пыльного, душного чердака сносят "Orientalia" в новое здание библиотеки. Снова конвейеры по утрам из распухших и похуделых людей. Они все хотят есть и ждут не дождутся перерыва. А время тянется невероятно медленно и голодные разговоры не могут его поторопить. И кажется вот-вот упадешь на эти книги, которые камнями давят на руки, на все.

С завтрашнего дня предполагается девальвация денег – замена советских денежных знаков немецкими марками.

К счастью, оказывается, что утренние информаторы переврали вчерашние особые сообщения. Взято не триста, а тридцать тысяч пленных в районе Волкова Ильменя. Бои там длились несколько недель. Эти сведения в газетах. Следовательно, еще делаем скидку на преувеличение. Взят еще какой-то английский порт.

Была только что во Владимирском соборе. Там мне пришлось работать до моей болезни по приведению в порядок залежей старопечатных книг. В соборе теперь тепло. С утра ежедневно отворяются синие врата собора и теплый воздух может проникнуть в здание. Весь собор завален грудами ведомственной литературы.

Бесконечные стеллажи занимают все здание вместе с алтарем. И если смотреть сверху, то все это покрыто густым слоем пыли, которая лежит теперь нерушимо. На хорах с обеих сторон – старопечатные книги. Они занимают стеллажи и, кроме того, огромными бесформенными стосами лежат на полу, на перилах хоров, на окнах. Всю весну и всю прошлую осень протекала крыша. И изображения на стенах мокрыми пластами сползали и сыпались на старинные фолианты.

Доктор Бенцинг – специалист и любитель старопечатных изданий. Он распорядился привести их в христианский вид. И вот две недели эти книжки-лилипуты и книги-гиганты in folio в толстых кожаных переплетах втискивала я с помощью уборщицы Буровой на полки. Втискивали без всякого порядка, вместе с пылью, сыростью и червяками, которые их разъедают, втискивали, чтобы только они не лежали на полу.

Очень странно и дико бродить среди этих книжных мумий, которые прожили в двадцать раз больше нас и которые так далеки сейчас от войны, от всего, что вокруг происходит. И не нужны они никому сейчас. Никакого почтения не вызывают сейчас эти латинские фолианты или огромные иудейские письмена, библии всех времен и всех народов, евангелия западноевропейские и славянские.

И с предельной ясностью вспомнились слова о том, что ценность библиотеки заключается не в том, сколько в ней инкунабул, а сколько людей, сколько народа обслуживает она. И только сознание того, что все эти ценности еще будут служить народу после освобождения, заставляют бороться со всякими непозволительными мыслями и голодом.

Редко приходится поднимать голову. А между тем вокруг такие замечательные произведения. В соборе росписи Врубеля, Васнецова, Нестерова. Многое потускнело от времени, некоторые краски потемнели совсем. И только Нестеровские особенные лица по-прежнему ярки и потусторонни. Божья матерь Васнецова сохранилась. И Врубелевская арка тоже.

Что будет с этими горами книг? Непонятно, почему немцы платят нам деньги за собирание книг. Вывезти их они не смогут, не хватит у них пороху. А почтенные фолианты, да простят меня те, кто понимает их ценность, не вызывают у меня сейчас все равно никакого почтения.

Хлеб мы сегодня получили, получили муки по килограмму и по одной трети кусочка мыла. Вот это дело! А то в такое время фолианты!.. Но сама знаю, что не права. Из всех работ – это самая лучшая. Все-таки это не прямая служба немцам.

С первого июля введены новые деньги, и первым результатом было то, что все исчезло на базарах. Что будет дальше, неизвестно, а пока плохо.

Позавчера немцы объявили по радио об очередной своей победе. Ими взят Севастополь. Город, который героически оборонялся, не устоял. Немецкие сообщения говорят, что каждый метр города брали в упорном рукопашном бою. По тем же немецким сведениям, осада Севастополя длилась сорок девять дней. И еще сообщения о взятии Балаклавы и Малахова кургана, о боях в районе Волхова и Ильменя. Те же киевские газеты сообщают, что «три попытки Сталина прорвать фронт в направлении Харькова, Вязьмы и Волхова не осуществились». А что происходит в действительности, мы не знаем. Советское радио не удается слушать в эти дни.

В Киеве немцы говорят о себе, что они бьются из последних сил. И похоже, что это так, если на фронт пошли уже итальянцы, чехи, мадьяры и даже французы, то есть немцы стали на путь, которого они всячески избегали еще несколькими месяцами раньше. У них была все время установка такая — на фронте только немцы. От сообщений победах немцев делается еще много тяжелее. Но если постараться на некоторое время абстрагироваться от нашего рабского положения, от судьбы отдельных людей, хотя они насчитываются миллионами, а стать на точку зрения государственной стратегии, то, возможно, наши стоят на правильном пути. Чем дальше в глубь страны растянутся немцы, тем вернее их поражение. Все приходит на память французское нашествие на Россию в 1812 году. Только почему не сказали всем нам уйти? Пусть бы застали немцы пустые села и города. А так, подумать только, какая ужасная трагедия получилась.

Вакханалия с деньгами продолжается и у большинства прямо-таки нечего есть. Базаров нет, а если что-либо появляется, то по баснословным ценам. В газетах же ни слова о деньгах. Официально будто бы известно, что с 4-го числа прекращают хождение и советские, и немецкие деньги. Однако спекулянты берут только советские деньги и огромных количествах… А вчера в учреждениях выдали получку наполовину советскими, наполовину украинскими деньгами. Попробуй разобраться.

Очевидно же одно — нечего есть.

По-прежнему никто ничего не понимает. Деньги ходят советские и украинские. И за все вместе ничего нельзя купить. И никто не может объяснить причины полного исчезновения базаров. Из-за денег ли эта вакханалия или из-за того, что в город не пускают крестьян с продуктами в связи с постановлением об изъятии всех продуктов у села?

Полицейский контролирует погрузку зерна. Фото: Reibert / livejournal.com

Сидим, как мыши по углам. И самое большое наше желание — чтобы никто нас не трогал. А то и не нужны мы никому, никому нет никакого дела до нашей судьбы. И в то же время нет нам покоя никогда и нигде.

Как жаль, что не пришлось мне работать в мастерской. Там не чувствовалась эта ужасная немецкая атмосфера. В библиотеке же, несмотря на хорошее как будто бы отношение со стороны администрации и сотрудников, такое чувство, словно живешь среди врагов. И гнетущее чувство постоянной настороженности не оставляет все время. И все время мне кажется, что во мне чувствую оппозицию. Да я и не пытаюсь скрыть ее и подлаживаться к общему подобострастному тону.

Вчера был очередной академический концерт в консерватории. Играла и Галина среди девочек их класса. Играла лучше других.

Уже несколько раз по пятницам были отчетные концерты учеников консерватории. Героические усилия делают педагоги, стараясь удержать в немыслимых условиях студентов, отстаивая их от отправки на работы в Германию.

И светлым пятном на грустном фоне наших теперешних дней выступает вообще консерватория. Внутри ее настроения не лучше, чем везде. Те же склоки, желание верхушки прислуживаться перед немцами, всякие личные отношения, мешающие работать. Но это лишь в одной официально руководящей части. А есть в консерватории крепкое советское ядро. И вот оно то помогает нам всем. Городу же показывают лишь результаты учебной работы, и они совсем не плохие.

Хорошунова: Нюся (на фото) плохо питается и укладывает все силы на то, чтобы в консерватории теплилась какая-то нужная жизнь. Должность Нюси — зав. библиотекой, где она одна за все и за всех. Фото: Из семейного архива Натальи Гозуловой

Есть талантливая молодежь, и приятно слушать многих из них. Был уже ряд открытых концертов силами преподавателей и студентов в пользу тех, кто в консерватории совсем голодает. Некоторые педагоги слабее своих учеников. Но все-таки концерты их большое удовольствие.

В прошлое воскресенье был платный концерт в пользу организации буфета в консерватории. Программа была составлена исключительно из немецкой классической музыки: Бах, Гендель, Гайдн, Моцарт и Бетховен. И исполняли самые серьезные вещи. Билеты продавались довольно вяло. Но перед самым концертом собралось много немцев и зал больше чем наполовину, был занят ими. Слушают они хорошо. Они сидят при этом ровные, как будто на спине у них линейки. И никто почти не ушел до конца концерта. Еще раз порадовались, что у немцев-стариков хорошая музыка.

Теперь наш концертный зал в бывшем педагогическом институте. Начинаем уже привыкать к нему и к малому залу консерватории, который больше похож на зал для спортивных упражнений. Но по настоящему времени и это очень хорошо. Только бы не вздумали немцы закрыть консерваторию!

Нюся устает так сильно, что те, кто не видел ее в течении двух недель говорят, что она тает на глазах. Плохо питается и укладывает все силы на то, чтобы в консерватории теплилась какая-то нужная жизнь. Нужна ли она теперь только? Должность Нюси — зав. библиотекой, где она одна за все и за всех.

На работе боюсь теперь писать. Неспокойно мне. Уже больше двух недель словно нависло что-то надо мной в библиотеке. Это ощущается больше всего в настроении Луизы Карловны. И я все думаю о том, как я могла показать свое истинное настроение? Правда, ничего не могу с собой поделать, притворяться не умею. Тяжело работать здесь, словно только среди врагов. Лишь в подвале глубоко сидит единственный, кроме Елены Федоровны, достойный человек – столяр Болдырев. Он сказал сегодня, что не с кем ему поговорить и спросил:

– Неужели большевики совсем погибли?

А на мой ответ "Безусловно, нет!" заплакал и затрясся весь. Он ненавидит всех, кто пресмыкается сейчас, и не может спокойно говорить о том, что происходит. Это он рассказал мне, что за время, пока в библиотеке заправлял Полулях, немцы вывезли в Германию более пятисот ящиков книг из самых ценных собраний Украины. Но что с тех пор, как начальником назначен Бенцинг, вывоз книг полностью прекратился. Он-то знает, потому что всю упаковку приходилось делать ему. У него семья, дочь, за которую он страшно боится. Слава богу, о его настроениях не знает никто, потому что могут выгнать или сделать что-либо хуже. Говорить с ним очень трудно. Он совершенно глухой. Приходится кричать в трубку, приставленную к уху. Надеюсь только на то, что в подвал никто не рискнет лезть в темноту и грязь.

Не пишется дневник. На работе боязно писать, а домой прихожу в совершенно неприличном состоянии. Очевидно, играет роль наше пониженное питание. Ни читать, ни писать, ни даже самые необходимые вещи, вроде стирки, штопки, нет возможности сделать.

Усиленно продолжается кампания отправки в Германию. Уже берут жен-иждивенок от мужей. Надежда Васильевна и Надежда Казимировна не спят. Воробьева предупредила, что будут облавы ночью, и что все непрописанные в данной квартире будут задержаны. Облавы на базарах. Хватают безобидных, несчастных жителей, а все спекулянты все равно благоденствуют. В связи с приказом о регистрации всех, не имеющих трудовых карточек, выясняется, что все спекулянты их имеют. Несомненно, за деньги.

Никаких связей с нашими. То, что начало налаживаться, заглохло. Те, кто приходил, давно не приходят. Разительным контрастом в то же время в тон нашим настроениям окружающая природа. Киев, Днепр, сады — все такое красивое! Все буйное, свежее и… абсолютно мертвое. В Царском дорожки покрылись мхом. В садах очень чинно стоят скамьи, оживают слегка от зимних морозов цветы. И нигде нет ни одной души. А каждое дерево, каждый поворот, дом, запахи цветов, цветущих лип – все без конца поднимает целые ворохи воспоминаний. И появляется чувство глубокой старости и безысходного отчаяния. Какое страшное время! И все-таки мы должны, должны его пережить и дождаться своих.

10 часов вечера. В 9 часов немцы передали особое сообщение о том, что после упорных боев пехотой занят Ворошиловград, и что большая часть города горит.

Снова много дней не пишется дневник. Света нет, а темнеет раньше. И работы много. Дома пишу афиши для многочисленных консерваторских концертов. Теперь в связи с окончанием учебного года они дают ряд концертов, платных, в пользу студентов, не могущих платить, и для организации столовой.

В библиотеке без конца носим книги, все собираем библиотеки по всему городу.

Липки заняты немцами. Еще более вылощенными стали наши, всегда в том районе чистые, улицы. Их занимают только немцы. Они же занимают и всю центральную часть Печерска. Уже нет даже старых названий улиц. Улица Кирова — Александровская, теперь D-r Todt Straвe, Банковая — Bismark Str., Розы Люксембург — Екатерининская — Ghoten Str., Дворцовая площадь — Osbland Str. и так далее. И даже людей наших совсем мало на тех улицах.

Хорошунова: Бывает, из блестящей машины выскакивает щеголеватый немец-военный, словно заводной, взбегает к парадному. И тогда горничная в буклях и белоснежном переднике впускает его. Совсем как в заграничных кинокартинах. Фото: Reibert / livejournal.com. Deutsches kaffee, до войны ресторан "Ривьера"

Только немцы да немецкие машины перед особняками. У парадных и перед генералкомиссариатом стоят полосатые красные с черным будки, какие были у нас в николаевские времена. И неподвижные, как истуканы, немецкие солдаты охраняют покой своего начальства. Бывает, из подъехавшей блестящей машины выскакивает щеголеватый немец-военный в задранной вверх фуражке. Он быстро, словно заводной на пружинах, взбегает к парадному. И тогда горничная в буклях и белоснежном переднике впускает его. Совсем как в заграничных кинокартинах. И наше все, и ничего нет больше нашего у нас.

Мы забираем теперь книги из дома наркоматов, что на углу Садовой и Кирова. Огромное, чудесное здание, творение академика Фомина.

Из окон хорошо виден город и та его сторона, где обгорелыми громадами торчат остатки центра, шумевшего еще год назад. Теперь в развалинах поселились птицы. У стволов обгоревших, погибших деревьев выросли новые буйные побеги. Меж камней пробилась трава, а на земле, что была в мешках на улицах, на бывших баррикадах, вырос высокий бурьян. И тихо совсем в мертвых улицах. В них теперь живые только трава и птицы.

Две жизни все время бьются в Киеве вокруг нас. Одна — немецкая, сытая, довольная. При ней пристроились приживальщики, те, кому все равно, какому богу служить. Вторая — наша, полуголодная, а у многих совсем голодная, которая тянется и бежит, и все большей безнадежностью охватывает своих участников.

Мы клянчим у немцев подачки. В генералкомиссариате в виде особой милости стали выдавать некоторым учреждениям ордера на рыбу третьего сорта (у немцев ее не ест даже прислуга), молочные отбросы, а теперь еще и овощи. Выдали кому-то раз, другой. Узнали об этом многие, все пошли просить. И блага окончились. Сказано — не приходить больше. Никто ничего не получит. Распределять остатки будет представитель управы при штадткомиссариате. У него я во вторник, проходя мимо случайно, достала овощи для сотрудников.

В сегодняшней газете: взят Тихорецк. Я не успеваю за событиями. Мы все слишком обессилены жарой, которая с силой 40 градусов наверстывает потерянное время. Нет сил не только писать. Их не хватает на то, чтобы сохранить надежду на лучшее. И хотя мы ее не теряем, тем не менее, немецкие победы заставляют снова предполагать что угодно. Они берут один за другим города Кубани. О других фронтах ни слова. Газеты пестрят крупными заголовками: "Кубань бежит!" Но нельзя не сказать о том, что если в прошлом году "триумфальное" шествие немцев приводило нас всех в отчаянье, то теперешние их победы вызывают больше недоумений, нежели опасений. А еще, когда сами немцы говорят, что "мы выигрываем города, а Англия с союзниками выигрывают войну", тогда где-то подсознательно зреет надежда, что перелом в войне должен быть. И что наши пойдут вперед.

Мы не стратеги и не пророки. Я уже писала об этом раньше. Но простая логика вещей говорит о том, что чем больше территория занятая немцами, тем больше нужно сил, чтобы удерживать народ на ней в повиновении. Это становится для немцев все труднее и труднее. Урожай очень хороший в этом году. Немцы хотят его забрать себе. А крестьяне, у которых они забирают все, заявляют: "Если не нам, то никому!" И хлеб зарывают в землю. А партизанское движение приобрело уже такие размеры, что немцы бессильны что-либо предпринять.

Теперь от духоты мы совсем как вареные, особенно на нашем книжном конвейере. Мы еще на прошлой неделе закончили работу на Кирова, 23. И теперь на руках переносим библиотеку Института литературы и фольклора с улицы Ленина, 15. Там душно и пыльно. И вот 16 наших библиотекарей выстраиваются в ряд, сначала от библиотеки до лестницы, потом – на первых трех маршах, потом – на вторых трех. И так в три приема спускаем мы тысячи три книг. А потом все вооружаются веревками, и публика на улицах с интересом смотрит на медленно плетущихся престарелых и полупрестарелых библиотекарш, которые отдыхают на всех углах, прислоняя к стене висящие на плечах небольшие связки книг. И при этом разговоры о еде, без конца о еде, и все о ней.

Рассказывают, что из Харькова приехал писатель Аркадий Любченко. С его слов, говорят о применении немцами в бою под Харьковом снарядов с газами.

9 часов вечера

Таня принесла ужасную новость: арестованы Шура Тристан, ее мать и сестры. Остались безногий старик-отец и малютка Игорь. Забрало их гестапо за помощь партизанам и за то, что они скрывались от Германии. Говорят, что выдала их управдом.

Татьяна плачет и спрашивает: кто следующий?

Не мы ли? Вот и получается: делать что-либо толковое для наших мы не можем, а погибнуть теперь ничего не стоит. Так хоть бы с пользой погибать! Успели ли Шура и ее семья что-нибудь сделать, не знаем мы. Очень страшно жить.

Как-то страшно теперь писать. Словно бумага тоже может продать, словно стены могут подсмотреть и подслушать мысли. Виселицы, гестапо, концлагеря – все это непрерывно висит над нами. В окрестностях Броваров в селах повесили немцы на прошлой неделе семьдесят пять человек. Были какие-то взрывы. И снова, как в прошлые разы, отвечало за них население. И никакого, выходит, сопротивления. Просто ужасно – до чего мы неорганизованы и беспомощны. Коммунисты, которые есть вокруг нас, все вроде Ильи Сидоровича. Он ушел в Макаров, а когда приходит, спрашивает у меня – "победят ли наши", потому что он такую надежду потерял. Наши связи мизерны.

А Воробьева, она действительно настоящий боец. Все силы она прилагает, чтобы спасти народ от Германии, но сама еженощно ждет, что ее заберет гестапо. Чувствует, что обречена, а уйти искать партизан или подполье не решается. Из всех, из всех она самая славная. И за то ей спасибо, что еще никого в нашем доме не выдала – ни в Германию, ни немцам. Об Р… никто ничего не сказал, и он жив.

Однако, хотя немецкая жизнь бьет ключом и резким контрастом выделяется на фоне нашей мертвой жизни, тем не менее, что-то изменилось в последнее время. Что именно, не могу пока определить. Это какие-то симптомы в настроениях нашего библиотечного шефа Бенцинга. Он стал мрачным и злым. А это немедленно передается его помощникам, а затем и всем работникам библиотеки. И сегодня в разговорах вокруг даже пронемецкие дамы сделали вывод, что его плохое настроение определяется малыми успехами немцев на фронте.

У немцев неважное настроение, хотя радио и газеты говорят все-таки об успехах. Занят еще какой-то город на Кубани. И на Эльбрусе будто бы развевается уже немецкий флаг.

Все эти дни не слышно никаких разговоров о войне. Мы только, как всегда, делаем выводы на основании поведения немцев. Они продолжают все забирать. У крестьян не остается ни одного зерна ржи или пшеницы. Только ячмень получают они по десять килограммов в месяц. Мельницы все закрыты, смолоть нигде ничего нельзя. И остается им есть только ручным способом смолотый ячмень.

Хорошунова: Все вокруг хоть и едят иногда овощи и фрукты, все равно худеют без конца. К тому же и огороды горят. На фотографии – женщины-садовницы во дворе Мариинского дворца. Фото: Reibert / Livejournal

Неминуемый абсолютный голод ждет нас. А что будет с теми, кто теперь уже распух и едва живет. Степа Лиговская такая страшная, что на нее жутко смотреть. И помочь ей нечем. Да, все вокруг хоть и едят иногда овощи и фрукты, все равно худеют без конца. К тому же и огороды горят.

Стоит замечательное лето. Вот уже недели полторы или две ни одно облако не появилось на небе. По утрам в воздухе стоит мгла, и солнце садится в туманную от жары пелену. Днепр, словно пруд. Он не обмелел в этом году. И тишина в природе необычайная. Ее не нарушают звуки города. Только на центральных улицах слышно радио и через небольшие промежутки шум машины. А над Днепром и на улицах, где нет немецких машин, тихо. И, как все время в этом году, громче всех птицы. Теперь и мухи помогают им шуметь. Даже вечера теперь теплые. Лето, словно сжалилось над промерзшими людьми, и сейчас, в самом конце августа, стоит июльская жара. Полнолуние. Луна яркая, ничто не накрывает ее. Как-то особенно красива она теперь, должно быть от контраста с действительностью.

Мы без конца вспоминаем прошлый год. Тогда мы были полны догадок и предположений. Сейчас мы только всеми силами стараемся сохранить надежду на лучшее будущее.

Консерватория проводит вступительные экзамены. Негласно дают у них отпуска. Теперь отпуск дается лишь на шесть дней за проработанный год. И то лишь в украинских организациях. А в немецких и этого нет.

Неприятная история с нашей Дунечкой. Она в субботу пошла за продуктами в Дымерский район, а вчера Павлуша получил записку, что ее забрали на торфоразработки. Просит выручить ее. Сегодня Павлуша пойдет ее спасать.

С фронтов ничего не слышно. Газет не вижу. А здесь германская кампания вспыхнула с новой силой. Новая цифра, якобы, дать 80 тысяч по Киеву.

В связи с этой кампанией проводится в жизнь сокращение штатов по всем учреждениям от 25 до 50%. Позавчера в консерватории сократили 40 человек из 120 имеющихся преподавателей и техработников. А вчера снова принесли списки еще на двадцать шесть человек. Нюсю отстояли, потому что она одна работает в библиотеке. Иначе библиотеку придется закрыть. Экзамены идут, прием учеников продолжается, а сокращение идет полным ходом.

Сокращение проходит уже во многих учреждениях. Прошло уже в Подольской управе. У нас в библиотеке о нем пока не говорят, но мы предполагаем, что так как начальство стало заводить дисциплинарные новшества, то не следует ли это понимать, как предостережение. Тогда снова, не знаю, что делать. Нужно скорее учить немецкий язык и устраиваться на работу к немцам.

Хорошунова: Теперь страшно идти даже по улице. Завтра надо идти на огород, и я совсем не знаю, как это осуществить. Вид на колокольню Софийского собора со стороны улицы Институтской. Фото: Reibert / Livejournal

Вернулась вчера Дуничка из своих печальных похождений. Была она в Дымере, купила в воскресенье на базаре продукты и вместе с другими сидела на дороге у базара, ждала машину. Теперь единственный транспорт — идущие порожняком машины, которые за плату подвозят мешочников. Вдруг появились две машины с полицейскими во главе с двумя немцами. Базар был окружен, и было приказано сложить посередине все продукты. Кое-кто побежал. Немцы начали стрелять. Убили двух женщин и ранили двух мужчин. Тех, кто пробовал защищаться, показывая документы или просто объясняясь, били нагайками. Одному мужчине рядом с Дуничкой рассекли голову. Потом, когда все продукты вместе с тарой и у покупающих и у продающих были отобраны, поставили всех в три ряда и погнали на торфоразработки, кто в чем стоял. Там их заставили работать совершенно голодными. Поесть дали два или три раза за несколько дней. Никто не посмотрел ни на возраст, ни на то, что большинство было старых и больных. Все они плакали, болели. И, наконец, в четверг их отпустили по домам.

Теперь страшно идти даже по улице. Завтра надо идти на огород, и я совсем не знаю, как это осуществить. В связи с приближением первого числа – новые хлебные порядки. Уже карточки выдает не управдом, а учреждение. Продукты собираются выдавать не в учреждениях, а в хлебных магазинах. А это значит, что большинство останется без них. Снова говорят о прибавке хлеба, но он такой ужасный, что это мало радует. В нем лишь одна пятая часть муки, а остальное просо, не очищенное, и каштаны.

У немцев хороший хлеб. Нюсин ученик русского языка платит ей за уроки хлебом. Не очень-то приятно брать хлеб у немца. Но что поделаешь? Голод, говорят, не тетка.

Нюся, несмотря на усталость, взялась за этот урок, хотя последствия могут казаться трагическими. Собственно это не уроки, а самая активная агитация за Советскую власть и против фашизма. Немец порядочный. Пока никому ничего не сообщает. А чем это кончится, не знаю. Говорить об этом с Нюсей бесполезно. Ее не переделаешь. Ничего она не боится. Немец принес Нюсе немецкую грамматику русского языка, выпущенную в Берлине в 1941 году. В предисловии к ней автор поет восторженные дифирамбы русскому языку и надеется способствовать распространению его среди немцев. Нам бы тоже набраться такой премудрости. Самое трудное — не знать языка врагов. В этом случае совсем беспомощен в борьбе против них. Поэтому учим сейчас немецкий язык, чего не удосужились сделать раньше.

Вчера снова пришел Миша. Рассказывает неправдоподобные вещи о том, как ему удалось выбраться из гестапо. Но на этот раз по-настоящему перепуган и согласен идти через фронт. Мы, как и прежде, настаиваем на этом. Ищем возможность помочь ему добраться до прифронтовой полосы, а это совсем не просто. Пока же опять нависла угроза, что его могут узнать, что тем, у кого он скрывается, может тоже грозить гибель.

Сегодня ночью всех разбудила сильная зенитная стрельба. И неожиданно радость словно поднялась изнутри. В противовес вчерашним ужасным настроениям. Стреляли за Днепром или, вернее, над Днепром, а тем, кто живет в стороне вокзала, слышна была стрельба вдоль железнодорожного пути. Было это на рассвете, часа в четыре. Не ответ ли это на все большие репрессии немцев? Или репрессии – ответ на то, что дела немцев не так уж хороши?

Вчера появился зловещий приказ о закрытии всех музыкальных школ и сокращении консерватории до минимума. Этот минимум определили в 25 человек педагогов вместе с обслуживающим персоналом в 200 студентов. Это значит, что число студентов сокращается вдвое, число педагогов – в четыре раза. Известия ждали, но все равно оно ударило, как обухом по голове. Ждали, что консерваторию прикрепят к опере. И вдруг такое решение.