Сущенко: В камере ночью был ад G

В начале 2000-х я пришел к выводу, что свою карьеру военного уже сделал. Не видел там для себя в то время никаких перспектив

– Добрый день.

– Добрый день.

– Я очень благодарен, что вы сегодня пришли на это интервью, потому что мне давно хотелось сделать его с вами. Но поскольку нас смотрит многомиллионная аудитория людей, которые находятся и живут в разных странах мира и понимают только русский язык, я бы очень просил вас: можем ли мы записать это интервью на русском?

– Да, конечно. Я знаю оба языка. Родной для меня украинский, но могу говорить и на русском.

– Сколько языков, кстати, вы еще знаете?

– Ну, еще несколько. Говорю на английском, французском, немножко знаю сербохорватский.

– Сербохорватский даже?

– Да. Ну, немножко.

– Вы родились в Черкассах?

– Абсолютно верно.

– Каким было ваше детство?

– Я скажу, что оно было безоблачным относительно. То есть это нормальная – в то время советская – семья. Мама у меня библиотекарь, по образованию филолог. Она окончила педагогический институт. А потом так жизнь сложилась, что она больше работала в библиотеке. А отец у меня по образованию капитан речного флота. Оканчивал здесь, в Киеве, речной техникум. Плавал на кораблях по Днепру. Еще большие, знаете, колесные такие были. Из его рассказов помню: флагман флота, который курсировал от Киева по Днепру до Запорожья, назывался "Яновский".

– "Юрий Яновский".

– Да, да. И вот он ходил. Навигация была только в летнее время. А потом зимой они искали возможности выжить в те сложные годы. Так они с мамой и познакомились. Потом отца забрали в армию. В армии он хорошо себя проявил как организатор. И его избрали в комсомольскую ячейку. И дальше у него сложилась карьера в партийных рядах. До распада Советского Союза он в Черкассах возглавлял один из районов: был там вторым секретарем. В 82-м году ему предложили перейти на другую должность. Она касалась прессы, книгоиздания. То есть курировать этот вопрос в местной администрации. Он согласился и, в принципе, на пенсию уже вышел с этих позиций.

– Вы заговорили об отце-капитане – и я вспомнил... У меня тетя жила в Черкассах, и я часто ездил из Киева – с Почтовой площади, где речвокзал находился, – на этих, таких, красивых "Кометах". Помните?

– Да. "Метеоры", "Ракеты".

– Красота.

– Да, безусловно. Романтика: четыре часа ты едешь, наслаждаешься легким бризом...

– Вы ездили так?

– Да. Я постоянно, когда учился в Киеве, зимой в отпуск старался использовать водный транспорт. Уникальная вещь. Наслаждение огромное. Так на автобусе четыре часа, а тут по речке, по родному Днепру... Это незабываемые впечатления.

– Кем вы хотели стать в детстве?

– Космонавтом точно не хотел стать. Было много мыслей, но как-то не складывалось с четкой визией моего будущего. То есть книги, ровесники, родители, рекомендации... И это все длилось где-то до 8 класса. Но поскольку я немножко рисовал... Мама забирала к себе на работу в библиотеку – и рисовал разные, там, баталии, перерисовывал из исторической литературы: яркая была, интересная. Меня привлекали истории войн. И родители, наверное, поэтому предложили мне избрать путь военного. Сначала было предложение в Суворовское училище, но я как бы не отважился. Поскольку это 8 класс, еще юный, несформированный... Опасения.

– Папа предложил в Суворовское?

– Да. Папа предложил: "Как ты смотришь?" Я, в общем-то, отказался. А потом, спустя год где-то, я уже занимался спортом, прошел период подростковый, переходный, и отец говорит: "Слушай, есть несколько интересных военных училищ. У тебя и технические науки идут, и неплохо, там, в литературе разбираешься. Как ты смотришь, если поехать поучиться в столицу?" Он предлагал и в Ярославль – там какое-то финансовое училище было, а наш город был городом-побратимом – и вот в Киев: в Киевское высшее танковое училище, которое готовило специалистов для многих родов войск по обслуживанию вооружений и военной техники. Я согласился. Там было несколько экзаменов. Я без проблем их успешно сдал – и поступил в этот вуз.

– Вам нравилось там учиться?

– Ну, сначала это был, конечно, шок, как для любого молодого человека. Вы сами в армии служили, в ракетных войсках учебку проходили. Поэтому не мне вам рассказывать, каково молодому человеку, который приходит и в эти армейские будни окунается с головой. Конечно, первые полгода было очень сложно.

– Ключевые слова: "с головой".

– Да, с головой. Но вы же помните эти надписи: "Учись военному делу настоящим образом". Или наоборот: "Военному делу...".

– В ленинской комнате и на плацу.

– Да. Были все эти идеологические вещи. Поэтому первых полгода было очень тяжело. И тяжело было не с учебой, а именно с ритмом: новым ритмом жизни. Поскольку это изоляция была, ограничение со свободой. Но был коллектив очень хороший. Фактически из всей страны молодые ребята приехали разных национальностей. Это был и Кавказ, и Средняя Азия, и Россия, Молдова, Беларусь, Прибалтика. Большой коллектив. В то время у нас училось где-то порядка 5 тыс. человек.

– Ух ты!

– То есть было два факультета механических. Даже занимались набором на то время ребят – как мы их называли, яйцеголовых: ну, очень продвинутых по технике, по наукам – и формировали...

– А какой конкурс был?

– Конкурс был порядка четырех-пяти человек на место.

– Не мало.

– Да. Но еще нужно учитывать, что республики Советского Союза в Средней Азии, на Кавказе – там уровень образования был не настолько высокий, как в центральной части нашей страны. В силу многих условий: культурных, менталитета. Поэтому этих ребят принимали как национальные кадры. Тогда была такая политика. С тем условием, что они обучаются там: обучение проходило в течение пяти лет, – а потом уезжают к себе на родину дальше служить. Им проще было. Они знали культуру, обычаи, религию той земли, откуда приехали. И потом они дальше, возвращаясь домой, становились хорошими кадрами.

– А кем вы выпустились из танкового училища? Танкистом?

– Да. Я выпустился по специальности "инженер-механик по обслуживанию бронетанкового вооружения и техники".

– Вы в танках часто ездили?

– Да. Мне довелось ездить. То есть я матчасть прошел от и до.

– Страшно?

– Знаете, когда мы учились в Киеве, у нас был полигон огромный в деревне Гореничи, на выезде по Житомирской трассе. Там огромный был полигон, парк, который мы строили, находясь на третьем – четвертом курсе.

И вождение, эксплуатация у нас были каждую неделю. Первый раз я сел за рычаги, но не имея прав – это не руль – другое совершенно. Это было где-то в марте 87-го года. Представьте себе: жижа, грязь, лужи огромные. И первое ощущение, когда ты едешь... Инструктор на башне – прапорщик очень опытный, прошедший, там, и Афганистан, Кубу... Такие у нас были ребята, очень мощные. И он по связи говорит: "Правый рычаг, левый, газ, передача". А ты же еще юный парень, еще только-только на девчонок смотрел в школе, а тут вдруг такая махина: 40 тонн, как ею управлять? Вот. Трогание с места было сложным, а потом, когда немножко разогнался, поймал первого "дельфина". Так назывался у нас конфуз. То есть когда ты ведешь танк... А водили мы не по-боевому, когда люк закрыт, а сидишь по-боевому, но люк при этом открыт. Потому что есть еще походное положение: когда голова механика, чтобы обзор был лучше, находится над корпусом танка. И вот мы так водили. Прапорщик наблюдает, что ты там делаешь, с башни. И так мы разные препятствия преодолевали, пока не научишься видеть, чувствовать машину. Ну и вот въехал в эту лужу с разгона – и вся масса воды поднимается – и заливается тебе на голову, за шиворот, на сиденье...

– И в танк в том числе.

– Да. Это называется "поймать дельфина". Потом, конечно, после вождения – тряпка, ведра: вымывать все. Но это было незабываемое впечатление.

Скриншот: Дмитрий Гордон / YouTube

– Я на вас смотрю – и вспоминаю моего друга, который живет сейчас в Великобритании, – Виктора Суворова. Удивительные совпадения. Вы знаете, это перебежчик ГРУ Генштаба вооруженных сил Советского Союза, который стал всемирно известным писателем. Он тоже из Черкасс. Он, правда, окончил Суворовское училище. Он тоже танкист. И я вспомнил сейчас начало его самой, наверное, знаменитой книги "Аквариум": "Любите ли вы запах танка, как люблю его я?" Вы любите запах танка?

– Вы знаете, я бы не сказал, что теряю сознание от этого запаха. Но сознательность тоже не теряю. Запах – это дело личное каждого человека. Да, мне довелось поездить на нем. Кстати, возвращаясь к человеку, которого вы вспомнили, – я его также читал, когда мы учились в училище и вышли его первые книги. Это был фурор.

– Это был самиздат тогда.

– Нет. Где-то в 91-м году уже были эти книжки изданы. Более того, спустя лет пять у меня состоялся разговор с отцом. И он рассказывал... Поскольку он из Черкасс, он знал его отца. Фамилия его Резун.

– Резун, да.

– Вот. И даже собиралось какое-то партийное собрание, высказывали порицание отцу за сына.

– Он фронтовик.

– Да. И фактически отец [Суворова], насколько я помню из рассказов моего отца, отказался, поскольку тот бежал. Он был вынужден так поступить: он стойкий боец. И отец с коллегами, несмотря на указания сверху, не организовали такую кампанию травли. Все по-человечески отнеслись к этому, а спустя годы они опять возобновили все свои отношения, насколько я знаю, и все возвратилось в свое русло. Ну, вот до момента...

– Интересно. Это наше интервью будет смотреть Виктор Суворов. Он смотрит практически все мои интервью. И я думаю, что откликнется обязательно.

– Будет интересно. Мне его некоторые взгляды об истории, на войну очень близки. Поскольку нас тоже этому учили в училище. Хотя нас готовили там не стрелять, а именно готовить технику. То есть начиная, там, от эпюр, сопромата, теоретической механики...

– Страшное дело.

– Вы помните это.

– Да.

– То есть мы все это прошли. У нас преподавательский состав был очень мощный. Они же преподавали в Киевской политехнике.

– В КИСИ преподавали некоторые у нас.

– Да. То есть это второй – третий курс: фундаментальные науки. Мы их все прошли. Ну а потом как у кого жизнь сложилась. Но тем не менее у меня очень хорошие воспоминания, много друзей осталось. Кстати, часть из них и в журналистику ушла, кто-то – в бизнес, кто-то художником стал. То есть у кого как жизнь сложилась.

– Вы окончили еще и Институт журналистики Киевского национального университета. Вам не хотелось стать танкистом – хотелось стать журналистом?

– Я вам скажу, это не когнитивный диссонанс. В начале 2000-х я пришел к выводу, что свою карьеру военного я уже сделал. Я не видел там для себя в то время никаких перспектив. Поскольку вы сами прекрасно знаете, в какой ситуации находилось наше общество, страна. То есть я понял, что карьера военного на этом, наверное, закончится. Ну и активно искал какие-то варианты работы, какую-то новую специальность.

И у меня знакомый, друг, – он военный журналист был по профилю: оканчивал. Мы с ним пересекались в одной из миссий миротворческих. И при случайной встрече он говорит: "Слушай, есть информационное агентство. Там есть целый отдел, который занимается вещами, касающимися армии, технологиями и так далее. Не хочешь ли ты себя там попробовать?" Я согласился. Он устроил встречу с руководством "Укринформа", покойный ныне Виктор Федорович Чамара организовал тогда целую комиссию аттестационную. То есть там было порядка 10–12 человек. Мне пришлось проходить собеседования, журналисты задавали много вопросов и руководство, администрация.

И спросили: "Как вы настроены? Как для вас изменения в жизни?" Я говорю: "Я хотел бы себя попробовать". Они говорят: "Можете себя попробовать. Посмотрим. Даем трехмесячный испытательный срок. Но вам не помешает образование журналистское для дальнейшей карьеры". Я, конечно, согласился. Три месяца был испытательный срок. Потом комиссия опять собралась, приняла решение. И где-то через полгода я поступил в Киевский институт журналистики при Киевском национальном университете имени Шевченко, который в течение двух лет и окончил по специальности "международная журналистика".

В момент задержания мне надели мешок на голову. Я начал задыхаться... Поправляя этот мешок – а он из грубой холщовой ткани, ужасно пахнущий, – сотрудники ФСБ сорвали мне родинку

– Вы журналист, корреспондент агентства "Укринформ". Тем не менее россияне – я сейчас процитирую, что они о вас писали: по утверждению ФСБ России, вы полковник, кадровый сотрудник военной разведки Украины, работавший под журналистским прикрытием. Это соответствует действительности?

– Я тоже это читал. Конечно, это не соответствует действительности. Поскольку я уволился майором. И никакого отношения, как бы ни хотелось ФСБ это показать, не имею. Хотя я вам скажу: пока я учился, конечно, интересовался и детективами, и читал об этом. Поскольку дышал как бы развитием армии, историей и так далее. Фильмы мы все смотрели, прошли через опыт тоже. А то, что там напридумывали, – это их видение.

– 30 сентября 2016 года вас арестовали в Москве по обвинению в шпионаже. Как это происходило? Сам арест.

– Это происходило неожиданно и очень быстро. Я бы не сказал, что брутально, но жестко.

– Вы шли откуда-то, или как?

– Нет. Я встречался со старым своим товарищем, с которым мы давно знаем друг друга (После возвращения из плена Сущенко рассказывал, что ключевую роль в задержании сыграл отец его крестника. – "ГОРДОН"). И у него были проблемы с передвижением: ему сделали операции на коленях. Он просил о встрече. И сказал, что будет на своем личном автомобиле, потому что ему тяжело передвигаться. И, собственно говоря, мы встретились у станции метро. Он приехал, пригласил в автомобиль. Мы отъехали, там, несколько кварталов. Это был район Лефортово.

– Средь бела дня?

– Примерно в 18.30 30 сентября. Накануне мы созвонились. Встретились. И где-то в течение минут 20–30 мы разговаривали – после этого как бы случился захват. Это было молниеносно. Этот товарищ сказал: "Ой, я сейчас проверю колесо". И я даже не понял. "Стояли нормально, ехали до этого. Какое колесо?"

– Хороший друг у вас. Да?

– Ну, теперь он уже не в этом разряде.

– Настолько жесткое было задержание, насколько я знаю, что сорвали даже родинку вам на лице.

– Да. И правую руку на болевой взяли, вывихнули. И у меня еще месяц сухожилия болели – я не мог ничего тяжелого поднимать.

– А где родинка была?

– Она находилась вот в этом месте (Показывает на подбородок). И в момент, когда прошло задержание, мне надели мешок холщовый на голову. Когда посадили в микроавтобус ФСБ, соответственно, поправляя этот мешок, потому что я начал задыхаться, стал говорить: "Что вы делаете? Как вы обращаетесь с журналистом?" Поправляя этот мешок – а он из грубой холщовой ткани, ужасно пахнущий, – они сорвали родинку. И когда где-то через минут 20–30 мы приехали в следственное управление ФСБ, когда сняли этот мешок, увидели кровь: текла по подбородку.

Поскольку на момент задержания там присутствовала еще и группа съемочная – несколько человек: один с камерой, второй с микрофоном – кроме этих спецназовцев, я понял, что, наверное, будут снимать, раз камера. Уже были прецеденты до этого: захватывали и так называемых крымских диверсантов, я видел, как Женю Панова избили – и потом под камеры это все...

– Вас не били, кстати?

– Ну, пару таких оплеух было.

– По лицу?

– Нет. Но я бы не сказал, что это было умышленно. Такие, знаете... Меня зажали в замок. То есть фактически в задержании человек двадцать, я думаю, принимало участие. Но непосредственно вокруг меня было  три – пять человек. Поскольку после первого допроса в следственном управлении... У них не было законного права меня сразу в "Лефортово" поместить. Для этого должно было состояться заседание суда. И на ночь поместили в следственный изолятор МВД на Петровке.

– Сейчас мы коснемся этого. Скажите, когда брали вас, какие были ощущения? Можете вспомнить?

– Ощущения были шоковые. Когда я услышал, что это ФСБ, что они работают... Кричали на весь квартал, перекрыли движение. Там было, по-моему, однорядное движение. То есть стояли слева и справа автомобили возле тротуаров. Движение было молниеносно перекрыто. Несколько автомобилей перекрыли – и выехал этот микроавтобус. И потом меня как бы поместили в этот автомобиль, привезли. И, конечно, ощущения были шоковые. Перед глазами прокрутилась вся жизнь фактически. То есть все моменты, начиная, там, со школьных лет, учебы. И потом же масса литературы всякой прокрутилась художественной, фильмов, как это происходит. Но я никогда не мог понять и поверить, что это со мной произойдет.

– Вы сейчас говорите об этом – у вас есть эмоции внутри какие-то?

– Да, безусловно, эмоции есть. Поскольку какая-то злость... Потом я уже осознал, что произошло, как это произошло. На тот момент, конечно, я себе полностью отчет не отдавал. То есть я не скажу, что я был, там, не адекватен или сознание терял, но сами ощущения не из простых. Позже, уже находясь в кабинете следователя, был прилив адреналина и такая, психологическая как бы, реакция организма, всплеск такой позволил мне реагировать уже достойно. А до этого – даже можно посмотреть на оперативные съемки, на мой вид: как я выглядел, как все это происходило.

О том, что Сущенко доставили в "Лефортово", стало известно 2 октября. На следующий день появилось видео его задержания. Видео: Трезвый взгляд / YouTube

– Мы покажем это. Покажем в этой программе. А когда кровь у вас текла, вас так и снимали с кровью?

– Нет. Вот как раз это меня-то и привело к умозаключению, что бить, пытать не будут. Тем более, когда туда привезли, я начал спрашивать, куда мы приехали. Мне сразу сказали, что это следственное управление ФСБ. И я понял, что раз привезли уже к следователю – значит, никаких подвалов, никаких, скажем так, жестких методов допроса, скорее всего, не будет.

Учитывая то, что когда меня вывели уже, я был в наручниках... Когда вывели из автомобиля, я-то сам не ощущал, что у меня кровь течет. Я увидел по глазам старшего этой группы. Все были в масках, а он единственный был без балаклавы. Он посмотрел – и сразу зашевелился: "У кого салфетка?" Они достали салфетку – и промокнули эту кровь. И я понял, что готовится шоу. Раз они хотят стереть с лица какие-то следы – значит, сейчас будут, психологически или нет – предлагать какие-то вещи, которые для меня неприемлемы.

Угрожали ли следователи? Да. От меня требовали сотрудничества

– А что вам вменяли в вину следователи? В чем они вас просили сознаться?

– Это была следственная группа из четырех человек, которую курировал заместитель начальника отдела следственного управления ФСБ Михаил Свинолуп.

– Какая фамилия хорошая...

– Уникальная, да.

– Это не псевдоним – это его фамилия?

– Настоящая фамилия. Я уже потом видел ее в документах. Там переписка была между спецслужбами, потом разные ходатайства в суд... И подписано было с должностью – со всем. Я уже по инициалам – потому что он представился как Михаил Владимирович – понял, кто есть кто. Я его видел дважды: этим вечером и на следующее утро был допрос небольшой.

– Он культурно разговаривал?

– Он спокойный такой... Я бы его описал так: серо-голубые глаза и абсолютно ничем не примечательная внешность. Он может быстро раствориться в толпе – и его вообще не заметишь. То есть такие залысины, за 40 – под 50 лет, подполковник, монотонная речь, без всяких выражений... В отличие от других следователей, которые мной занимались...

– Этот был "добрый следователь". Да?

– Скорее всего, да. Я бы не сказал, что он "добрый" был. Он выполнял свою миссию. То есть именно он и выдвинул мне предложение о сотрудничестве со следствием. Именно он.

– Давайте так. В чем от вас требовали сознаться?

– От меня требовали сотрудничества. То есть о признании даже речь не шла сразу. Они сказали: "Мы вам вменяем такую вину". Это ст. 276 Уголовного кодекса Российской Федерации. То есть совершение шпионажа. Они даже не говорили, что "мы вас подозреваем", "не подозреваем". "Мы вам вменяем это. Соответственно, сейчас мы вам предоставим адвоката, который скажет о ваших правах и так далее. Потом мы проведем допрос. Но прежде предлагаем вам сотрудничать. У нас есть неоспоримые доказательства вашей вины и показания. Достаточные, чтобы вас упечь в тюрьму на многие годы".

– На сколько, говорили?

– Сразу ничего не говорили. Поскольку после всех этих заявлений я ему ничего не ответил. Я просто смотрел на него. Он понял, что я не собираюсь с ним разговаривать. И он говорит: "Сейчас мы пригласим адвоката по назначению". Пригласили такую Сабиеву Сюзанну Викторовну. У меня подозрение есть, что она точно не русская. Меня удивило это имя. И она зашла: такая, молодая, женщина. Скорее всего, у нее проблемы были или с желудком, или еще с чем-то.

– Как вы это поняли?

– Не очень приятный запах изо рта был. И вот она сказала, что по этой статье 10–20 лет.

– 10–20?

– Да. "От 10 до 20 лет вам как бы светит. Поэтому вам решать... Я вас буду защищать завтра в суде. И потом вы имеете право отказаться от моих услуг. Но пока у вас не появится новый адвокат, я буду как бы государственным адвокатом". То есть подобного рода категории адвокатов реально защищают. Им платит государство Российская Федерация какие-то деньги за час. И вот она должна защищать права человека, которого вот сначала арестовали, а потом дальше... Потому что там много всяких есть людей: подозреваемых и так далее, и не у всех есть возможность нанять адвоката. И, соответственно, вот такие люди пытаются их защищать. Но насколько я понял, они все эти деньги получают от государства. Соответственно, очень сложно говорить об их объективности.

– "Злые" следователи были?

– Это был как бы мозговой штурм. То есть был один центральный следователь. Это майор ФСБ, который непосредственно работал со мной. Он проводил все следственные действия. И была еще группа из четырех человек. То есть один следователь по особо важным делам и еще двое: один – капитан, двое – по-моему, лейтенант и старший лейтенант. Их потом повысили в течение всего этого следствия. Причем один из них, как оказалось, опять же, по тем документам, – у него фамилия и отчество совпали с одним генералом ФСБ, который курировал внутренние войска. Я был просто – какой-то фамильный бизнес у них там! – был как бы немножко удивлен. Они вменяли мне эту статью. И каждый из них работал по определенному направлению.

Я так понял, что курировал центральный этот следователь – майор Креков. А остальные ко всем деталям следствия не допускались. Я не знаю, почему. То ли они боялись какой-то утечки, то ли у них такая процедура, протокол. Поскольку один, там, проводил, например, допрос с моими родственниками, другой расшифровывал запись с этим бывшим товарищем, который был главным свидетелем обвинения. И некоторые из них сопровождали меня в суд на продление меры пресечения. Или, там, на апелляции. Иногда заговаривали со мной. Я так понял, что не все владели всей информацией.

– Следователи вас пугали, угрожали вам?

– Да. Именно этим занимался главный следователь, который вел это дело. Он постоянно выходил и консультировался со своим куратором, я так понимаю – Свинолупом. Он подводил меня к таким умозаключениям: "Что вас ждет в Украине? Здесь-то точно вас ждет несколько десятков лет. Поэтому вам решать, идти с нами на сотрудничество или нет". Когда они поняли, что я нахожусь на 51-й статье... Кстати, о ней мне сказала именно адвокат по назначению: что есть в конституции Российской Федерации 51-я статья.

– Имеете право не говорить ничего.

– Да. И права мне были разъяснены точно, четко и как бы понятно. И я сразу принял эту линию защиты. Но потом, когда мое родное агентство и семья подписали договор с новым адвокатом Марком Фейгиным – и у нас произошло несколько встреч – он поддержал меня полностью. И дальше мы уже разрабатывали линию защиты. Все допросы вот эти проходили в присутствии адвоката. То есть все наши следственные действия без адвоката не проходили. И это было моим главным требованием.

Фейгин в компании жены и дочери Сущенко после одного из свиданий семьи с журналистом в ноябре 2017 года. Фото: Марк Фейгин / Twitter

Единственное что – когда я уже знакомился с материалом следствия, ко мне опять этот следователь апеллировал. Если бы он начал угрожать мне во время следственных действий в присутствии адвоката – сразу было бы публичное заявление и так далее, и так далее. Они и так были. И, в принципе, следователь не пошел на этот риск. А позже, когда я уже знакомился с материалами следствия – такие вещи происходили.

– Например.

– Например, когда я читал материалы дела, пару раз у адвоката не получалось приходить, поскольку он занимался моей защитой и за пределами Российской Федерации. Вот. И следователь: "Вот вы задумайтесь, что вас ждет дома и куда вы поедете – наверняка тоже не очень сладко будет". То есть он всячески меня обхаживал. Это было не грубо. Человек достаточно образованный. И позже я уже видел в публикациях СМИ, что это его профиль. Поскольку он, значит, вел дело одной дамы из Молдовы, которую тоже обвинили в шпионаже: в работе на румынскую разведку. Я думаю, что он же вел это дело Пола Уилана, которому в понедельник 16 лет за шпионаж дали. То есть многие-многие дела именно он вел. И даже в камере, когда я со многими соседями... Их семь человек сменилось в "Лефортово" – никто из них не пересекался с этим следователем. И я понял, что именно он занимается такого рода делами.

Разные соседи у меня были. Через них давили психологически. Сосед с украинской фамилией Беркут говорил, что он полковник ГРУ. А потом он банально у меня воровал книги – и отправлял их домой

– Но методы физического воздействия к вам не применяли?

– Нет, этого не было. За исключением вот во время задержания. Психологически – давили. Поскольку кроме этих вещей разные прецеденты были в самом СИЗО "Лефортово". То есть разные соседи у меня были. Через них давили психологически, какие-то спектакли устраивали, условно говоря. То есть был один сосед. Это был второй. С украинской фамилией Беркут. Но он говорил, что он полковник ГРУ, его тут незаконно осудили...

– Российского или украинского?

– Российского. Но в то же время он мне рассказывал, что у него отец как бы высокий чин в спецслужбах, а попал он сюда, поскольку его подставил начальник-генерал, который сидит на подписке... Там столько всяких историй, пока мы были... А потом он банально у меня воровал книги – и отправлял их домой почтой. Я просто был удивлен уровню. И рассказывал жуткие истории: что он три года уже находится тут, что его семью третируют постоянно, требуют признаться, оговорить своего начальника. И сначала он рассказывал, что суть его дела связана с какими-то растратами, потом рассказывал, что не только это, но еще какие-то продажи вооружения за рубеж... В общем, постоянно как-то путался.

– И под шумок воровал книги.

– Да. Я был шокирован. Дело в том, что как только я попал, многие активисты, которые жили в России, уже имели какой-то опыт. И мне просто передавали книги художественные: через интернет покупали – и передавали. Это можно было сделать. И у меня накопилась библиотека где-то из 50 книг. Все сразу я их прочесть не мог. Это буквально в течение полутора месяцев произошло. Ну и, соответственно, я их все с собой из камеры в камеру перевозил, читал.

И потом он как-то на прогулку не ходил. Прихожу с прогулки, смотрю – как-то порядок книг изменен. Думаю: "Может, показалось?" На следующий раз смотрю – этой книги нет, где-то она в другом месте стоит. Я его спрашиваю: "Берешь читаешь – не вопрос. На место ставь". Он говорит: "Хорошо". Потом смотрю – опять нету книги, ну ладно.

И тут мне принесли интересный красочный бестселлер "Шантарам" одного американского писателя австралийского происхождения. А там книга – 900 страниц. То есть я не отважился сразу читать. Проходит какое-то время... Там есть библиотека в "Лефортово", и сотрудница библиотеки говорит... Значит, отправляет он посылку какую-то: бандероль. Хотя это запрещено. "Вот я сыну хочу книжку какую-то отправить домой". Ну, отправить можно – так можно.

А через день эта женщина приходит и спрашивает: "А вы со своим соседом говорили об этой книге?" Он отвечает: "А почему я должен говорить? Это моя книжка. Это мне предыдущий сосед..." – "Я контролирую все те книги, которые ко мне попадают. То есть на учет их ставлю, печать, смотрю – проверяю на экстремизм. И потом только выдаю. Заходила вот одна книга только. Разберитесь, а потом мы отправим". Я ему говорю: "Это что?"

И потом я нашел – он куда-то уезжал – у него под столом еще пяток книг. Сразу же на встрече с адвокатами говорю: "Вот эксцесс или провокация какая-то". Он тут же набрал следователя и говорит: "Нам это не нужно. Давайте как-то переведем в другую камеру или моего подопечного, доверителя, или же этого человека".

– И перевели?

– Да. И тут же вечером меня перевели в другую камеру – к русскому националисту.

– Вам весело там было, я смотрю.

– Ну, люди разные. И мусульмане были, и православные, и идеологи, и даже представители криминального мира.

– А были представители криминального мира?

– Да, были.

– Серьезные?

– Ну, достаточно серьезные.

– В "Лефортово" же лишь бы кто не сидит. Правильно?

– Да. Был там один человек, который работал с одним авторитетным бизнесменом в Москве. Это дело [о перестрелке на улице] Рочдельской. Может, вы слышали.

– Нет.

– Скандал о вымогательстве. И там со смертельным исходом было. Можно посмотреть. Это, по-моему, 16-й год был. И вот человек, который организовывал его безопасность, – нам удалось вместе четыре месяца перед моим этапированием провести.

– То есть вы интересных людей насмотрелись в "Лефортово".

– Я бы сказал, что они люди с разными судьбами.

– С непростыми.

– Да. Люди, которые сделали какой-то выбор в своей жизни – и оказались в том месте, где и я оказался.

Еда была скудная. За первые три недели в "Лефортово" я потерял 8 кг

– Психотропные вещества по отношению к вам применяли для того, чтобы добиться результата, или нет?

– Мне сложно сказать, применяли ли. Поскольку питание, которое организовано в следственном изоляторе, предполагает первое, второе, третье и компот. Что там было – экспертизу я не проводил. Кроме того, какие-то передачи продуктов тоже были. Туда тоже можно спокойно поместить это. Но я не наблюдал, что у меня какие-то серьезные отклонения бывают: там, потеря памяти, мышления и так далее. Насильно никаких инъекций или каких-то оральных приемов лекарств у меня не было.

– Что вы ели там? Вот вы сказали, первое, второе и компот. На самом деле что за еда там была? И можно ли было с воли что-то передавать?

– Еда была скудная. Которая позволяла человеку существовать. То есть витаминов не было. Утром это были какие-то молочные каши или вермишель на основе сухого молока с добавлением сахара, чай. Но чай был... Учитывая, что люди разные, у кого-то есть возможность пользоваться кипятильниками или чайником, у кого-то такой возможности нету. Соответственно, категории таких людей раздавали чай. Но он был уже охлажденный. То есть в чайнике приносили, заварка... Давали в стаканчике вот столько (показывает) сахара на сутки. И этим чаем можно было сутки пользоваться. Утром давали и можно было вечером взять. В обед – как правило, это какие-то первые блюда: щи, какой-то рыбный суп или овощной. Плюс каша.

Мяса как такового было очень мало. Что-то похожее на бефстроганов. Но много рыбы. Рыба, как правило, дешевая. Что-то типа минтая, хека. Но она несколько раз уже размораживалась. Соответственно, качество ее достаточно низкое. И приходилось или кипятить ее повторно, или же разбирать на волокна и добавлять в какой-то салат: если овощи передавались с воли, то активно нужно было витаминами свой организм как-то питать, – вот так использовалась. Иногда на ужин был тоже рис, перловка, редко гречка. Еще в обед давали не компот, а кисель. Иногда там был узвар, но в основном кисель ядреный, который я потом, в общем-то, использовал в рисунках.

– Вы похудели сильно в первые месяцы?

– За первые три недели я потерял 8 кг.

– Ух ты!

– Это было радикально. Это стресс, нервы, потом уже начал немножко заниматься собой, почитал литературу, к которой был доступ. И пару соседей занимались серьезно спортивными нагрузками разными. Пропорции какие-то подсчитал – и не считал это какой-то критической потерей для себя в весе.

– А когда вас вербовали, как это происходило? Вам говорили: "Давай работать с нами", – и тогда что? "Мы тебя выпускаем"?

– Нет, так не говорили. Просто предлагали сотрудничать.

– И?

– "И" не было, потому что я отказывался.

– А как вы думаете, если бы вы сказали "да", вас бы выпустили?

– Навряд ли. Я вам скажу так: у нас в истории есть люди, которые под пытками оговорили своих товарищей. И тем не менее никого из них не выпустили. Они до сих пор находятся... Они получили сроки в два-три раза меньше, но их никуда не выпустили пока еще.

– Среди надзирателей, среди следователей люди, симпатизирующие Украине, были?

– Я бы так не сказал. Скорее были люди, трезво или критически мыслящие. Которые четко представляли, что происходит.

– Были?

– Таких почти половина. Не было настроя: "Ты, там, такой нацист... Или ты, там, хохол", – или еще что-то, кроме как в колонии. В следственном изоляторе в "Лефортово" отбирается народ.

– Поинтеллектуальнее, да?

– Я бы не сказал, что интеллектуальные. Достаточно опытные. Там именно эти надзиратели прошли большую школу. И большинство из них нейтральны. То есть настолько все у них отработано, и они абсолютно нейтральны. Они не провоцируют никаким образом, не издеваются, не третируют – ничего. Они вообще даже не разговаривают. Просто дают команды: "повернуться", "вперед", "стой". В основном от третьего лица. И, соответственно, каких-то полемик, тем более какого-то такого отношения не было.

Да, было несколько человек помоложе, которые пытались утвердиться. Были какие-то очень странные люди. Например, на обысках кто-то обожал обыскать плотно. Кто-то вплоть до носков: заставлял снимать носки – и все искал что-то. То есть я считаю, что какие-то отклонения есть у людей. Хотя, по нормативным каким-то их внутренним инструкциям, может быть, это и нужно или положено. Но не все так относились.

В колонии – конечно, там другая ситуация. Насчет симпатий... Пару офицеров я там встречал, которые действительно образованные. Как-то парой слов перебросишься – и видишь, что человек достаточно подготовлен, понимающий. И они старались это тоже не обсуждать. Потому что были бы последствия для них.

– А даже среди сокамерников были люди, которые понимали, что Россия напала на Украину, совершила агрессию, отняла территорию, развязала войну? Или нет?

– Абсолютно все. Вот семь человек: из них, правда, двое азиатов – оба таджика, но один таджик узбекского происхождения. Первые и последние мои соседи были. Первый шел по делу "Хизб ут-Тахрир", то есть он абсолютно спокойный, уравновешенный. Он видел свой путь, он глубоко верующий человек.

– Убежденный?

– Я бы не сказал, что он догматик, но достаточно взвешенный. Да, недоставало ему образования, но он абсолютно такой, добрый, мягкий, трое детей... Ему 30 с чем-то лет было: 32, по-моему. И вот ему девять лет дали за то, что он просто верил в какие-то идеалы: там, общий шариат... Мы много с ним на религиозные темы говорили. Он спрашивал: "Как у вас, у православных? Как на Западе?" Зная, что я немножко там пожил. То есть он интересовался этим искренне и был абсолютно адекватный человек.

Второй был радикалом. То есть догматик, он постоянно читал Коран. У него четыре класса образования. У него была встреча с Бортниковым. То есть его подставили: он собирался взорвать бомбу и выйти на Красную площадь с автоматом – всех подряд стрелять возле собора.

– Это действительно так и было?

– Это он мне рассказывал. Так и было. Но ФСБ там провели операцию. Я так понимаю, он хотел отомстить за своих братьев и сестер, единоверцев, которых убивали и убивают в Сирии. И он жестко был настроен. Это при том, что у него тоже семья, трое детей, брат старший – профессор... В общем, было...

– И у него была встреча с [Александром] Бортниковым – председателем ФСБ?

– Да. Он рассказывал: "Я его видел". Там по-моему в газете какая-то публикация была. И он [показывая на фото Бортникова] сказал: "Я с ним встречался, а кто это?" Я говорю: "Вот так и так". Он даже по-русски очень плохо разговаривал... Но тоже со своими идеалами. Мы с ним абсолютно не конфликтовали. За исключением некоторых бытовых вещей. У него большая борода была. Он такой искренний был, но достаточно эмоциональный.

И реально его подставили: подсунули какую-то "утку", которая спровоцировала его к каким-то действиям. Продав ему оружие. Оружие было с боеприпасами. Когда его брала ФСБ, он пытался выстрелить, и оно взорвалось в руках. У него все колени простреленные, то есть в него стреляли. Потом пытали его.

Признания мало. Нужно же еще оговорить кого-то. Вспомнить всех, кого ты знаешь

– Пытали прямо?

– Да. Только его положили – давай давить на рану: "Признавайся". Конечно, он все признал. Ему, по-моему, 18 лет дали. И он там записан как самый злостный террорист и так далее. Он мне говорил: "Да, я так и хотел. То есть я хотел прийти..." То есть реально идеологически убежденный человек на конкретное действие.

– Что вас больше всего в тюрьме шокировало?

– Если мы говорим о следственном изоляторе "Лефортово", то это вышколенная до деталей, до мелочей, выверенная во времени и расстоянии формула работы с подозреваемыми. То есть фактически это здание, которое построил известный швейцарец Лефорт, работая на русских царей еще лет триста, по-моему, назад. Это был его особняк, потом он расстроился, потом при советах сделали из него тюрьму, через которую прошли многие: и диссиденты, и пленники и узники ГУЛАГа. Я даже читал, находясь в "Лефортово", литературу, кто там был. Не берусь утверждать, что там кого-то расстреливали, но стены там таят много всяких тайн.

– Помнят много.

– Да. И один из двориков. Один – на четвертом этаже, а второй – на земле. Вот тот, который второй, – видно, что он повидавший многие вещи. И сама процедура, сам порядок конвоирования, отношений между надзирателями и подозреваемыми... Настолько все прагматично, что это шокирует.

– Конвейер, да?

– Созданы настолько условия изоляции, что, сидя там, ты начинаешь сходить с ума. То есть ты полностью ограничен. Кроме соседа, не с кем поговорить. Можешь радио послушать.

– А телевизора нет?

– Телевизор появился там где-то через месяц.

– То есть вы могли хоть смотреть, что происходит.

– Не во всех камерах телевизор. С определенным обращением... Очень благодарен нашему консулу Геннадию Брескаленко, который сейчас уже в Киеве работает. Это уникальный дипломат, человек с большой буквы, который болеет за свое дело и очень аргументированно, спокойно общаясь с администрацией, во многих вещах убеждал ее. И администрация шла как-то навстречу: и с телевизором, и с другими бытовыми вопросами.

– Вы уже могли смотреть хоть, что в мире происходит.

– Ну, относительно. Поскольку российское телевидение не просто специфическое – это сплошная пропаганда. Да, есть несколько развлекательных каналов.

– Ну хоть кино какое-то, я знаю.

– Да, какие-то фильмы. Надо было как-то разнообразить свою жизнь. Книги – это безусловно. Но постоянно чтение... Плюс освещение там далеко от идеального. Соответственно, зрение подсело.

– Следователи не говорили вам: "Ну елки-палки, ты же нормальный, советский человек, ты же окончил танковое училище, у тебя же отец был нормальный, в партийных органах работал. Ну чего ты такой упоротый? Давай работать с нами"? Не было такого?

– Нет, такого не было. Они как поняли, что я на 51-й статье, так прекратили третирование, давление. И повторюсь: уже когда я был на следственных действиях, они как-то упрекали: "Ну давай". Это последние отчаянные их усилия были, чтобы я признал свою вину. И тут же четко понятно, что признания мало. Нужно же еще оговорить кого-то. Вспомнить всех, кого ты знаешь. Сказать про того, про того. Рассказать, как в Украине работает журналистика, как работают госорганы: как это все устроено. Это я так экстраполирую, скажем так, свое видение, что бы могло ждать, если бы я сказал "да". Но для меня это было неприемлемо, поэтому мы как-то остались каждый при своем мнении. Следователь выполнял свою работу, но при этом не опустился до унижений человеческого достоинства. Один из них даже где-то симпатизировал, рассказывал, что он большой почитатель талантов братьев Кличко, украинского футбола...

– Ух ты!

– Да. Причем с украинской фамилией следователь. Очень тепло отзывался. Мы с ним ездили в институт Сербского на экспертизу, и он расспрашивал о французской живописи. Очень интересовался, пока мы ждали определенных процедур. Такой какой-то... (Пауза.) без оскала, знаете, не людоед.

Я понимал, что будет суд, и только после него возможен обмен

– Вас приговорили к 12 годам заключения в колонии строгого режима. Как это было сформулировано? За что?

– Это была сухая трактовка именно ст. 276. И судьи сочли, что я мог нанести непоправимый ущерб безопасности этой страны. То есть где-то приблизительно такая трактовка была.

– Как вы восприняли приговор чисто психологически, когда огласили? 12 лет...

– Я готовился к приговору. Обвинитель за месяц до его вынесения просил 14 [лет]. К тому времени я общался со многими: во-первых, с соседями. По моему делу и по моей статье в суд на продление меры пресечения меня возил отдельный конвой. Приезжал микроавтобус ФСБ, заходили "космонавты", четыре конвойных и офицер, водитель. И вот они меня только возили в суд и назад. Например, другие соседи ездили общими ФСИНовскими транспортами, то есть это автозаки. Приезжает автозак, например, большой КамАЗ или чуть поменьше "Газель", и туда набивается человек пять – десять. Потом едут в другое СИЗО. И так они объезжают пол-Москвы. Едут в один суд, там ждут, пока пройдет заседание со всеми. И ночью возвращаются обратно.

А вот русский националист рассказывал, что он как-то зимой ехал на одно заседание и у них застрял автомобиль: заглох, а потом не мог на горку подняться. И конвойные вывели нескольких заключенных – они толкали его. Вот такие истории.

Соответственно, я был в полной изоляции и не мог получать информацию. Но соседи ездили в этих автозаках и общались со многими людьми. Скажем так, с соседями других соседей. И получалось так, что разная молва... А в то время в "Лефортово" сидело еще много, скажем так, иностранцев по похожей статье. Конкретно я слышал про одного гражданина Литвы и одного гражданина Эстонии. Их ранее захватили. И та же самая история происходила с ними. Им обоим дали по 12 лет. Они в колонию не поехали. Их обменяли. То есть я, не накручивая себя психологически... А зачем это нужно? И так стрессов достаточно, и седых волос и морщин добавилось. Поэтому я оптимистически настраивался на эту волну. Плюс были встречи с близкими, передавались с воли от друзей, от президента нашего, от парламента, от дипломатов пожелания и слова с уверенностью, что "мы тебя оттуда вытащим рано или поздно".

– То есть вы чувствовали, что государство за вами стоит?

– Да. Я ощущал, что за мной стоит моя страна, мой народ, и рано или поздно этот ад закончится. Я вот жил с этой идеей все эти годы. В "Лефортово", зная все эти вещи, плюс еще в прессе некоторые сливы не сливы были: я читал про судьбы других заключенных. Я понимал, что будет суд, и только после него возможен обмен. Поскольку даже в истории Советского Союза по этой статье никого никогда не освобождали, за исключением одного человека. Это было уже в новой, современной, истории. Там, по-моему, по "Гринпису" человека обвинили в шпионаже, а потом все-таки не довели дело до конца – и освободили из зала суда. Единственное дело. Все остальные были осуждены, получили сроки – и потом менялись.

– После приговора в какую колонию вас направили?

– Приговор был [вынесен] 4 июня 2018 года...

Сущенко на заседании суда в день вынесения приговора. Фото: Maxim Shipenkov / ЕРА

– Почти два года вы просидели в СИЗО.

– Да.

– Кошмар.

– И мы с адвокатом подали апелляцию. В десятых числах сентября Верховный суд не поменял этот приговор.

– Странно даже.

– Да. А там во время заседания был наш коллега [собственный корреспондент агентства УНИАН в Москве] Рома Цимбалюк, много украинских журналистов поддержали нас, пришли. Но вот трое судей сказали, что приговор оставлен без изменения, в отличие от судьи, который был в московском городском суде. Интересный судья был. Безусловно, он мог и больше дать. Не скажу, что я благодарен, но меня даже как-то вдохновило, что он не снял на определенном этапе моего адвоката. То есть меня защищал и дело вел Марк Фейгин.

– Хорошо защищал, кстати?

– Да. Он очень мощный, интеллектуал, прекрасный адвокат, обладает харизмой. И это в суде было видно во время даже перекрестного допроса с главным обвинителем, который наговорил столько противоречий, что судья мог, конечно, и из зала суда меня выпустить.

После того как Верховный суд оставил приговор без изменений, я все еще надеялся, что произойдет обмен, были сигналы. Но, согласно законодательству [РФ], в течение 10 дней после вступления приговора в силу – а он вступает сразу после объявления – меня должны были этапировать. И я ждал до последнего.

Буквально за день до того, как меня вывезли из "Лефортово", пришел сотрудник СИЗО и говорит: "Пойдемте сфотографируемся". Я понял, что это этап: как правило, они на въезде и на выезде фотографируют. И даже в воскресенье это происходило.

Меня перевезли просто в другое СИЗО – "Матросская тишина". Такой порядок, что из самого "Лефортово" этапы не формируют. То есть их отправляют в другие СИЗО, а уже оттуда идет этап...

– "Матросская тишина" похуже, чем "Лефортово"?

– Я там находился в спецблоке. Меня поместили в четырехместную камеру. Там были молодые ребята. Один – противник [президента РФ Владимира] Путина. Его за экстремизм. Он буквально два месяца находился там. [Еще] один – вроде бы как мошенник. А второй – его по какой-то статье как вора собирались судить. Он просто переносил вещи кому-то – и его хлопнули.

– Но с уважением к вам относились, да?

– Там вообще им было все равно. Вот там как раз тоже поступило несколько предложений от сотрудников [СИЗО]: "Давайте сотрудничать". Простые опера, лейтенанты: "Садитесь, пишите заявление". Я говорю: "Какое?" – "Что вы будете с нами сотрудничать". – "В смысле?" – "Будете говорить, что в камере происходит, кто что делает..."

– Потрясающе.

– Я говорю: "Я такие вещи не пишу. Статью могу написать, заметку какую-то, интервью. А это не мой жанр". – "Да? Ну ладно". Он забрал этот листок и говорит: "Уводите".

– Под дураков.

– И так два раза было. Не знаю, на кого это рассчитано. Может, это для процедуры какой-то они какие-то галочки ставят.

Но там я пять дней находился. Достаточно демократично. То есть там спокойно. Там в камере и душ был. Если в Лефортово раз в неделю позволяли принять водные процедуры, то там можно было в любое время. И вот эти ребята – они попроще. У каждого своя история. Они сразу там как бы обвили меня теплом, мягко говоря, и нормальными человеческими отношениями. Мы там и шутили, и книги читали, общались. Абсолютно адекватные ребята. И вот эти пять дней...

Там, кстати, я впервые на прогулочном дворике услышал хит украинской группы "Казка", единственный за эти два года хит на украинском языке – "Плакала". Это, конечно, был просто подъем. И они меня все расспрашивали: "А о чем она поет?" Вот такие впечатления.

Но пять дней эти быстро истекли. И в субботу, в обед, мне сказали: "Собирайте вещи. В 10 за вами придут". Я понял, что этап. Из "Матросской тишины" я ехал один. И там человек 14 везли из СИЗО "Медведково". Там криминальные все статьи.

Я собрал все вещи, меня там пять раз обыскали – и потом завели в специальную камеру, где находились уже все осужденные. И когда я туда попал, я просто прозрел. Я очень испугался.

– Испугались?

– Поскольку там реально такие персонажи были – очень впечатляющие... Речь не о том, что они как-то давили или еще что-то, но их внешний вид... У них было за плечами по несколько ходок, то есть там разные...

– Колоритные люди были.

– Очень колоритные люди были. И молодые, и более зрелые. А у меня еще на тот момент, что удивительно, было обручальное кольцо. Оно не снималось. И я, зайдя в эту камеру, как-то начал прятать его. И один такой, опытный: "Да че ты прячешь? Все нормально. Мы все же понимаем". И потом, поскольку у них вещи в автозаке были (они ждали меня), а я пришел со своими вещами: "Давай мы тебе поможем".

– То есть нормально.

– Абсолютно адекватно. Но вот визуально, конечно, немного я напрягся, но потом, как обычно это делается в подобных условиях, мягко говоря, этикет: расспрашивают, что и как. Я говорю: "Так, так..."

Тут же ругательства в адрес российских властей: "Ну как так? Журналиста... из Парижа!.. 12 лет... Это ужас". То есть все искренне было. Такие, интересные, ребята были. Много там по наркостатьям. Это считается сейчас в России народная статья. Много там жульничества, воровство обыкновенное. Где-то человек пять было со строгим режимом.

– Убийцы, да?

– Не убийцы. Разбой.

– Разбойники.

– С убийцами я уже встречался в колонии. И вот вечером нас привезли на Казанский вокзал. Там уже конвой очень жесткий. Его не сравнить, конечно, ни с ФСБ, ни с...

– В чем жесткость?

– Там четко отработанные крепкие такие дядьки, с собаками, автоматами. То есть стоит [вагонзак] "столыпин" на каком-то тупике, он похож на почтовый вагон: с одной стороны окна закрыты, с другой – нет. На самом деле это плацкарта. Единственное – боковых полок нет. И все купе, хотя они открыты, закрыты плотной решеткой с ромбиком где-то четыре на четыре сантиметра. И они плотно закрываются.

И эти все ребята-надзиратели, и конвой, которые сопровождают, – у них все очень жестко, все регламентировано, собаки, оружие... Сразу предупреждают: если какие-то движения – применение оружия. "Даже не думайте". То есть этот КамАЗ подъехал прямо к двери. Открылись двери – и по одному начали всех заводить.

– Бегом?

– Ну, быстро. У многих было много вещей. Поэтому там не побежишь. Но очень жестко. Никого не били, но жестко угрожали. Потом всех разбросали по этим купе. Часть вагона уже была заполнена осужденными.

– Сколько человек в купе? Четыре?

– В том купе, куда я попал, было восемь человек на шесть мест. То есть две и две, и еще вверху было две полки.

– И как спали? По очереди?

– По очереди, да. Это 26 часов.

– 26 часов!

– Да. Мы ехали всего лишь 26 часов. Я не буду рассказывать про другие этапы, поскольку это... Приключения. Люди там месяцами в пересыльных СИЗО, пока формируется следующий этап, – и на север, на восток.

– Вы куда приехали?

– Это город Киров был.

– Вятка. Да?

– Да. Центр Вятки. И там находилось две колонии строгого режима. Вот одна из них – поселок Утробино Кирово-Чепецкого района. А вторая – на 300 км на север. Я даже не знаю, как там населенный пункт называется. Эта колония – из нее делали и собирались делать образцовую. И там находится около 2 тыс. заключенных.

– Немало.

– По разным статьям. Суровые, особо тяжкие и тяжкие преступления, и убийства, и наркотические статьи, и разбой... То есть там случайных людей нет. Пришлось насмотреться на многих. И дело "молоточников" было. Молодые ребята из Кирова просто ходили и молотками били людей, забирали у них мобильные телефоны, мелочь по карманам... Слава богу, никого не убили, но покалечили многих. И там целая группа была.

– И держались вместе, конечно же, они, да?

– Там – нет. Они в разных отрядах. Кто-то раздатчик пищи был, то есть работал на администрацию. Маленький, тощенький, а оказывается, у него масса разбойных вещей.

Были убийцы. Один чуваш – сосед к нему полез: водки захотелось, какая-то деревня глубокая. И он его встретил молотком. Тот лег рядом. Ну что? Потом ехал один дедушка-"афганец": воевал в Афганистане срочную – там выжил в 79-м году. Уже времени столько прошло. Вот он с однополчанином... собрались, выпили, что-то не поделили. "Очнулся, – говорит, – голова болит. Смотрю – а он весь изрезанный". Ну ему семь лет и дали. Он пенсионер, получает пенсию.

Фактически в карантине мы с ним познакомились. Ему другие заключенные жизнь спасли. Он как-то не ходил на водные процедуры, а потом один парень присмотрелся: а у него что-то на ногу упало – и началась гангрена мизинца пальца на ноге. А он молчит, ничего не говорит. Ну он немножко так: где-то в неадеквате, а где-то играл какую-то роль. И этот парень сразу обратил внимание врачей. Те посмотрели. В шоке. И из колонии через неделю его этапировали. Я не знаю, как его судьба сложилась. Но, скорее всего, палец ему ампутировали. А это только, грубо говоря, начало.

– Не было угроз со стороны уголовных элементов по отношению к вам в колонии?

– Были угрозы, но они касались внутреннего порядка. То есть после карантина двухнедельного – я сначала неделю был, потом еще одну неделю – меня приписали к первому отряду. Я думал, что буду со всеми остальными заключенными находиться на общих основаниях в колонии. А меня поместили сразу в ШИЗО – штрафной изолятор. Это такое заведение: фактически тюрьма в тюрьме. Камеры, которые строились с 69-го года, – в ужасном состоянии, ни с чем не сравнить. То есть колония – мой ровесник. Вот они строились где-то в те же годы самими заключенными.

Там антисанитария полная, камеры холодные. Меня как раз этапировали в октябре-ноябре. Там уже начались морозы, холод. И определенный порядок. Хоть я и был запроторен в этот штрафной изолятор не в виде наказания, как мне объясняли, а просто "мы боимся за вашу жизнь. Вы же из Украины приехали, а тут много всяких криминальных элементов. Они могут вам угрожать вплоть до убийства. Мы не можем себе этого позволить. Поэтому мы вас изолируем. У нас других помещений для изоляции нету". И вот в эту изолированную камеру меня разместили.

Через две камеры находился еще один украинец, Валентин Выговский. По такому же делу он был осужден. Ему дали 11 лет. И когда меня этапировали в эту колонию, он уже находился там длительное время (Он до сих пор остается в заключении. – "ГОРДОН"). Его в 2015-м привезли. Соответственно, он уже год там был. Может, чуть больше. Вот мы с ним как-то пытались общаться, но нас четко... Как бы прекратили это общение. Только, там, "привет" через дверь да "пока", как-то он мне листик бумаги передал, ручку, пока мои личные вещи проверялись. И в таких условиях: во-первых, холод; во-вторых, ограничения: ты не можешь себе ни чай сделать, учитывая 13 °С в камере и на улице -30 °С... Ты дрожишь, у тебя все вещи забрали. Только те вещи, которые положены по ихнему регламенту. А в них не очень тепло. Приходилось заниматься какими-то физическими упражнениями, чтобы согреться. А ночью это был ад.

Ну и, соответственно, мне тоже подселили одного парня-экстремиста (я имею в виду, что он по экстремистской статье уже семь лет находился) и во время посещения прокуроров мы начали говорить о нечеловеческих условиях. Не только мы, но и из соседних камер. И надзиратели всю эту информацию передали заключенным, которые находились не в ШИЗО, а в помещении камерного типа, то есть туда размещают людей-рецидивистов, которые полностью не подчиняются порядку, живут по своим каким-то правилам. Это все условно. На самом деле они, конечно, подчиняются, но могут позволить себе, там, не сделать зарядку или разговаривать на "ты" с кем-то. У них свой кодекс, скажем так.

И надзиратели просто сказали: "Вон из тех и тех камер жалуются прокурору". И того, который среди всех них считался лидером, выводят в коридор, камеры все закрыты – и он начинает открыто нецензурно угрожать всем, кто жалуется.

– Как это выглядело?

– Ну он просто говорил: "Ребята, вам..." С трехэтажным нецензурным надрезом начал угрожать, что если "еще раз такое произойдет, то пеняйте на себя". Жалобы поступили... Это мой сосед сказал: "Вот бы горячей водички". А из другой камеры человек что-то говорил, что ему посуду не моют, какую-то грязную посуду дали – это вообще как бы не по понятиям. Он за разбой был: этот человек. Но он, по местной лексике, "красный". То есть он полностью подчинялся администрации. И его тоже этапировали. И вот нас там несколько человек было, которые сидели как бы на БМ. БМ – это такое положение: "безопасное место". Вот меня на безопасном месте в этом штрафном изоляторе и держали все это время.

– Все время держали?

– Да. В лагерь так и не отправили.

– То есть это камера была фактически.

– Это камера. И была не одна, а несколько камер. После того как приехал консул – к тому времени Геннадий Семенович Бризкаленко закончил свою миссию в Москве, и ему на замену приехал другой, очень авторитетный и опытный тоже дипломат – консул [Альберт] Черниюк. Уникальный человек. До этого у него было много миссий на Западе, а тут, наверное, очень контрастно.

– И он в Киров прямо приехал?

– Он приезжал туда в командировку, проведывал меня и Валентина. И нашел деловой язык с начальником колонии, который на то время был начальником. Убедил в том, что так не может быть: "Мы все-таки цивилизованные люди. Поэтому потрудитесь найти хорошее, достойное место".

– И?

– "Или же", – говорит, – "тут будет вся пресса. И начнем в колокола звонить в Москве". А для местечковых этих всех бонз – это же трясется кресло. Поэтому они в течение суток нашли теплую камеру. Мы там где-то два дня пробыли. И потом нас подняли на этаж выше, где находились камеры ПКТ.

– Кто-нибудь из заключенных подходил к вам, говорил: "Ах вы, суки бандеровские, там, нацисты, фашисты, хохлы, негодяи!" – и так далее? Я имею в виду, из оболваненных соловьевской пропагандой. Были такие или нет?

– Вы знаете, Дмитрий, возможно, я вас удивлю, но в тех условиях есть табу. Оно касается нескольких вещей. То есть о политике там никто не говорит и не спорит о религии. Да, есть какие-то общие интересы, но так, чтобы какие-то конфликты на этой почве... Их больше на бытовой, нежели на политической. Да, идут какие-то обсуждения, но как только градус начинает подниматься, заключенные стараются за этим следить. И, соответственно, сразу начинает все это прекращаться. Аргументированно причем.

Дело в том, что пропаганда Соловьева в ШИЗО была абсолютно недоступна. Там телевизора не было. Там только включали радио "Баня" (или "Ваня", или "Маня") местное, где только шансон. Иногда включали "Радио России". А это пропаганда просто от и до.

Кроме прочего, в ряду, где находились камеры штрафного изолятора, радио специально включали громко, чтобы все слышали. Но в ПКТ, учитывая, что туда отправляли людей на два месяца – полгода, эти люди пытаются, общаясь и находя компромисс с администрацией, влиять и договариваться о чем-то с местными оперативными сотрудниками. То есть они там какие-то поблажки выбивают себе. И, соответственно, там радио просто просили выключать. В прогулочном дворике оно могло играть, а тут – все. И поэтому я там очень редко пропаганду слышал.

Как правило, в ШИЗО были люди, которых запроторили туда из лагеря. Они телевизор смотрели. Они могли что-то говорить, чем-то делиться. Безусловно, там люди были и образованные, и не очень. Даже сенатор один был. Его за какие-то растраты власть...

– Ничего себе.

– Да. Он очень подкованный, юрист из Московской области. Мы много с ним общались. Правда, у него там случился конфликт с администрацией – и его отправили в соседнюю колонию в больницу. И больше его не видели. Но он большие приветы передавал. Он многим заключенным писал разные документы по судам, чтобы кто-то как-то скостил себе срок и так далее. Вот с ним мы как бы такие вопросы обсуждали.

– А с убийцами диалоги у вас были интересные? О жизни говорили?

– Да. Мы говорили. Но убийцы какие? То есть это было бытовое убийство или на почве ревности, или алкоголя. Таких, матерых, в этих местах нету. Как правило, эта колония предполагала отбывание наказания для людей, которые первый раз попали в эту систему репрессивную. Там нет рецидивистов, которые убивали – съели, и пожизненных.

Это отдельные вообще колонии. Их называют "полосатиками". Этап был в Кирове, а перед нами был этап этих людей. Это, конечно... (Пауза.) Это не люди. То есть они настолько запуганы, у них внешний вид, выражение лица, цвет кожи... Знаете, как зомби. И к ним такое жесткое отношение от конвоев этих...

– Били?

– Били. Но не под камеру. Как все продумано: репрессивная психология. Мы первые приехали: этап строгого режима и других – в этот СИЗО, а за нами уже привезли этих "полосатиков". То есть это люди, которые имеют несколько ходок и у них серьезные статьи. И вот их перед нами вытрусили всех. Молниеносно выставили перед входом в этот СИЗО – и жестко начали третировать у нас на глазах. Соответственно, у всех, там... страх. 

– "Жестко" – как?

– Ну просто кричали матом. Не как с людьми обращались, а просто – я не знаю – с какими-то нелюдями, с животными. Это было жуткое зрелище. И, соответственно, после прибытия в это СИЗО не просто настроение, а все было испорчено.

Тут, общаясь с людьми... В частности, я вспоминал человека, который организовывал авторитетному бизнесмену безопасность. Он бывший офицер, ему доводилось делать какие-то вещи, за которые ему потом было не то что стыдно – он раскаивался.

Возвращаясь к колонии – да, там были такие люди. Но они больше интересовались, как выйти из этой ситуации. Они уже там отсидели больше половины своего срока и интересовались, что происходит на воле, куда мир движется и так далее. Поскольку там очень ограничена информация. Плюс это глубинка России. То есть это тысячу километров от Москвы, люди малообразованные...

– Север сверху.

– Север рядом, да. Многие прошли через какие-то колонии, у многих свои истории, жуткие какие-то вещи. Они ими делились: как во Владимире происходит, как в Красноярске, как в Норильске...

Разные истории я там слушал. Кто-то по 16 лет отбыл, тоже за убийство. В частности, кто-то за вендетту из Северного Кавказа – за родственников вступился. И вот он 16 лет борется. Хотя по законодательству ему просто переквалифицировали статью, он должен был восемь всего лишь. И это зрелый мужчина, вот он 16 лет уже провел там. Но очень достойно держится. И мы на многие –  религиозные – темы говорили, о вопросах культуры...

– Кто по национальности?

– Я бы не хотел говорить. Он достойный человек. Несмотря на то, что он совершил.

– С Кавказа.

– Да. Очень достойный. И за него там и семья, и многие даже заключенные. Он абсолютно не позиционирует себя как какой-то авторитет: имеется в виду к криминалу относящийся, но очень достойный, и к нему все прислушиваются. Некоторые даже боятся его.

– Понятийный человек просто.

– Я бы сказал... Он все это знает, но держится как человек, знающий, что такое человеческое достоинство, спокойно, уверенно. То есть не опускается. Он не ругается. И он даже несколько уроков преподал, как себя вести с администрацией. Потому что даже администрация его не столько боялась, сколько уважала. Она ничего не могла с ним сделать. Он просто изучил все правила внутреннего распорядка, знает все законы там и очень грамотно их формулирует – и его никто ни в чем упрекнуть не мог.

Пытались подбросить даже "мойки" – так на местном сленге называются лезвия одноразовые. Они разбираются – и потом из них делаются кипятильники, так называемые "машинки". То есть провода, спички – и потом кипятится вода в условиях штрафного изолятора. Ищется фаза – и не под камеру, поскольку там камеры 24/7... Ему пытались их подбросить. Но он даже тут их переиграл. Сказал: "Ребята, я в магазин не хожу. Посмотрите: ни в одной передаче никогда лезвия с бритвами не приходили. Я пользуюсь электрической бритвой. Все. А сейчас ДНК вашу снимем на этих "мойках", которые вы подбросили, – и все".

– Ух ты!

– Он говорит: "Я оплачу это все". И те ретировались. А оно же все пишется. У них тут регистраторы видео, чтобы заснять, что у человека так называемый "запрет" – или вещи, которые запрещены.

– Вы сказали уже о том, что Родина вас не бросала. А вы ощущали, какая борьба за ваше вызволение ведется во всем мире?

– Вы знаете, Дмитрий, масштабы этой борьбы я понял, когда вернулся сюда, когда начал общаться с людьми, когда начали приглашать с поездками в Европу и там начали разговаривать.

– Там не понимали. Да?

– И украинская диаспора. Я столько нового услышал, узнал и до сих пор узнаю... В соцсетях люди обращаются, рассказывают какие-то детали... Например, недавно я узнал, как один писатель... Он сейчас работает с NASA, а до этого был журналистом. Бурят по происхождению, выучил украинский язык. С интересным таким псевдонимом Dorje Batuu. Он зачитывал на "Книжном арсенале" письмо моего сына Путину. И очень интересную версию рассказал, свое видение, почему так. Говорит, что это очень уникально: что мальчик, которому исполнилось восемь лет, обратился к авторитарному лидеру без унижений, не с просьбой, а с таким мягким требованием: "Отдайте мне мое".

22 мая 2017 года в Кремле подтвердили, что Путин получил письмо сына Сущенко. Фото: Марк Фейгин / Facebook

И он очень интересно это так интерпретировал... Более того, он как востоковед рассказал одну историю о Китае. Нечто похожее было там несколько веков назад, когда один из императоров той эпохи, воюя с монголами, тоже захватил в плен лидера, командира 10-тысячного войска и собирался его уничтожить. И его 10-летний сын оставил расположение войск, пришел к императору и говорит: "Я такой, такой. Я хочу видеть этого полководца. Я хочу с ним говорить". Ну, передовые отряды увидели, что это реальный человек. Привели. И тот сказал, потребовал отпустить своего отца. И настолько был убедителен, что император, который там командовал несколькосоттысячным войском – говорит: "Хорошо". И отпустил этого человека.

При этом тот полководец сказал: "Я все равно не изменю себе. Я буду воевать с тобой". И он вернулся назад в расположение своего войска. И эти 10 тысяч в битве благодаря умению и военному искусству победили несколько сот тысяч. И человек, который читал письмо [моего сына], говорит: "Вот есть исторический факт, такая притча: что сын за своего отца в ответе. И он может потребовать, несмотря ни на какие величие, статус и регалии у агрессора, свое". Меня это очень удивило. И я был просто приятно поражен вот этим отношением.

Находясь в условиях заключения, я, безусловно, получал письма из многих стран: и из России, и из Австралии, вся Европа, Америка, Канада писали письма, листовки. Особенно меня поразило, как представители украинской диаспоры в Канаде, а также простые канадцы просто брали листовки – репринты разных рисунков: или птицы, или какой-то абстракции, или деревьев – и цветными карандашами, фломастерами, мелками раскрашивали. С обратной стороны писали мой адрес и просто две-три фразы. И видно, что люди по-украински общаются, но не пишут. У них там разная каллиграфия была: очень удивительная. Буквы некоторые они писали... Видно, Google пользовались. Но настолько это было захватывающе, настолько это вдохновляло – даже мои соседи по камере смотрели, немножко завидуя этому.

Но я излучал какую-то эмоцию, делился с ними – и им легче было переносить всяческие тяготы. Это на самом деле было очень мощно: такое движение. Я потом читал же и какую-то прессу. Мне приносил адвокат какие-то публикации, показывал. На словах и наши консулы рассказывали, что ведется борьба: с той трибуны заявили, с этой... Это, безусловно, подпитывало какое-то сопротивление, какую-то идею, дух и очень помогло мне, безусловно.

– С 2010 года вы работали корреспондентом агентства "Укринформ" во Франции. Писали, что ваша семья проживает во Франции сейчас. Это так или нет?

– Нет. Это командировка. У нас так заведено, что "Укринформ", согласно постановлению Кабинета Министров еще 95-го года, начал строить свою корреспондентскую сеть за рубежом. В лучшие годы у нас порядка 12 корпунктов, 16 даже было. Некоторые работали на полную мощность, некоторые – фрилансеры работали. То есть этот процесс длительный.

Сейчас, правда, в связи с агрессией немножко сократился персонал этот, но корсеть есть, работает. И согласно всем этим нормативным актам идет обеспечение этого корпункта: платится зарплата корреспонденту, аренда жилья – часть из нее. И человек, когда едет, в принципе, может с собой взять семью, если это семейный человек. Так сложилось и в моем случае.

В 2010-м я выехал самостоятельно, а уже в 2011-м, поскольку принимающая сторона – французское посольство – пошла навстречу… Это был вообще первый корпункт украинского СМИ во Франции, кроме, фрилансеров. И они очень тепло отнеслись, помогли открыть там счета в банке. Пошли навстречу, чтобы жилье [арендовать] там целый цикл, сложно это все было делать. Но они пошли навстречу, очень помогли. И сказали: "Ты сначала сам поедешь, арендуешь, а потом можешь семью привозить". И я через полгода перевез младшего ребенка и жену. Мы там до 2016 года были вместе.

Когда случилась эта вся история, руководство агентства сказало: "У нас нет законных оснований держать вашу семью там, поскольку корреспондента нету. Возможные прецеденты юридические... Это госбюджет, и мы не можем вас там держать, а ваш муж будет в застенках находиться". Дали время организовать... Поскольку все договоры, все коммуникации я осуществлял, а жена не была в курсе всего этого, пришлось в течение двух месяцев писать эти письма, говорить о форс-мажоре, закрывать там счета, отказываться от услуг коммуникаций, сдавать квартиру эту обратно...

В общем, жена там пережила волнительные какие-то вещи. Но благодаря нашему посольству, которое очень помогло, нашей диаспоре и многим неравнодушным людям все-таки это удалось – они поддержали семью. И семья в 16-м году вернулась. Они новый 2017 год уже встречали здесь. И до сих пор здесь, в Киеве.

– Семья как себя вела эти годы, когда вы находились в России под арестом?

– Они пережили, наверное, гораздо больше, чем я. Поскольку для них это была, как и для меня, полная неожиданность. Но их опасения все... Можете себе представить, как воображение работало у людей, которые неожиданно теряют близкого, родного человека, и неизвестно на сколько. То есть, как сказали, 10–20 лет – это был шок. Мне уже супруга потом рассказывала, как все это происходило: подетально и не сразу. Через месяц и через полгода какие-то детали всплывали, потому что если бы я сразу это узнал, это был бы еще больший стресс. С сыном я много общался на эту тему. Сейчас только приходим к каким-то общим знаменателям, вещам, стараемся не вспоминать то время. Поскольку им было очень тяжело.

Конечно, очень достойно себя повела и из этой ситуации вышла дочь моя, которая фактически была на острие как форпост. Она тоже работает в агентстве и постоянно отслеживала всю информацию, продуцировала новости и очень много сделала для моего освобождения. И то же самое супруга. Сыну я писал письма: "Ты же теперь самый главный мужчина. Поэтому защищай наших девочек, учись хорошо. От тебя другого сейчас и не требуется. Держись". Всячески пытался его поддержать в письмах, в разговорах телефонных, которые были раз в три месяца, раз в два месяца: когда как. И он очень стойко выдержал все это. К сожалению, я потерял отца в это время. То есть в 18-м году отец покинул нас. И маме, конечно, тяжело до сих пор. Эта боль не уходит. Но мы как-то пытаемся держаться вместе.

– И на похороны же не поехать – ничего.

– Нет. Я уже узнал по факту. В этот день были следственные действия. Это было 2 марта 2018 года. И был адвокат мой, но он не отважился сообщить мне эту новость. В понедельник, 5 марта уже, пришел Геннадий Семенович Бризкаленко – наш консул. И состоялся разговор, и уже в конце всей нашей встречи он как бы... Но я уже понял по глазам – что-то не то. И он уже сказал, что отца больше нет. Такая вот жуткая история.

– В мае 2019 года в Нью-Йорке открылась ваша выставка, которая называлась "Чернила, луковая шелуха и свекольный сок". А что это за выставка?

– Выставок было несколько. Но вот в Нью-Йорке... Я о ней узнал гораздо позже. И потом, вернувшись, узнал подробности, как все это происходило. Это одна общественная организация, по-моему, "Разом" – выступила с такой инициативой. Ее поддержали наши дипломаты там и, что удивительно, друзья моего детства. Мы жили в одном доме, с 10 лет дружили и до сих пор дружим. Там мальчики, девочки.

И вот одна из наших соседок общалась с моим братом. А сама вышла замуж, уехала и работала в это время в Америке. И когда узнала об этой истории, узнала меня. Потому что она чуть младше, [когда] я уехал, она еще совсем маленькая была. Но она очень прониклась этим и была одним из волонтеров этой организации. И вот она обратилась к брату: "Вот есть такая возможность, необходимость. Давайте проведем эту выставку".

Брат согласился. Предоставил рисунки, которыми на тот день владела моя семья. Там такая синергия вышла. Их распечатали, и прошла выставка части моих работ. Очень большим спросом, популярностью пользовалась. И, по-моему, какие-то картины даже кто-то купил. Эти деньги переслали сюда – поддержать семью. Я был, конечно, очень взволнован.

А потом видел даже ролики: мои друзья детства – кто-то пытался даже на английском языке что-то говорить, приглашал, кто-то – в стихотворной форме... Они сказали слова поддержки и пригласили на эту выставку, ролик показали. И я смотрел несколько сюжетов – очень тронут подготовкой и этой выставкой.

– Роман, а вы знали, что вас обменяют? Вы были уверены в этом или вы были просто готовы сидеть?

– Нет, я не готовился никогда сидеть долго. Я, безусловно, питал себя надеждой, что это произойдет если не сегодня, то завтра; если не завтра, то послезавтра. Об этом я говорил немножко ранее. Во-первых, там внутренняя информация была. Во-вторых, сигналы поступали извне. Кроме того, мы как журналисты привыкли анализировать информационный фон, информационное пространство. Получая какие-то крохи информации, ты уже понимаешь, почему то или другое происходит в мире. Особенно международники. И для меня какие-то заявления, даже реакции какие-то...

Я постоянно смотрел все интервью, все пресс-конференции лидеров соседнего государства, вопросы, которые и Рома Цимбалюк задавал, и другие наши коллеги. И потом читал между строк некоторые издания российские. И я не видел причин удерживать меня долго. Плюс внутренняя информация была.

Общаясь с работниками в колонии, я постоянно говорил: "Да вот скоро я домой поеду. Будете скучать обо мне". Каждый по-разному реагировал на это, но тоже какая-то утечка была, поскольку они: "Да мы вот разговаривали с теми, с теми, свыше, снизу. Да нет. Что ты выдумываешь?" Потом: "Да-да, мы что-то слышали". То есть такая игра была. И я видел, что они каких-то репрессивных шагов не предпринимают. Хотя и почвы не было. Но провокации были. Они могли спровоцировать, чтобы ухудшить мой статус, мое состояние. Этого не было. И это вселяло какую-то надежду. То есть в комплексе все эти сигналы и какие-то маркеры я переваривал, пропускал через себя – и понимал, что причины для оптимизма есть. Да, он сдержанный, но причины были.

– В сентябре 2019 года, то есть три года спустя после ареста, вы были помилованы и переданы Украине в ходе обмена удерживаемыми лицами. Как вы узнали о предстоящем обмене?

– Это было неожиданно абсолютно. Хотя вам скажу, приоткрою занавес: где-то в марте-феврале я получил письмо от Ромы Цимбалюка. А он же вхож на пресс-конференции.

– Путина, да.

– Иногда он и к [главе российского МИД Сергею] Лаврову ходит [на пресс-конференции]. То есть он аккредитованный журналист. Какие-то инсайды поступают к нему. И он мне прислал письмо. Это при том, что в "Лефортово" он один раз передачу передал и никаких писем – ничего не было. А вот в колонию прислал письмо. Причем на компьютере. Я его сдал в музей национальный истории Украины во Второй мировой войне. Там, кстати, готовится огромная экспозиция политзаключенных. Вот. И в нем намекнул, что у него есть инсайд, что до выборов президента: до окончания выборов – ничего не будет.

Но тогда уже была ясность, что, скорее всего, в Украине будет новый президент и что, скорее всего, обмен будет, и он будет после парламентских выборов. То есть так, между строк, он мне объяснил ситуацию. Я, конечно, себя не то что успокоил, но почву для сдержанного оптимизма подпитал этим. И ждал. И когда я узнал, что выборы будут досрочными, это еще больше вселило в меня надежду, поскольку изначально они осенью планировались.

– Вам сообщили прямо в день обмена? Или как это было?

– Нет-нет. Происходило это следующим образом: шли дни, недели, месяцы, а ничего не было. И оперативники как-то раздражительно начали общаться со мной. Я не понял, почему. Потом поменяли начальника колонии. Он своеобразный такой. Жуткий типаж. И это произошло 15 августа в обед. Я уже готовился идти на прогулку. То есть нас, кто на безопасном месте, выводили после обеда. В это время меня опять перевели в камеру ШИЗО. Это уже была четвертая камера, в которую меня в течение недели переводили. То есть я заезжаю в камеру, начинаю наводить там порядок, потому что ужасная антисанитария: это лето. Соответственно, только-только навел порядок – меня переводят в другую камеру. И так неделю я переезжал.

– Мучили просто. Да?

– Я уже хотел возмутиться: "Почему это происходит?" Я не видел оснований каких-то. К тому времени я уже сам в "одиночке" был. Этого экстремиста буквально за два месяца до этого в лагерь отправили. Его рядом пристегнули, чтобы он докладывал, что происходит, что я делаю, и так далее.

И в обед – в два часа – открывается окошко для раздачи пищи, и надзиратель говорит: "Собирайтесь с вещами". Я говорю: "Ну как, "собирайтесь с вещами"? Я только вчера переехал в эту камеру: это четвертая за неделю. Давайте мне оперативника. Будем сейчас разговаривать". А он: "Да нет. Совсем собирайтесь". – "Наконец-то в лагерь". Он закрыл дверь – и ушел. А я начал потихоньку собираться.

Где-то в течение 30 минут меня вызывает оперативник и говорит: "Вот вам письма". Почта приходила два раза в неделю. Мне письма оперативник приносил. Я говорю: "А куда собираться?" – "Вам все скажут". И как бы натянутый. Если раньше он позволял себе больше говорить, то тут как-то ушел.

И через полчаса пришел офицер, который отвечает за воспитательные процессы, – он более мягкий, лояльный, – сказал: "Готовьтесь на этап. Я вам не скажу куда, но вы сами должны представлять куда". И тут я начал говорить: "Скорее всего, Москва?" Он кивнул. Я говорю: "Что делаем? Можно ли, я оставлю вещи? Я как раз оформил подписку на газеты Валентину Выговскому". Он говорит: "Вы пишите на нас, а мы потом, может быть, передадим". Потом, там, какие-то продукты, какие-то вещи... Поскольку мне сразу сказали с собой взять только 20 кг. А у меня там переписка, рисунки – все это половина этого веса. Плюс я же не был уверен куда. А вдруг это новая колония? Ехать туда без каких-то теплых вещей – это подвергать себя опасности новой. Соответственно, надо было эти решения быстро принимать.

Этот офицер мне пообещал, что он все передаст. В итоге ничего вообще не сделал. И я с отцом Выговского разговаривал. Он говорит: "Представляете, мы письмо получили – вообще ничего". Так подло поступили. Но в то же время я начал собираться, собрался – и мне сказали идти в административный корпус. Не один я, а в сопровождении. Когда мы туда пришли, как раз это был, по-моему, четверг. По четвергам и вторникам там происходят этапы. То есть я уже понял, что это этап будет. Раз 20 кг, то это будет самолет. Смысл меня самолетом везти на север или на восток? Это же расходы какие: меня, а еще конвойных – как правило, три-четыре человека. Это же растраты федерального бюджета. Логически напрашивался вывод: "Летим на запад". Так и случилось.

– В самолете?

– Самолетом, да. Сначала за мной приехал отдельный конвой. И я тут же говорю: "Дайте я перезвоню адвокату". А он говорит: "Мы не решаем такие вопросы. Нужно решение начальника колонии". И, соответственно, начальнику колонии звонит дежурный офицер и говорит: "Так, мол, и так: этот журналист хочет сообщить адвокату". Тот по инструкции мог отказать, но говорит: "Пусть звонит". Я за телефон, набираю адвоката раз, два, три. Потом я уже узнал: он был за пределами. Ну и смотрю, за мной так, издалека только, смотрит новый конвой – я набираю консула и говорю: "Здравствуйте. Это я. Вот такая новость. Меня сейчас этапируют".

А консул в шоке, говорит: "Куда?" То есть я понял, что и он даже не в курсе, что происходит. Я говорю: "В Москву, потому что самолетом". И следующий вопрос: "А где я вас тут буду искать?"

То есть я понял, что координация происходит без сообщений нашему диппредставительству. Но когда я так уже сообщил, положил трубку, меня сразу конвоем перевезли в Киров, где я пробыл ночь.

– Где ночевали?

– В СИЗО. Это тоже СИЗО было, только уже... Оказывается, там три этажа над землей и два – под ней. Там такие казематы... Я просто был шокирован, не знал. Когда был этап, нас в одних камерах держали, а там, оказывается, целое подземное царство.

– Страна лагерей и тюрем. Кошмар.

– Там жуткие такие места. Вот. Но ночь я там провел. В шесть утра мне сказали: "Собирайте вещи". Украли у меня там телефонные карточки. Причем ими там не воспользуешься: они остались со времен "Лефортово". Я тайно надеялся, что я там позвоню в "Лефортово".

Пришел конвой новый и объясняет... Майор с интересной фамилией... Вспомню – скажу. И он говорит: "Я такой-то, такой-то. Мы вас конвоируем в Москву. Сразу хочу вас предупредить: без никаких эксцессов. Это мой первый конвой воздушным транспортом. Поэтому мы будем жестко вести себя. Не думайте куда-то бежать или еще что-то. Вся полоса будет оцеплена". Я говорю: "Я домой собираюсь. Куда бежать? Вы меня и так туда отвезете".

Ну так, с шутками-прибаутками, в итоге сказали, что "вещи отдельно полетят, а вы – отдельно". И я понял, что это не специальный какой-то борт, а будем лететь обычным рейсовым самолетом: какая-то российская авиакомпания. В наручниках, но попросили переодеться в гражданскую форму. Я надел джинсы, рубашку. И, соответственно, нас – конвой и меня – привезли в автозаке на полосу.

Сначала завели меня. При этом полоса действительно была оцеплена автоматчиками. Тот расстегнул кобуру, в наручники меня, в наручники еще такого дядю под 150 кг – конвой. Мы зашли первыми. Зашли в самый конец Bombardier. То есть канадский самолет был. В самом конце сели. То есть за нами еще начальник конвоя и конвойный были, и вот этот дядя. Они все по форме – в камуфляже. Мне и конвойному надели наручники, прикрыли полотенечком, чтобы не пугать пассажиров. Потом зашли пассажиры. Полтора часа – и мы сели во Внуково.

Потом часа три меня передавали московскому конвою. Вещи ждали. И потом в автозаке меня повезли. Но я же не знал, куда. И уже когда мы приехали и остановились в каком-то дворике, я спрашиваю у конвойных, куда же все-таки привезли. Говорят, в "Лефортово". И когда открылись двери, я уже вижу улыбающиеся лица конвойных и надзирателей, которые меня почти 10 месяцев назад отправляли.

К тому времени там уже сделали ремонт в нескольких крыльях этого корпуса. И когда меня проверяли, обыскивали вещи все и так далее, потом отправляли на так называемую прожарку, чтобы не занести никакие инфекции, начальник по режиму подошел и сказал: "Роман Владимирович, я вам такую хату подобрал..." И действительно, была новая, с телевизором, правда, он не работал, потому что антенны не было. Радио тоже не работало. Это произошло 16 августа. И вот до 7 сентября я находился там.

– И сам момент. Вы ждали, ждали этого дня – и вот он настал. К вам пришли и сказали: "С вещами..."

– Это немножко по-другому происходило.

– Мне просто рассказывал Владимир Буковский, как освобождали его. Мне рассказывал Натан Щаранский, Мустафа Джемилев – узники совести, диссиденты знаменитые. Мне интересен этот момент, когда вы вышли – и понимаете, что все: летите в Киев.

– За день до этого – даже немножко раньше: где-то за неделю-полторы до этого... Камера была на втором этаже. Под камерой находилась фотолаборатория. Возвращаясь к рассказу, как меня отправляли на этап, – опять пришел тот же сотрудник и говорит: "Пойдемте сфотографируемся". Ну, по прибытии могли так сделать, но я уже находился там почти три недели.

Мы пошли сфотографировались – и меня подняли назад в камеру. Но двери не настолько звуконепроницаемые, и я слышу: дверь внизу, в фотолаборатории, – постоянно открывается, кого-то ведут, закрывается. И кроме того, слышу характерные команды. То есть я понимаю, что происходит какой-то процесс: кого-то конвоируют в эту студию, фотографируют – и выводят. И причем это так массово происходит, что я понял, что происходит какой-то серьезный процесс. Я не знал, что там есть украинцы, но я догадывался, верил, что это будет какой-то большой обмен.

И за день [до обмена], 6 сентября к нам, ко всем украинцам – всех же по отдельности выводили – пришел консул Черниюк. С искристыми глазами, взгляд такой... Лицо ничего не выражало, поскольку, я так понимаю, были переговоры с администрацией, чтобы ничего не сорвать. И он сказал: "Роман Владимирович, здравствуйте. Вот документ о возвращении на Родину. Вам нужно вот здесь подпись поставить". И для меня это было понятно: есть договоренность. Я подписался. На мой вопрос, когда же это произойдет, этот сотрудник по режиму сказал: "Ну, еще неделька-полторы". Я говорю: "Ясно".

Мой документ был предпоследним, а под моим было такое же удостоверение Павла Гриба. Я его потом уже увидел в автобусе. Ну и я, ничего не подозревая, вернулся назад в камеру, там прогулка, все дальше по распорядку, какие-то книжки, там, читал... А утром в четыре утра слышу звук – открывается дверь – не просто окошко: "Собирайтесь с вещами на выход". И я слышу шум такой. И я уже понял, что вот момент истины. Но при этом вещи уже с вечера собрал. Уже все в готовности домой. Но не верил до последнего. Соответственно, в четыре всех подняли – и где-то в восемь-девять только начали выводить. То есть сначала конвой ведет на 1-й этаж – мы там постель сдаем со всеми вещами. Нас уже берет конвой ФСБ – и всех начали заводить в автобусы.

Конечно, торжественное настроение у меня. И начальник колонии Ромашин, стоя, по спискам сверяя, кто заходит и кто выходит... Масса людей в гражданском, кроме этих всех, в черном и балаклавах, конвойных ФСБ. Нас по одному выводили. Опять же, никто никого не видел. И Ромашин говорит: "До свидания". Я говорю: "Нет уж. Прощайте". И пошел в автобус. И когда я зашел в автобус, я там уже увидел Артура Панова, я уже увидел Колю Карпюка. И  [Александр] Кольченко был там. Мы там все перезнакомились, потом пришел [Олег] Сенцов, потом пришли все остальные. И последними к нам в автобус сели девять моряков и Эдем Бекиров потом поднялся. Я его вообще принял сначала за какого-то мичмана, моряка раненого.

– Когда самолет украинский оторвался от полосы... Вы из Внуково вылетали, кстати?

– Да, из Внуково. Но как ехали туда – это отдельная история. То есть такой жест показательно-триумфальный. Нас всех посадили в автобусы, был конвой и полиции, и с мигалками – большими этими "ведрами" – автомобили сопровождения с темными окнами, два автобуса было. Нас вывезли из "Лефортово". Там много журналистов было. Мы пытались им жестами показать, что "мы здесь, мы возвращаемся". Освобожденные сидели возле окон, а рядом сидел конвой ФСБ. Потом колонна эта вышла... Это День Москвы был: 7 сентября. И нас провезли через всю Москву, вдоль Москвы-реки, вдоль Кремля, под мостом, где застрелили [Бориса] Немцова, под новым этим мостом Зарядье...

– То есть вам экскурсию сделали.

– Это, я думаю, умышленно. Показали несколько башен Кремля, мимо этого собора Христа Спасителя... То есть мне так кажется, что это умышленно был продуман маршрут.

– "Дорогая моя столица".

– Движение все перекрыто. И мы приехали во Внуково, но только не в терминал пассажирский, а нас отвезли отдельно. Там какие-то лесные насаждения, за забор, и там мы где-то часа два стояли. Мы видели, как борт с надписью "Россия" взлетает, охранники и их руководитель, координаторы вокруг него бегали, показывали пальцами – и мы поняли, что борт ушел. Нам разрешали говорить; если нужно было в туалет кому-то – выводили. И потом, спустя где-то два часа, мы увидели наш борт: Ан-168. Я его в Le Bourget, кстати, видел. Не летал никогда, но видел, несколько лет освещал на выставке. И тут – вот он, родной самолет за нами прилетел.

Нас вывезли на взлетную полосу. Сначала завели Эдема и Стаса Клыха, потому что у них были осложнения со здоровьем. И потом по очереди начали всех остальных заводить. Ну, разместились там. Встречали нас [замглавы Офиса президента Кирилл] Тимошенко и тогдашний [помощник президента Украины Владимира Зеленского, а сейчас – глава ОП Андрей] Ермак. Но разговаривал Тимошенко. Всех разместили на борту. Потом нам дали добро на вылет. Мы взлетели. Через час пилоты сказали: "Мы пересекли нашу границу".

– Когда вы оторвались от взлетной полосы, вы плакали?

– Вы знаете, у меня после смерти отца слез, наверное, не осталось. Поэтому я не плакал. Я просто сидел, думал. Даже фотографии какие-то есть. Был фотограф – он снимал. У каждого свои какие-то эмоции были. А я просто вспоминал то время, которое провел в заключении, в изоляции. И, конечно, эмоции разные были. Переполняли они.

7 сентября 2019 года. Сущенко на борту украинского самолета возвращается на Родину. Фото: president.gov.ua

Потом, уже когда мы пересекли границу, я думал, как я встречу своих, что им скажу. Я знал, что и коллеги там будут. И нужно было как-то обдумать это все, как-то взять себя в руки, овладеть эмоциями – и спокойно и достойно вернуться домой.

– Три года, проведенные в заключении на территории России, коту под хвост?

– Я бы так не сказал. Что-то потерял. Потерял, конечно, больше. Но и какие-то приобретения. Ты понимаешь цену многим вещам как и в межличностных отношениях, так и в какой-то дружбе, в отношении ко многим вещам в жизни. Быт, искусство, наука, знания – тут, конечно, я больше приобрел. Кроме прочего, конечно, научился какие-то животные инстинкты сдерживать. То есть ситуации разные были, можно было поступить и по-другому, но все сложилось как сложилось. Открыл в себе некоторые вещи, о которых догадывался, но никогда не мог понять, как их применить или что я обладаю такими качествами.

– Вам запретили въезд в Россию на долгих 20 лет. Вы об этом сожалеете?

– Да нет.

– Москву посмотрели.

– Да. Москву мы посмотрели. Да и не тянет туда.

– Не собираетесь больше? Не тянет?

– Нет.

– После того, как с вами так поступили, после того, как вы изнутри увидели всю эту скотскую систему порабощения личности, эту лагерную всю систему: извечную российскую, – ненависть к России у вас есть?

– Нет. Ненависти уже нет. У меня нет ненависти даже к тем, кто все это устроил. Но я очень хорошо помню, кто к этому причастен, и четко представляю, зачем это. Как таковой ненависти у меня нет.

– Ненависть лично к Путину, который развязал всю эту агрессию, по вине которого все это произошло с нашей страной и с вами в частности, у вас есть?

– Я бы сказал, что это не ненависть. Это другое отношение. Сложно это описать, но у меня четкая позиция: что этот человек совершил военные преступления, и они совершены во благо своего эго.

– Что вы думаете сегодня о Петре Порошенко?

– Я о нем думаю как о пятом президенте. Я знаю, что он очень много сделал для моего освобождения. Знаю, что он поддерживал мою семью, моих близких. Поэтому я ему очень благодарен за то, что он сделал в моей судьбе.

Я понимаю, что ему бы не удалось меня освободить, если бы украинский народ сделал другой выбор. И кто его знает, как бы все это происходило. Но произошло то, что произошло. И, безусловно, у меня к нему только хорошие человеческие чувства, слова благодарности за то, что он делал.

– Что вы думаете о Владимире Зеленском?

– Я еще до сих пор до конца не могу сказать свои ощущения, несмотря на то, что уже наблюдаю за ним многие месяцы. Это однозначно эмоциональный человек. Мне кажется, он искренний в своих намерениях сделать какие-то изменения в стране, провести, но, к сожалению, не все ему удается.

Не знаю, насколько он видит далеко или близко, но процессы, которые происходят в последние несколько месяцев, очень тревожные и серьезно огорчают. То есть все люди, которые верили в то, что они вернутся вместе со мной в следующие этапы обменов, верили, что они вернутся в страну, что их примут немножко по-другому, сильно разочарованы. Я не скажу, что я разочарован. Я где-то приблизительно так себе и представлял, что произойдет со мной и с моей семьей. Но многие люди, которые не из того обмена, – они очень разочарованы.

– Крым и Донбасс, по-вашему, когда-нибудь в состав Украины вернутся?

– Я думаю, да. Донбасс скорее вернется. Я четко понимаю, что это произойдет в средней перспективе. С Крымом будет сложнее. Но все, опять же, зависит от многих факторов. В том числе и от того хаоса, который сейчас во всем мире происходит. Не без усилий со стороны Москвы, тем более, все события связаны более глобально. То есть и коронавирус, и глобализация, и климатические изменения... Безусловно, мы выйдем из этого кризиса совершенно другими. В порядке каких-то вещей я вижу, что Крым рано или поздно вернется в состав Украины.

– Надежда Савченко, которая так же, как и вы, была узником Кремля, написала о своем заключении очень интересную, на мой взгляд, книгу. Вы, будучи журналистом, книгу о своих трех годах, проведенных в заключении в России, напишете?

– Да, я уже имею наброски. Удалось мне с собой привезти некоторые мои записи, хронологию, мысли...

– Вы вели записи?

– Да, я вел их. Имплементировал в несколько тетрадей. То есть я не был уверен, что мне позволят вывезти оттуда, поэтому, читая книги: их около 250 было за эти три года, – я выписывал какие-то интересные факты, мысли и между строк туда вписывал какие-то вещи. Кроме того, я вел рабочий дневник, в котором зафиксировал список книг, которые прочитал, письма, которые я получал, которые отправлял, чтобы контролировать почту, чтобы ничего не пропало. Они все связаны с какими-то датами, с какими-то событиями. То есть хронологию я собираюсь восстановить и написать какое-то литературное сочинение, скажем так.

– Роман, я хочу от всей души поблагодарить вас за интересный разговор. Я хочу поблагодарить вас за вашу стойкость. Я очень хочу, чтобы это интервью с вами посмотрело как можно больше людей. Потому что вы проявили замечательные человеческие качества, которые могут быть примером для очень многих людей в Украине и за рубежом. Спасибо вам.

– Спасибо вам, Дмитрий, за приглашение и за такой конструктивный разговор.

Видео: Дмитрий Гордон / YouTube

Записала Алина ГРЕЧАНАЯ