Экс-нардеп, боец ВСУ Фирсов: Моя фронтовая интуиция говорит, что Украина скоро освободит оккупированные территории. Нужно немножко потерпеть
В 2014 году, когда началась война против России, на Донбассе было сложно. Ты понимал, что ты не то что в меньшинстве, а практически один. Так работала пропаганда, недоверие к киевской власти, к институциям… Сейчас даже на Донбассе видишь единство
– Добрый вечер, дорогие друзья. Егор Фирсов с нами. Егор, я тебя рада видеть.
– И я тебя рад видеть. У нас приветствие армейское: "Бажаємо здоров’я". Ось і я бажаю тобі і усім здоров’я.
– Навзаєм. Егор, во-первых, скажу, что ты прошел интересный путь в свои 34 года – от учителя истории в родном Донецке до солдата Вооруженных сил Украины, который находится на передовой, на самом нуле, в самой горячей точке. До этого – дважды народный депутат, глава госкомиссии по экологии. Очень яркая биография.
– Да.
– Давай начнем с того, с чего и ты начинал свою профессиональную деятельность – школьного учителя истории в Донецке, который ты на сегодняшний момент відвойовуєш і захищаєш від російських окупантів і загарбників. В свете широкомасштабной войны у украинского народа появился запрос на изучение и знание своей настоящей истории, без мифов, которые много лет подряд насаживали сначала Советский Союз, а потом Россия. Давай пройдемся по главным мифам, которые сначала "совок" создавал, а Россия продолжила эту традицию.
– Начну я с того, что школа, в которой я преподавал – это 4-я школа Авдеевки – уничтожена. От нее остались руины. Уничтожена она, естественно, русским, вражеским снарядом. В этой школе, как и во всех школах Авдеевки, которые тоже уничтожили, в которой я учился, в которой я преподавал, в которой учился мой отец... Все шесть школ Авдеевки выпалены, уничтожены. От них осталось пепелище. Так вот, отвечая на вопрос, какие мифы разрушены... Ты понимаешь, в чем момент? Не только у меня как учителя истории, потому что я-то историю хорошо знал, а мифы, которые разрушились на глазах у жителей Донбасса, которые думали, что мы с Россией братский народ. Потому что нам об этом все время втумдячивали в тех самых школах, которые сгорели, в которой я когда-то преподавал, и, естественно, в советское время разного рода пропагандисты говорили, что мы один народ. Более того, многие говорили, что типа украинцы и россияне – один народ, да и вообще нет никаких украинцев. Это просто разновидность русского народа. Вот это, наверное, самый главный миф, который изменил парадигму. Мне на самом деле было очень интересно наблюдать, как у мужиков Донбасса – шахтеров, металлургов, обычных рабочих мужиков – эта парадигма за одно утро февраля вот так – клац! – и сложилась. Потому что в 2014 году для людей много чего было неоднозначного. Непонятно, кто виноват, непонятно, кто бомбит... Это отдельная тема для разговора, но у них было такое в голове. То когда от "братского" народа прилетело в твой дом или в соседний, то тут уже не надо слушать Егора Фирсова, учителя истории, не надо читать трактаты Грушевского, не надо открывать монографии. Тут все сразу стало понятно. Естественно, базовый миф – это братство. На самом деле братства никакого не было. Начиная с Ивана III и заканчивая современностью, российское государство пыталось нас поработить, придумывало всякие мифы: что мы один народ, что мы любим друг друга – и пыталось уничтожить украинское государство. И это все выливалось в голодоморы, в разного рода репрессии. Ну и наконец-то от Львова до Донбасса всем стало понятно. Этот исторический единый знаменатель – война. Нам надо было кучу пота и множество крови пролить, чтобы это до всех дошло.
– Для тебя это было однозначно задолго до событий 2013-2014 годов. Ты вел политическую агитационную работу на Донбассе задолго до этого. Такие люди, как ты, – их много на Донбассе? Или нет?
– Сейчас их много. Вне зависимости от профессии, от образования, от уровня достатка – таких людей стало много. Потому что маски были сорваны, все встало на свои места. До этого, конечно, это было... Сейчас я стараюсь общаться на украинском языке. Я хорошо помню времена... У меня был студенческий максимализм, скажем так. И я в маршрутке... Молодой парень едет в 18 лет, и ему на мобильный телефон звонит папа, и этот парень отвечает на украинском языке. Так вот вся маршрутка могла на тебя обернуться. Конечно же, тебя никто не бил. Такого не было. Но это было каким-то диким. "Как так? Кто-то здесь разговаривает на украинском? Наверное, он бандеровец, западенец, приехал откуда-то..."
– (Смеется).
– А когда тебе еще говорили: "Парень, ты вообще откуда?" – "Ну як звідки? З Донецька, з Пролетарського району", – у всех вообще был разрыв мозга, разрыв шаблона. Это было не так давно. Ну 15 лет назад. Базовые моменты, которые сейчас считаются дикостью. Просто дикостью. А сейчас – да, война, но...
– Сейчас произошло самое лучшее, что могло произойти, – украинский язык стал модным...
– 100%, да.
– Він став коханою мовою. Понимаешь?
– Да.
– И это все происходит очень естественно. И мы хотим, чтобы люди во всем мире, которые еще пока не понимают украинский, но я надеюсь, что он как стал модным в Украине, что он будет модным и во всем мире, и как можно больше людей во всем мире будут учить украинский язык. Это, кстати, я думаю, недалекого будущего время. Но сегодня мы хотим, чтобы нас вот с помощью даже наших таких эфиров увидело и услышало как можно больше людей, которые живут в разных странах и которые действительно хотят знать, что на самом деле происходит, и понимать украинскую правду, поддерживать Украину, помогать ей в нашей войне. И они должны понимать, что наша победа – это победа всех здравомыслящих, свободных людей во всем мире.
– Да, я с тобой согласен. И очень сложно мне 15 лет назад было представить, что шахтер какой-нибудь... У меня сейчас перед глазами очень много товарищей боевых, которые сейчас на фронте, которые сейчас в окопе и которые общаются на украинском языке. Это по щелчку произошло. И я начал с тобой эфир со слов "бажаю здоров’я". Никто не скажет никогда "здравия желаю". Более того, иногда на войне эти шутки с русским языком могут обернуться плохо. Я записывал не один раз видео на тему, что нас, тактических медиков, учат общаться с раненым, который потерял сознание, например, на украинском.
– Да. Потому что он должен понимать, что он не в плен к оккупантам попал.
– Абсолютно. А представь себе: у него контузия, шок, он слышит "дружище" и какие-то другие русские слова, рядом видит автомат тактического медика или оружие – какая может быть реакция? Какая угодно. И еще один момент скажу, чтобы завершить этот блок. В 2014 году, когда началась война против России, на Донбассе было сложно. Ты понимал, что ты не то что в меньшинстве, а практически один. Так работала пропаганда, недоверие к киевской власти, к институциям… Я не могу даже сказать, что взгляды были пророссийские. Они были скорее просоветские, какие-то свои, донбасские. Но украинское им было чуждо. Сейчас ты даже на Донбассе видишь единство. В любое село, в любой маленький городок, куда ты приезжаешь, обязательно тебя как военного пропускают без очереди, обязательно тебя население напоит, накормит...
– Это население Донбасса, подчеркну.
– Это население Донбасса. Более того, чтобы ты понимала, когда мы работаем на донбасской территории, очень важно опираться на местное население. Нам важны какие-то продукты питания, искупаться, где-то переночевать в частном доме... И мы стараемся определить человека, который может быть с сепаратистскими взглядами. И тут, я тебе скажу, работают многие секреты. Я сейчас, может, тайну раскрою. Например, мы можем вычислять по антеннам на домах. Люди смотрят телевизор в прифронтовых городах. Если антенны направлены на Киев и ловят украинские каналы, то, естественно, человек мировоззренчески абсолютно наш. А если направлены в сторону Горловки, Донецка, человек хочет другого потока информации. Понятно, это никакое не исследование. Но практически все антенны оставшихся жителей в Нью-Йорке, Торецке направлены прямо на Киев. Естественно, есть люди оставшиеся... Ничего ты им уже не сделаешь. Скорее всего, это такая мировоззренческая болезнь. Что ты им ни рассказывай, на них это уже не повлияет. Они останутся, с этим надо смириться. Но очень важно, что сейчас нас ключевое большинство. Сейчас у нас нация, где в окопе встречается шахтер с Донбасса и фермер из Львова, и они защищают свою землю.
– "Легли мы спать 23 февраля 2022 года, а прокинулися 24 лютого 2022 року". Поистине правильно сказанные слова. Я хочу спросить про твое 24 февраля. Где ты был? Как ты узнал о том, что началась широкомасштабная война? Что ты делал? И как ты на фронт попал?
– Наверное, как у всех, началось в кровати. Узнал, потому что услышал. Я был в Киеве в своей квартире. Услышал взрыв. Откровенно говорю, я допускал, что будет война. Но рационально почему-то не верил. Но абсолютно четко понимал, что если вдруг что-то будет, я готов взять в руки оружие психологически. То, с чем мне пришлось столкнуться в армии, чему обучиться... Солдат – это профессия. Это не просто схватил автомат и бежишь стрелять из него. Это намного сложнее, чем кто-либо может подумать. Даже для меня оказалось сложно, для молодого физически развитого парня. Значит, вывез супругу из Киевской области. Она пересела на автомобиль – и поехали в сторону Львова. Оттуда поехала в Италию к моей маме. А сам я вернулся в Киев, пошел записываться в терроборону. Но несмотря на то, что я считаю себя человеком смелым, мне было страшно. Даже не от войны. Мне было страшно от того, что навыков воевать у меня нет. И к большому сожалению, это наша ошибка: в 2014 году началась война с Россией, а нас власти, знаешь, убаюкивали, "никакой войны нет, давайте о ней забудем, скоро наладится, все разрулится".
После Бучи я пошел на курсы по такмеду, напросился к ССОшникам. Сразу поехал на передовую в Авдеевку. В Покровске стал в военкомат на учет. Написал заявление: "Прошу меня призвать"
– АТО – она и есть АТО.
– Да, абсолютно верно. Какая-то антитеррористическая операция – занимайтесь своей жизнью. И к войне, откровенно, мы глубоко не готовились. То есть у нас вроде бы идет война – что нужно было делать? Нужно было всем мужчинам учиться воевать. Всем мужчинам, начиная от мальчишки 16 лет и заканчивая пенсионером 70 лет. И для них могут найтись профессии в армии, несмотря на то, что они не призывного возраста. Армия – это глубокая жизнь, где нужны все профессии. Ты юрист? Отлично. Твои навыки пригодятся. Ты инженер, который может делать фортификационные защитные сооружения? Очень круто, это очень востребованная профессия. Психологи, военные журналисты – в армии нужны все. К большому стыду, когда я пришел в военкомат и у меня спросили: "Ты хочешь, чтобы мы тебя призвали? Скажи, какая у тебя военная специальность". Я протянул свой военный билет и не мог ответить, какая у меня военная специальность, потому что я ее не знал, не служил в армии. Там были написаны какие-то цифры. Как я вообще стал тактическим медиком? Оказалось, что мои цифры означали "деловодство". Военкомат сказал: "Дружище, нам на передовую пока деловоды не нужны, поэтому иди домой. Мы тебя вызовем повесткой". Я, естественно, так не захотел. Я, в общем, наверное, вкратце расскажу эту историю. ДФТГ – це добровільне формування територіальних громад. И нас залучили помогать в Буче: зачищать территорию, разминировать, общаться с населением... И то, что я увидел в Буче... Я четко понял, что Киев в меньшей опасности, в Киеве я оставаться не могу. "Я должен быть там, где сейчас лучшие, где самые смелые, где самые мужественные. Я должен ехать им помогать". Я созвонился...
– Егор, остановись на Буче, пожалуйста. Что ты там увидел?
– Я увидел те фотографии... Я увидел убитых людей, у которых связаны руки за спиной. Эти люди не были военными. Это были в том числе женщины. И они были убиты. Было видно, что они были убиты пулей в голову, преимущественно в затылок. Как-то в первый день или два это не было для меня самым страшным. Самым страшным для меня оказалось общение с жителями, которые это все пережили, которые выбегали на улицу, видели военного, подбегали и пытались излить душу, рассказать об ужасах, которые они видели. Они просидели месяц в подвале, видели жестокость, пытки. Вот они пытались это все рассказать. Женщина выбежала – она заикалась. Она рассказывала, что ее мужа убили. "Лучше бы и меня убили. Как я буду теперь здесь жить?" Понимаешь? И ты стоишь, и просто ничего не можешь делать. Тебя тоже распирает. Я задолго до войны купил дом в Буче, делал там ремонт. И многие, когда я приехал в Бучу, писали: "Как твой дом?" А мне было настолько наплевать, что с моим домом… Я где-то недели, наверное, через полторы приехал посмотрел, что там с домом. Все нормально оказалось. Но настолько глубоко эти все ужасы я прочувствовал, что для меня Буча стала ключевым моментом, что я не просто могу и готов воевать – я готов брать оружие и убивать, готов мстить, защищая женщин, жен, детей, свою страну. Наверное, после Бучи это утвердилось в голове.
– И ты пошел на тренировки, на учебу. И так оказался на фронте.
– Да. Я позвонил разным людям, в том числе командирам. Юре Бутусову звонил, писал. И многие – практически все – у меня спросили: "Хорошо, ты приедешь – что ты можешь? Что ты здесь будешь делать? Дружище, нам некогда тебя учить". Кстати, Юра посоветовал мне три направления. Первое – это водитель, приехать с машиной. Второе – оператор БПЛА. И третье – такмед. Поскольку Юра проездил на передовой, он четко понимал нехватку. Но водитель – как-то для меня оказалось просто. Хотя это было преимущество для меня в Авдеевке, потому что я хорошо знал местность, для вывоза раненых. Я не парился, куда надо было ехать, я не пользовался навигатором. Я все идеально знал. И я пошел на курсы по такмеду, напросился к ССОшникам. И сразу поехал прямо на передовую в Авдеевку. В Покровске стал в военкомат на учет. Написал заявление: "Прошу меня призвать". Эта бюрократия длилась какой-то промежуток времени. Приехал к командиру. Говорю: "Так и так. Я тактический медик, готов помогать. Призовусь скоро". Настолько была сложная обстановка в Авдеевке – и сейчас, и на то время... И они, типа: "Сразу давай работать". Объяснили фронт работы – и я начал заниматься тем, чем занимаюсь. Сейчас, конечно, я другим занимаюсь. Уже очень много прошло. А тогда в мою задачу входило оказание первой помощи раненым солдатам и их эвакуация в госпиталь из Авдеевки.
– В этой своей роли, что ты увидел, что пришлось пережить? Примерно сколько людей ты вытащил?
– Мне бы хотелось рассказать какую-то красивую историю, как я вытаскивал своего раненого товарища... На самом деле это работает чуть грубее и примитивнее. Твоя задача – дать первую медицинскую... Более того, когда я начинал работать, я думал, что буду рассказывать историю каждого человека, которому я оказал помощь, которого я спас... На самом деле это настолько сложно, быстро, безэмоционально... Ты не запоминаешь его лица, не запоминаешь имени. Тебе нужно с помощью других ребят – кстати, и врачи авдеевские очень помогали – его вытащить, переложить, на носилки, оказать базовую помощь, просмотреть, чтобы турникет был правильно застегнут, перебинтовать. Не буду сейчас рассказывать. И ты не запоминаешь имен... Иногда большая часть твоей работы – это даже не знания из тактической медицины, а просто взять мужика и перенести его на носилки, носилки загрузить в машину и проехать под бомбежками... Если вы представляете себе это как спокойную обстановку – нет. Бывали случаи в первые дни… Погибший гражданский. И мы привезли его в больницу, но врач говорит: "Ребята, я вам сейчас дам ключи. Несите его в морг". – "Как "дам ключи"? Наверное же в морге кто-то есть". А главврач смотрит на нас и говорит: "Ребята, вы не понимаете. Мы в городе одни. Военные помогают. Все эти истории с умершими, с убитыми – все чуть ли не во дворах хоронят людей". Это год назад, май. И мы несем тело в морг, открываем... Как ты понимаешь, это морг, полностью залитый высохшей кровью, в котором ужасный запах. Третий человек, ГСЧСник, который нам помогал, начинает от этого запаха блевать. И начинается минометный обстрел. Рядом с нами начинают разрываться мины. И мы стоим, не понимаем, где страшнее, куда бежать. На улице оставаться, где рвутся мины, или бежать в морг, где ты можешь от запаха умереть? К сожалению, работа тактического медика – это не то, как в фильмах показывают, когда ты достаешь своего боевого товарища, оказываешь медицинскую помощь. Это все в суматохе, в скорости…
– Больше всего каких ранений?
– Как правило, это осколочные. Большинство – хлопцу в тело залетел осколок. Или в руку, или в грудь, или в ногу. Первый хлопчик, которого мы не довезли, – ему осколок попал в грудь. Пока мы оказывали помощь и везли, он был жив, но, к сожалению, не довезли. Если осколок не попал в сердце или горло, например, то главная твоя задача – остановить кровь, стабилизировать его, наложить окклюзионную повязку... Короче, это все по протоколу делается. И дальше ты поскорее везешь его в госпиталь, потому что дальше операция. Это уже могут сделать все в госпитале. На первом месте – это осколки, на втором – контузии. По сути, это сотрясение мозга. Человек или выключается, теряет сознание или иногда блюет, кружится голова, и он не может идти. Это, наверное, два самых распространенных ранения.
– Сейчас что в твои обязанности входит?
– Сейчас, к счастью, мне кажется... Может, и командование будет смотреть это интервью (смеется). Мне кажется, что я в бригаде доказал свою профпригодность, скажем так. В начале, когда я приехал, разное было... Публично я депутат. И, ты понимаешь, есть определенное недоверие. Депутат приехал на передовую, одел форму. "Что он хочет?" Некоторые хлопцы говорили: "С тобой и так все понятно. Ты же оденешь форму, сфотографируешься – и обратно в Киев". Я не понимал… "Как так? В Киев? Ребята, я приехал служить. Вот военный билет, я с вами". А были и смешные истории в первые дни в Авдеевке. Материально-техническое обеспечение хромало… Я подхожу к ротному и говорю: "Так и так, ребята... Я в прошлом депутат. Если что, могу помочь. Что вам надо? Starlink?" А они говорят: "Депутат? А ти депутат району чи міста?" – "Да нет. Я депутат Верховной Рады". Смотрю – улыбка такая, друг на друга смотрят... Каже: "Андрій, тут хлопець приїхав, каже, що він народний депутат". И они просто проржали с меня, подумали, что я контуженный или сумасшедший. Развернулись – и уехали. Потом через два дня приезжает ко мне и каже: "А ти реально депутат?" – "Я же вам сказал". Есть программа Getcontact. Они посмотрели мой номер телефона, а там – экология, депутат и все остальное. И они прозрели, что с ними работает человек с каким-то статусом. Ну и иногда непросто было. Все-таки депутат – это чуть-чуть нарицательное у нас. Никто же не знает, кто ты, воровал ты или не воровал, чем ты занимался. Ты солдат, у тебя много командиров: взводный, командир отделения, ротный, комбриг, комбат. И у всех чешутся руки над депутатом повластвовать. Но я думаю, что за это время мне удалось проявить себя, показать, что я реально буду служить, буду максимально помогать всем, чем могу, подключать всех... Еще момент. Я приехал в Авдеевку, встретился с заместителем командира бригады. То есть это величина, по военным меркам. А у него, понимаешь, война, ему надо короткий диалог. Тебе не надо 30 минут описывать. И я говорю: "Я такой-то такой-то. Вот мой телефон, вот тут такие-то люди. Мой телефон – теперь это наш телефон. Все, что нам надо: лес, машины, Starlink... Все, чего вам сейчас не хватает, – давайте вместе садиться, обзванивать". И оно, конечно, поехало-полетело. Потому что очень много удалось подтянуть под бригаду. Это, конечно, ребятам очень сильно помогло.
– Ты сейчас стрелок?
– Сейчас я стрелок... Я был медиком, потом стрелком, потом водителем эвакуации. Сейчас опять стрелок. И скоро стану опять медиком. Некие переходы из должности в должность – в армии это нормальная история. Более того, это хорошо. Потому что хороший солдат – это тот солдат, у которого есть много опыта.
– Многофункциональный.
– Да. Который знает тактическую медицину, понимает, как работать с автоматом, с пулеметом... Чем больше у него военного мировоззрения, тем он ценнее.
– Егор, война, если открывать романы, фильмы смотреть эпические, – это героизм, романтика, это эмоция... Но кроме всего прочего, здесь и сейчас, – это в первую очередь кровь, стресс, слезы, грязь, слякоть... Мы делали интервью с Марией Чашкой. Героическая женщина. Замкомандира батальона, мать троих детей, добровольцем пошла на фронт. И она мне рассказывала: "Вранці прокидаєшся від того, що повзе миша по обличчю. І ти маєш до цього бути готовий. Ти прийшов на фронт". Скажи, пожалуйста, что такое война? Что такое фронт сегодняшний? Что такое современная война, сегодняшняя украинская война?
– Ты знаешь, это очень двояко. С одной стороны, действительно просыпаешься, а по тобі повзе миша. Это очень распространенная история. Помогает в этом кот. Заводят в подразделении кота. Потому что мыши тебя просто заедят. Особенно зимой. Сейчас сезон дождей был. Это как минимум по колено воды при +5. Самое нелюбимое время года – это +2 и дождь. Это даже не снег и мороз, а когда ледяная вода, и ты никуда от нее не можешь деться, тебе надо держать позицию, оставаться в окопах. Постоянные обстрелы такие, что трясется земля, и тебя чуть-чуть контузит, даже несмотря на то, что ты в блиндаже. Самое противное – это минометные обстрелы. Он может продолжаться от 30 минут до двух часов. Ты сидишь в блиндаже под землей и просто ждешь. Вначале раз – пристрелочный выстрел, два, потом мины начинают разрываться возле твоего блиндажа в 5-10 метрах. И вот приход – рядом разорвалось. Ты выдыхаешь и понимаешь, что, наверное, следующий приход они откорректируют по квадрокоптеру, уже попадет. Опять мимо. Крестишься. Опять ждешь... И так минут 30 или час посидишь под минометным обстрелом, – и тебе уже не страшно. Тебе уже просто наплевать. Ты уже устаешь бояться, организм настолько привыкает, что в этот минометный обстрел ты можешь общаться, рассказывать анекдоты, разговаривать о бытовых моментах. Если это выстрел танка, то твой блиндаж может засыпать так, что если хлопцы тебя не откопают, то можешь задохнуться.
В Бахмуте прямо ад. Я так понимаю, у врага есть политическая задача: взять Бахмут любой ценой. Они все средства, вооружения и силы туда стягивают. Весь непотриб зековский, "вагнеровский"... А за первой, второй, третьей волной "вагнеров" идут штурмовики ВС РФ
С другой же стороны, это очень яркие эмоции. Это парадоксально. Я говорил о минометном обстреле. В первый минометный обстрел я чувствовал эйфорию. Организм вырабатывает гормоны, эндорфины и все остальное. Какие-то боевые действия, два дня первые я спал по два часа. И причем не хотел спать. Ты как на таблетках: тебя колбасит, ты не засыпаешь, просыпаешься очень быстро... А потом... От чего на самом деле с ума сходят военные? Не от того, что они увидели раненых. Я часто говорю, что врачи в реанимации каждый час видят ужасы. А сходят с ума от такого графика, от того, что ты постоянно не спишь. День не спишь, ночь не спишь, под землей живешь... И этот рваный график, неструктурированная жизнь... Ты написала, "давай в пятницу запишем интервью", а я задумался: "А какой день вообще сейчас? Суббота или среда?" Ты вообще дезориентирован. Помню, наш батальон был под Бахмутом, и кто-то сказал какую-то дату, а я задумался: "Какой месяц сейчас?" Гражданская жизнь – структурированная. У нас есть выходные. Ты приходишь домой и знаешь, что в субботу ты с мужем идешь куда-то, в воскресенье с женой ты идешь куда-то, есть какие-то привычки. А здесь, на войне, все размывается. Один сплошной день войны. И от этого сходишь с ума. Я был в отпуске в Киеве, думаю: "Приеду в Киев, буду целую неделю спать". Ага, шиш. Ты встаешь в полшестого утра, во сколько бы ты ни лег, как бы ты ни уставал. И этот ПТСР у каждого по-разному проходит. Все солдаты, которые были на войне, – у всех есть ПТСР. Несмотря на то, что они физически могут казаться здоровыми, психологически у них есть какие-то надломы однозначно. И всех их надо будет как-то из этого состояния постепенно вытаскивать.
– Бахмут на устах у всей страны, всего мира уже многие месяцы. Потому что это одна из самых горячих точек. Что там происходит сейчас? Какое у наших бойцов настроение?
– В Бахмуте прямо ад. Наш бат был там до нового года, потом ротировались. Но это даже не в сравнении с тем, что там сейчас происходит. Я так понимаю, у врага есть политическая задача: взять Бахмут любой ценой. Поэтому они все средства туда, все вооружение и все силы стягивают. Весь непотриб зековский, "вагнеровский"... Если бы был там только он... А за первой, второй, третьей волной "вагнеров" идут штурмовики уже непосредственно вооруженных сил России.
– Правда, что они обдолбанные, на наркотиках?
– Вообще легко. Ты же понимаешь, что мы там не проводили никакие анализы. Это вообще распространено: пьяные, обдолбанные, под таблетками... Более того, я думаю, что командование это поощряет. Если наше командование – попробуй с перегаром попадись, то там... Главное – чтобы ты шел в бой, чтобы выполнял функцию пушечного мяса. И в силу того, что огромный огневой вал, интенсивность штурмовая... Я, пережив очень много, даже себе очень сложно представляю. Во-первых, уличные бои очень сложные. Любой прилет, когда ты находишься в помещении, даже просто РПГшная граната, не говоря о снаряде танка, – это контузия. Взрыв огромный, в помещении он слышен еще сильнее. Я знаю, что очень многие ребята с контузиями продолжают вести бой, продолжают держаться.
– Да, Петр Кузик мне подробно рассказывал. Кстати, твой коллега и с точки зрения политической.
– Да.
– Один из тех, кто героически защищает страну. Он рассказывал, что они тоже на передовой сколько уже времени, у многих две–три контузии – и стоят.
– Да.
– У него лично несколько контузий.
– Да, это правда. Ребята делают не то что все возможное – они реально делают невозможное.
– Невозможное, да.
– Более того, я-то знаю, как опытный водитель, что там дорога очень хорошо простреливается. Минометами даже, не то что артиллерией. И вывезти, например, раненых или завезти провизию, БК – это прямо спецоперация. Прикрытие идет – и везут раненых. Я как водитель это хорошо понимаю. Ты едешь по дороге, которая простреливается, и два момента: или молишься – я без шуток, – или максимально стараешься отвлечься, пишешь кому-то сообщение, если связь есть. Я иногда тексты пишу, их публикует New York Times. Я так стараюсь отвлечься, максимально описываю то, что чувствую...
– Это важно, Егор. Это один из фронтов из борьбы.
– Сто процентов, да. И вот потными пальчиками от волнения пишешь какие-то тексты, понимая, что сейчас ракета от ПТУРа залетит в автомобиль. Когда едешь за рулем, можешь еще видеть ракету, теоретически можешь как-то среагировать, но когда ты в кабине, тебе остается просто надеяться. Опять же, говорим о Бахмуте. Хлопцы, которые там, – это не герои. Это супергерои. Надо чтобы весь мир знал супергероев. Я об этом часто говорю: наши ребята уже могут быть инструкторами в натовских подразделениях. Потому что тот колоссальный опыт, который у них есть, – в мире аналогов этому нет.
– В отличие от бункерного карлика, который на передовую, кроме как в постановочных фильмах, не высовывался ни разу, Владимир Зеленский очень часто ездит на передовые позиции. Недавно он был в Авдеевке. Как это воспринимают бойцы? Насколько это важно?
– Скажу без купюр. Озвучу мнение всех. И это одно слово, когда ребята видят Зеленского рядом с собой: "Красавчик". Это уважение. Максимальное уважение у солдат. Понимаешь, как эта химия работает? Приехал президент, наградил, пожал руки, узнал о проблемах – и у тебя намного лучше настроение. То есть дух у тебя повышается, потому что твой лидер, главнокомандующий, рядом с тобой. Ты можешь ему сказать о проблеме, он понимает жизнь твоей бригады, он приехал с определенными наградами. И эта химия очень сильно повышает боевой дух. Это же не первый его приезд. До этого он был в Бахмуте, сейчас он в Авдеевке. В Авдеевке, может, меньшая сложность, чем в Бахмуте, но интенсивность боевых действий не меньше. И он там в 4 км от нуля. Его местонахождение простреливается минометом. Это круто... Почему мы не сомневаемся в победе? Потому что мы видим некие штрихи правды, которые дают нам уверенность, что мы победим. Одна из них – это лидер-главнокомандующий, который не боится и который разделяет жизнь солдата. Для нас, конечно, это очень круто.
– Егор, скажи, пожалуйста, армия врага что из себя представляет? Кто эти люди? Как они воюют? Какие у них сейчас проблемы?
– Не то чтобы скажу непопулярные вещи, но скажу так, как есть. То, что вижу через квадрокоптер и слышу через их радиостанции. Они делают работу над ошибками серьезную. Конечно, мы можем взять какого-то "вагнеренка", показать его на видео грязного, худого, голодного, но, к сожалению, это не вся вражеская армия. У них есть серьезные командиры, которые прошли очень много, которые очень многое понимают. Возможно, они не в окопе. Возможно, они в командных пунктах. Это, кстати, их преимущество: они гораздо циничнее. Любой наш командир ценит человеческие жизни и здоровье. Для них же человеческая жизнь не значит ничего. Это пушечное мясо. В этом есть определенное превосходство. Потому что они на убой гонят своих как мясо. Есть те, которые прошли Сирию, есть те, которые тоже на войне с 2014 года. Более того, у них даже открываются школы FPV. Это небольшие дроны-камикадзе, которые управляются через очки. Они гораздо плотнее работают с Китаем за счет запчастей. Китай дает огромное количество запчастей для того, чтобы технологически врага превосходить, делать разного рода квадрокоптеры. У них этот контакт намного лучше. Я не могу сказать, что у них волонтерство развивается, но я так понимаю, каждому губернатору поставлена задача курировать ту или иную бригаду. Я все это к чему говорю? Чтобы мы не недооценивали врага, чтобы мы не смотрели на него: "Там какие-то чмони, мобики-чмобики". Это не до конца правильно. Врага не нужно уважать, ни в коем случае его не нужно любить, но максимально нужно его изучать, его сильные и слабые стороны. Поэтому время они используют, они развивают свои подразделения. Если вначале мы видели просто АК-74 у них, то сейчас у них появляются разные обвесы на автомате, разные коллиматоры, прицелы. Все-таки идет у них снабжение.
– У них есть чем воевать, стрелять? Как ты видишь?
– Да, конечно. Не открою тут секрета. В артиллерии и снарядах они нас превосходят. Точнее, продолжают превосходить. Они готовились к этой войне десятки лет. У них было свое производство. Да, они как бы менее точны, чем наши артиллеристы. Наши артиллеристы в силу того, что экономят, стараются правильнее рассчитать, утонченнее подходят к любым ударам. Скажу откровенно: иногда наши артиллерийские бригады, если, например, танк стоит в населенном пункте рядом с гражданским домом, – мы не работаем по нему, потому что видим, что там гражданское население. Мы не ведем огонь. Врагу, опять же, все равно. Возьмем мою Авдеевку или Мариуполь, который они стерли с лица земли, Бахмут...
– Сколько же военных преступлений россияне совершили по отношению к гражданскому украинскому населению… Это же все нужно будет документировать.
– Абсолютно верно. Когда-то нас собрали на тренинг. Рассказывал Красный Крест о Женевской конвенции, раздали книжечки разные. Я листал этот документ и понял, что нашего врага вообще не интересуют никакие Женевские конвенции, никакие договоренности. Все международные договоры, которые были, международные институции, к которым мир стремился, к каким-то нормам, отказам от противопехотных мин... Были какие-то наработки. Рашистское недогосударство на все это просто наплевало и растоптало. Для них вообще не существует никаких правил. Если детский садик или школа – они будут гатить туда. Я говорил про свою школу в Авдеевке. Ровно год назад, как только я приехал в Авдеевку, в этой школе был гуманитарный склад. В силу того, что город сидел без воды, без света, там собирались продукты питания и раздавались населению. И меня – уже не помню кто – попросил провести инструктаж для ребят по тактической медицине. И вот пять человек – два волонтера и три несовершеннолетних ребенка – были на этих курсах. Там было три девочки лет по 16-17. Они легко хватали всю тактическую медицину, с первых разов научились владеть турникетом. И вот эти пять человек работали, раздавали старикам, которые остались в Авдеевке, продукты питания. Из военных только я, наверное, заходил. И то – на тот момент я еще был гражданским. Что случилось с этой школой? Ее просто разнесло. И таких примеров тысячи. Я уже не говорю об изнасилованиях, изнасилованиях несовершеннолетних, всякого рода педофилии. Мы имеем дело с настоящим дьяволом-орком, которому плевать на все международные ценности, к которым весь мир стремился...
Знаешь, я своего друга Казанского смотрю. У него есть обзоры о том, как шурует пропаганда: "братский народ", "мы освобождаем Донбасс"... Ребята, какое "освобождаете Донбасс"? Вы просто его уничтожаете. После них остаются пепелища, развалины и руины. Бахмута, о котором мы говорим, просто нет. Я уже не говорю про Пески. Городишко маленький был. Руины. Нет ни одного здания, которое бы уцелело. Просто руины. И то, как этот дьявол идет, – он просто сжигает все на своем пути. А это говорит о том, что любви к людям какой-либо у них вообще нет. Потому что тот, кто людей любит, – он таким образом не поступает. У них есть какая-то маниакальная болезнь. Их нужно реально лечить.
То, что случилось с Татарским, в той или иной степени, в том или ином формате, случится с Симоньян, Киселевым, Соловьевым и всеми пропагандистами
Очень большая дискуссия ведется о том, что же является для нас победой. Я считаю, пока не будет уничтожена сегодняшняя власть в России, мы не можем сказать, что достигли победы. Даже если мы выйдем на границы 1991 года. Я уверен, как только мы выйдем на границы 1991 года, освободим Крым, все равно будут лететь ракеты, все равно "Грады" будут работать по нашим территориям, лететь в школы... Они будут делать все, чтобы не дать нам жить. Они будут стараться продолжать нас уничтожить. Пока это путинское рашистское государство не будет уничтожено, нельзя будет сказать, что Украина победила, и вообще весь мир победил, и правда победила.
– Твое мнение: когда мы освободим Украину полностью? Мне кажется, уже не осталось ни одного украинца, который бы рассматривал что-то иное – только забрать свое, весь Крым, весь Донбасс. Когда мы сможем освободить все территории?
– Первый момент: очень хорошо, что у нас есть такая постановка вопроса. Мы все понимаем, что это когда-то произойдет, и спрашиваем друг у друга: "Ну когда?" И второй момент: если раньше, в 2014–2017 годах, кто-то спрашивал, а нужно ли нам вообще освобождать Донбасс и людей, которые там живут, то сейчас такой постановки вопроса нет. Все понимают, что это нужно сделать. Нужно. Задача такая у украинского государства. Очень сложно отвечать, понятное дело, но моя фронтовая интуиция говорит о том, что скоро. Нужно немножко потерпеть. "Немножко" – наверное, этот год. Нужно немножко потерпеть. Уже скоро май, то есть треть года прошла. Этот год и начало следующего, наверное, для нас будут решающими. Много сейчас ажиотажа по поводу контрнаступления. Я бы не рассматривал контрнаступление как нечто, что должно произойти послезавтра, в результате чего мы вернем половину оккупированной Донецкой области. Возможно, это не так, но поверь: у солдат, которые, несмотря на усталость, несмотря на все, понимание, что когда-то контрнаступление должно произойти, когда-то они пойдут в эту контратаку, – есть. Поэтому если коротко говорить: я думаю, что это 2023-й и начало 2024 года.
– Как историка спрошу. Как ты считаешь, какое будущее у России? И какое будущее у Путина, главного военного преступника?
– Однозначно развал, распад. Другого будущего нет. Россия должна распасться. Путина ждет плачевное будущее. Более того, я думаю, что сейчас в России этот – как его? – Владлен Татарский, которого взорвали... Люди, которые пропагандировали насилие, пропагандировали убийства, прокачали общество таким образом, что убивать и насиловать – это нормально. Это общество ничего хорошего не ждет. Этот бумеранг сейчас летит в обратную сторону. И то, что случилось с Татарским, в той или иной степени, в том или ином формате, случится с Симоньян, Киселевым, Соловьевым и всеми пропагандистами. В том числе с руководителями рашистского государства: Путиным и его окружением. Его ждет в лучшем случае такой финал, как у Сталина – умереть в собственной моче. Ну а в худшем случае – я надеюсь, что так и произойдет, – это трибунал. Просто смерть – это мало. Он должен сидеть в тюрьме, он должен страдать. Я верю, что это произойдет.
– Егор, спасибо тебе большое за это интервью. Спасибо за то, что ты делаешь. Я прошу тебя беречь себя и Украину. Что мечтаешь сделать сразу после победы?
– Победа – и следующий день жить. Жить мирно, заниматься своими локальными, бытовыми вещами. Нянчить детей, ходить на тренировки, заниматься экологией в мирной Украине, – это и есть моя мечта. Ничего больше мне не нужно. Только это: день в мирной Украине, которая победила. Это круто. Вот моя мечта.
– Спасибо тебе еще раз. И слава Украине.
– Героям слава.