Гин: Из подвала выходит мой ребенок, за пять дней похудевший на 10 кг, – в этот момент я понимаю: "Я буду ее вывозить" G

– Сегодня я пригласила поговорить Анну Гин – украинскую журналистку, харьковчанку, которую вы все, я думаю, хорошо знаете. Судя по тому, что ее блоги всегда занимают лидирующие позиции на сайте "ГОРДОН", вы не только ее знаете, но и любите. Аня, ты описываешь и документируешь скрупулезно и художественно, с присущим тебе чувством юмора все, что происходит в Харькове и Украине. Начну с того, как ты встретила 24 февраля 2022 года? Что ты делала? Что чувствовала? Что делала твоя семья?

– Мы были дома. Мы живем в новострое на 17-м этаже. Это довольно высоко. И наши окна, как выяснилось, выходят аккурат на Российскую Федерацию. Поэтому в начале пятого утра мы не только слышали, но и видели. И это, конечно, было очень страшно. Я помню, многие писали "гром, молния"… Но у нас сомнений никаких не было. Это не было похоже на гром, на молнию и на любое природное явление. Сразу же, в первую секунду, я поняла, что происходит: началась война, полномасштабная война. Честно, стадия отрицания у меня долго держалась. "Нет, не может быть. Это бутафория, нас пугают. Не может быть". Сейчас, я тебе честно признаюсь, стыдно вспоминать себя 15-месячной давности. Все же говорило, что это будет. Но так устроена психика: ты не хочешь в это верить – и ты это совершенно отрицаешь… Уже началось зарево, взрывы, уже совершенно очевидно, что да, но твоя психика: "Нет". Я две сигареты выкурила. Даже малую не будила. Думаю: "Сейчас закончится. Сейчас нас испугают, мы типа испугаемся – и закончится". Но, к сожалению. Я вышла с собакой гулять утром. И это было, наверное, пять утра, а в Харькове пробки километровые. Люди выбегали из подъездов, в подъезде стоял ор: верещали дети, женщины, мужчины... Был хаос дикий... Я выхожу на улицу: уже кто-то грузит чемоданы. 15 минут прошло – люди уже грузят чемоданы в машины. В основном, конечно, детей маленьких забрасывали в эти машины. Уже стояла очередь у банкомата. А у меня сигарет не было. Думаю: "Сейчас заеду на заправку, сигарет куплю". Не подойти к заправке. Это 15–20 минут после первых взрывов… В Харькове хаос дикий, везде очереди. И все взрывается, гремит... Мы не понимали, что делать. Я вышла в небольшой парк с символическим названием "Парк Победы". Я там гуляю с собакой. Там открытая местность, еще и эхо от взрывов, и кажется, что вот они, здесь. И мы еще не знали: ложиться, бежать, сидеть, приседать? Помню это жуткое настроение: ты не понимаешь, что делать. Я не понимаю: мне вывозить ребенка, оставлять... Животные были напуганы с первой минуты, птицы. У меня большой попугай и доберман. Это чувство дикой тревоги, помноженной на незнание, непонимание, что делать. Это, мне кажется, самое тяжелое чувство за последние 15 месяцев.

– К 24 февраля из кого состояла твоя семья? Опиши ваши будни.

– Наши будни... У меня – теперь уже приходится произносить слово "была" – была потрясающая семья. Мы были очень близки с родителями: моя дочь – с бабушкой и дедушкой, я – с родителями. Мы жили рядышком, в соседних буквально домах. Мы раньше жили вместе, и не так давно переехали в новострой. Он еще в кредите. Я жила со своей дочерью, с животными, а рядышком родители. И первый звонок, который у меня был в пять утра, – мама: "Анюта, бегите куда угодно, пожалуйста. Только подальше увози ребенка, увози всех. У нас здесь будет хорошо". Я ей кричу: "Нет, мама! Мы никуда не поедем". Маме – 80, папе – 80. При этом папа у меня без ноги, на инвалидном кресле. Это было, конечно, очень тяжело. Мы остались в городе до 9 марта, по-моему. Пока не полетели истребители. До 9 марта тут гремело жутко. Географически Харьков большой. И есть районы, где было относительно спокойно. Я живу на той самой Салтовке, которую уже весь мир видел. Где-то держала осколок и хотела вам показать, но не помню, куда сунула. Я живу высоко, ко мне не долетело, а к родителям залетело в окно в первые дни. У меня прямо под подъездом хвосты ракет торчали: 28 февраля прилетели шесть штук.

– Это не разорвавшиеся ракеты?

– Не разорвавшиеся. Были саперы… Самое интересное, Алеся: 28 февраля, видимо, еще состояние отрицания, нежелания верить, понимать, что это все по-настоящему. Страх не наступил. В первую неделю было тревожно дико, но страх и ужас наступил позже. Потому что 28 февраля, когда под подъезд прилетели эти шесть ракет, люди вышли с ними фотографироваться. Мне звонят коллеги киевские: "Сбрось видео". Я вышла специально снимать. А подростки селфятся рядом с этими ракетами. Ты знаешь, когда наступил страх? Когда тревожность сменилась ужасом. Чувство страха такое, когда постоянно подташнивает. Такой страх, которого раньше я, например, никогда не испытывала. Когда полетели истребители ночью, этот звук ни с чем не сравним. И они рандомно бросали ракеты. Вот он летит – мы его видим… И он швыряет ракету. Куда она попадет, неизвестно. Этот, как говорят, липкий страх... Я теперь понимаю, почему это так называется: ты от страха потеешь и становишься липким в прямом смысле слова. Тогда, наверное, я решила... Это было тяжелейшее решение в моей жизни: выбор между вывозить ребенка или оставаться с родителями. Этого выбора я никому не пожелаю сделать никогда. Ничего, наверное, страшнее этого момента в моей жизни не было. Кроме смерти родителей. Я об этом позже расскажу. И я повезла. Мы прощались очень тяжело с родителями. Мы очень тяжело выезжали… Все летело и взрывалось на Салтовке, просто на глазах.

Скриншот: Алеся Бацман / YouTube

– А как вы жили, Аня? Вы спускались тогда в бомбоубежище?

– Я дочку насильно отвезла к друзьям, у которых частный дом недалеко и есть подвал. Я ее туда завезла и бросила: "Я не могу с тобой остаться". Ну ее тоже колотит, естественно. Всем было страшно. У меня животные дома, родители в соседнем доме. Я должна постоянно курсировать, приносить воду, продукты... Продуктов купить в первые дни было невозможно. Зоомагазины закрылись... Нужно было еще думать, как под этими обстрелами бежать добыть что-то поесть. Потому что запасов не было. Она пять дней просидела у друзей в подвале сыром, холодном, не предназначенном, естественно. У нас подвалы для консервации, капусты, картошки, но никак не для жизни. И там много было людей… 

– Просто погреб для продуктов.

– Я, естественно, не спускалась в подвал. В моем доме подвал есть, и люди туда спускались в первые дни. Но туда спускались люди с мелкими собачками, с кошечками, с маленькими детьми, а у меня доберман. Понимаешь? Я не могла туда спуститься.

– А доберман – это "теленок", да?

– Это "теленок". Его не видно в кадре… 50-килограммовый парень, который пугает только своим видом. Хотя он добряк. Люди и так полны страха, а представь себе, еще в подвал я заведу этого "теленка". В общем, я не спускалась. И мне же птицу еще спустить. А птица у меня с размахом крыльев метр. Короче, это было нереально. И родителей не могу никуда спустить, потому что мама без папы не пойдет, а папа на коляске туда не заедет. Поэтому я ни разу не была в подвале. Даже не видела, как он выглядит. Но когда через пять дней я повезла продукты к дочери в соседнем микрорайоне, – там тоже взрывалось… Я привожу им продукты. Выходит мой ребенок, за пять дней похудевший на 10 килограммов.

– Ух...

– Она и так не полненькая была. Она выходит – я ее не узнала. Она больная, простуженная. Там были еще дети, и они были больные, простуженные. Потому что в сыром подвале просидели. И я в тот момент, когда она выходит, понимаю: "Я буду ее вывозить". И я повезла ее. Мы ехали из Харькова в Днепр 16 часов, а вообще тут 2,5 часа не спеша.

– Да.

– 16 часов мы ехали... Я на каждом светофоре поила птицу. Столько в этих пробках животных погибло, особенно птиц, от стресса… Я Кирюху вывезла. Мы доехали до Днепра, а дальше – втрое, вчетверо дольше. Люди сутками добирались на Западную Украину. И я понимаю, что животных дальше не повезу: я их потеряю, они погибнут. И я Сашку, дочку, пересадила к друзьям и отправила в Тернополь. Она поехала с моими близкими друзьями – я не волновалась. Я остановилась в Днепре на шпагате: я не могу ехать к ребенку, не могу отъехать далеко от родителей – мне надо быть близко, в досягаемости. И я зависла в Днепре в мыслях, что вывезу родителей хотя бы сюда. И у меня март и апрель прошел в бесконечных разговорах по телефону с родителями. Но как и многие-многие старики, мои тоже категорически отказались ехать. Нет – и все. Ну не смогла я уговорить. Я все применила, но не смогла. И так я провела три месяца в Днепре. Это моя эвакуация.

– А шантаж: я сейчас к вам приеду, и из-за этого вы рискуете не только собой – ничего не сработало?

– Знаешь, у меня уже даже мысли были снотворного им подсыпать и вывезти насильно. Просто скрутить и положить в машину. Но в какой-то момент я настолько устала, и они от этого устали... И я просто приняла их выбор. Это их выбор, и я должна его уважать, как бы мне ни было плохо, обидно, как бы мне ни было... На моих глазах вывозили стариков. Это было тяжелейшее путешествие для них. Моя близкая подруга уговорила маму. Довезла ее до Польши. По-моему, они пятеро суток ехали. И она в Кракове умерла. Просто остановилось сердце. Поэтому, Алеся, я не знаю, как было бы лучше. Теперь уже это совершенно никак не вернешь. 15 июня мне позвонила соседка... Я еще была в Днепре, но уже собиралась ехать. Это было постоянно: "Мам, все, я собираюсь и еду в Харьков". Мама, естественно, ложится костьми: "Пожалуйста, я тебя умоляю, нет. Здесь стреляют. Мне спокойнее, когда ты в Днепре". И я ее понимаю как мама. Потому что та из Тернополя точно так же звонит, рыдает: "Мама, я хочу вернуться". И я точно так же рыдаю в ответ: "Пожалуйста. Умоляю тебя. Мне спокойнее, пока ты там". Три поколения… Каждое утро начиналось со слез, днем – слезы, вечером – слезы… Мы прорыдали несколько месяцев. Я не пускаю малую к себе, мама, соответственно, не пускает меня в Харьков. Но очередная ракета во дворе родителей... Был мощнейший взрыв. Им стекла вышибло. И у мамы случился инсульт. Назад из Днепра я вернулась за два часа вместе с животными. Я ехала одна. В Харьков больше, видимо, никому не надо было. Я всю дорогу ехала одна – не встретила ни одну машину. Я спасала маму почти два месяца, хотя мне все врачи говорили: "Без вариантов". Но я упиралась…

– Аня, все, что ты пишешь, – я не могу мимо этого пройти, потому что там столько боли вложено, там душа и еще литературный талант. И это время, которое ты, по сути, проводила между мамой в больнице... Какие условия тогда были в больнице? Сейчас уже немножко лучше в Харькове, но тоже очень опасно, но тогда это вообще был тихий ужас. Опиши это время. Я помню один пост, что ты едешь по дороге в Харькове, и буквально рядом с твоей машиной ложится бомба. Буквально секунда – она была бы в твоей машине.

– Абсолютно верно. Ты знаешь, Алеся, я столько ужаса пережила, что этот момент почему-то сейчас в моей голове не самый ужасный. Да, я действительно носилась от мамы к папе, от папы к маме, и это была карусель совершеннейшая. Их кормить, поить, лекарства...

– А у мамы не было никого, кто бы был постоянно с ней?

– Она не двигалась. И это была я. В мирное время еще можно было найти сиделку. Тогда в Харькове никого нельзя было найти. Все было очень сложно. Достать лекарства сложно, достать бензин – сложно. Был этот период – помнишь? – проблемы с бензином.

– Да.

– Все было сложно. И я моталась. Это был тяжелейший период. Это был июль – август, самые обстреливаемые летние месяцы до освобождения Харьковской области. Взрывалось все и везде, постоянно, сирена не закрывала рот ни на секунду. Это было самое пекло в прямом и переносном смысле.

– Света нет… Опиши, что это были за будни?

– Были проблемы со связью, были проблемы с водой, со светом, с поставками. Я не помню, Алеся, с чем не было проблем. Тогда многие аптеки, многие магазины не работали. Сейчас, по сравнению с тем летом, работает почти все. Ну 80% инфраструктуры бытовой работает. А тогда – максимум 30. Было тяжело добывать все что угодно... Я маму кормила детским питанием. И нужно было квест пройти, чтобы его добыть. В один такой круг колеса, в котором я вертелась бесконечно, действительно прилетело. Это было РСЗО, слава богу, а не какая-то бомба покрупнее типа "Искандера". Тогда бы вариантов не было – я бы здесь не сидела. Это была РСЗОшка...

– Как легко, да? Девочка, красотка разбирается в типах вооружений.

– Сейчас расскажу смешную историю про "разбираемся в типах вооружения". Харьковчане точно знают, а для нехарьковчан расскажу. Был период, наверное, с месяц, когда русские кидали снаряды в остановки. И постоянно нас предупреждали в час-пик не собираться.

– Где больше всего мирных жителей…

– В девять, в полдесятого, когда люди кучкуются, чтобы ехать на работу, на рынок… Это была одна из тех остановок, где погиб мужчина в этот день. Я ее [ракету], во-первых, увидела: она мимо машины пролетела и, наверное, метрах в 20–30 в проезжую часть ударилась. И сколько нас до этого учили: "Надо ехать быстро, не останавливаться"... Но я, естественно, остановилась, потому что шок. Как потом выяснилось, контузия. Дикая головная боль, тошнота бесконечная – несколько дней ты живешь над унитазом, прошу прощения. Чтобы все понимали, что такое контузия… Меня контузило. Но тем не менее я постояла минуту, пришла в себя – и поехала дальше по своему кругу ада.

Расскажу, чтобы немножко разбавить. Потому что говорю довольно тяжелые вещи. Расскажу немножко смешную историю, которая произошла тем летом, по поводу "разбираться в вооружениях". Мы гуляем с собаками с подружкой. У нее девочка-доберман. Звук странный... А мы в лесопосадке, где более-менее разрешили ходить после разминирования. Очень громкий и очень странный звук. Мы стоим, две девочки, я говорю: "РСЗО?" – "Да нет, не РСЗО, точно". – "Может, "Искандер"?" – "Вибрации нет". А "Искандер", когда взрывается, он проходит через все тело – через печень, почки. "Да нет", – говорит. – "Может, Shahed?" – "Жужжания же не было!" Прямо перебрали все. Но нет, не оно. И выходим на опушку, а там трамвай с рельсов сошел.

– (Смеется). Вы к этому не были готовы.

– Да, действительно, мы разбираемся. Даже дети, которых здесь очень мало, разбираются. Надо понимать, что на сегодняшний день Харьков, как бы это ни прозвучало... Когда сирена воздушной тревоги включается, люди не меняют траектории прогулок или походов по магазинам. Уже ничего не закрывается: ни магазины, ни киоски. Люди никак не реагируют на это. Прошло 15 месяцев – мы уже фаталисты...

– Ань, я понимаю все, но это неправильно.

– Алеся, давай для тебя, для киевлян и для всех, кто не живет в Харькове, расскажу, почему мы так делаем. Смотри. Полет ракеты "С-300" из Белгорода до Харькова происходит в течение 30–40 секунд. Очень часто в Харькове сначала взрывается, а потом включается сирена. Практически всегда... Смысла нет. Я даже до лифта дойти не успею. Я сижу на 17-м этаже – у меня нет вариантов. Даже если ты на первом этаже живешь, даже если у тебя в трех минутах бомбоубежище – нет смысла.

Фото: Анна Гин / Facebook

– А света не было – люди же ходили пешком. Вот у тебя 17-й этаж. Сколько раз тебе с сумками и без сумок приходилось за день подниматься?

– Трижды в день я выхожу с собакой. Знаешь, в первые разы думала, курить брошу. Но с 10-го раза вроде легче, с 15-го – вообще. А сейчас я летаю легко на 17-й.

– Аня, это не только время больших трагедий, человеческих драм, но и время, когда люди с хорошей стороны раскрываются. Когда мама болела, когда в больнице было тяжело, как себя вели доктора, нянечки, медсестры?

– Очень хороший вопрос. На самом деле межчеловеческие отношения в Харькове, пусть даже на Салтовке, изменились. Я не хочу сказать кардинально, но заметно. В той же больнице медсестра вводит внутривенно капельницу, я стою рядом, и тут взрыв – она хватает мамину руку, чтобы не повредить ей вену. Во время взрыва она пытается своего пациента спасти от неприятности с иглой. Это секундный момент, но он показательный... В очереди раньше... Харьков немножко... Да простят меня мои любимые харьковчане, я обожаю наш город, но объективно он немножко хамовитый…

– Ты мне рассказываешь?!

– Поругаться, разобраться... Ты должна помнить.

– Конечно.

– Он менее интеллигентный, чем столица, я бы так сказала.

– Активный.

– Активный, эмоциональный, на дорогах мы очень любим выяснять отношения, кто кому не уступил. Сегодняшний Харьков, мне кажется, стал мягче, добрее. В очереди я уже давно не слышала: "Куда вы пошли без очереди?! Я тут стояла!" Мне кажется, их уже нет. Люди друг друга пропускают, на дороге дипломатичнее себя стали вести. Я давно не видела классических харьковских [разборок]: коснулись друг друга, царапнулись – и город встал в пробке. Мне кажется, люди стали друг к другу чуть добрее, внимательнее и отзывчивее. Я думаю, это должно сохраниться. Я очень надеюсь на это.

– И после победы чтобы направить это все в мирное русло, на то, чтобы отстраивать все... Ань, что дальше с мамой происходило?

– К сожалению, мои попытки спасти ее не увенчались успехом. Мамы не стало 22 августа. Это было очень тяжело. 23-го – день Харькова, 24-го – День независимости... Город перекрыт – выехать никуда нельзя. У папы схватило сердце. Папа был в соседнем корпусе, в кардиологии. Меня к нему не пускали, потому что было все перекрыто.

– Как ты папе сказала, что мамы не стало? Ведь они, насколько я знаю, с самой юности вместе… Такие трогательные отношения были... То, что ты описывала, – невероятно.

– Да, 65 лет вместе. Я не говорила отцу несколько дней. Это тоже было очень тяжелым решением. Понятно, что я должна была ему сказать. Я не могла найти слов. Я приходила к нему в больницу. Мне кажется, он что-то чувствовал в момент, когда ее не стало. Она умерла у меня на руках...

– У тебя на руках?

– Да. Это было так, как нужно, по-человечески. Я знаю десятки примеров, когда близкого не было рядом, и он потом всю жизнь себя корил, что не успел попрощаться или, может быть, не все сделал. Этого чувства вины во мне не осталось. Она ушла у меня на руках, и я этому очень рада. Мы попрощались, обнялись. Но с папой было тяжелее. В конце концов он потребовал в день, когда мы маму собирались хоронить... Это соседние корпуса больницы. И последние недели перед маминой смертью я курсировала между двумя корпусами. Тогда были жуткие обстрелы, на территорию больницы много прилетало. Похороны мамы. В этот день папа мне утром чуть ли не до истерики: "Забери меня домой". Я говорю: "Папа, тебе надо подлечиться. Еще чуть-чуть. У тебя проблемы с сердцем". – "Я хочу домой". И я, знаешь, уже не выдержала – у меня слезы градом, и я говорю: "Пап, я не могу тебя сегодня забрать. Мы сегодня маму хороним". Вот так я ему сообщила. И, ты знаешь, с этого момента папа стал уходить. Они 65 лет вместе, ни разу не расставались. Ни разу. В отпуск вместе. Они не расставались ни на одну минуту, мне кажется. И это была такая любовь сумасшедшая, кинематографическая. Мне кажется, у нас, современных молодых людей, я такого не встречала…

Папа ушел через 44 дня. Без диагноза, без смертельных болезней, с подлеченным сердцем, с нормальным давлением. Он просто не захотел без нее жить. Я думала, так не бывает… Человек должен умирать от каких-то болезней, по какой-то причине. А папа просто ушел. Причем он был в хорошем настроении: "Анька пришла! Привет. Что там мама делает?" Я говорю: "Пап, мамы нет". – "Мама есть". Он не поверил в это, он ушел за ней. Просто ушел. Заснул – и не проснулся. Я считаю, что война отняла у меня родителей. Ты знаешь, Алеся, мне кажется, статистика смертей – не от осколков, не от взрывов, не прямых жертв этих обстрелов, а наших стариков, которые ушли от инфарктов, инсультов, – будет чудовищной.

Когда я приезжала за свидетельством о смерти мамы... А все же закрыли, учреждения не работали. Только одно. Но туда стекались все, кто приехал за свидетельством о смерти, за свидетельством о рождении ребенка, за регистрацией брака... Это все было в одном домике. И это, кстати, отдельная история: в одной очереди стоят люди в черных повязках, которые пришли за свидетельством о смерти, молодожены и мамочки с козявочками, родившимися в Харькове. Шестой кабинет – свидетельства о смерти, пятый кабинет – регистрация брака, четвертый кабинет – регистрация малышей. Это все в одном коридорчике. Такой паноптикум...

– Ой, блин...

– Так вот, я пришла получать свидетельство о смерти, и у меня был номерок – 302-я. Это за один день. Когда я пришла получать свидетельство о смерти папы в тот же кабинетик, в ту же очередь, я была 289-я. Мне кажется, эта чудовищная статистика нас всех удивит.

– А сколько тех, кто ушли оттого, что вовремя не обратились за помощью? Это же все жертвы войны, жертвы путинской России.

– Абсолютно верно. Люди, которые требовали инсулина в Харькове, – сколько их было... Инсулина не было. Это только Харьков. Мы не были – тьфу-тьфу-тьфу! – в оккупации… (лай собаки). 

– Это мальчик или девочка?

– Мальчик. Гектор.

– Гектор против: никакой оккупации никогда не будет.

– Да, это на самом деле самый страшный сон харьковчан.

– Гектор голос подал – хочет, наверное, чтобы и о нем рассказали, и о твоей попугаихе фееричной. Она у тебя говорящая. Расскажи, что она говорит, чему научилась, были ли интересные ситуации, связанные с этим...

– Ну, половину из того, что говорит моя птица – алохвостый жако – в эфире нельзя озвучивать, бо смотрят дети. О – слышите? Жжет. Она очень любит песенку про Путина в оригинале. Она ее начинает петь с пяти утра. Весь дом, все подъезды очень радуются, все ей передают привет, вкусняшки, орешки, потому что в пять утра у нас утро начинается не с кофе, а выходит на балкон Кира и басом хорошим... Я сброшу видео… Поет песенку про Путина много раз. Потом она кричит "Слава Украине! Смерть ворогам! Смерь ворогам!" С выражением. Девочка патріотична дуже.

– Заклюет любого.

– Заклюет любого. Ну жако очень агрессивные на самом деле. И когда меня спрашивают: "Кто у тебя здесь доберман?" – у меня доберман с крыльями. Это у меня кошечка добрая, а доберман – с крыльями.

– Аня, как сейчас дела у Саши? Как она смотрит на ситуацию? Я знаю, что она сейчас в Израиле. Ты первый раз за все время выехала из Украины, чтобы ее увидеть. Она выехала в Израиль, но это тоже государство, находящееся в состоянии войны. Они с этим живут много-много лет. Что она говорит?

– В Израиль она попала... Она была в Тернополе у друзей, спасибо им огромное. Какое-то время она там побыла, полепила вареники для теробороны, поплела сети... И я говорю: "Дочура, выезжай". Уже начало быть неспокойно. У нее очень хороший английский. Она говорит: "Мам, я не уеду".

– Сколько ей лет?

– 22. "Мама, я не хочу быть беженкой. Я украинка и буду украинкой. Если я уеду, то только учиться". Я говорю: "Поезжай учиться". И она поехала учиться в Израиль. Она окончила курс маркетинга в Израиле. По дедушке она у меня ходила в еврейскую школу, в детский сад ходила, на курсы в "Сохнут". То есть ей эта тема близка, она знает иврит. Не очень, не так, как английский, но может общаться. Она там отучилась. По поводу безопасности и войны – точнее, опасности и военных действий. Она мне стала рассказывать подробно, как это там происходит. Может, она немножечко преувеличивала безопасность, чтобы меня успокоить, но когда я туда съездила, я убедилась в том, что действительно безопасно. Первое, ракеты... Не знаю, с чем сравнить, но наши РСЗО мощнее. Господи, неужели я все это произношу? Но я все это произношу... Я была несколько дней в Израиле. Как раз попала на сирены и обстрел. Стоит автомобиль, возле автомобиля, может, в двух метрах торчит хвост ракеты, в автомобиле стекла целые. Понимаешь? Я не хочу сказать, что там безопасно. Но коль скоро мы сравниваем безопасность – все-таки у них ракеты несут, может быть, в меньшей степени опасность. Это мой взгляд. Я не эксперт. Возможно, это была такая партия ракет… Но тем не менее. Второе, в каждой квартире – не в доме, а в квартире – есть отдельная комната, которая является бомбоубежищем. В каждой. Комната с [толстыми] стенами. У них всегда стоит запас воды, еды, пуленепробиваемые – не буду врать – какие-то стеклопакеты.

Фото: Анна Гин / Facebook

– Я не знала этого.

– В каждой квартире, подчеркиваю. Я была в этой комнате. Девочка и ее подружки, которые снимают квартиру, закидали ее, конечно, хламом... Я говорю: "Вы че?" – "Мы же из Украины". Я говорю: "Расчищайте, ставьте воду. Все как положено". Но в целом в каждой квартире, в которой я была, есть такая комната. Она либо без окон, либо в домах чуть более элитных, дорогих – пуленепробиваемые окна. Им не надо никуда бежать. Они должны пройти в эту комнату. Это второй пунктик по безопасности. Третье, как рассказывает мне ребенок: перед обстрелом им сообщение приходит, что "сегодня в 11.30 вероятность обстрела велика. Пожалуйста, если можно, оставайтесь дома в специальной комнате". Она как-то называется, я не помню. Ну и плюс, конечно же, тот самый "Купол", о котором мы все говорим, которому мы все завидуем, – он 99%, по-моему, по израильской статистике, сбивает ракет.

– 97–98.

– Ну совсем чуть ли не до 100%. Возможно, 15 месяцев назад я бы считала Израиль опасным для жизни и была бы противницей, чтобы мой ребенок там учился или работал. По моим ощущениям сегодняшним, Израиль – совершенно безопасная страна. Повторюсь, это ощущения. Я не хочу брать на себя ответственность.

– Они просто с этим живут, и у них намного больше опыта жить в войне, чем у нас. Они, конечно, уже много чего сделали на пути к безопасности. Аня, если говорить про россиян... Я не знаю, есть ли у тебя там родственники, подруги, друзья… Если есть, расскажи, как с ними после 24 февраля происходит общение? И что бы ты хотела пожелать и Путину, и всей его команде преступников, и россиянам, которые его поддерживают?

– По поводу родственников. У меня там действительно были родственники, в Новосибирске. Это мамина сестра, ее дети и внуки. И мама поддерживала с ними отношения вплоть до 24 февраля. После 2014 года отношения уже стали прохладными. Но была договоренность между родственниками: не поднимать политические темы. Я лично не общалась с ними после 2014-го. А после 24 февраля никто из родственников нам не позвонил ни разу. Не знаю, Алеся, боятся они, страшно им, прослушивают их... Я не понимаю и, честно говоря, понимать не хочу. Может быть, хорошо, что они не позвонили. Потому что услышать от твоего двоюродного брата, типа "вы сами себя бомбите", или про "детей Донбасса", или любую фразу из методички – я бы переживала сильно. Как по мне, лучше тишина. У меня есть подруга, у которой мама в Ростове. Естественно, пожилая мама. Ольга ездила к ней, говорит: "Мама, ракеты летят. Мама, вот они. Вот твой внук. Я тебе по телефону покажу". На что мама ей отвечает: "Не выдумывай. Шо вы в эти фейки верите?" И я свою подругу слушаю, она рассказывает это со слезами, и думаю: "Хорошо, что я ни с кем не общалась из родственников. Я не хочу это слышать. Это невыносимо совершенно, когда дочери летят на голову ракеты, а мама говорит: "Мы вас сейчас спасем. Потерпите". По методичке. Они так и разговаривают. Это не мемы – эти люди так и разговаривают со своими близкими. Не знаю, как комментировать это. Но когда тебе родная мать говорит: "Не выдумывай. Это фейки", – мне очень неприятно это слышать. Это больно. 

Пожелать? Слушай, Алеся, будем честными. Что можно пожелать?.. Не хочу быть кровожадной, желать кому-то смерти. Я желаю возмездия. Буквально вчера-позавчера, когда появились кадры белгородцев, девочка, которая из бомбоубежища кричит: "Нас бомбят, мы в бомбоубежище!" – там около трех тысяч комментариев украинцев. Я понимаю их. Я каждого понимаю. Но вот я сижу смотрю на ее катастрофу "нас бомбят" и думаю: "А что я чувствую? Вот что я лично чувствую?" Понятно, что эмоции разные, острота у каждого разная. Знаешь, что я чувствую? Я бы назвала это словом "возмездие". Вот пришло возмездие. Каждому из вас, ребята, должно прийти возмездие в виде трибунала Гааги, в виде сыпящихся на вас ракет – в любом виде, но должен вселенский справедливый суд, сука, произойти с вами со всеми, с каждым, кто поддерживает, кто разжигает. Путин, кремлевская верхушка... Давай сюда обязательно присовокупим пропагандистов.

– Конечно. Это же команда. Это все, кто участвует в этом.

– И не только Соловьев, Скабеева. Нет. Это армия на "Первом канале". Армия людей. Я в Израиле встретила человека, который работал осветителем на "Первом канале". И он мне говорит: "При чем здесь я? Я осветитель". Попался в компании… Я говорю: "Нет, чувак. Ты при чем. Все при чем... Вы не понимали, на какую машину смерти вы работаете?"

– Помогаете ей ехать и убивать.

– Абсолютно верно. "Каждый из вас – винтик машины убийства. Поэтому, чувак, вы все заслуживаете возмездия". Здесь я буду неумолима. Не хочу быть кровожадной, но я желаю им получить каждому по заслугам, чтобы никто не выскочил из этих жерновов белым и пушистым: "Мы тут ни при чем, мы политикой не интересуемся". Нет, чуваки, вы все при чем.

– Скажи, Аня, как настроен сегодня Харьков по отношению к русским, к России? Я-то хорошо знаю: и друзей много, и знакомых, и периодически я бываю там, общаюсь. Многие говорили: "Ну это ж рядом". Лояльно было, несмотря на то, что уже 2014 год, уже война полным ходом, уже аннексированный Крым, уже захвачен Донбасс... Я очень боялась, что Харьков может повести себя иначе. Но слава богу, оказалось наоборот. Харьков просто красавец, как и все остальные украинские города, села, поселки на востоке и юге Украины, которые не просто выдержали напор, а показали себя настоящими героями в сражении с Россией...

– У меня, если честно, не было сомнений, что Харьков проукраинский и будет проукраинским. Ни на секунду в моем мозгу не рождалась картинка бабушек с гвоздиками на Белгородском шоссе. Но то, что Харьков был лоялен к России, – это правда. В большинстве своем это не история про "мы русские". Нет. В большинстве своем это коммерческие отношения. Белгородцы, которые ездили сюда автобусами на рынок Барабашово... Не скажу, что они нас кормили, но это был, наверное, хороший пласт покупательской способности. Для коммерсов это были друзья. Они ездили в рестораны, они ездили в гостиницы, они здесь отмечали свадьбы... Им здесь было дешевле, насколько я понимаю, чище, лучше сервис.

Я тоже общалась с людьми, когда работала в коммерческой структуре. Они приезжали сюда на выходные потусить. Парк Горького – такого масштаба парка они не видели никогда и нигде, зоопарк, дельфинарий... Здесь для них огромное количество возможностей провести время, чего-то купить. Поэтому Харьков, мне кажется, в большинстве случаев относился к России лояльно в смысле белгородцев, которые здесь отдыхают и тратят деньги. И второй, наверное, сегмент лояльных к россиянам – это старики, которые где-то ассоциируют Россию, Советский Союз, прошлое...

– Молодость.

– Молодость. Это просто мои старики исключением были. А в основном старики их возраста – это прямо... Нет, не Путин. Боже упаси. Здесь с именем Путина на устах людей не существовало и до 2014 года.

– Я согласна.

– Это ностальгические настроения у стариков по прошлому и, возможно, коммерческие интересы по покупателям из России. Мне так кажется. Не было здесь, Алеся, "русского мира". Если бы он был, то, возможно, мы бы еще в 2014 году превратились бы в "ХНР" какую-нибудь. Я тебе скажу больше: даже люди, которые, скажем, лояльно относились к соседям… Я вам расскажу историю очень смешную. Мы недавно с одним человеком ее вспоминали. Я же "майданутая", на Майдане стоявшая. Мало у меня было единомышленников среди друзей, откровенно скажу, в 2014 году. И однажды у моего хорошего друга, друга детства, с которым мы всю жизнь дружили, – день рождения. Я еду с Майдана, у меня вплетены в косички лента желтая, в другой – блакитна. Я так и приезжаю в ресторан. И друг мне и говорит: "Мы в ресторане. Расплетайся, Аня". А я упертая. Говорю: "Нет, это моя позиция и я не собираюсь от нее отказываться даже на твой день рождения". И мы поругались. Алеся, мы всю жизнь дружили – и поругались из-за этих ленточек. Ну типа он такой: "Здесь Майдана не будет. Здесь у меня день рождения. Давай не будем политические темы..." Я говорю: "В смысле? Мы живем в этих политических темах. Мы не можем абстрагироваться от этого. Это невозможно. Нельзя вырвать цветочек из земли".

– Это из серии: "Папа, в какой мы концлагерь едем?" – "Сынок, я не знаю. Я политикой не интересуюсь".

– Абсолютно верно. И еще более жестокий мем: "Женщина", – в России, – "а почему вы взрослого мужчину на колясочке без ножек везете? Что с ним случилось?" Она говорит: "Я не знаю. Я политикой не интересуюсь". Да. И вот мы с ним ругаемся. Прямо разругались. Мы несколько лет не общались. И вот я встречаю его в Харькове – і він мені каже: "А чого ти російською розмовляєш?"

– (Смеется). Класс.

– "Сережа, что случилось?" – "Виключно українською". Вот тут у него герб, вот тут какая-то татуха "24.02", здесь у него оселедець... Говорю: "О! А шо такое?"

– Дошло. Молодец.

– Дошло. Ты знаешь, мы с ним даже поговорили, посидели. И он говорит: "Я только сейчас понял, как вы, "майданутые", тогда были правы". Извинился. И я думаю, что таких, как Сережа, огромное количество в Харькове. Те, которые в 2014-м не интересовались, не разбирались... Как они говорили? "Харьков в помойку превращаете". За стабильность которые, короче. До них сейчас эта "стабильность" приблизительно докатилась: о чем мы тогда стояли, как он говорил, сопли морозили. Я думаю, что таких людей много. И я этому очень рада. В смысле, к сожалению, такой ценой, но докатилось. Пророссийские настроения я в Харькове за 15 месяцев полномасштабного вторжения слышала один раз. Понятно, что кто-то наводит. В смысле, эти люди существуют. Но я столкнулась один раз с таким человеком. И скажу честно, и мне не стыдно: я сдала его в СБУ. Ее.

– Круто.

– Это была женщина. Мне не стыдно вообще, честно. Это была нанятая мной тогда… В тот период, когда маму я спасала... В общем, я не успевала, а папе уже нужна была ночная... Ввели комендантский час, по-моему, с семи вечера... Короче, я не могла к папе вырваться после семи вечера, а он мне начинал звонить в восемь или девять: "Аня, у меня водичка закончилась". И я разрывалась дико. Я не могла оставить собаку с птицей на ночь. Я не могла их забрать к папе. Короче, мне понадобилась ночная сиделка. И я наивно полагала, что агентства, у которых красивые сайты, где написано: "У нас профессионалы, которые умеют ухаживать за больными", – я наивно полагала, что это реально так, что у них профессионалы, штат работает. Это безумных денег стоит. Я обратилась. Меня долго спрашивали: "Какие у вас предпочтения?" Я говорю: "Да ну, женщина, в общем-то". – "Сколько весит ваш папа? Чтобы можно было передвинуть". Прямо вдумчивое было собеседование. И вдруг они на следующий день звонят мне и говорят: "Мы долго искали, но нашли женщину, которая вам подходит". А я еще говорю: "Папа у меня любит поговорить. С ним бы хорошо пообщаться. Желательно о политике. Если есть женщина, которая готова беседовать..." Это все было в собеседовании. Мне говорят: "Мы нашли вам женщину. Вот телефон". Я еду ее забирать на машине. Подъезжаю. На рынке Барабашово я ее забирала. Я сразу заподозрила что-то неладное. Ну выглядит так, как будто бухает. Думаю: "Ну это же из агентства. Это же мне подбирали. Может, у женщины почки больные. Мало ли? Что же я такое себе сочинила?" Сажаю ее в машину, начинаю с ней беседовать. И такая вдруг промелькнула фраза: "Это сейчас мне приходится за стариками ухаживать, а раньше, когда я в Москву ездила на заработки..." И человек странно ностальгирует по Москве в июле 2022 года... Я сразу напряглась, думаю: "Может, она по юности ностальгирует? Она же из агентства". Это же специально подобранный, профессиональный человек. В общем, короче, привезла я ее к папе. Показала, что и как делать. Папа с ней познакомился. Она ему сразу не понравилась. Думаю: "Ладно..."

– Папа жизнь знает.

– Да. Думаю: "Может, хотя бы ночь". Где-то девять вечера, уже комендантский час, я уже не выйду никак: ни пешком, ни на машине. А тут было строго достаточно. Звонит мне папа и вот так: тихо-тихо: "Аня, а кого ты привела в дом?" Я говорю: "Пап, ну это женщина. Она будет рядом с тобой. Водички подать... Ты же знаешь. Мы же с тобой обсуждали. Я не могу быть рядом". – "Нет, ты не поняла. Она же Путина любит". Говорю: "Пап, ну что ты несешь?" – "Ну приди завтра утром". Он меня накрутил – я ночь не спала. Думаю, может, она ему неудачно анекдот рассказала? Я до последнего не верила. Июль 2022-го! Прихожу, а ее нет. Я говорю: "Папа, а где тетенька?" – "Она пошла за хлебом". Ну, за хлебом, окей. У нее ключи были от квартиры. Возвращается эта женщина бухая вдрабадан. Ее не было полчаса. Без хлеба. Она где-то нашла наливайку... Я спрашиваю ее: "Я не очень поняла: вы о Путине с моим отцом разговаривали?" И она садится в кресло... А женщине лет 60. Ну не глубокая старуха и не совсем молодая. "А чем вас Путин не устраивает?" Июль 22-го, повторяюсь. Не буду дальше пугать зрителей, как она была выпхнута ногой за дверь. Это капец. И она мне вдогонку еще смс пишет. Типа это угроза: "Я тебя, сука, еще отыщу".

– Боже...

– Я выхожу за ней. Я просто хочу до конца понять, как это работает в голове. Выхожу и говорю: "Вот я уже здесь вышла. Меня не надо отыскивать. До конца уже доскажите". – "А я взяла кредит в "ПриватБанке", а завтра или послезавтра уеду в Москву". Чего-то мне так обидно стало. Она еще и кредит взяла в украинском банке...

– (Смеется). 

– Ну обидно. За "ПриватБанк", за Украину – и я позвонила в СБУ: "Чуваки, я бы списала это все на бухую дурочку, но она кредит взяла. Обидно. Давайте заберем у нее назад украинские деньги". Такая страшная история. Так я к чему? К тому, что это был единственный случай, когда я увидела в Харькове пророссийское настроение. Но эта женщина – социальное дно, как ты понимаешь. Я потом звоню в агентство и сказать слова не могу от возмущения: "Кого вы мне прислали?" Они говорят: "Ну, мы же только обрабатываем заявки". Это никакой не штат сотрудников. К 40 годам я узнала, как работает агентство с женщинами-сиделками.

– Ань, до сих пор идет широкомасштабная война, Харьков подвергается обстрелам чаще, чем многие другие города. Тем не менее мы все ждем, приближаем победу на своем месте. Что тебе сейчас доставляет наибольшее удовольствие?

– Удовольствие... Знаешь, это слово, немножко выпавшее из обихода. Что тебя заставляет жить, вставать с постели? Мотивация... Наверное, прежде всего волонтерка. Это слово "надо". Завтра надо куда-то ехать, перевезти какую-то 13-летнюю девочку с оккупированной территории, которую мы передавали из машины в машину. Ее надо перевезти туда, где ее ждет мама... Девушка из Греции выслала 30 кг лимонов, чтобы я передала их в госпиталь. Знаешь, какие-то траблы с этими лимонами. Ты не можешь там получить, там получить. Они пришли не в грузовое отделение... Вот эта в хорошем смысле суета вокруг волонтерских проектов, наверное... Я не знаю, подходит ли слово "удовольствие" здесь... Но чувство удовлетворения, что ты не зря проснулся, как-то приближаешь победу. Звучит пафосно, но, наверное, это правда.

Потом, у меня есть свой личный волонтерский проект, который совершенно случайно родился. Изначально у всех исторически сложилось, чем он занимается. Один пошел кому-то фанерку прибил – прошло три месяца, и он всему Харькову закрыл окна фанерой. Другой бабушке-соседке купил продуктовые наборы. Я про Сашку Костенко. Сейчас у него 150 бабушек, по-моему. Он их кормит. А я – Аня-телевизор. Аня купила один телевизор сначала... Мне пишут девочки. Я их не знаю, вообще в глаза не видела. "Здравствуйте. Мы в Британии подсобирали немножко денежки и хотим харьковскому военному госпиталю помочь. Хотим им что-то передать. Но так как мы никого не знаем, а только вас читаем из Харькова, помогите, выясните, что им нужно". А у них небольшая сумма – 350 евро. Я на уши поднимаю всех, кого знаю: журналистов, волонтеров... Я дошла до замгубернатора. А госпиталь – довольно закрытая организация.

– Да.

– Я добыла телефон подполковника, набрала его: "Вот такая ситуация. Девочки насобирали. Что вам нужно?" Он сначала: "Не знаю. Это слишком маленькая сумма. Нам нужна какая-то аппаратура". Ну, думаю... А потом он мне сам перезвонил через три минуты: "Я придумал. Недавно футбол был, и пацаны смотрели с гаджетов, с телефонов. Вашей суммы хватит на телевизор в коридор". Я так обрадовалась – очень приятно, когда твоя помощь нужна...

– Конкретных людей сделает хоть на крохотку счастливее.

– Счастливее. Сто процентов. И я этим девочкам давай писать: "Девчонки, им нужен телевизор в госпиталь". А девушка мне пишет: "Ну нет. Мы хотели что-то из одежды, может, из продуктов". Я так расстроилась... Ну блин, как так можно? Я полдня потратила, чтобы этот телефон добыть. Но дело не в этом. Я уже с ним поговорила и практически пообещала. И я теперь, конечно же, куплю им этот телевизор. А у нас с деньгами было после родителей совсем плохо, и я написала пост: "Ребята, я попала в дурацкую, в идиотскую совершенно ситуацию. Я теперь обязана купить телевизор, но одна не потяну". Боже, что началось... Я до сих пор начинаю плакать, когда об этом вспоминаю. Я не ожидала такой отзывчивости... Ведь, казалось бы, телевизор – ну это же не "Байрактар", не беспилотник. Телевизор! И я через, наверное, часа четыре уже имела на пять телевизоров на карте. На следующий день – на 10. А на сегодняшний день у нас 60 телевизоров в харьковском военном госпитале. 60!

– Да ты что...

– Три из них – это долгий процесс. Этот проект длится с января. Сначала это был один телевизор в холл. Потом я походила по этому холлу... Приехали мы с другом замерять. Говорю: "Да ну здесь три человека может выйти, пять. А как же им смотреть футбол?" – "Ну, не знаю. Может, в палату?" – "Ну конечно, в палату". Мы померяли – и у них в палате висит сороковка идеально. До этого в палату заходишь – это больничная палата... Даже атмосфера больничной палаты, а как повесили телек – это прямо комната. Даже атмосфера меняется. Я сначала была скептически настроена, а потом захожу, а они смотрят, ржут. У-у, мои птичечки... Ну им чуть веселее. И все, пошли на телевизоры собирать. Я им 10 покупаю. Товарищ подполковник у меня это все дело принимает, вешает, подключает. Ну помимо телевизоров, я покупаю еще провода, переходники, какие-то штуки для интернета... В общем, всего много. Короче, товарищ подполковник это все вешает, звонит и говорит: "Есть". Я еду. Не то чтобы я ему не доверяла, но, блин, у нас уже так сложилось. Я еду проверяю, захожу в каждую палату. "Пацаны, что смотрим? Работает? Интернет есть?"

– Надо же перед подписчиками отчитаться. 

– Да. Потом я покупаю еще 10, еще 10... И я купила, наверное, штук 40, и подходит ко мне хирург. И, знаешь, такой трогательный: "Нам нужен телевизор, но очень большой и очень дорогой. Чтобы операцию видеть в нем". Огромная штука на стойке, на колесах в операционную. Я говорю: "Вы моих подписчиков не знаете. Завтра будет". И я прихожу, пишу пост, чтобы ты понимала, – и на следующий буквально день... Ну ладно, через два дня я покупаю этот телевизор. Потом ко мне бежит другой хирург... Это была травма. "У травмы есть, а мы – урология. Нам камушки надо доставать. Их тоже не видно". В общем, это все очень трогательно. Я их всех очень люблю и обожаю, это теперь мои близкие люди. У нас уже три телека стоят в операционных, два висят в холле, 50 – в палатах. В общем, Аня-телевизор – это теперь мое погонялово.

– Класс, Аня. Ну вот это и есть смысл жизни сегодня.

– Ты знаешь, да. Если бы не этот случайный проект, если бы не эта девочка... Я занималась волонтеркой, но как-то эпизодически. Меня очень часто просили иностранных журналистов повозить. Я знаю, о чем речь: я 15 лет в журналистике. Во-вторых, я знаю город. В-третьих, у меня машина. То есть моя волонтерка часто заключалась в том, чтобы кого-то повозить, что-то отвезти, кого-то привезти... То есть я больше водитель. А этот проект стал постоянным, необычным. И именно он меня вытащил из депрессии или не дал в нее впасть после смерти родителей. Я прямо тухла на глазах. Я очень близка была с папой и с мамой. Это не просто потеря – это от меня оторвали половину – и остальная половина перестала функционировать. Мне не хотелось ничего: ни жить, ни есть. Я на 15 кг похудела. Я прямо таяла. Я ездила каждый день на кладбище. В общем, мне было очень тяжело. И этот проект, случайно произошедший, заставил меня жить полноценно. Ты знаешь, я благодарна девочке, которая написала мне в личку.

– Ань, что родители говорили о войне, о России, об украинской победе?

– Моя мама – россиянка. Ну как россиянка? Извините. Репрессированная семья моей мамы в 1938 году [переехала] из Запорожской области в Сибирь.

Скриншот: Алеся Бацман / YouTube

– Так она украинка?

– Родилась она в Сибири, в землянке.

– Но от украинских родителей, которых Советский Союз перемалывал, как сейчас Россия перемалывает несогласных.

– Да. И она – прости, мам, что я за тебя это скажу, – ненавидела Путина лютой ненавистью. И вообще не только Путина, а и всех советских вождей. Она считала, что Путин остался в Советском Союзе. Точно так и папа. Мама всегда говорила: "Россия – это Россия, а Сибирь – это Сибирь". Типа Сибирь не трогай, в Сибири все наши репрессированные.

– Я слышала эту точку зрения. Многие из Сибири так и говорят. Они себя стараются не ассоциировать с Москвой.

– Да. А папа последние дни просыпался утром и спрашивал: "Путин сдох?" Я говорю: "Нет, папа, еще нет". Он проваливался в свое забытье. На следующее утро он открывал глаза и спрашивал: "Путин сдох?" Вот отношение моей семьи ко всему происходящему.

– Анечка, спасибо тебе, во-первых, за откровенность, за разговор. Какая твоя главная мечта после победы? Что ты первое сделаешь?

– Первое... Я в лесу потеряла ключи от машины. И мое настроение в этот момент имело волны с невероятной амплитудой: от полного отчаяния... "Ну как можно найти в лесу ключи от машины? Зачем я трачу время, бегаю?" Я там с собакой гуляла. До абсолютной, совершеннейшей уверенности, до сумасшедшего оптимизма: "Конечно, найду. Я помню, мы там останавливались, там был куст, береза. Мы там пили воду. Я сейчас найду". И вот это настроение, эта амплитуда бешеная... Сколько я их искала – полтора часа, – столько эта бешеная амплитуда от отчаяния до однозначной веры в победу. Я иногда, думая об Украине, понимаю, что испытываю… Мне кажется, что и большинство украинцев испытывают эту сумасшедшую амплитуду: от "это 50 лет надо будет отстраивать, еще 80 будут взрываться в Харьковской области неразорвавшиеся мины, на наш век уже не будет цветущей, отстроенной Украины"... Не знаю, как это работает. Это психика. На следующий день у тебя взрыв мозга, ты думаешь: "Завтра эта падла сдохнет – и мы за год... У нас столько партнеров, нас столько людей в мире поддерживают... У нас будут сумасшедшие инвестиции. Мы за год все отстроим – и все будет за…бись".

– Ты ключи нашла?

– Да.

– Прекрасно. Конечно, Украина победит.

– В победе я не сомневаюсь ни на одну секунду. У меня эти волны связаны с тем, как будет жить Украина после победы. Иногда мне кажется, что это на годы. Когда я прихожу в свой университет, он тоже на Салтовке, – а его, Алеся, нет… То есть половины нет. И он не подлежит восстановлению. Это невозможно. Здание под снос. Когда я прихожу в школу своей дочери, а ее нет, не существует – это просто груда камней и стекол, – то у меня отчаяние: "Мы в ближайшие 30 лет не сможем". А иногда говорю: "Да конечно, мы сможем. За год". Я своим друзьям в Израиле, когда уезжала, говорю: "Через год приезжайте в новый, отстроенный Харьков". Я верю в то, что говорю. Понимаешь? Такими волнами все происходит. А то, что мы победим, не обсуждается.

– Анечка, спасибо тебе огромное. Спасибо тебе, спасибо участнику нашего интервью, который сзади разлегся красиво... Может, ты покажешь и Киру, если можно ее в кадр занести? Чтобы она нам сказала жизнеутверждающее.

– Сейчас. Но не уверена... Вот тот, кто разлегся. Ты разлегся, говорят, красиво. Попробуем сейчас Киру уговорить на ее любимую фразочку. Кирюся, кто Путин? Кто? Давай внятнее. Кто Путин?.. Кирюся, кто Путин? Незнакомое устройство, незнакомая Алеся...

– (Смеется). Кира, слава Украине.

– Нет. Постесняется. Потому что видит тебя впервые.

– Ты мне видео пришли – и мы поставим для зрителей, когда она в непринужденной обстановке говорит и про Путина, и про Украину правильно.

– Да, пришлю сейчас.

– Анечка, спасибо тебе еще раз.

– Спасибо.

– Да. И всем нам сил, терпения, скорейшей победы. Слава Украине.

– Героям слава.