Дневник киевлянки. Часть IV

На главную страницу спецпроекта

Часть III. 23 февраля – 10 сентября 1942 г.

Без событий не обходится. Хотя ничего нового нет в том, что Бенцингу предложено наряду с другими учреждениями генералкомиссариата и рехскомиссариата произвести сокращение. Об этом он сообщил нам вчера во вступительной части своего доклада на библиотечные темы. Он сказал, что постарается сделать все возможное, чтобы избежать этого сокращения. Но сможет ли он сделать что-либо — неизвестно.

В Германию все забирают и забирают людей, не прекращаются ни сокращения на работах, ни облавы на базарах.

На улице Банковой (которая в годы оккупации называлась Бисмаркштрассе) возле "Дома с химерами" располагался Киевский генералкомиссариат Фото: Reibert / Livejournal

Немцы готовятся к празднованию годовщины захвата Киева. По этому поводу в опере ставят "Кармен", а по учреждениям и жилкоопам предложено всем жильцам запасти по ведру песка, а верхним этажам — воду. Причины не указаны. Все их и так знают. Ждут советских крылатых гостей. Они снова были у нас в прошлое воскресенье. По поводу этих посещений советских самолетов ходят различные слухи. Одни говорят, что они бомбили мосты, другие — что они лишь пролетели над Киевом, а цель их — Западная Украина, куда немцы перенесли большую часть своей промышленности. Вчера появились слухи о том, что англичане заняли часть Франции. Говорят, что об этом было извещение в центральных немецких газетах, нам недоступных. Вообще все время не утихают разговоры о втором фронте, но у нас нет никаких подтверждений по этому поводу. Только все мечтают о нем.

Фронтовые сообщения весьма скудные. Известно, что бьются упорно у Сталинграда, что там немцами заняты предместья города. И кое-какие сообщения о боях на Кавказе.

Сегодня после ночного дождя потеплело. А в эти дни было холодно, так, что казалось, морозом веет северный ветер. И природа против нас. Сейчас страстное наше желание — еще хоть немного тепла! Мы не согрелись за лето, несмотря на полтора месяца жары. Настроение все время ровное и неважное. В консерватории подали списки Брюкнеру, а результаты сокращения еще неизвестны. Галке инспектор склада сказал, что она остается на работе, хотя за время ее отпуска взяли на работу еще одну девушку.

С Нюсей вопрос не выяснен, как и со всей консерваторией.

Триста шестьдесят семь дней оккупации! Два дня второго года.

Ну и настроение же у нас! Словно вся тоска со всего света переселилась в нас и гложет, как мириады червей. Ждали 20-го числа. Теперь ждем первого. Как ни борешься с собой, все равно кажется, что видишь все и всех в последний раз. А еще и погода, словно специально холодная, серая. Совсем ноябрьская, а не такая, как должна быть в сентябре. Природа, как и люди, против нас. Словно в наказание за то, что мы здесь оказались. Будто мало мы и без того наказаны.

В библиотеке Бенцинг послал мотивированную записку в Ровно в генералкомиссариат с просьбой не производить у нас сокращения. Что ему ответят и когда? Но в библиотеке не волнуются. Наши сотрудники все так стары, что их Германия не страшит. До тридцатилетнего возраста только я.

Все копают уже картошку. Кое у кого она более приличная. У многих же, как у нас, совсем сгорела. И выкапывают мелкую, как горох. Мы в числе тех, кто не вернет даже того, что посадили. Хотим уже выкопать ее всю. Едим ее прямо в шелухе.

Вчера вечером были мы на Аскольдовой могиле. Рано выйти не удалось. Но мы решили пойти. Ни разу не были в той части Печерска.

Арсенал, очевидно, теперь не работает. Не видно в нем никакой жизни. Памятник восстания арсенальцев сняли, и даже надписи на постаменте не осталось. В большом военном доме № 3, где перед войной жила Татьяна, теперь немцы. Следов пожара не видно, а он горел в прошлом году. Над воротами бывшей Никольской церкви крест, стоят благочестивые старушки, а рядом человек двадцать здоровых парней, лет по девятнадцати–двадцати пяти азартно играют в карты. Подле них несколько нераспечатанных колод атласных карт. они так увлечены, что никто из них не обращает внимания на проходящих. Кто они, эти парни?

Пустынные и безмолвные теперь улицы у ипподрома, у Лавры. В Аносовском парке редкие пары. Ни трамваев, ни людей. Ипподром мертв. А раньше, именно в это время года, был самый разгар бегов и скачек. Только немецкие машины изредка шумят на улицах.

Спуск Евгении Бош еще чище, чем был раньше. И склоны гор словно сильнее заросли теперь. Козы, возвращаясь домой, лениво и беспрепятственно общипывают кусты и траву.

На Аскольдовой могиле сотни немецких могил. Кресты их видны издали. Теперь нет решетки вокруг. Белые урны у входа так и остались стоять, но без цветов. Их выбелили, теперь и они кажутся очень белыми при свете выходящей луны. Как и прежде, клумбы, газоны с серыми, красными травами, с яркими каннами. Аллеи словно лучше утрамбованы, дорожки посыпаны белым песком. Немецкая аккуратность и здесь. И ровными рядами могилы немцев с совершенно одинаковыми полированными деревянными крестами. Нет отдельных могильных холмов. Одинаковые, прямые общие холмы тянутся от одного к другому краю площадок. Они обсажены газонными растениями – серой, красной и ярко-зеленой травой. На некоторых густые заросли душистого табака подымаются выше крестов или сплошь засажены они темными, словно бархатными, петунией и львиным зевом.

И сотни совершенно одинаковых крестов. Все они сделаны из одинакового дерева, на оборотной стороне их фашистский знак. Со стороны могилы черная надпись с именем и фамилией убитого и датой его рождения и смерти. И на всех крестах вверху одинаковая дата "1939". Что означает она? Начало ли войны в Германии или дату изготовления креста? Значит, верно говорят, что немцы возят всюду за собой кресты, гробы и заранее роют могилы. Какая предусмотрительность! Только от нее мурашки по коже пробегают. На одной из боковых террас – венгры. Там на таких же полированных крестах прибиты металлические изображения их герба: меча и щита. И одеты на кресты каски убитых. Словно головы, стоят рядами, неподвижно и молча. И снова немцы, немцы на всех террасах.

Редкие пары девушек с немцами бродят между могил или сидят на скамьях у дорожек. Или одинокие немецкие солдаты посидят, посмотрят на могилы и уходят. Кто знает, о чем они думают? Не о том ли, о чем думаем мы? Зачем немецкому народу убивать народ советский? А может быть, их мысли совсем другие? Просто, быть может, здесь похоронены их друзья, или неизвестность того, что ждет их впереди, приводит их на это русское кладбище с немецкими могилами?

Тихо и торжественно на этом кладбище. Смерть примиряет невольных врагов. И только очень обидно делается, глядя на это организованное кладбище, что могилы наших бойцов часто лишь едва присыпаны землей, а многие просто потеряны, исчезают, как исчезла могила девятнадцатилетнего красноармейца в николаевском парке. Ее срыли. Должно быть, она портила настроение гуляющим немцам. Когда мы возвращались назад, было почти темно. Луна подымалась все выше, и в свете ее издали, как позолоченные, отблескивали полированные кресты.

Ветер улегся совсем. По шоссе медленно ехали немногочисленные велосипедисты с картошкой и плелись домой козы.

На Никольской все так же парни играли в карты, хотя там, где они сидели, было уже совсем темно. Никто не мешал им играть, хотя им-то меньше всего можно было бы быть здесь. Но они оказались, почему-то за пределами наших армий и вне внимания немцев. Вот же не боятся облавы, хватающей всех на Германию.

По Александровской все так же гуляли немцы. Мы зашли в Царский, там не было никого. Дворец показался старым и грязным. Рядом с ним слепыми окнами без стекол и без рам смотрел зал заседаний Верховного Совета. И над всем – луна, как всегда, бесстрастная и яркая, которая не тускнела даже тогда, когда тонкие облака затягивали ее.

Разрушенный Крещатик при свете луны кажется театральной декорацией к пьесе каких-нибудь классических, давних эпох. Висящие остатки стен, трубы, как колонны, груды камней. Снова на минуту показалось, что все происходящее с нами просто тяжелый сон, и мы должны лишь проснуться, все будет по-старому. Но это не так. И старой осталась только луна, которая мимо всего на земле всегда проходит одинаково равнодушно. Теперь вокруг нее появились длинные тонкие облака, похожие на полосы света от прожекторов.

Мы благополучно вернулись домой. Очевидно, вечером в воскресенье действительно не бывает облав.

Страшная годовщина. А жизнь идет своим чередом. В газетах дважды появлялась маленькая заметка о том, что над Киевом были советские самолеты. Но бомбы якобы не были сброшены, потому что "немецкая зенитная артиллерия прекрасно защищала город".

Есть у нас и радостное известие: бодрая записка от Миши из Курска. Пишет, что он почти у цели.

12 октября 1942 г., понедельник

Девятого числа отдали немцы очередной "исторический" приказ: все женщины города Киева в возрасте от 16 до 45 лет, не имеющие детей до 16-летнего возраста, обязаны явиться на пункт по набору рабочей силы на Некрасовской, №1, с вещами для отправки в Германию. Явке не подлежат до особого распоряжения студенты учебных заведений, дозволенных штадткомиссаром и генералкомиссаром, и женщины-фольксдойче. Все учреждения, немецкие и украинские, имевшие раньше броню, обязаны наново подать списки своих женщин данного возраста. Порядок явки по буквам: А-Б – в понедельник, 12 числа, последние – в субботу, 26 числа. Неявка будет расцениваться как саботаж и т.д. и т.п. Словом, как пишутся все немецкие приказы.

Этот приказ был помещен в газете 9-го числа, а 10-го появился на всех углах, на голубой бумаге, как приказ о евреях. А рядом еще приказ о наказании тех, кто будет давать повышенные требования на рабочую силу и скрывать людей, работающих менее положенного времени.

Что сделалось с людьми! Даже те, кому не нужно идти, и те, у кого никто не должен идти, ополоумели. На углах толпами читали приказ. В первый день никто не знал, во что это выльется. Будут ли какие-нибудь возможности у учреждений защитить своих сотрудников или так всех поголовно и заберут? Что будет с бездетными иждивенками? Ясно было из приказа, что никакой комиссии не будет. На каждые две буквы дан лишь один день. Появились слухи, что всех заберут, отправят во Львов, а там будут разбираться.

В библиотеке:

— Знаете ли вы вчерашний приказ? — спросила меня Луиза Карловна.

— Конечно, знаю, и хотела бы знать подробности.

— Кое-что могу вам сказать. – Луиза Карловна улыбалась при этом. Были еще сотрудницы из числа обреченных. Все хотели знать, известно ли что-нибудь. Луиза Карловна сказала ждать прихода доктора Бенцинга. Через нас выяснились подробности. По всем нашим библиотекам должно идти двадцать три человека. Освободить могут восемь человек. И вот за счет тех библиотек освобождают наших людей, которых и так освободила бы комиссия. Это известие поразило меня много больше, чем приказ, потому что и я была в числе освобожденных. Может ли кто-нибудь, кого нет сейчас с нами, представить себе это состояние? Ехать невозможно, лучше смерть, а освобождение за счет других – ведь ужас. Вышла из кабинета с таким чувством, словно сейчас же сойду с ума или упаду здесь же. До чего же я дослужилась!

К 9 часам у нас, у пяти человек взяли паспорта, чтобы отнести их в генералкомиссариат. Там должны поставить этот самый штамп освобождения.

В городе творится что-то невероятное. Учреждения, где шеф настроен менее патриотично, отстаивают большинство или даже всех своих сотрудниц. Полиция ставит штампы всем женам своих работников. Что будет с женами работников других учреждений, еще неизвестно. Люди освобождаются как только могут. И больше всего говорят о том, что самое страшное – сидение здесь до отправки. Сидят на пунктах по неделе, в невероятной тесноте, без еды. Там ужасная вонь и масса паразитов. Когда отправляют, набивают людьми до отказа товарные вагоны, и в тесноте, грязи и голоде люди едут. На пункте бьют, это стараются полицейские под надзором немцев. Теперь выходит, что главный удар будет обращен на неработающих иждивенок. До сих пор их не трогали. Все это касается женщин. А есть уже люди, которые знают даже число, когда будет объявлена мобилизация мужчин. И для нас это не будет неожиданностью. Сегодня Лысенко идет с паспортами хлопотать о консерватории. Пока он не вернется, нет сил ни о чем думать.

В городе говорят только об отправке. Ни разгоняемые базары, ничто не волнует сейчас людей, когда такое поголовное избиение свалилось на город. Многие уезжают из города, так как этот приказ касается только Киева. Управдомам вменено в обязанность проследить за своевременной явкой всех женщин данного возраста из их домов. Не явившихся в положенный день и не предупредивших управдома, что у них есть отметка в паспорте, на следующее утро полиция забирает силой.

Мы весело живем!

И, тем не менее, жизнь идет своим чередом. У гестапо все эти дни пленные носят торф, подвезенный трамваем. Над ними стоят с плетками украинцы и немцы. Их бьют при каждом их движении, чтобы они скорее двигались. Они не ходят, а бегают, хотя они прозрачны как тени. И их все равно все время бьют. На тротуарах стоят плачущие женщины. Они хотят дать им еды или денег. Но дать нельзя, потому что этой же плеткой разгоняют и их. И все равно не дают ничего передать. Количество калек-пленных на улицах все возрастает.

О фронте в эти дни не знаем ничего.

Отчаянное настроение в городе не прекращается. Бронируют многих, но, пожалуй, большее количество людей все-таки должны ехать. И вряд ли когда-либо был больший произвол и меньшее количество справедливости в выборе кандидатов на освобождение.

Я так переволновалась за Нюсю, Галку и за Бодину, что и сейчас еще, как после тяжелой болезни.

Бенцинг превысил свои лимиты, но освободили всех, кроме двух человек. Принесли наши паспорта со штампами; однако предупредили, что если не наберут нужного количества людей, то все начнется сначала.

Если бы действительно был бог, мы молились бы, чтобы скорее пришли наши. А то не выдержим. Но звучит это смешно и глупо. И каждый здравомыслящий человек скажет: лучше делайте что-нибудь реальное в пользу своих. А мы только ноем, а сделать ничего не можем. Достойно презрения. Это мы и сами знаем.

Хорошунова: Газеты перестали совсем печатать статьи о евреях. И о них вообще последнее время ничего не говорят. Военнопленные в Сырецком лагере. Киев. 1942 год. Фото: trinixy.ru

А между тем ожесточенные бои в Сталинграде продолжаются. Немецкие газеты невыразительны. По радио вчера немцы сообщали о якобы советской катастрофе на Волге (у нас из советских источников совсем другие сведения). Боимся надеяться, и все же надеемся, что на Волге остановят немцев. немцы пишут, что сдача ими Сталинграда, этой, как они говорят, "груды каменных развалин" не решает дела. А еще несколько месяцев назад они писали, что битва за Сталинград будет поворотным пунктом в войне. Нужно, очевидно, сделать вывод, что немецкие дела там плохи. Так говорит наша теория "выводов наоборот" из немецких сообщений.

В понедельник выступал Геббельс перед членами национал-социалистической партии. Он говорил, что вопрос выигрыша этой войны – вопрос жизни Германии и права ее на национальную историю. Проигрыш войны – потеря Германией всего, и условия мира в этот раз будут во много раз более унизительными и страшными, нежели Версальские. Такого разговора еще не было до сих пор. Опять-таки делаем выводы.

Газеты перестали совсем печатать статьи о евреях. И о них вообще последнее время ничего не говорят. Видела снова китайцев. Их везли на огромной грузовой машине, очевидно, на работы. Одеты они в легкую зеленую немецкую одежду с желтыми повязками на руках. В отличие от еврейских повязок, на них написано "Deutsche Werm".

Они сидели замерзшие и синие, несмотря на желтизну их лиц. Теперь я уже определенно решила, что это пленные, взятые Японией. Выходит, что наших пленных могут направить на восточный фронт. Державы "оси" по всем признакам действуют единым фронтом. Наши люди, попавшие в Германию, грустят и плачут. А каково-то китайцам, попавшим на другой конец земного шара?

С сегодняшнего дня часы во всей Европе переведены еще на час назад. Теперь у нас разница с советским временем два часа. Для чего это сделано, так мы и не знаем. Утром пока у нас будет лишний свободный час, зато вечером кончать работу будем на час позже. И светлого времени не останется совсем.

Осень в полном разгаре. Дни все уменьшаются. Но жаловаться нам не приходится – тепло. Сравнительно мало дождей. Только туманы и роса, а иногда изморозь по утрам. От них крыши мокрые, и часто Киев похож на Ленинград, когда ничего не видно в густом тумане. Листья совсем желтые и массами облетают с деревьев. У нас под окнами библиотеки березы с прозрачной золотой листвой. И солнце бывает. И на воздухе теплее, чем в нетопленых помещениях. Уже недели три мы мерзнем в нашей библиотеке, а Нюся – в консерватории. Наматываем на ноги газеты и с ужасом думаем о надвигающихся настоящих холодах.

Дома в моей комнате было довольно холодно. Но вчера я сложила себе кирпичную печку. Навозилась достаточно, покалечила себе руки. Сегодня едва сижу от усталости. Но печка вчера уже топилась, и в комнате сразу потеплело. Пока складывала ее, слушала радио. В немецких сообщениях говорят о жестоких боях у Сталинграда. И все мысли были там, у Волги, где идет страшный бой. И так мучительно чувство, что продолжается эта кровавая бойня, а мы так далеки от нее и ничем не можем помочь.

Но я довольна тем, что сама сложила печь, потому что, кроме того, что нет денег, их все равно некому уплатить. Столяра, печники, стекольщики, как парикмахеры, нарасхват. Берут огромные деньги и не хотят идти. Единственный выход — переходить на натуральное хозяйство, все делать самим, что мы и делаем. Научиться бы еще сапожничать, тогда все было бы в порядке.

В консерватории работают теперь вечерние группы. Там купили керосиновые лампы и будут заниматься в послерабочее время. Сокращение в консерватории пока утихло. Собираются снова заняться организацией концертов, чтобы оттянуть немного публики из закрытой теперь для наших людей оперы. Но что-то теперь нет у них хороших исполнителей. В семье Нюси немного больше порядка. Приехала ее мать из села. Все же теперь они немного более сыты и немного досмотрены. Приходят домой – обед сварен и можно согреться. У нас дома все время очень напряженные отношения. Обед варится на дровах, которые достает Степан. Я этого не хочу, а Леля с этим не считается. Правда, взять дров мне негде.

Степану пилят и рубят дрова заключенные, это так называемые уголовные в нынешнем смысле этого слова: рабочие или служащие, провинившиеся на работе у немцев и отбывающие принудиловку в полиции. Степан получает для них разрешение на выход, и они боготворят его за это, особенно еврей, который один жив среди них. Он большой специалист и это его спасает. Когда они приходят, Татьяна старается их подкормить. А они рады этому, потому что страшно голодают и живут только подачками.

Годовщина Великой Октябрьской революции. Послезавтра в Союзе будут праздновать 25 лет Октября, а у нас 415 день оккупации. И очень грустные мысли не оставляют нас и мало, совсем мало оптимизма в наших усталых до бесконечности душах. очень хотелось бы понять, что происходит с нами. Все бесчисленные события, трагические и страшные, произвели на всех разное и в то же время одинаковое действие. Хорошее? Плохое ли? Это трудно сказать. Но что все мы изменились, очень изменились – в этом нет сомнений.

Внешние изменения играют наименьшую роль. Какое имеет значение, что все платья перешиты, а лица измучены? Какая-то сила инерции заставляет нас все время что-то делать, и не что-то, а самые тяжелые физические работы, которые раньше казались невыполнимыми. Мы проходим ежевоскресно 20 км, а ежедневно – по 10. Мы целые дни возим тяжелые тележки или носим тяжести в руках, без конца, изо дня в день, из часа в час. Мы рубим дрова, носим кирпичи, таскаем шкафы.

Мы делали "инвентаризацию" на 1 мая. Она была вполне удовлетворительная. Все были целы и даже не в самом плохом состоянии. Послезавтра 7 ноября, четверть века революции. С чем приходим мы к новой годовщине? Итоги наши много хуже. Уже многих нет. Ничего о маме. Никаких сведений о Шуре и ее семье. Ничего нельзя узнать о Ф.М. Никаких сведений о наших с той стороны. Нет света. Нет радио. Ничего не знаем.

Но мы!.. Многих наша жизнь сделала совсем родными, а многих раззнакомила совсем. Именно такие времена выясняют подлинность отношений. Как никогда, люди показывают себя.

Все имеют очень мало, только для себя. И может быть, поэтому так сжались люди и не спрашивают других, как им живется. Такие люди, как Нюся, – исключение. В самых тяжелых обстоятельствах, сама всегда голодная, она прежде всего думает о других и отдает последнее. Ее наша жизнь не заставила очерстветь. И как жаль, что не могу сказать этого о себе. У меня внутри словно дерево или камень. И теперь очень редко волнует меня то, что прежде существенно мешало жить.

И еще хочется сказать, что несмотря на огромное, совершенно невероятное количество преступлений, чудовищных, непостижимых, творимых особями, носящими облик людей, все же нельзя не увидеть, что есть много тех, кто по праву может называться Человеком. И именно теперь, когда, казалось бы, от ужасов этой войны можно навсегда потерять веру в людей, вырастает именно теперь уверенность в том, что будет лучшее будущее, доживем мы до него или нет.

И как раздвоенные, в полной, казалось бы, потере интереса ко всему и в страстном желании окончания войны, и, как это ни парадоксально, в страстном интересе ко всему, что происходит, мы изо дня в день меняемся. И если страдаем от событий, которые часто не под силу нам, то многие считают, что мы умираем, а очень многие говорят, что живем.

В последние дни город взволнован налетами самолетов и несколькими бомбами, брошенными на железнодорожные пути и в некоторых местах в городе. Были эти налеты 8-го и 10-го числа. Были убитые, только мы не знаем, кто именно. Одна бомба восьмого числа упала на оперный театр, пробила купол, пролетела мимо люстры и шлепнулась в подвал в песок, не разорвавшись. Попали и в мадьярские казармы.

Слухов о налетах много. Кто прилетал? Кого бомбили? И количество жертв все росло, чем больше было слухов.

11 часов вечера.

Итак, неделя со времени налета. Сразу после налета появились слухи о листовках. Одни говорили, что в листовках наши предупреждают население о налетах, которые состоятся 12-го и 15 мая. В других – 13-го и 15-го. В третьих, что налеты лишь начнутся с субботы, то есть с 15-го. В-четвертых, говорится будто бы о будущих налетах, и говорится о том, что участники налетов заранее преклоняются перед будущими жертвами, но избежать их не могут, так как в борьбе за освобождение Украины жертвы неизбежны.

Пока же тихо, хотя на улице шумят ветер и машины. После вчерашней нестерпимой жары сегодня утром ледяной холод. Сейчас ветер разогнал тучи. Потеплело. Определенно климат у нас теперь резко континентальный. О наших нет сейчас у меня никаких сведений. Где они? Немецкая газета сегодня совсем пустая. Бьются, судя по ней, на Кубани.

1 час ночи.

О весеннем наступлении поговорили, тем временем весна окончилась. Говорят много о газах. Говорят и о мире. Вообще, все словно замерло. И только налеты служат пищей для разговоров и толков. Из газет ничего извлечь нельзя. Неофициальные сведения – что Харьков снова взят большевиками или накануне этого. Партизаны по-прежнему в силе. Села горят. Только в эти дни об этом меньше разговоров.

3 часа ночи.

Тихо. И сегодня налета нет.

Две недели с момента последнего налета. Больше налетов не было. Теперь уже люди перестали о них говорить. Только в разговорах и планах на будущее добавляют: если все будет благополучно.

Горит Иванков. Оттуда после трагического путешествия в прошлый понедельник пришла Дунечка. Она отправилась менять в одно из сел возле Иванкова. В самом селе партизан нет. Но нет и немцев. Партизаны из соседних сел запретили крестьянам сносить молоко в сливные пункты. В город селяне не ходят. Боятся немцев и полицейских. И с нетерпением ждут к себе горожан "обменщиков". И обменяла Дунечка свои вещи блестяще, была очень довольна. Но вдруг базар окружили немцы на машинах с пулеметами, винтовками и украинскими полицейскими. При попытке разбежаться убили трех человек, нескольких ранили.

Потом на подводах и машинах несколько раз обозами свозили продукты в Иванков. "Обменщики" добрались домой ободранные, как липки. Рыбы на базы рыбаки сверху не привозят. Только рассказы о партизанах вместо рыбы. Там у них и аэродром свой есть, говорят, и регулярное почтовое сообщение с Союзом. И снабжение оттуда боеприпасами и продуктами.

А мы слухами живем.

Но является ли свидетельством плохих дел немцев то, что Гитлер очень часто начал произносить речи? В сегодняшней газете снова его речь, которая, как сообщают по радио, "как никогда дышит уверенностью в силе, мощи и непобедимости Германии".

Софийская площадь. Киев, 1942 год. Фото: infokiev.com.ua

А между тем под Сталинградом дела их, очевидно, проиграны, потому что последние известия молчат о Сталинграде и как пример немецкой доблести приводят взятие Севастополя. Выходит, слишком мало новых побед, так о старых заговорили. Где же теперь проходит фронт? Что нового у наших? Ничего мы не знаем, совершенно ничего. Снова, как в прошлом году, мороз без снега. Уже замерз Ирпень. И, наверное, снова будет лежать белой лентой Днепр среди серых берегов. Правда, говорят, что для озимых не страшны морозы до 10 градусов. А хлеб в этом году высокий и зеленел еще в начале октября.

Очень холодно уже. В библиотеке, консерватории, во всех квартирах с паровым отоплением температура уже от 6 до 10 градусов. Во многих квартирах уже температура 3. В книгохранилище, где мы работаем, 6.

Сегодня вместе с ветром летит первый снег, день серый, тоскливый. И все мы имеем вид нахохлившихся ворон, облезлых и черных. Все влезли в зимние пальто (они в большинстве черные), воротнички торчат, все согнулись. Зрелище комичное и жалкое. Должно быть, уже до весны не согреемся. Счастливы лишь те, у кого печное отопление и есть дрова. Я в большом восторге от своей печки.

Говорят, что только для самых недалеких и тех, кто не интересуется политикой, не видно, что немцы проигрывают войну. Сейчас заставляет всех радоваться то, что упорно говорят люди обо все растущем партизанском движении. Оно якобы принимает совсем угрожающие для немцев размеры. Однако, по этим же рассказам, погибла целая раскрытая подпольная советская организация, погибла почти целиком, но руководителя обнаружить не удалось.

7 ноября прожекторы непрерывно рыскали по небу. Сегодня мне сказали, что украинцам снова можно ходить в оперу. Отчего вдруг такая милость?

Холод – причина того, что не пишется дневник. Здания все остывают, ТЭЦ не работает, а у нас в библиотеке и не будет работать. В книгохранилище 3 градуса. Снова, как и в прошлом году, вечером ничего немыслимо делать, потому что начинает, как говорит Нюся, холод выходить. Залезаешь под одеяло, и больше ни на что на свете не способен.

Руины на месте Прорезной улицы. Фото: Reibert / Livejournal

У Нюси холодно в консерватории и так же холодно дома. Мама ее живет на кухне, вечером все сидят там же, а потом бегут в холодные постели. В комнате 3 и 2 тепла. В воскресенье Нюся ставила в кухне железную печку.

Эти железные и самодельные печи – новая эпоха в нашем существовании. О них только и говорят теперь, хотя были они и в прошлом году. И у всех все не слава богу.

Холод парализует нас, но, к сожалению, у нас здесь ничего не меняется. Только все больше и больше говорят о все увеличивающихся репрессиях. Каждый день приносит все новые слухи о жертвах, схваченных гестапо. Правда, в наше отупевшее сознание все же доносятся слухи о событиях извне, которые поворачиваются все-таки, кажется, в нашу пользу.

Последняя киевская новость, которая всех потрясла, – закрытие мединститута.

Газеты и радио сообщили, что немцы сдали Киринаику и Бенгази. А сегодня люди, связанные с немцами, говорят, что они отступают на центральном и северном фронтах. И совершенно невероятные по масштабам слухи о росте партизанского движения. Женщины, которые ездили на обмен по Житомирскому шоссе, рассказали, что в одном из сел партизаны убили двух немецких офицеров. Тогда в селе немцы расстреляли двести человек, сорок семейств подряд со стариками и детьми. Теперь же в это село боятся заглядывать немцы, потому что партизаны мстят им за гибель наших, ни в чем неповинных людей. Всеобщее же мнение, что дела немцев плохи. Но сколько еще погибнет наших людей, пока приблизится окончание войны!

Не выходят из головы студенты драматического отдела консерватории. Я встретила вчера их всех. Они шли вместе, тихие, совсем не такие веселые, как всегда. Вчера они все получили повестки на отправку в Германию. Получили восемьдесят процентов драматического отделения и четыре человека по музыкальному отделу. Администрация консерватории решила, что это начинается организация ликвидации консерватории.

О мединституте ничего не знаем, идет отправка их в Германию, а слух о том, что едет пока только первый курс, не оправдывается.

9 часов вечера

С утра только зам. директора ходил штадткомиссариат, а студенты ждали. Там ему сказали, что хотя распоряжения о закрытии консерватории нет, все равно студенты должны ехать, потому что сейчас для заселения рабочей силой оккупированной части Франции нужно сто тысяч человек. По Киеву ли, по Украине ли? Это все равно. Ясно, что немцы вывезут все мало-мальски трудоспособное население от нас во Францию, в Германию, в Африку, на северный полюс, куда угодно. Оттуда рабсилу к нам. Лишь бы разобщить людей и тем предотвратить всякую возможность сопротивления им.

Разрушенный железнодорожный мост через Днепр. 1942 год. Фото: Reibert / Livejournal

Нюся в ужасном настроении от сознания полной невозможности чем-либо помочь студентам.

В консерватории студенты, чувствуя в ней своего человека, спросили ее, что же им делать. И тогда, не зная наверное, нет ли среди них провокатора, Нюся прямо сказала:

– Ищите наших партизан.

В консерватории тишина. Если вчера еще из всех классов доносились пение и музыка, то сегодня консерватория словно умерла. Нюся и Элеонора Павловна совсем осунулись. На лицах у них выражение горя, оттого что они ни чем не могут помочь.

Да, настроение ужасное. И нет сил бороться с этим настроением. Сознание, что это начало немецкого конца, помогает, правда, не терять надежды на всеобщий благоприятный исход. Но как пережить это время? Поки сонце зійде, роса очі виїсть.

Пишу и боюсь писать. Рядом всегда стоит призрак гестапо. Записки держу в сарае под землей в железной коробке. А последние листки, которые пишутся, держу в книгах, чтобы не попали, не дай бог, в руки каким-либо врагам.

Мы живем, как животные, в грязи, в копоти, в холоде. Мы только работаем с трудом, спим и едим. Наши самодельные печи дымят и коптят. И люди, черные от недоедания, копоти и ужасного настроения. В библиотеке нестерпимо холодно. По книгохранилищу теперь совсем беспрепятственно гуляет ветер, который свистит и воет уже три дня. Холод пронизывает нас насквозь. И кажется совершенно бессмысленной работа, которую мы делаем. Мы устанавливаем чего не хватает на полках после варварского расхищения фондов первыми немцами при Полуляхе. Но все же нас держат, платят нам деньги. И каждый день мы все же что-нибудь да несем домой из роскошных продуктов: голые окровавленные кости, или плохой маляс, или мерзлую капусту. А сегодня мы даже получили по три коробки спичек. И часто ловлю на лице Бенцинга выражение жалости, смешанной с пренебрежением.

На прошлой неделе передавали, что немцев отогнали на семьдесят километров от Сталинграда и обратно забрали Калач и еще одну станцию, названия которой я не могла разобрать. Очень забивают Москву, и слушать трудно. Это становится все опаснее, а свет был случайно. Немцы уже передают опровержение советских сообщений о том, что немцы потеряли под Сталинградом сто тысяч человек. В немецких сводках совсем пусто. Но значит, наши наступают?

Хорошунова: В народе масса слухов, легенд о партизанах. Многие из них кажутся просто нереальными, многие носят следы народного фольклора. Фото: archives.gov.ua

В народе масса слухов, легенд о партизанах. Многие из них кажутся просто нереальными, многие носят следы народного фольклора. И, скорее всего, иначе как легенды их даже трудно воспринять. Но и это не важно. Два момента важны для нас: очевидно, есть действительно регулярные партизанские части, и второе, это стремление народа к тому, чтобы они действительно были. И пусть в этих рассказах о добрых красноармейцах (таких больше всего) сказывается, скорее всего, желание толпы утолить голод, наряду с более высокими стремлениями отрадно то, что народ создает этим сказочные повести о возвращенных партизанами коровах или о накормленных голодных. И что все эти рассказы проникнуты симпатией к партизанам. И партизаны в них выступают всегда в образе красноармейцев.

Самое же главное событие последнего времени, донесшееся до нас, это вооруженный протест французов в оккупированной Франции. Они выступили против оккупантов, принуждавших их воевать на стороне немцев. А когда увидели, что силы их малы, затопили сами свой флот. По поведению немцев нельзя сказать, что дела их плохи. Также идет их и наша жизнь. Они ремонтируют себе квартиры и скупают ковры. А нам пока без перебоев (хоть бы не сглазить!) регулярно выдают наши 267 граммов "бриллиантового" хлеба в день и четыре раза в месяц по 200 граммов мяса.

Упорно не везет нашей Дунечке. Она все ходит по селам за продуктами. На этих днях была в Обухове и Триполье. Там продала старые Павлушины галоши, кое-что купила, кое-что "родичі" дали. На обратном пути немец отобрал у нее половину сала из ее трехсот граммов. А в Киеве вчера решила она продать немного пшена, чтобы купить мыла. Так полицейские все у нее отобрали. Она плачет, потому что им очень тяжело, а я почти не могу им помочь, старая она и больная. Павлушину же бригаду маляров в Затоне за неимением материалов отправили в столярный цех. А какие из них столяры. Так что работы нет и есть нечего.

Лежу в постели, и очень мало из событий внешнего мира доносится до меня. Правда, и событий-то особых нет. Немецкие сводки совершенно пустые. Но из них только очень ясно видно, что наши все время ожесточенно наступают на всех фронтах. Эти глухие отголоски не дают возможности составить себе представление об истинном положении вещей.

Одно лишь отрадно, что отчетливо доносится до меня сквозь стены комнаты и дыма, — это плохое настроение немцев. Значит, действительно наши наступают? Скорее бы!

В консерватории ожидание конца перешло уже всякие границы. Все сидят в единственной теплой комнате — буфете. Нюся и Элеонора Павловна пекут там картошку и варят кашу Филимонову. Он уже месяца два лежит в больнице, повредил себе ногу. Ему сделали операцию, и он лежит там без всякой помощи. В больницах холод и не кормят. Педагоги собрали ему денег. Теперь эти деньги кончаются, и Нюся внесла предложение каждому принести что-нибудь лучшее из того, что он ест сам. Принести раз в 20 дней. Теперь необходима взаимная помощь, особенно одиноким людям. В среднем не менее двух профессоров в месяц умирают от голода.

Появился слух, что консерваторию законсервируют, как раньше консервировали гимназии: сохранение помещения, инвентаря и педагогов с оплатой 75% зарплаты. А мединститут будто бы начинает заниматься. Ничего не разберешь!

Мои источники сведений — радио и редкие слухи, которые приносят приходящие. С фронтов — ничего. Советские армии наступают у Терека, под Сталинградом и к югу на Калинин — Торопец. Также много слухов о партизанах.

Жизнь словно застыла. Все так же стонут те, кто боится поражения немцев, и придумывают, куда бы бежать. Некоторые из них льстят себе надеждой, что немцы, убегая, возьмут их с собой, и те, которые собираются бежать навстречу нашим, и те, которые собираются спасаться с немцами, призывают в пророки всех чудотворцев, чтобы сказали, что будет и что делать теперь.

Многие сохнут от этих дум, а придумать ничего не могут. А потом вдруг решат, что "все равно пропадать!", и положат в кашу больше сала… А немцы хоть и трещат уже понемногу по всем швам, тем не менее, политики своей вовсе не меняют. К примеру: наш дом во второй его части снова начинают выселять. В воскресенье будто бы должен прийти прораб смотреть квартиры.

Трудно разобраться в том, что происходит. Немцы по-прежнему уничтожают людей. Но есть среди них и исключения. И, очевидно, следует все-таки отделить грешных от праведных, то есть фашистов от немцев-людей. таких фашисты не милуют. Уже несколько случаев знаем, когда доподлинно порядочные немцы попадают в опалу, на фронт или просто исчезают неизвестно куда. Так случилось с очень человечным, по словам сотрудников, шефом кинофабрики. Так убрали инспектора Вигерса — пастора – и других.

Немцы не любят больных и панически боятся туберкулеза. Еще чего доброго и меня уволят, если узнают, что болезнь моя в легких. Надеюсь только, что это еще не начало открытого процесса. Пора собираться на работу.

Меня что-то развезло. Началось с небольшой простуды из-за нашего библиотечного холода. Но не падает температура, и вот валяюсь уже неделю. Лежать мучительно. Дым разъедает глаза. Но нам нельзя жаловаться. У нас есть свет. Краденый. Немцы не дают света даже самим немцам, живущим в украинских домах. А у нас оказался общий кабель с немецкой частью квартир. Пользуемся им тайком. И моя печка топится.

Отселенная половина большого дома темная совсем. Выехали все. Во дворе уже лежат песок и глина для ремонта немецкой половины дома. И новый дворник подметает улицу. Разоренное 40-летнее гнездо.

Несмотря на свет, никто не приходит на посиделки. Надежда Васильевна больна. А у других нет сил, нет времени.

Из-за своей болезни я попала в ужасное положение. Температура не падает, а увеличивается. Уже точно известно, что это легкие. А они, как известно, требуют питания.

Таня плачет все время, потому что я ничего не хочу брать у них, то есть у Степана. Хотя он своими поступками уже доказал, что чем может помогает нашим людям, я все еще никак не могу смириться с его работой в полиции.

"Он там работает на наших", – все время повторяет Таня. И мне очень тяжело, что я не верю ей. И никак не могу себя переломить. А ведь я еще весной сказала N, что Степан наш человек. Мне кажется, что я поверила бы, если бы уже сейчас знала, что же требуется от нас. И еще так тяжело мне, что среди тех, кто приходит к Степану, такие люди, как семья спекулянток, трех сестер, торгующих кониной и самогонкой. Очевидно, я не права.

Сегодня снова приходили заключенные – еврей и русский. Тот русский, что приходил в прошлый раз, убежал. Он – москвич, участник футбольной команды. Куда убежал, не знают. А евреи не могут уйти, потому что у них нет ни одного документа. Вчера их вдруг не выпустили из камер на работу. Они решили, что уже конец. Всех русских перевели в концлагерь. Евреев, если переведут, тогда им конец. Они готовы к тому, что как только они будут подвергаться переводу в лагерь, они уйдут. Без документов, куда глаза глядят. Другого выхода нет. Степан должен их предупредить. И снова они говорили о том, как им хочется жить. Какое ужасное время.

Вчера сообщение немцев об отходе на заранее приготовленные позиции в колене Дона было и в газетах. Вчера же по радио передали сообщение об окончании боев в районе Торопца. Там будто бы погибло 20 тысяч красноармейцев, убитыми и пленными, и какая-то есть цифра взятого вооружения. Но сообщалось об этом как-то вскользь, совсем не так торжественно, как это обычно сообщают немцы. Словно нужно что-нибудь сказать, а то подумают, что у немцев нет больше успехов.

Немецкая пропаганда в оккупированном Киеве. Фото: Reibert / LiveJournal

Больше всех кричит Гитлер, называя всех поджигателями войны, словно не он является истинным поджигателем и виновником нынешней страшной бойни. Крики эти гадость, но симптом, очевидно, хороший.

Если в прошлом году то, что говорил Гитлер, доносилось до нас очень слабо сквозь немые ужасы окружающего, то теперь он столько говорит, что невозможно не слышать. Его лающий крик проникает всюду. Он говорит, говорит все для подъема духа немецкой армии. А нам это кажется признаком их поражения. Без конца посещают друг друга Гитлер, Чиано, Дуче, немецкие, итальянские, японские послы, без конца посылают друг другу приветствия. И все это носит характер "чрезвычайной сердечности", как сообщает пресса.

Многие немцы начинают уже понимать чудовищную авантюру, в которую втянул их Гитлер, задуривший им головы блицкригами и убедивший их в том, что они наместники бога на земле. Но мы тому свидетели, что многие из этих фрицев, гансов, эрихов в большинстве своем проклинают войну и собственного фюрера, умирая на наших землях. И все чаще и чаще можно услышать от рядовых немецких солдат горькие слова:

– Зачем мы пришли сюда? Зачем мы воюем с вами?

В эти последние дни настроение словно вырастает от известий о партизанах.

Сегодня передали по радио, что немцы "согласно ранее намеченному плану отошли на ранее приготовленные позиции". В колене Дона. А на всех прочих фронтах отражены многочисленные атаки и ликвидированы прорывы, причиненные советскими войсками.

Наиболее же активные слухи — это о новогодних подарках, которые готовят немцам партизаны. Между прочим, до сего времени ни в одной газете не появилось слово "партизаны". Скорее всего, потому, что сведения о них много достовернее того, что пишут в газетах. Ведь никогда не знаем, какой процент правды в том, что сообщают эти украинско-немецкие газеты, единственный печатный источник наших сведений.

Еще 12 или 13 числа был в газетах приказ о том, что вся молодежь в возрасте от 18 до 25 лет обязана отбывать трудовую повинность по распоряжению генералкомиссара для оккупированных областей. Повинность отбывать должны в течение года, а кто добровольно согласится работать на ней 20 лет (!!! — точно так написано в газете), тот потом на всю жизнь освобождается от работы и будет получать пожизненное содержание… Пишу эту нелепость и не понимаю, кто такую чушь мог опубликовать.

Немцы верны себе. Их уверенность в их "вечности" непоколебима!

Завтра канун Нового года, 1943 год. И каждый спрашивает: что-то принесет он нам? Окончится ли война? И многие считают, что именно в 1943 году война должна закончиться.

Вчера Тане исполнилось двадцать четыре года. Так горько, что ничего радостного не принесла ей жизнь. И сейчас ей особенно тяжело, потому что она любит Степана. А он… Не так давно он сказал мне:

– Я встретил женщину. Стоящую. Нашу.

И часто не возвращается домой. Где он? С кем он? И Шурку он по-настоящему не любит. Дитя тянется к нему, а он очень холодно отстраняет ее. И больше всего дитя возле меня. Хоть и страшно это, потому что, если действительно мой процесс открылся, то это очень опасно для ребенка. А меня температура не выпускает из своих лап. Все еще лежу.

Ирина Хорошунова. Киев, 1942 год. Фото из семейного архива Натальи Гозуловой

Позавчера (под предлогом празднования дня рождения Степана) собрались у него гости, ему исполнилось 27 лет, были два товарища. Я говорила с ними. Знаю их уже давно. А подробнее не могу сказать. В день рождения Тани никого у нас не было, кроме Нюси и Галины. Канун нового года неизбежно вызывает бурю мыслей. Второй Новый год встречаем мы в оккупации! Подумать только! Сегодня четыреста шестьдесят восьмой день нашего бесправия, нашей беды.

Праздников много, но настроение не праздничное, хотя, пожалуй, у тех из нас, кто ждет наших, оно порою градусом выше настроения немцев. Они говорят:

– Если мы побежим в штанах, то и вам придется бежать с нами.

(Это значит, что нам будет плохо).

– Но если мы побежим без штанов, тогда мы вас оставим.

(Нам больше подходит второе).

А итог: в штанах или без них, но немцы собираются бежать и ни на что уже не надеются, хотя они все еще у Волги. Но, вероятно, они знают больше, чем говорят. Потому что еще несколько месяцев назад таких настроений не было. Последнее время все более бледные сообщения с немецких фронтов и все более расширяющееся партизанское движение. Но и все усиливающиеся репрессии. С партизанами немцы борются полным уничтожением сел. Они сжигают их вместе с населением. Запирают в хатах и взрослых, и детей, обливают горючим, поджигают, а тех, кто пытается вырваться, штыками вбрасывают обратно. И земля не разверзается от этих чудовищных злодеяний. А результаты получаются такие, как и следует ожидать: десять сел сожгли оккупанты, сто сел уходят в лес. Немцы срывают свою злобу на всех, где могут. Попавшие в гестапо – исчезают бесследно. Никто не возвращается. Нет Фурсы, нет всей Шуриной семьи, нет самой Шуры. И ничего абсолютно о Ф.М.

Немцы припуганы малость. Рейхсдойче, сестры милосердия, да, очевидно, и другие немцы могут выходить из домов после семи часов только в случае особых надобностей. Во всех прочих случаях они уже до семи часов должны быть дома. На улицах настолько мало немцев, что это даже странно. А вечером их нет совсем. Вообще в городе сейчас намного уменьшилось количество немцев и увеличилось количество итальянцев и бельгийцев. Итальянцы по сравнению с немцами кажутся какими-то разболтанными в своих широких на меху шинелях, на тонких ногах в шерстяных чулках, в огромных ботинках. У многих из них торчащие перья на фетровых шляпах. Бельгийцы же в черных формах, как железнодорожники. И опрятны, как немцы. Их можно отличить по нашивкам на рукавах: на охристом фоне черный цветок или ветвь и сверху надпись: "Flandria". Язык у них звучный и красивый, но понять его не можем. Не знаю, на какой язык он похож.

Итак, 1943 год. Сегодня уже 2 января. Четыреста семьдесят первый день оккупации. Зима все еще благоволит к нам. Температура все эти дни на нуле. До вчерашнего дня почти не было снега, а вчерашней ночью он выпал глубиной сантиметров в пятнадцать. И лежит, не тает. Только на тротуарах скользко, а приказ Форостиевского не выполняется: никто тротуаров не посыпает. Густой мокрый туман осел сегодня на весь день. И из сада не было видно даже соседних гор. Мы с Сашкой катались в саду, протаптывали санную дорожку. Она все не хотела уходить домой, но из-за тумана было тяжело и холодно.

Наш район вообще пустынный и тихий, кроме базарных дней – среды, субботы и воскресенья, когда Андреевский спуск становится главной трассой, сообщающей центр с толкучкой. Раньше толкучка была разрешена только в воскресенье. А теперь ее позволили и в остальные базарные дни, только на Подоле.

Мы решили не встречать Нового года. И от этого решения было еще тоскливее. Пожелали друг другу хорошего наступающего нового года и разошлись по домам. Нюся купила всем своим по маленькому подарку. Потом, когда Нюся ушла домой, и мне захотелось что-нибудь своим принести. Но купить теперь ничего нельзя. Поэтому принесла Шурке леденец, а бабе Татьяне семечек. Даже это теперь лакомство, доступное лишь в праздник, и то не всегда.

Немцы, правда, побеспокоились о том, чтобы к празднику мы были соответственно подготовлены. Во всяком случае, мы были в восторге от грандиозных пайков, полученных нами перед Рождеством и перед Новым годом. Перед Рождеством (немецким) мы получили по 1⁄2 кг пшена, по 1⁄2 литра снятого молока, по 1 кг маляса, по 1 кг кислой и по 2 кг мороженой свежей капусты, по 5 кг соленых огурцов, по 1⁄2 кг костей и по 1,600 кг белых семечек. И, самое главное, по полстакана водки, которая, правда, более похожа на сивуху, нежели на человеческое питье. Вот-то торжествовали наши библиотекари, да и другое население, от таких обильных пайков! И питье, и закуска! А к Новому году мы получили по 1⁄2 кг белой муки, по 100 граммов соли и по 50 граммов кофе!

На Рождество, немецкое, по такому поводу, что все были свободны, собрались у Нюси ее консерваторские друзья. Общими усилиями был просто великолепно сервирован стол – были винегрет, рыба, борщ, от которого все отказывались по причине небывалого полного насыщения. И даже ячменная кутья была по всем правилам с медом и с маком. И узвар. И чай с коврижкой из маляса, которая хоть и села, все же была чрезвычайно вкусная.

Фото оккупированного Киева из архива штаба Альфреда Розенберга / reibert.info

Компания была в основном непьющая, но, тем не менее, мои полстакана водки и четвертушка самогонки весьма пригодились и, пожалуй, могли быть увеличены. Потом у пианино зажгли свечи, которые осветили стоявшую сверху елку, и Элеонора Павловна с Нюсей играли в четыре руки. Было приятно, уютно, как всегда, грустно. Весело нам теперь быть не может. Не хочется, чтобы были дни рождения и другие праздники. Это все вехи, всегда грустные. В них острее ощущается отсутствие близких людей. Так, особенно остро чувствуем, что нет мамы, нет тех, кто уехал.

Так и Новый год решили не встречать оттого, что это снова веха. Дома застала взволнованных Лелю и Татьяну. Заболела Шурка. У нее было что-то с желудком и температура была сорок градусов. Это, правда, не помешало Татьяне и Степану уйти к знакомым встречать Новый год. Остались мы втроем. После всяких положенных в таких случаях мер Шурка вдруг выздоровела, а Леля говорит мне:

– Пойди скажи Любовь Васильевне, что у меня есть бутылка водки.

Сказано – сделано. У Любови Васильевны и Надежды Васильевны оказались котлеты из конины и рыба, вытащили соленых огурцов, отварили картошки. И вчетвером по советскому времени встретили Новый год. Посидели вместе, повспоминали, поговорили об отсутствующих и снова, в который раз, пожелали друг другу окончания войны. А потом закрутили патефон и послушали Чайковского, Римского, Мусоргского – своих. Сидели молча, потому что это снова веха. И только около 12 часов разошлись по домам. Так мы мысленно присоединились к советской встрече Нового года и представили себе бой часов на кремлевской башне.

С первого числа перестала существовать консерватория. Теперь это уже решено и осуществлено. Прекращены занятия со студентами, а с 1 января консерватория законсервирована. Для сохранения имущества якобы оставлено восемь или девять человек, среди них – Лысенко, еще не помню кто, и Нюся как завбиблиотекой. Из преподавателей двадцать два человека оставлено за консерваторией с сохранением 75% зарплаты, так как некогда сделали в гимназиях. Выбирали педагогов по принципу невозможности их устройства на какой-либо работе или оставляли тех, кто, кроме консерватории, ни с каким другим учреждением связан не был. По драматическому отделу остался только один или два человека. Уволили тех, кто работает в опере, на радио, в варьете.

Немецкие войска на подступах к Харькову. Зима. 1943 г. Фото оккупированного Киева из архива штаба Альфреда Розенберга / reibert.info

Из студентов 60 человек зачислены как студенты. Они все должны работать где-нибудь, но считаются они студентами. И это звание как будто бы должно охранить их от Германии. Остальные все приложили всяческие усилия, каждый в отдельности и все вместе, и вот до сих пор никто еще из консерватории в Германию не поехал.

Хуже всего получилось с Элеонорой Павловной. Ее уволили из консерватории и зачислили в хореографическую школу (эта школа единственная пока осталась) руководителем хора для детей. Это дает ей мало часов. Но не это главное. Элеоноре Павловне очень тяжело расставаться с консерваторий вообще и с Нюсей в частности. За время войны Нюся и Элеонора Павловна очень сдружились. В последнее время никто не надеялся на то, что консерватория будет существовать. И все равно этот конец очень грустен.

Консерватория была все время одним из немногих учреждений, где чувствовалась какая-то жизнь. Наличие ли молодежи – студентов определяло это, или героические усилия коллектива способствовали тому, чтобы не рассыпаться и не погибнуть в одиночку. Но она, эта жизнь, была. А теперь она умерла и в консерватории. И как в нашей, например, библиотеке, остались лишь вещи, которые напоминают о том, что жизнь была, а теперь нет. Так и в консерватории, осталось убогое, но дорогое нам, с таким трудом сохраненное, собранное гнездо. А жизнь ушла. У входа в консерваторию не встречают больше многоголосые звуки музыки из классов.

Очень много нужно писать, а я не могу заставить себя взяться за дневник. Не только потому, что все еще нездоровится. Но и потому, что уже несколько дней леденящий ужас парализует меня. В каждом шуме, доносящемся со двора, мне слышатся шаги гестапо. Мы ненавидим немцев, не всех, только гитлеровцев. Но именно это сейчас и есть государственное преступление. А ужас появляется всякий раз, когда рассказывают о расправах гестапо. И еще больше оттого, что нигде, наверное, не гибнут так люди из-за предательства, как в Киеве. Приходил N. Он не был в Киеве несколько месяцев. Он говорит, что никого нельзя найти. Люди гибнут и гибнут. И к моей квартире он шел с опасением. Говорит, что больше часа стоял в темноте двора и боялся войти. Не знал, есть ли я еще.

Мы все вместе еще раз благословили судьбу, что у нас управдом такой человек, как Воробьева. Она непрестанно рискует жизнью под постоянной угрозой ареста. Но все целы в нашем доме. Она всегда вовремя предупреждает об опасности. Спасибо ей!

В библиотеке уже знают откуда-то об аресте Ф.М. И уже даже говорят о том, что он расстрелян. Обо мне в связи с ним еще не говорят, но Антонович знает. Третьего дня рассказали о том, что прислал записку из лагеря заключенных на Сырце Павел, бывший заместитель директора "Ленинской кузницы". А уже говорили, что он расстрелян. Он просил помочь ему хоть картошкой. Но сделали ли это его друзья?

Не мудрено, что появляется этот панический животный страх. В гестапо нет ни суда ни следствия. Никто не поможет, если туда попасть. Мой дневник спрятан под землей от крыс и от людей. Это состояние паники мешает возможности делать что-либо. Страшно писать. И многое забывается. И только когда возьмешь себя в руки, делаются какие-то крохи.

Андреевский спуск. Фото оккупированного Киева из архива штаба Альфреда Розенберга / reibert.info

И еще мы думаем, что живем последние дни, и до прихода наших не доживем, особенно я. И ледяной животный страх перед гестапо сменяется надеждой на скорое возвращение Советов, а потом снова надежда сменяется страхом. Так мы живем. Но у наших есть безусловные успехи. Они идут двумя крыльями. Одна сторона запирает немцев на Кавказе, другая – у Ленинграда.

Красная армия идет на Ригу одним концом, на Дон другим. На глазах меняется ситуация и настроения. Теперь очень ясно ощущается, что перевес на советской стороне. Терпение, терпение нужно нам. А оно иссякает. Впечатление, что немцы одеты хуже, чем в прошлом году. Итальянцы все в шинелях на меху. По городу ходят нараспашку, и белый мех их шинелей всегда красуется снаружи. Они не хотят воевать. Рассказывают, что итальянцы снимаются просто с фронта, говорят: "Война окончена", – и уходят. Как далеко они уходят, неизвестно, но можно у них запросто купить на базаре оружие.

Описать настроение города последнего времени невозможно. Это все растущее чувство конца или начала, смотря по тому, кто чего ждет. Но в связи с ухудшением положения немцев, с усилением деятельности партизан, с движением и действиями регулярных даже войск в тылу у немцев, город шевелится все время. И те, кому нужно реабилитироваться перед советской властью, начинают искать уже возможности перекрашиваться.

Все чаще спрашивают немцы у наших людей:

– Спрячешь меня, когда мы будем бежать? Гитлер снова говорил со своим народом, призывая к войне до победного конца. Собственно, не говорил, а лаял, потому что выступление его считать человеческой речью нельзя. Выступает он нынче очень много. Говорят, что Гитлер просил уже мира, но что товарищ Сталин поставил очень жесткие условия. Одни говорят, что Сталин потребовал мира в старых границах и возвращения назад всех людей.

Но пока город взволнован снова слухами о том, что с 15 января начинается новый, наиболее ожесточенный набор в Германию. Будто бы будут освобождены только женщины с детьми до 7 лет. И что нужно снова сорок тысяч человек.

Говорили мне, что немцы уже очень хорошо знают, что проигрывают войну и что сейчас главная их задача – сохранить Германию. Мне кажется, что это возможно, лишь заключив мир с СССР.

Сколько дней нам еще считать до освобождения? Сегодня четыреста восемьдесят два дня оккупации. А город живет по-прежнему. Кто голодает, а кто гуляет без конца. Спекулянты, самогонщики, полиция, немцы гуляют, все потому, "что все равно пропадать!" Благо праздники один за другим. "Новый" новый год и "старый" новый год, два Рождества, Крещение и т.д., и т.п. Да отчего и не гулять? Деньги есть. За деньги можно достать все что угодно. Научились гнать из маляса хороший самогон без запаха. Подол, Кожемяцкая, Гончарная, Олеговка, Мирная – какие немцы посмеют туда сунуться? Там современные капиталисты. У них деньги и покой.

Часть рукописи Ирины Хорошуновой в экспозиции Национального музея истории Украины во Второй мировой войне Фото: Елена Посканная / Gordonua

Полиция и немцы у них на откупе. И откупы немалые. Денег там много. Вот, к примеру: покупают в воскресенье корову или лошадь. Платят за нее 20 тысяч. Забьют, порежут на части, продадут за 50 тысяч, и еще и мяса себе хватит. На базаре мясо 200 р. килограмм. Вот и все. Сколько простым смертным нужно работать за 30 тысяч? Ровно три года, да и то не всем. Другим – лет шесть. А им? За день 30 тысяч. Отчего же не жить? "Город голодает? Глупости какие! Нам же нужно жить!" – говорят они. И разве такие люди не откупятся от любой власти? От любой полиции?

А рядом черные от голода, грязи и холода люди. У меня все время перед глазами толпа лиц научных работников и других людей, стоящих в очереди за бесплатным обедом в комитете взаимопомощи или в Доме ученых. Встречала Шишкина. Он просто страшный. Черный и высохший. И еще хочет по-прежнему шутить.

– Мы еще живем! – вскрикивает он. А лицо и оборванная худая фигура говорит:

– Мы уже мертвы.

Да, наши люди черные и мертвые рядом с розовыми, откормленными немцами. Они вообще здоровее нас, тех, кто на оккупированных землях. Говорят, что у них нет ни туберкулеза, ни венерических болезней.

Вчера ходила я в тубинститут на Отрадную улицу. Нужно принимать какие-то меры, а то действительно не доживу до освобождения. Такие путешествия трудны теперь. Трамваев словно и не было никогда. Мороз вчера был 18 градусов. Солнце и безоблачное небо. Губы и ресницы слипались, а снег под ногами трещал. И было больно смотреть на слепящий снег. Слава богу, его уже выпало достаточно. А то погибли бы хлеба.

Народа теперь на улицах мало. И езды никакой. Как в селе, ни одной живой души. И тишина такая! Вспоминаются слова Жионо, что крик жаворонка кажется чудовищным. Так вот собственные шаги грохочут в этой звенящей тишине. Из-за отсутствия людей попала раньше всего в детское отделение. Жалкое зрелище. Выбитые окна, местами забитые диктом, а местами зияющие пустыми рамами. И никого вокруг. Внутри растерянные санитарки сказали мне, что я не туда попала.

Потом я пошла дальше и набрела на немецкое отделение (значит, неправда, что у них нет туберкулеза!). И лишь в третий раз попала в самый институт. Вокруг тишина и снег, огромными космами висящий на ветках деревьев. И скамья под толстым слоем снега. Внутри института чистота и тишина. И тоже нигде никого вокруг. И от этой морозной тишины и снега, и от того, что не чувствуется жизни вокруг, как-то особенно ощутимо представились мне больные умирающие от туберкулеза. Ужасная болезнь! Особенно теперь. Я ушла, ничего не добившись. Не оказалось начальства. И снова прошла одна среди безлюдных белых улиц. Мы живем теперь в мертвом городе.

Сегодня пасмурно и снова пошел снег. Может быть, потеплеет.

Вчера и сегодня уже несколько раз подряд передает немецкое радио заинтересовавшее всех сообщение: "Об изменениях в Советском Союзе". "Красная Армия переименовывается в Русскую армию. Командиры в офицеров. Будут у них золотые погоны и денщики. К тому же возвращают в армию всех бывших офицеров царской армии, всех прежде репрессированных белогвардейцев, с присвоением им их прежних чинов. Офицеры выделяются в особую привилегированную касту". Сообщение точно в таком виде, как я записала, мы слышали по немецкому радио на украинском языке своими собственными ушами. Сомневаться в том, что это говорилось, не приходится. Но есть над чем поломать голову. Публика не замедлила этим заняться.

Очень жаль, что не можем услышать советское радио. Нет света. Логические рассуждения, какая польза немцам от этого сообщения? По-моему, никакой. Среди нашего народа очень много сторонников России и всего русского. И это только вызовет желание более скорого прихода наших. А быть может, это очередной прием разжигания национальной ненависти украинцев к русским? Отказываемся понимать. И только очень хотим мы все дожить до прихода наших. Тогда-то все выяснится. А многие уже не доживают.

Вчера и сегодня подряд двое похорон. Вчера хоронили певца – профессора Филимонова, сегодня – Владимира Александровича Саблина. Филимонов умер от ужасных условий, в которых сейчас люди в больницах. Он повредил себе ногу месяца четыре тому назад. Лежал он в университетской клинике. Сначала были у него средства, какая-то знакомая носила ему передачи. Потом средства иссякли. На помощь пришла консерватория. Первое время собирали деньги педагоги, и часть денег с концертов шла на покупку ему продуктов. Потом кончились и эти средства.

Тогда Нюся предложила всем по очереди носить ему что-нибудь из еды, то, что себе варят. С месяц так носили ему еду. А когда закрыли консерваторию, только Элеонора Павловна и Нюся ходили, носили ему кое-какую еду и старались его не забыть. А ему было все хуже. Больницы теперь не отапливаются. Не кормят больных совсем. Недели три тому назад передали от Филимонова просьбу достать ему перевязочный материал, потому что нога гноилась, а из-за отсутствия перевязочных материалов ему не делают перевязку. И температура повысилась у него давно. И вот в среду он умер оттого, что в пролежнях появились дифтеритные бациллы. Вчера его хоронили.

Мороз вчера был немного меньше, чем позавчера: вместо 25 было 22 утром. Но был ветер. Катафалк, гроб, место оплачивала за свой счет управа. А священника и певчих пригласила консерватория. Дроги задержались. Некоторое количество провожающих появилось, и грелись они в канцелярии клиники. Распорядитель мертвецкой торопил. Оказывается, немцы выселяют клинику и выбрасывают всех без разбора – и живых, и мертвых. Внутри слышно было, как разбивали банки с анатомическими препаратами.

Наконец приехал катафалк с гробом. Вынесли Филимонова. Он так изменился, что его совсем нельзя было узнать. Венки были из плохих искусственных цветов. Никого близкого. Холод моральный такой же, как и физический, жег в этот день. Только у Нюси был какой-то растерянный вид. Все же остальные разговаривали друг с другом, вовсе не вспоминая Филимонова.

Не могу разобраться в том, что происходит, ни записать всего. Так с каждым днем увеличивается быстрота событий. В сегодняшней газете такие сообщения: "На южном участке фронта отражены все ожесточенные атаки противника в частично подвижных оборонных боях".

Хорошунова: в немецких газетах каждый день пишут о налетах английской авиации на немецкие города. Фото: usiter.com

Как это "в частично подвижных?" Оборонные бои ведь бывают на месте? А если движутся вперед, то это называется "наступательным движением"? Следовательно, мы можем сделать вывод, что "подвижные бои" — это движение назад? И еще: "Гарнизон Великих Лук согласно приказу пробился к частям, которые бьются против блокады". Итак, с опозданием пришлось сказать, что Великие Луки отданы нашим. Дальше: слушали Москву. Из Москвы сообщают, что взяты назад пять городов, включая Минеральные Воды, Пятигорск, Ессентуки на Кавказе. И что взят Витебск. А еще в немецких газетах каждый день пишут о налетах английской авиации на немецкие города и о жертвах среди населения.

Еще по радио из Москвы: смеются над рассказами немцев об отдаче англичанам Баку и Мурманска. О переименовании Красной Армии и о погонах не говорится ничего.

Нам в течение всей войны не приходилось жаловаться на нехватку событий или их медленный темп. И теперь они развиваются достаточно быстро, быстрее, чем я могу их записать. И "летопись" моя плетется все время в хвосте, если еще принять во внимание, что я в третий раз за два эти месяца должна была лечь в постель. И растеряла уже, конечно, и числа, и факты.

Несколько дней назад замечательно сформулировали объяснение своего бегства немцы: "Не вошли в контакт с советскими войсками…" Потом "для сокращения фронта" оставили Кавказ. А армию оттуда перебросили на Кубань. По советскому радио: в пятницу взят Армавир. О Харькове все упорнее говорят.

Вчера же немцы сообщили, что окруженные под Сталинградом немецкие и чехословацкие части бьются до последнего против преобладающих сил противника и "покрывают свои знамена неувядаемой славой". Мороз пробегает от сознания, что снова и снова бьются тысячи, десятки тысяч людей, наших — за нас, за нашу землю, немцев — неизвестно за что, во имя нелепой, чудовищной идеи господства фашизма над миром, вместо того, чтобы сдаться и уйти с нашей земли давным-давно.

Итак, мы знаем наверняка: Ленинград освобожден, Кавказ отобран назад, Сталинград отбит, Воронеж отбит. Какой только ценой! И хотя освобожденная часть еще очень мала по сравнению с тем, что захвачено немцами, тем не менее успехи наших огромны.

Немцы ходят чернее тучи. В городе масса машин, многие из них окрашены белой краской. На Дарницком мосту часами нельзя проехать по причине постоянных пробок из машин. На вокзал идут эшелоны с ранеными. Несколько дней была оттепель, а потом лил проливной дождь. А вчера и сегодня снова сильнейший мороз с ветром. Погода помогает нашим. Даже для тех, кто упорно не верил в поражение немцев, оно очевидно из немецких же сообщений.

Победа наших приближается, только не знаем мы, как быстро пойдут наши вперед. Мы верили в это и знали еще прошлой, тяжелой и полной поражений зимой, что как только немцев остановят, как бы далеко они не зашли, их повернут назад и начнут побеждать наши. Сегодня мне сказали, что из советских радиопередач известно действительно, что в Союзе есть действительно "Русская армия", наряду с Красной армией, что есть офицеры и погоны. Проверить не могу. У нас радио снова нет.

Пишут в газетах "Нове українське слово" и "Последние новости", что "по указаниям Сталина в русской армии введен трехцветный флаг и предполагается раздача княжеских титулов: Ворошилов — князь Ленинградский, Тимошенко — Таврический, а Каганович — Кавказский".

События все разрастаются, а вместе с ними вырастает и наше напряжение. Ожидание наших заставляет усиленно волноваться всех. Одних от нетерпения, других от страха. Во вчерашней газете кто-то, по многим признакам, Штепа (он в большинстве случаев пишет передовые) в статье под названием "Наш обов’язок — відбудова батьківщини" пишет: "Вот, мол, многие боятся возвращения большевиков, а что те, кто боятся этого, сделали для борьбы против них?" И упрекает украинцев в бездействии.

Как нельзя лучше статья эта, написанная фактически для одной этой фразы, отражает волнения тех, кто больше или меньше пристроился при немцах, и, рассчитывая на то, что большевики погибли окончательно, распинались всячески все это время. Все-таки прошло уже почти полтора года, как немцы здесь. Многие держались, держались, а потом все равно вынуждены были как-то устроиться. И, в конце концов, осталось очень немного людей, которые смогли не работать у немцев и так или иначе не быть связанными с ними. Все работающие, так или иначе, работают в пользу немцев. Потому что иных учреждений или предприятий немцы не держат и не разрешают открывать.

Имеет ли значение наша работа для войны сейчас? Все же, очевидно, меньше, чем работа в других местах. Но будем мы работать или не будем, немцы вывезут все, что успеют, как без нашего участия они свозят и вывозят все. И все равно все зависит от обстоятельств. А в нынешних условиях мы все прямо или косвенно, но работаем у них. И с этой точки зрения мы все одинаково виновны и невиновны.

Ну и панику подняли вчера! В магазинах перебои с хлебом, а на базаре он исчез совершенно. Поэтому вчера пуд ржаной муки стоил 2000 руб., сало — 1700 руб., постное масло — 700–800 рублей за литр. И все из-за него дрались и били друг друга бутылками. Прибежали перепуганные хозяйки. Что будем делать? Те хозяйки, которые живут базаром сегодняшнего дня. А у хозяек, которые вроде нас, покупают на базаре только морковку и лук, а остальное предполагается "дома", вдруг тоже все оказались на бобах (хотя на бобах было бы еще совсем неплохо, но бобы — фасоль, теперь недоступная роскошь), потому что как раз все должны были покупать жиры. Жиры же покупаются не часто, раз в два или три месяца. Конечно, и разговоры соответствующие:

– Начинается!

А до начала еще пока далеко, потому что хоть и говорят, что в понедельник в четыре часа утра большевики взяли Харьков, тем не менее, настроение у немцев вовсе не отступательное. И боюсь, что еще придется нам ждать и ждать.

Сражения в Харькове зимой 1943 года. Фото: memory-book.com.ua

Пришла вчера Дуничка из Борисполя. Путешествие туда теперь очень сложно. Без конца в сторону фронта идут машины, войска, вооружение. Все выкрашенное уже в белый цвет. В Борисполе у крестьян забрали всех лошадей, впрягли их по четыре в подводы и на этих подводах перевозят какие-то, как говорит Дуничка, лодочки. Они настолько тяжелы, что лошади, по четыре вместе с трудом их везут.

Над Борисполем советские самолеты бросают листовки. В них советское обращение к народу, находящемуся на оккупированной земле, с просьбой помогать нашим тем, чтобы вредить немцам в тылу, подрывая немецкий транспорт.

Из Борисполя Дуничка приносит или привозит на санках вьюнков и лук. Продает на базаре здесь и зарабатывает рублей 500–600 за такую "прогулку". Так она кормит Павлушу и себя, подкармливая иногда и нашу Шурку. "Прогулка" же мучительная, особенно с ее больными ногами. Всякий раз думаешь: "вернется ли?" Иногда, очень редко, подъезжают немного от Дарницы подводами. Машины теперь не берут совсем. А чаще идут пешком, не евши целый день, туда и обратно. В эту последнюю поездку Дунечка два с половиной часа не могла переехать через мост. Все шли войска. А мост был посыпан песком, и сани тащить было очень трудно.

Сейчас Дуничка пришла со двора. Говорит, что с левой стороны Днепра слышна все время сильная беспрерывная стрельба. Очевидно, советские самолеты сопровождают немецкие войска и по ним стреляют. На панически настроенную публику это действует весьма подкрепляюще.

Не помню, писала ли уж о тех беженцах, которые просят в районе Кузнечной. К Нюсе каждое воскресенье приходит девочка девяти лет, полураздетая и голодная. Она ходит по квартирам и собирает что может, на всю семью. Их пять человек детей, она старшая, младшее грудное. Они с матерью пришли из Воронежа.

Приходит женщина-беженка с двумя детьми. Приходят другие и приходят без конца. Смерть особенно гуляет среди интеллигенции. Иногда на лицах можно прочесть ее приближение. Отчего-то особенно часто встречаются мне профессор Артоболевский и его помощник Шишкин. Но особенно страшно смотреть на Шишкина. Еще месяца три назад, когда встречала его в университетском дворе, он, как и прежде, подымал вверх руку и очень весело и бодро кричал:

– А, здравствуйте! Как поживаете? Пока живем!

А потом он здоровался, но улыбался как-то пришибленно. Потом я видела, как он выходил из столовой Дома ученых, где членам Дома дают обед за один рубль. Он был совсем черный от голода, холода и сажи. Теперь все черные, хотя и моются. А недели две назад я встретила его. Он шел, не глядя по сторонам, не отвечая на приветствия. И шел медленно, едва передвигая ноги. Они у него распухли. А на лицо невозможно было смотреть. Глаза смотрят, не видя, на совсем черном лице. Ну как и чему можно помочь?

Мы совершенно бессильны. Так и пропадут многие, кто мог бы еще жить, если бы им вовремя помогли.

И долго ли еще ждать наших? Ох, не выдержим!

Сегодня для немцев "знаменательный" день. Десять лет прихода к власти Гитлера. Поэтому еще вчера началось отвратительное и непрерывное восхваление национал-социализма.

В настоящее время не особенно приходится хвастаться немцам. Вчера по радио они рассказали о том, что отступили по всей линии фронта. Про окруженных в Сталинграде было сказано, что там положение безнадежное.

А в городе продолжается паника. Публика складывает "монатки" – на уход из Киева – одни от большевиков, другие – от боев, третьи – от немцев. Хлеб появился в магазинах, на базаре цены начинают немного колебаться в сторону понижения. Но самое интересное, что в городе нет ни одного рубля, ни одной троячки. Предприимчивая публика попрятала оставшиеся советские деньги. Хлеба теперь нельзя купить, потому что нет сдачи. Немецких никелевых денег слишком мало в обращении.

Все, кто имеет возможность, аккуратно слушают Москву. Теперь мы, наверное, знаем, что наши неуклонно идут вперед. Вот когда наступает испытание нашего терпения. Освобождение приближается, но, кажется, может не хватить сил дожить до него.

Атмосфера такая раскаленная, что нервы просто не выдерживают. Спокойно уже никто не говорит друг с другом. Все ломают голову – что делать? Продавать вещи или не продавать? И каждый по-своему трактует события. Одни верят в изменения в Союзе, другие не верят. Одни больше всего боятся НКВД, другие совсем не боятся. Одни собираются бежать, другие думают о том, как удержаться, чтобы не выгнали из Киева. И все вместе ничего не знают. И напряжение переходит всякие границы.

А у меня держится температура, и я должна сидеть дома. А это теперь невыносимо. Идти же на работу тоже невозможно, потому что там семь градусов мороза в помещении.

Тридцатого числа немцы праздновали десятилетие фашистского режима Гитлера. Вчера, вместо последних известий, днем передали воззвание, или, вернее, обращение Гитлера к немецкому народу. При этом было сказано, что первый раз за десять лет Гитлер не может лично выступить перед народом, так как он лично руководит оборонными боями на Восточном фронте. Значит, не очень-то просты дела немцев. По советскому радио знаем, что наши идут вперед. Взяты Тихорецкая и Майкоп.

Четверо суток шли немецкие войска в сторону фронта. И от этого делалось совсем тошно. Сначала говорили – миллион человек, потом два, а вчера уже говорили, что четыре миллиона.

Бесчисленные войска, идущие на фронт, свидетельствуют о том, что легко сдаваться они не собираются. И сколько еще погибнет наших людей, и сколько еще нам ждать освобождения. Очень трудно сказать.

Немецкие солдаты возле села Скрипаи в Харьковской области. Февраль 1943г. Фото: dalizovut.narod.ru

Пока что от управдома потребовали сведения о тех квартирах, где можно произвести уплотнение. Туда поселяют беженцев с Северного Кавказа, а кое-кто говорит о беженцах из Харькова и из Полтавы. Паника в городе понемногу утихает. Только спекулянты еще терроризируют население. Купить жиры невозможно. Хлеб, правда, в магазинах выдают регулярно.

Еще с утра по-немецки, а в шесть часов по-украински передали по радио, что южная часть группы немцев в Сталинграде, которая была заперта в помещении НКВД, выпустив последний патрон, сдалась. По всем признакам, немецкая общественность ждала, что последним патроном они убьют себя, но они предпочли сдаться.

Рассказывали мне сегодня, что слышно из Москвы. Там колхозники тыла отправляют всевозможные продукты для подкрепления оживающего Ленинграда. Москва живет полной жизнью. Вечерами передают концерты силами лауреатов. Играют Гилельс, Флиер, Зак, поет Козловский. Как это далеко от нас! И как невозможно постигнуть нам чудовищную разницу между той и этой стороной.

Здесь бы все Гилельсы, Флиеры и Заки в лучшем случае, как Мюнцер, чистили бы сапоги сердобольному итальянцу, а вернее всего, после мучительных издевательств их убили бы или недобитыми закопали. Знают ли они и поймут ли они когда-нибудь в полной мере, как нужно благодарить им Советскую власть за то, что именно она сделала их людьми. У нас здесь сейчас ничего не говорят о евреях. Их словно не было и нет совсем.

Тяжело слушать рассказы и думать о той стороне. Ничего мы не знаем. Отрывочные сведения, которые удается с величайшим трудом услышать по радио, позволяют судить лишь о том, что перелом в войне уже наступил. Но этого мало. Сколько еще ждать? Выдержим ли?

Как всегда, время сглаживает воспоминания о худшем, стирает остроту личного горя, и больше всего остается в памяти хорошее. Так и мы теперь. Вспоминаем нашу прежнюю жизнь, с тоской слушаем вести с той стороны. И мы знаем, наверное, что ничего лучше нашей Советской страны нет и не может быть. И очень многие пошли бы туда немедленно, несмотря ни на что.

Сначала немцы сказали, что, "выпустив последний патрон, южная группа защитников Сталинграда сдалась". А потом, хотя и говорят они о Сталинграде целые дни, но уже не упоминают о сдаче, а говорят: "Защитники Сталинграда после упорных боев против преобладающих сил противника побеждены". Сдались ли? Перебиты ли? Но факт остается фактом, и надежда в нас вырастает. Сталинградская эпопея закончена нашей победой. Сегодня принесли известие, еще не подтвержденное, о сдаче немцами Сталино-Юзовки. Бои сейчас идут за Краснодар. И что-то в немецких сообщениях говорили о Новороссийске.

Сегодня, против обыкновения, вместо всяких "увеселительных музык" целый день – настоящая музыка. С двух часов играли Бетховена и, кажется, Брукнера. А потом без четверти четыре из "Главной квартиры фюрера" передали следующее специальное сообщение: "Бои окруженных остатков шестой армии, двух румынских и одной хорватской дивизии окончены. Сражаясь плечом к плечу, генералы, офицеры и солдаты бились до последнего патрона и покрыли славой немецкие знамена. Бои за Сталинград войдут в историю".

Так мы узнали о действительно исторической победе наших и поражении немцев. Да, действительно. Сталинградские события должны войти в историю, но только славы нашего народа, а не немецкого. До первой победы мы уже дожили, только не можем радоваться вслух. В вечерних известиях – бои возле Новороссийска и больше ничего. И еще, что немцы сокращают фронт.

По своим погибшим немцы устроили торжественные поминки. Обставили они это весьма внушительно, и, надо сказать, вызвали в нас очень двойственное чувство. С одной стороны, это у нас первая большая радость за все время войны. С другой стороны – гибель сотен тысяч людей, наших и немецких, не может не потрясать, потому что ничего нелепее не может быть этой чудовищной бойни. Зачем пришли немцы на нашу землю?

Нам не приходится их жалеть. Но, с другой стороны, большая часть этих людей совершенно не хочет воевать, а идет на смерть только потому, что их убедили, что их война хороша и необходима. Какая нелепость! Вооруженные миллионы людей свободно могли бы освободиться от горсти безумных, которые толкают их на преступления. А вместо этого они идут на мирные народы, идут, превращаясь в зверей, убивая детей, стариков… Не стоит их жалеть!

Но такие вехи поднимают с новой силой все наболевшее. Снова и снова встает трагедия, которую мы пережили во время окружения наших под Киевом. А Бабий Яр? Это не переболело, оно не может переболеть. И тем ощутимее первая наша большая победа. Немцы не говорят, что Сталинград сдали, "укорачивая фронт". Им там хорошо, по-видимому, досталось. И, может быть, именно теперь есть тот момент, когда немцев повернут назад, повернут навсегда и бесповоротно, так, чтобы они уже не остановились. Господи! Скорее бы, а то не доживем!

Паника в городе поутихла. Потому что приехали люди из Харькова, он пока без изменений.

На фронт теперь идут итальянцы. Прошлой ночью они стучали в двери квартир на улицах возле Еврейского базара и просили пустить их переночевать. Паника улеглась в народе, но не на базарах. Спекулянты взвинтили цены и не спускают их.

К нашим постоянным "удовольствиям" – моему лежанию, недоеданию, волнениям, копоти и грязи, к отсутствию сил прибавилась еще болезнь Лели. Она очень сильно простудилась в наших неотапливаемых коридорах и на кухне.

Три дня немцы соблюдали траур. До сегодняшнего дня были запрещены всякие зрелища, спектакли, развлечения. По радио передавали, главным образом, хорошую музыку. А с сегодняшнего утра начали снова свои оперетки. Принесли сегодня советские сведения о потерях немцев под Сталинградом: 250 тысяч замерзших, 240 тысяч убитых, 600 тысяч пленных, 550 самолетов, 60 тысяч машин.

Дуничка пришла из Кагарлыка. Там арестовывают и расстреливают коммунистов. Партизаны напали на полицейский отряд, который сторожил арестованных. Часть арестованных скрылась с партизанами. Тогда немцы взяли семьи арестованных и на глазах у населения расстреляли стариков и детей. А женщины падали в обморок, их так немцы и засыпали живыми. Жители Кагарлыка ходят как помешанные.

Шурка скоропалительно учит на память все, что бы ей ни прочитали. В частности "Мой Додыр" (написание автора, – "ГОРДОН") Чуковского. Оттого и у меня в голове все торчит фраза, как нельзя более подходящая к нашему теперешнему настроению:

"Что случилось? Что случилось?
Отчего же все кругом
Завертелось, закружилось и помчалось кувырком?"

Хорошунова: Немцы отступают, а в городе располагаются, словно навечно. Фото: dalizovut.narod.ru

Мы хоть и знаем "отчего", но остановить, или, вернее, ускорить это бесконечно вертящееся нагромождение событий, разобраться в них или хотя бы спокойно на них реагировать мы не можем. Болезни, сокращения, выселения, дороговизна, страхи настоящие и будущие. Бывают дни, когда война словно где-то, а мы думаем только о всяких будничных мелочах. Но чаще война присутствует у нас самолично.

Сегодня пошла я в библиотеку просить разрешения на соцстрах или отпуск до 1 апреля. А вместо этого в четверг иду на работу. Луиза Карловна сообщила мне, при условии, что никому не скажу, что, в связи со всеобщей мобилизацией в Германии, Бенцинга должны забрать на фронт, а перед тем он должен произвести большое сокращение. Чтобы не попасть под него, я должна выйти на работу.

Сегодня принесли слухи о беженцах из Чернигова. Говорят, Харьков окружен нашими. Третьего дня бои были под Лозовой. И немцы сдавали Старобельск. В эти дни на побережье нашими освобождены Азовск и Ейск, кроме них — Краматорск.

Но силы немцев еще велики и они в состоянии еще оказывать сильное сопротивление нашим. Поэтому никто из нас не может сказать, сколько времени мы будем еще в оккупированном городе. Не мог этого сказать и N, пришедший от наших.

Все ждут Советов. Немцы отступают, а в городе немцы располагаются, словно навечно. К примеру – наше выселение. От него-то да от болезней голова идет кругом. Слава богу, у Лели не воспаление легких, а желтуха и бронхит. Тоже удовольствие немалое, но менее опасное.

Действительно, есть беженцы из Харькова. Бегут, говорят, от бомбежки. Говорят, что Харьков наводнен бегущими людьми и ни за какие деньги там нельзя достать хлеба. Слухи же в городе настолько многообразны, что правды в них не определишь. Одни говорят, что немцы перед отступлением выгоняют все население и гонят в сторону Германии. Другие говорят, что население уходит от наших, потому что в освобожденных городах людей, бывших в оккупации, без разбора расстреливает "тройка", которая ходит по квартирам.

Автоматчики одной из частей Воронежского фронта во время разговора с семьей из села Избицкое Харьковской области. Февраль 1943 года. Фото: Я. Давидзон / tsdkffa.archives.gov.ua

Нетрудно установить источник подобных слухов. Это активизировалась антисоветская украинско-фашистская агитация, которая без конца пугает народ рассказами о репрессиях НКВД. Мы уже знаем из советского радио и из других источников, что население с огромной радостью встречает наших, а бегут те, кто усердно служил немцам.

От слухов, которыми город полон до краев, растет паника. Вместе с нею растут цены на базарах и растерянность. Многие, все собирают советские деньги. И все собираются бежать: одни от наших, другие к нашим. Потом, когда при здравом размышлении выясняется, что бежать пока некуда, все лишаются аппетита и покоя. Это те, кто доказывал, что победа немцев навечно, и кто устроился лучше.

Немцы повесили носы. Но по радио они веселятся. Сводки их пустые. Из них ясно только то, что наши наступают ожесточенно. Остальное нас интересует много меньше.

В городе много выбеленных машин. Идут они во все стороны. Подле Владимирского собора наши оборванные пленные под надзором полицейских роют какие-то рвы. Они голодными глазами смотрят на кошелки проходящих женщин и по-прежнему набрасываются на то, что им дает население.

Все-таки мы решаем сшить рюкзаки. Что, если немцы в последнюю минуту в самом деле выгонят из города?

В библиотеке совсем не чувствуется паники. Наши библиотекари с самым серьезным видом говорят о всяких пустяках и по-прежнему все спрашивают, не дадут ли нам чего-нибудь. 

Надо мною сжалились. Сижу теперь в канцелярии. Там 10 градусов. Моя температура им неизвестна. И занимаюсь замечательной работой: просматриваю, в числе других, советскую литературу – для того, чтобы составить рекомендательные списки. Эту литературу будут выдавать библиотеки "местному" населению. Условия жесткие. Все со сколько-нибудь советским содержанием изымается.

Есть целые списки иностранной и русской литературы, которая уничтожается только потому, что авторы ее – евреи. И вот есть распоряжение – выбрать из всей советской литературы 150–200 названий для "чтения" населения. Такие авторы, как Горький, Ромэн Роллан, Маяковский, просто вычеркнуты отовсюду. Их произведения просмотру не подлежат. Мне лично полагается прочесть всего Леонова, Сергеева-Ценского и Хвылевого, который в советское время был изъят за национализм. Работают в библиотеке так, словно все нынешнее навсегда и нет вовсе советского наступления.

Не вяжется все это с паническим настроением, царящим в одних кругах города, и с нетерпеливым ожиданием большевиков в других. Слухи наши уподобляются "испорченному телефону". Если здесь говорят о сдаче немцами Харькова (а он, увы, еще у них) и повышают цены на базарах, то в Фастове уже не ходят больше ни немецкие, ни украинские деньги. И население приготовилось к встрече советских войск.

Пока же произойдут какие-либо действительные события, в газете есть сообщение о расстреле нескольких человек за слушание советского радио и за сообщение сведений населению. Будет плохо. Испугается и наш… Так мы все-таки кое-что знали.

Странное явление в последние дни: по радио вчера и сегодня с комментариями играют русскую музыку. Вчера играли "Шехерезаду" Римского, сегодня – Глинку и Чайковского. Это такая новость, что даже не верится. Все полтора года мы совсем не слыхали по радио русской музыки. Еще неделю назад немец – шеф радио предложил солистам петь русские романсы по-украински. И вдруг русская музыка!

Сокращают немцы фронт. Сегодня Краснодар "сократили". Из Харькова все беженцы едут. От бомбежки. Фронт от Харькова еще далеко. И бомбят их наши здорово. Говорят, там Гитлер с Муссолини заседали, а через Полтаву ехали. Так это их большевики бомбами донять хотели.

По советскому радио – взят городок в получасе езды от Ростова. Так оно и выходит, что фронт сокращается, только все-таки нестерпимо медленно, немцы еще очень сильны. И сколько наших людей платят своей жизнью за это сокращение фронта! Мы обязаны об этом помнить и терпеливо ждать.

Наш барометр – сало – стоит сегодня 1400 рублей.

По вчерашнему немецкому радио – они сдали Ростов и Ворошиловград. Якобы по приказу о сокращении фронта. Харьков весь немцами эвакуирован. Приехали сюда немецкие организации, переведенные туда прошлой весной. Приехал театр и театральные бригады, различные институты, отдельные харьковчане. Кто хотел и мог уехать из Харькова, уже здесь.

Хорошунова: В Киеве эти дни очень оживленно на улицах, где обычно движутся войска. Фото: trinixy.ru

Судя по нашим базарам, Харьков освобожден уже. Сало у нас вчера было от двух до трех тысяч рублей килограмм. Хлеб — 200 рублей, молоко 110 рублей литр, стакан соли — 100 рублей. Немцы снова рассказывают, что итальянцы открыли фронт. Устроили братание. Шестьдесят тысяч якобы перешло на советскую сторону. Но (это снова наши "пантофельные" сведения) наши отказались взять итальянцев в плен, разоружили их и отправили домой. Немцы отказались от помощи им. Это объяснение тому, что итальянцы ходят по квартирам, прося ночлега и хлеба.

В Киеве эти дни очень оживленно на улицах, где обычно движутся войска. Масса машин. Снова стоят немцы, регулирующие движение. Много немцев снова на улицах. Через мосты не пускают. Немцы строят еще новые деревянные мосты через Днепр. Из Дарницы перевели сюда в какое-то общежитие на Почаевский лагерь пленных. Последние здесь ожили. Там они умирали, потому что еда их заключалась в каше из гнилых овощей и нескольких грамм хлеба, а здесь им население носит еду.

Сегодня сказали мне, что не то у нас уже установлена, не то будет на днях снова военная власть.

И жутко и радостно. И голова не выдерживает. Но должна выдержать, как угодно!

Киев стал совсем прифронтовым городом. Вернее, он очень напоминает Киев дней отступления наших. Только тогда осень была, а теперь весна, такая буйная, торопится все распустить, словно боится, что прогонят, раз пришла раньше времени. Небо весеннее, светлое. У горизонта туманная дымка, как весной бывает. А птицы поют! И вода такая громкая, что все шумы покрывает.

Шумов много. На тех улицах, по которым мы негативы в библиотеку носим — бульвар Шевченко, Крещатик, Короленко. На всех площадях. Машины и машины. Во все стороны идут, вымазанные и немазаные. Иногда больше в сторону фронта, иногда оттуда. Сегодня со стороны Дарницы везли какие-то легкие орудия, вроде зениток.

Народа на улицах масса. И все, главным образом, военные. Немцев всех видов, оружия больше всего. Еще много итальянцев. Есть мадьяры, чехословаки. Немцы подтянутые и озабоченные. А итальянцы ходят вразвалку, смеются, и чем-то неопределенным, быть может, непосредственностью, напоминают наших. Шубы их распахнуты, вид неряшливый, а винтовки висят на спине, как нечто постороннее и ненужное. Я уже писала, как они продают их на базарах и просто на улицах по три марки за штуку.

Во вчерашней немецкой сводке уничтожены первые двадцать бронемашин, прорвавшихся в околицы города. А сегодня сказали: ожесточенные бои на всем расстоянии от Ростова до Орла, в частности возле Харькова и в нем.

Мрачное оцепенение овладело определенной публикой. Кто побоязливее — плачет. Кто поподлее — уже начинают вслух перестраиваться. А готовящиеся бежать — складывают вещи. Лучше всего на базарах. С утра сегодня, хоть и базарный день, не было ни сала, ни соли, ни спичек.

Вчера немцы сообщили, что сдали Харьков. И странное настроение теперь в городе — как будто близко наши, все уже, не скрываясь, говорят об этом. А по внешнему виду немцев никак этого не скажешь. Выдержка ли это или они еще на что-то рассчитывают? В народе говорят, что Крым занят англичанами, а в Италии революция.

Панический ужас начинает проходить в городе. Один за другим все сообщают друг другу, что никуда не собираются уходить. Немцы, приехавшие из Харькова, поражены. Они предложили желающим выехать с ними, но все остались. Из работников одной фирмы из 80 человек выехали четыре человека. Люди не считают себя виновными перед советской властью. Многие говорят: "Будь что будет!" В глубине души не верится нам, что нас убьют.

Да, настроение у нас хорошее. Наша мечта о том, чтобы увидеть, как побегут отсюда голубые мундиры, как будто бы близка к осуществлению. Пока немцы, очевидно, не хотят портить отношения с населением и повесили объявления, что будут выдавать соль по хлебным карточкам. Хлеб есть пока без перебоев, начали даже давать крупу по новым карточкам.

Ходят слухи, что опера начинает играть и даже для гражданского населения. Из Харькова вернулись бригады, среди них студенты консерватории.

В библиотеке и консерватории тихо. Там Нюся торопится окончить филимоновские дела. А вообще сидят себе по-семейному все в буфете или во втором классе, делают вид, что что-то делают. Денег им так и не платят. А мы сносим снова, как пчелы, сокровища бывших Лаврских музеев и продолжаем ставшую теперь совсем нелепой работу по составлению рекомендательных списков советской литературы.

Сегодня панические слухи в городе несколько утихли. Кто-то сказал, что большевиков отбили от Харькова на сто пятьдесят километров. А кто-то даже сказал, что немцы снова взяли Харьков. Радио этого не подтвердило, а только было сообщено, что в связи с оттепелью натиск большевиков ослабел и что в местных операциях немцам удалось отбить советские атаки в нескольких местах.

Бенцинг снова занялся ненужными библиотечными делами. Прекратилась начатая было эвакуация генералкомиссариата и других учреждений. В связи с такими симптомами как бы разрядилось напряжение. А позавчера оно выросло до предела. И вот, хотя отрицательные источники ничего утешительного для немцев не говорят, в городе стало тише.

23-го во вторник была годовщина Красной Армии. Пришли к нам, в мою комнату, Степан и Татьяна, принесли самогонки. И выпили мы все за нашу победу, за Союз и Красную Армию. И вместе с Шуркой выпили за тост "Я советская, я за Сталина". Она все повторяет эту фразу, а я волнуюсь, зачем Таня ее научила. Ведь неизвестно, при ком она это скажет.

Потом говорили о совместной работе. Не могу писать о том, что товарищи Степана, теперь и мои товарищи, приходят не случайно. Это примирило меня со Степаном.

Три последние дня попадаем на советские передачи, в которых нет ничего с фронта. Говорили только о том, что репрессии немцев в оккупированных областях приобрели чудовищный характер. Мы можем это подтвердить.

Слишком страшно от того, что делают немцы целую неделю. Сначала только слухи были о том, что забирают партийцев на острове и в Дарнице. Потом видели, как вели их по Подолу с женами и грудными детьми. Забирают целыми семьями. А с начала прошлой недели начались аресты партийцев в городе.

Первым из знакомых нам забрали пианиста Максимовича. Говорили, что арестовали его за слушание советского радио. Но он был кандидатом партии. В этом, очевидно, причина. В четверг забрали Лудина прямо с работы. Тогда началось ужасное ожидание ареста у Тершовских и Воробьевой. Шура еще мог бы уйти куда-нибудь. Но тогда забирают всех членов семьи. Их забирают и так, но в случае отсутствия подлежащего аресту их забирают обязательно. На Наталию Ивановну, Нату и самого Шуру страшно смотреть.

Хорошунова: Вместо борьбы – обреченная пассивность. Фото: dalizovut.narod.ru

Степан ничем не может помочь. И все мы совершенно бессильны. Шура и Ната не ночуют дома. Несколько ночей они ночевали у нас. Степан предложил ночевать у него. Тайком, крадучись, пробираются они по вечерам из своей квартиры к нам и спят не раздеваясь. Вчера они ушли совсем из нашего дома. Ничего не могут решить, и, словно парализованные, ждут, что будет. Это настолько страшно, что нет слов. Вместо борьбы обреченная пассивность.

Из гестапо не возвращаются. Никакого приговора, кроме расстрела. И забирают с детьми. А со вчерашнего дня мы потрясены все. Взяли Воробьеву. Она ждала этого. Уйти она не могла, взяли бы дочерей и мужа, которые работают все. Я разговаривала с нею в пятницу. Словно говоришь с заживо погребенным человеком. Два раза она решала покончить с собой, но потом решила, что тогда семья, наверное, погибнет.

– Пусть хоть дети останутся, – говорила она.

Она рассказала, как забирали одного партийца из 10-го номера. Полицейский ногами выбил дверь. Избил всех, всю семью и всех забрал вместе с маленькими детьми. Вчера утром пришла Татьяна с улицы. Она плакала и не могла говорить. Воробьеву забрали в Подольскую милицию, а муж и дочь прибежали к Степану. Пока Степан и Татьяна побежали на Короленко, 15, попытаться что-нибудь сделать, ее уже повели в гестапо на Короленко, 33. По дороге ее и встретила Татьяна.

Вот уже четыре или пять дней, падая от усталости, добываю квартиру. Об управе, где сотворяются квартирные дела, нет у меня сил писать. Все только для тех, кто платит. И даже при помощи Степана из кармана директора квартирного отдела получила я лишь адреса разрушенных квартир. И ходили мы с Нюсей по ним до исступления. Все они или над уборной, или в уборную окнами выходят. Темные, сырые, разбитые, грязные. 9 часов вечера.

Только что Степан сказал, что для Воробьевой ничего сделать нельзя. А что тех партийцев, которых берут с семьями, сразу расстреливают. Мы собрались снова писать в защиту ее заявление с рекомендацией за подписями жильцов. Но это, говорят, бесполезно.

С утра снова районная управа. Исполнители, которые ничего не хотят исполнять. Вскрытие обещанной нам квартиры откладывается. Управдом что-то крутит. По уговору со Степаном должна идти смотреть еще квартиры. Погода ужасная. Лепит мокрый снег. Холодно, сыро, безнадежно тоскливо. Звонила в полицию, не хотелось идти далеко. Ответил грубый немецкий голос:

– Сегодня звонить нельзя.

Странно как-то. Почему в полиции немцы? Пошла к полиции. Там дежурный сказал:

– Сегодня приема нет, – и вызвать Степана отказался.

Снова показалось странным. Но Степан говорил – ждали приезда шефа.

Домой близко, можно согреться. Дома Леля и Шурка. Татьяна с Аней ушли на базар. В комнате Татьяны тепло. Никуда не уходить бы и не выбираться. А Шурка подошла, взяла за руку и, как иногда, говорила ласково:

– Инечка, ты моя хорошенькая. Я тебя так люблю!

Хорошунова: Татьяну через парадное вывели. Несла Шурку на руках. Плакала. Фото племянницы Хорошуновой Шурочки из  семейного архива Натальи Гозуловой

Не знала, что будет это мое последнее свидание с нею. Пальто просохло. Около часу ушла из дому. Татьяны не было. Леля сердилась, как всегда, что застряла по дороге. А я забыла жакет в комнате Татьяны. Но вспомнила, когда была далеко от дома. Холодно было.

Нюся хотела испечь малясный торт Татьяне по случаю годовщины свадьбы. Условились идти к ним вместе. Нюся пошла печь. Я – на Ново-Левашовскую и Новый переулок еще смотреть квартиры. Там снова все разрушенное. Только управдом оказался симпатичным. Сказал прийти позже, будут квартиры.

Как никогда удачный торт вышел у Нюси. Из-за него задержались. В половине пятого вышли из дому. Настроение было хорошее. После усталости, безнадежности поисков отошло все на время. Приятно было, что вспомнила Нюся о Татьяниной годовщине.

Ничего не предчувствовалось.

А у Десятинной церкви навстречу Ксения Ивановна и Ната Тершовская. Плачут. Остановили меня. Специально ждут. Говорят:

– Таню с Шурочкой и Ольгу Александровну гестаповцы забрали. Не идите домой.

Вот и все.

Повели они меня на Житомирскую. А потом мы решили идти на Андреевский, только к Любовь Васильевне. Пришли. Они обрадовались, что меня увидели. Мария Ивановна и Любовь Васильевна стояли на подоконнике, в окно смотрели. В моей комнате кто-то электрическим фонариком стол освещал. Потом шторы спустили и свет зажгли. Потом то же в Татьяниных комнатах, в одной, другой. Полчаса прошло. Свет погас. Как оглушенные все. Даже говорить все боятся.

Через полчаса еще Шляпниковы пришли. Тоже с тортом шли. Перепугались насмерть. Торт во дворе бросили, когда увидели разгромленную квартиру. По очереди выходить решили. Они раньше ушли. Мы потом вышли. На Житомирскую. Ушла Нюся. К Антонине Федоровне чужие люди все приходили по поводу починки водопровода разговаривать. А я, как помешанная. Слушаю, не понимаю. Антонина Федоровна гадать села. Мне какие-то разговоры неприятные гадает, удача дел мне. А им? И так словно вместо меня дерево какое-то. Ничего понять не могу.

Говорили только, что после, как увели наших, прибегала жена какого-то следователя. Говорила, ее мужа тоже арестовали. Понятным стал странный неприемный день в полиции. Татьяну через парадное вывели. Несла Шурку на руках. Плакала. А потом Леля через кухню шла. Чемоданчик несла. В платках обе ушли. Куда? Увели их немцы. Шурка плакала.

Не могу писать. Разрывается сердце. И почему только не была хоть Шурка в этот день у Дунечки? Осталась бы она.

Страшная бесконечная ночь. В такие ночи не плачется. Только не понять ничего. И сумасшествие подбирается. В ящике стола ключ от сарая остался. А в книгах последняя тетрадь дневника. Весь дневник в сарае, а ключ в столе. Что, если найдут? И ночь без конца. С ужасной медленностью движется.

На Андреевском просила Лелины шкафы взломать. Пока в ее комнате не были, вещи вынести.

Утром в шесть часов Нюся пришла. Условилась вечером к Элеоноре Павловне свести меня. На работе должна сказать, что ничего обо мне не знает и волнуется, почему меня нет. Но пока ничего не говорить. Может быть, выяснится что-нибудь. Ушли на работу. Меня заперли. Соседи знать не должны, что я в квартире. За стенкой соседка костылями громыхает. Стук каждый – словно уже гестаповцы за мною идут. И мысли, как иглы раскаленные. Сердце немеет противно.

Днем Аня пришла. Арестована вся семья Давыдовых. С детьми, работницами, гостями. Всех забрали. Только одна из них, Соня, продавала мясо во дворе, и как была, без документов, без одежды по горе убежала. Спаслась. Убеждают меня, что дело в спекуляции, которую Степан покрывал. Но не верю я. Знаю, он был связан. Писать не могу. В полиции арестовано девятнадцать следователей.

День, как ночь. Каждый стук – идут за мной. Александра Георгиевна рано пришла. Нюся должна была прямо на Андреевский идти. Там сарай должны взломать. Дневник вынуть. Прошу немедленно сжечь его. Шкафы взломать в Лелиной комнате. Квартира открыта. Попытаться войти должны. Так страшно, так страшно! А вдруг там есть кто? Лучше мне самой идти, а не им. Все равно мне жить уже невозможно.

Улица Грушевского. Фото оккупированного Киева из архива штаба Альфреда Розенберга / reibert.info

Прошу Александру Георгиевну пойти сказать, чтобы не ходили в квартиру. Ушла она, и нет ее. Шесть часов нет. Антонина Федоровна не обедает, ждет. Сердца больше нет. Совсем отнялось. Шесть с четвертью – нет. Половина седьмого. Семь. Четверть восьмого.

– Я пойду туда.

Антонина Федоровна не пускает.

– Если их забрали, зачем тебе туда?!

Без двадцати восемь приходят. Нет больше ни сердца, ничего. Ничего не сделали. Шифоньерку надломали, а открыть не могут. А, главное, сарай взломать нельзя. Крепкий. В квартиру Мария Ивановна с Дуничкой вошли. Открыта, нет никого. К книгам бросились. Забыли, какую сказала. От обиды заплакала Мария Ивановна. Подумать только, такой риск и ничего не сделали. Темно на улице. Черно совсем. Мне лучше так. Словно безопаснее.

Мимо гестапо идем. Там они, а я, как зверь, которого ловят. И ничем, ничем не могу помочь! Только звезды горят, как факелы. Они кажутся чудовищно яркими. И так нелепо, что на них обращаешь внимание, когда страшной такой вещью жизнь закончилась. Орион крестом сияет. Его видят наши люди на той стороне, но нет силы, которая могла бы спасти их — Таню, Шурку, Лелю.

У Элеоноры Павловны не знает никто меня. Ночь снова. Элеонора Павловна, не колеблясь, меня приняла, свою комнату мне отдала. И сидит со мной. Снова бесконечная ночь. И вместо сердца затвердевшая, как камень, боль.

Утром Нюся в библиотеке сказала, Бенцинг не знает еще. Луиза Карловна и Геппенер советуют на работу выйти. Хорошо отнеслись. Потрясены. Не могу больше сидеть так. Идем вместе на Андреевский. Там позвонила в звонок. Звонит. А дверь открыта. Вошла, не думая. В коридоре картошка рассыпана. Комнаты Татьяны заперты на внутренний замок. Моя открыта. На столе пшено и махорка рассыпаны. Шкафы открыты. Но тетрадь, ключ от сарая на месте. Взяли и пошли. Моя вина свалилась с плеч. Тогда к дворнику. Говорит, сестра и Леля сказали, что квартирантка я, чужая им. Говорит, что напрасно скрылась. Фамилия другая. А ведь Лелину фамилию не спросили даже.

С Дуничкой сложили какие-то вещи в узел и в чемодан. В шкафу с сахаром банка, в коридоре масла немного и сало наше осталось. Двигаюсь, словно заведенная, стараюсь не думать. За час, что можно было, из комнаты вынесли. Книги остались. На кровати Лелино одеяло оставила. Чтобы комната жилой вид имела. Будильник завела. Радио включила. Квартирантка!

Пошла в жилкооп. Карточку контрольную получила. Андрухова, сестра Воробьевой, волнуется, не из-за подписей ли для них наших забрали. Заявление с нашими подписями на Воробьеву так в кармане у Степана и сталось. Но я-то знаю, что дело не в том. Семья Воробьевой пока на месте.

Вечер. Снова ночь скоро. Эту ночь у Шляпниковых.

Заснуть бы! А ночь, как раскаленная. И сердца вовсе нет. Ужасные видения пыток гестаповских. И стоят они все три перед глазами. Шурка, как руку мне целовала. Леля с грустными, усталыми глазами. А Татьяна в своем сером платье, танцующей на одной из их вечеринок.

О Степане не могу думать.

Ничего не известно. Ничего не могу понять. Стараюсь не допускать к себе сумасшедшие мысли. Знаю хорошо – только допустишь, все пропало. И никому уже никогда не поможешь.

Часть V. 6 марта 1943 г. – 26 марта 1944 г. 

На главную страницу спецпроекта