Жванецкий: Нет, не зря все, от первой до последней строчки, я создаю здесь, в Украине G

– Воистину, нет пророков в своем отечестве, и гениями у нас называют людей только после их смерти. Вы, Михал Михалыч, счастливейший человек, потому что гением вас признали еще при жизни, а у меня сегодня просто счастливый день, потому что знакомы мы много лет, но обстоятельно поговорить все как-то не получалось...

– После таких слов хороших, что ты обо мне сказал, как-то даже стыдно жить дальше, хотя постараюсь еще потянуть. Прости, перебил...

– По-моему, иногда очень важно сказать человеку в глаза, да еще при свидетелях, что он из себя представляет, тем более время это уже подтвердило, это аксиома, не требующая доказательств. У вас украинские корни: вы чувствуете себя человеком, который здесь родился и вырос?

 – Полностью. Конечно, моя родина – Украина, Одесса, а если представить все это в виде конуса (сначала широко, размашисто идет, а потом заостряется), то пространство большой развалившейся страны – мощной, с гремящими танками и ракетами – становилось все уже, уже... Вот здесь, у основания – Украина, ближе к острию – Одесса, а на самой верхушке – Аркадия, море, и там я...

– Не сочтите за комплимент, но я совершенно осознанно считаю вас абсолютным гением. Любопытно, вы придерживаетесь такого же мнения?

 – (Улыбается). Дима, вопрос ужасный – ну что я могу ответить? Об этом надо спросить у жены – все достается ей, да и друзьям порой перепадает. Это страшно, это мучительно... Внутри меня пепел – выжженная пустыня, а то, что ты говоришь, мне всегда кажется то ли сплетнями, то ли чем-то сомнительным... Понимаешь, всерьез никто таких слов не произносит: только на ухо, лично мне, и с этим я что-то должен делать, не знаю что...

Иногда думаю: "Да ладно, Миша, они просто тебя поддерживают, хотят сделать приятное", а с другой стороны, довольно много народу так говорит – почему это вдруг, спрашивается, они все решили доставить мне удовольствие? Ну а с третьей стороны, Дмитрий, никто ничего лестного обо мне не пишет. Имею в виду большую российскую прессу в Москве, куда мы все оказались выброшенными, потому что моряк должен жить у моря, а писатель, артист – возле искусства, возле театра...

Даже в тот период, когда я не принадлежал себе и, где бы ни появлялся, встреча была уже подготовлена и никакой силы характера, никакой злости не хватало, чтобы что-нибудь изменить (был еще жив Райкин!), даже тогда ничего хорошего пресса обо мне не писала. Вот и сейчас не пишет... Есть просто люди, у которых в крови: ничего хорошего!

В последнее время – потому, видимо, что на кого-то мое присутствие стало давить, – я слышу все больше негативных отзывов: то там что-то лишнее сказал, то тут, а я же продолжаю говорить... Значит, опять могу что-то не то брякнуть, кого-то походя царапнуть – особенно в этом жанре, в сатире. Поверь, у меня очень тяжелая жизнь, по-настоящему тяжелая...

(Мечтательно). Если когда-нибудь я обрету благополучие... Хотя верится с трудом... Собственно, у кого я его видел? Даже у олигархов на лице не замечал...

– Ну, у них – это понятно...

 – Оно только в нашем воображении... Я спрашиваю: "Миша, тебе нравится его яхта? А теперь представь себе это скопище механизмов хотя бы в плохую погоду с женщиной, которую он называет своей женой и которая сидит на этой яхте одна. Его же там нет, потому что он все время мотается по делам. Или пусть даже есть, но на море шторм, страшная качка. Судно-то небольшое...". Вот я и говорю: "Все это – игра воображения. Абсолютным благополучием чаще всего светится дурак – на лице умного человека счастья, как правило, не бывает".

– Иногда хорошо быть дураком, правда?

 – Конечно, мне даже кажется, что чаще, чем нужно. Почти всегда... Счастье – когда тебя понимают, и счастье – когда ты ничего не понимаешь.

– Порой умные люди специально прикидываются олухами – так легче. Вам приходилось изображать из себя что-то подобное?

 – Нет – этого я всегда требовал от женщин, и мне очень нравилось, когда у них получалось... Наши спутницы в этом поднаторели – изображают легкий кретинизм, когда нам нужно, и потому мы бываем счастливы... Говорим: "Ты моя!", и она кивает: "Я твоя". Ну что это значит? Может, в какое-то мгновение так и кажется, но кто поручится, что завтра все не изменится? Даже если она выдаст тебе удостоверение, что твоя, и ты с этой справкой всю жизнь ходить будешь... Все эти клятвы, как говорили в Одессе, "под дурачка", зато как мы счастливы в ту секунду, когда она это скажет, и, видя на твоем лице счастье, она тоже счастлива. Женщины овладели этим искусством сполна, а мужчины?..

...Если я буду спотыкаться, если ты вдруг увидишь, что мысль моя не развивается, говори дальше. Это как в физике: ты что-то сказал, сформулировал закон, допустим, Е = mc² – все, больше нам ждать нечего (смеется)! Альберт Александрович, спасибо! Ну что ему еще сказать?

– Почти уверен, что в 60-70-е годы, когда к вам пришел шумный эстрадный успех, вы мечтали стать членом Союза советских писателей, получить официальное признание, чтобы о вас говорили: "Писатель Жванецкий". Не исключено, что чем больше шло времени, тем чаще задумывались вы над тем, какое место занимаете рядом с такими корифеями сатирической литературы, как Аверченко, Зощенко, Ильф и Петров... Переросли вы, на ваш взгляд, кого-то из них или еще не дошли до их уровня?

– Дима, меня никогда не волновало, где мое место относительно покойных классиков, – я всегда думал, какое занимаю место относительно современников, тех, кто живет со мной на одной улице. При этом речь не об уровне благополучия, вовсе нет. Сейчас мне иногда даже стыдно, что у меня свой дом в Аркадии, что мои окна смотрят на море. Стыдно, потому что многие живут гораздо хуже, хотя, наверное, то, что я вижу море, очень мне помогает, это моя мечта с детства. Сравнивать же, где Ильф, где я, где Эдуард Багрицкий, а где Исаак Бабель?.. Нет... Нет!

Я тебе больше скажу: это не моя задача. Вокруг куча народа. Кто-то даже по службе – есть ведь такие должности – обязан всех расставлять: вот пусть и работает. Кто-нибудь где-нибудь... Не знаю, где, но такие люди наверняка есть. Может, и еврей найдется, одессит: возьмет и расставит все по местам. Если нельзя здесь, то где-то в Нью-Йорке обязательно кто-нибудь защитит диссертацию. Америка – странная страна, где исследуют такие предметы, в которых мы путаемся. Мы еще не сообразили, почем помидоры или где писатель, а там докторская уже готова. Мне Володин сказал: "Обо мне в Калифорнийском, кажется, университете диссертацию защитили". Вот и я жду, пока кто-нибудь что-нибудь обо мне защитит и я его с этим поздравлю.

– От коллег, которые тоже пишут сатиру, вы разительно отличаетесь – если на бумаге у них что-то смешное и выходит, то в жизни это, как правило, совершенно скучные, унылые персонажи. Вы же просто лучитесь юмором – это гены?

 – Любой националист и патриот отличается тем, что себя из конкуренции вынимает и ставит на особое место. "Скажите спасибо, что я русский, – говорит он. – Мне спасибо, и вам спасибо". Вот что в нем главное: конкуренцию сразу побоку... Я сейчас не хочу говорить о магнитофонах, транзисторах, микробиологии – не мое это дело, а вот он: "У нас духовность, мы – нация, и в случае чего побьем морды"... И невдомек бедняге, что ему разобьют в тысячу раз сильнее, потому что у конкурентов в руках техника.

Не буду говорить о других, но я вырос в смертельной борьбе за существование. Откуда этот юмор? Где его почва? Везде – от окончания школы до поступления в институт. Учителя предупреждали: парень идет на медаль. Шел, шел, шел, потом: нет, он еврей, – и где-то в 10 классе я перестал идти на медаль. Ни черта не получилось – еврей! Потом опять еврей, и снова еврей – все время я натыкался на это лбом, у меня не было того – самого главного...

Я всегда говорил: "А вы могли бы в этой стране прожить евреем?". Когда вижу антисемита, мне хочется спросить: "Ты что, завидуешь?". Дима, я же не вылезал из конкурентной борьбы. То подожгут, то не дадут, то обидят, то вообще задавят. Одно, другое, третье – и все время ты сглатываешь...

– ...а в конце концов вывезут в лес, изобьют и "мерседес" отнимут...

 – Да (грустно), это уже в конце концов... Когда ты так сглатываешь, сглатываешь и постоянно крутишься, черты вырабатываются и хорошие, и плохие. Плохие – это то, что делаешь исподтишка, когда никто не видит. Необходимость существовать при отсутствии свободы и демократии, украдкой, и вырабатывает это жизнелюбие, это цепляние за жизнь. Ну и, конечно, хотел я сказать: "Выживают талантливые", но нет, выживают все...

– ...правда, по-разному...

 – Да (задумчиво), но!.. Сейчас я закончу формулировкой: неважно, кем ты был, – важно, кем стал. Когда мне говорят: "Вы еврей, еврей!", я отвечаю: "Иисус Христос тоже евреем был, а кем стал!". Важно, кем ты стал, когда закончил с тем существованием и вышел за рамки нации, и вот уже Дмитрий Гордон – известный журналист, редактор, ведущий популярной передачи, говорит обо мне такие слова. Ну что тут поделаешь – жаль! Надо было сказать это раньше, хотя я готов и сейчас их послушать.

– Вот интересно, ваши родители тоже чувством юмора не были обделены? Как они относились к тому, что вам аплодируют полные залы, – вы ведь наверняка приглашали их на свои выступления?

– Папа ничего этого так и не увидел. Его не стало в 57-м, он умирал у меня на руках. Из Отрады – мы там снимали дачу – я помчался в райком партии, где был телефон, вызвать "скорую". Бежал на каких-то чужих ватных ногах – как я туда долетел? Ворвался в кабинет какого-то секретаря: "Мне надо позвонить, срочно!". Такой робкий, только-только после института... Он мне сказал: "Пожалуйста! Раз такое...". Боже мой! (Горько). Нет, не хочу вспоминать!

...Папа не успел, а мама многое видела. Она тяжело воспринимала такой успех: "Зачем это тебе надо?", на сердце у нее было неспокойно... Мама прожила такую же жизнь, как и я: "Ты работал в порту, все было хорошо...". Райкин ей говорил: "Раиса Яковлевна, у вашего сына талант. Скажите, чтобы он работал со мной, внушите ему. Он многого достигнет, мы достигнем вдвоем, только объясните ему, что у него все еще начинается, а потом пойдут переманивания". Маме очень нравилось, что Аркадий Исаакович с ней так разговаривал.

– Она понимала, с кем говорит?

 – Наверное. Все это напоминало какую-то женитьбу, в общем, Райкин посватал меня на работу, и я вышел за него замуж. У меня было два таких шага в жизни – в следующий раз это случилось, потому что почувствовал мощный авторитет и вышел замуж за Ельцина: мне показалось, что он покончит с коммунизмом. И действительно, пусть не до конца, но все-таки... Выйдя замуж, я сохранял двум этим людям верность...

– ...в отличие от них...

– ...да, пока они сами меня не выставили. Аркадий Исаакович, помню, сказал: "Миша!" – и показал на дверь, хотя с Борисом Николаевичем мы до сих пор в замечательных отношениях.

– Когда-то вы мне сказали, что самое яркое впечатление детства – это война, первая бомбежка. Чем же она так вам запомнилась? Сейчас очевидцев уже мало осталось...

 – Я, слава Богу, тоже войну помню плохо – мне было всего семь лет, но вот бомбежка врезалась в память. Сначала мы добирались из Томашполя, если знаешь такой городок, до Винницы, я впервые ехал на грузовике... До этого все на лошадях, на бричке (отец был сельским врачом, таким, как у Чехова), а тут радиатор, пробка... Впервые в жизни я увидел, как под этот металл летит дорога...

По сторонам я не смотрел, только вперед, и вот представь: радиатор, и под него на большой скорости уходит дорога. Меня это потрясло совершенно! Потом мы сели на поезд и ехали, а затем этот товарный эшелон остановился в поле, взревели бомбардировщики, и мы с мамой бежим – негде спрятаться. Она лопух на меня надела – думала, что замаскирует...

– Обычно, когда речь заходит об одесситах, подразумевается какой-то особый, исключительный, ни на что не похожий юмор. Скажите, одесский юмор – это не миф? Понятно, что сейчас прежней Одессы уже нет, но она действительно такой была или ее придумали?

– Нет, одесситы придумать ее не могли, хотя сейчас – да, грешат этим, потому что Одесса разъехалась. "Одесса больше там не живет", – это сказал не я, а какой-то замечательный израильтянин, бывший одессит. Милиция получила квартиры, освобожденные будущими эмигрантами, люди, которые разговаривали на том языке, попрощались с могилами. Приходила старушка на кладбище и говорила: "Изя, я уезжаю... За тобой будет ухаживать Аня, наша дворничиха, она обещала, а я не могу больше тут оставаться, уже все уехали и сейчас забирают меня... Изенька, прощай!". Она говорила это, сидя на могиле, и так уехала треть города.

Самое обидное в этой истории то, что никто им не сказал: "Останьтесь!", никто не сказал: "Возвращайтесь!", никто вообще ничего не говорил, только препятствовали, препятствовали, препятствовали... Да, все прошло, но скажите своим людям, что вы об этом думаете. Если их не хватает, скажите: "Вас не хватает", если, наоборот, без них полегчало: "Хорошо, что уехали", но нельзя делать вид, будто ничего не произошло... К сожалению, с Одессой случилось именно это.

Дима, тот город жил иначе... Тогда не было телевидения, поэтому все ходили по улицам. Я это в Эйлате сейчас увидел, в Израиле: ходят по улицам, будто нет телевидения. А у нас его действительно не было, поэтому люди друг друга видели, поэтому было упорное, настойчивое, на ходу ухаживание за девушками. Вот эти дурацкие: "Девушка, скажите, который час?", "Девушка, а вы куда? А вы читали Хемингуэя?"... Все это говорилось сзади, а сейчас как-то бессмысленно спрашивать...

– ...все равно не читала...

 – Я даже не знаю, где сейчас знакомятся...

Это была Одесса, и когда, например, во дворе вспыхивал скандал, одна дама кричала другой: "Ты вообще девочка!". – "Я девочка? – возмущалась соседка. – Чтоб у тебя такая дырка была в голове!"... В ход шли слова из коктейля, взбитого из трех-четырех языков, это был тот совершенно непонятный язык, когда мыслят по-еврейски, а говорят по-русски.

– Недавно писатель Александр Каневский сказал мне: "Ностальгия – это не тоска по березкам – березок много и в Америке, и в Канаде, – это тоска по себе молодому". Признайтесь, вам лучше было тогда, в той Одессе?

– Нет, и еще тысячу раз нет – во всех смыслах мне было в ту пору хуже. Я счастлив жить в это время, и вообще, все нынешнее недовольство, нервничанье, попытки писать – не писать можно обвести карандашом и назвать "счастливый период". Для меня. Живу уже так, как хочу, перестал быть частицей коллектива (я ведь даже не знал, что от этого человеку становится лучше), перестал чем-то интересоваться. Нет, не чужим мнением – мне по-прежнему важно нравиться публике: я еще от нее завишу.

Этим меня отравил Аркадий Исаакович Райкин: аплодируют – не аплодируют, смеются – не смеются... Страшное дело!.. Хотя я перестал уже себя одергивать, подстраивать: и смешного много пишу, и несмешного. Тьфу-тьфу! Так, ты спросил...

– ...о ностальгии. Чувствуете ли вы ее?

 – Это, поверь, не склероз, просто есть вопросы, которые я забываю автоматически. Значит, того заслуживают...

Тоскую ли я по себе молодому? Нет, ну о чем тосковать? Конечно же, нет, даже с точки зрения самой главной, которая у мужчин бывает...

– А вот с этим я вас поздравляю!

 – Заметь, я не имею в виду свои достижения в области секса. Из большого секса я ушел раньше всех, перешел на тренерскую работу... Помнишь, когда я это сказал?

– Давно уже...

 – Очень давно, но сейчас появляется нечто такое, что даже это делает совершенно другим, цветущим, не мимоходным мероприятием. По молодости ты пробегаешь любовь, как пробегаешь по городу, а сейчас уже не несешься как угорелый – ты здесь в центре.

– Портовые грузчики – каста особая. Что делал соскочивший с золотой медали еврей Жванецкий в Одесском порту?

– Ну, я же окончил институт инженеров морского флота. Честно говоря, и хотел туда попасть – еще не знал, что гожусь на что-нибудь литературное. Был сменным механиком по портальным кранам: примерно 12 часов работал, потом сутки отдыхал. Я возвращался домой после смены – красивый, молодой. Поспал четыре часа и свободен: вечером репетиции, ночью можно писать, и главное – рядом море... Приходят пароходы, разворачиваются, подходят к причалу – американские, английские, итальянские... Все остальные жители СССР к ним даже близко подойти не могут (и я, правда, тоже ступить на палубу не могу – у трапа стоит пограничник), но я был рядом с чужой жизнью, и это мне придавало большой вес в собственных глазах.

Оно и лучше, что я попал сразу в жизнь. Ну что может быть в Одессе трагичнее и веселее, чем порт, где покрикивают грузчики в косынках? Я же застал еще огромную массу ручного труда, – он и сейчас есть! – а значит, повидал людей. Ну что тебе даст человек, который сидит в башне на кране? К нему же, чтобы поговорить, надо ползти ночью наверх, а если еще кран американский или немецкий, который почти не ломается? А когда много ручного труда, ты окружен колоритнейшими людьми...

...Вот сколько живу, мне говорят: "Ты оторвался от жизни". Я, правда, до сих пор не знаю, как это сделать, но речь не о том. Что бы я ни писал, понятен всем, – это дала работа в порту.

...Дима, если я вдруг впаду в назидательность, останови меня, покажи дулю, и я замолчу.

– Дулю? Вам? Вы обо мне плохо думаете...

 – В общем, я стал понятен всем: в тюрьме, на кладбище, в больнице – везде и со всеми легко нахожу общий язык. Недавно был в клинике. Еду в лифте, входят больные: "Что вы здесь делаете?" – спрашивают. "Работаю", – говорю. Народ слегка ошалел, но поверь, ничего нарочитого в этом нет. Как сказал мне Фазиль Искандер: "Миша, у тебя в каждой строчке точки соприкосновения с людьми. Это, наверное, и есть талант". С разными людьми! Точки соприкосновения! Все это дала работа в порту!

– В свое время вы, Карцев и Ильченко втроем служили в театре у Райкина. Что это было за время и как ваша троица у него оказалась?

– Странно, ты почему-то считаешь, что я должен говорить о прошлом...

– А мы еще перейдем к будущему...

 – Когда? Тут хотя бы до настоящего дойти.

– Без прошлого нет настоящего...

 – Возможно, возможно... Время от времени Аркадий Исаакович приезжал в Одессу, но я уже об этом раз сто, по-моему, говорил.

– Это правда, что вы его атаковали?

 – Атаковал, но до этого где-то его нашел. Нет, вначале мы приехали в Ленинград, пришли к нему перед концертом и спрашиваем: "Аркадий Исаакович, можно мы вам покажем наш студенческий спектакль "Парнас-2"?". Он: "Конечно, я посмотрю с удовольствием". Почему-то глянул на меня и решил, что это может быть.

...Сцена, еще теплая от Райкина, после концерта досталась нам – от этого можно было сойти с ума. Вместо публики труппа – они, человек 20, сели в зал и хохотали всем театром. Я слышал их смех, смех Райкина... Все! После этого мы сошли в партер, Аркадий Исаакович каждого ободрил, записал телефоны, координаты и сказал мне: "Миша, пишите. Заведите себе толстую тетрадь"... То, что Райкин говорил мне, он, оказывается, повторял всем авторам, но тогда я об этом не знал, а сейчас то же самое делаю.

– Впоследствии вы заметили с его стороны какую-то ревность к вашему успеху?

 – А он практически его не знал. Мои выступления Аркадий Исаакович слышал лишь дважды: это были приветствия администратору Белкину и Утесову. Первый раз он сказал: "Ты знаешь, я не успею выучить текст – прочти сам". Во второй раз попросил: "Ты одессит, напиши что-нибудь об Одессе. Мне кажется, Леониду Осиповичу будет приятно".

– Аплодисменты тогда были?

– Были.

– И он их нормально воспринял или предпочел не заметить?

– Он был великий актер, и ничего, кроме одобрения, прочитать на его лице было нельзя. Уже потом, стоя у борта теплохода в районе города Саратова, он сказал: "Смотри, Миша, вот видишь, у меня группа пантомимы под руководством Григура? Хорошие ребята. Я их увольняю". – "За что?" – спрашиваю (а я у него был зав литературной частью). "За самостоятельные концерты". Откуда мне было знать, что это относится ко мне? Ни в институте, ни в порту, ни на Комсомольской, 133, у мамы так тонко со мной никто не разговаривал. С таким большим намеком трагическим. Я ведь так ничего и не понял.

– Разводились со скандалом?

– Ну какой скандал? "Все, – сказал он, – отрезанный ломоть!". Директор театра меня уведомил: "Аркадий Исаакович решил с тобою расстаться". Для меня это был шок, но, понимаешь, уже накопилось. Все время я где-то выступал: в одном месте, в другом, и ему пошли жалобы идеологического свойства. Райкин все правильно расценил, и я сейчас понимаю, что он был прав. Ну не может человек, находясь в его театре на должности, прикрываясь его авторитетом, такое творить.

Я, может, не прикрывался, но имя Райкина автоматически защищало, а я, как каждый провинциал, раздухарившись, стал пощипывать, покусывать, усиливал давление... Вот чисто клопиное поведение: тут вцеплюсь, там... Меня не трогают, публика ревет, в погоне за успехом не испытываю никаких идеологических или материальных затруднений, и, конечно, ему пошли сигналы из обкома партии, отовсюду... Правда, когда директор театра сказал мне об увольнении, я не поверил. Понес Райкину последние миниатюры, которые для него писал, под них положил заявление об уходе. Отдал ему эти листочки...

– Тонко...

 – Да (улыбается), решил проверить. Я был уверен, что он скажет: "Ты что, Миша, с ума сошел?..

– Оставайся!..

 – ...Как я такое могу подписать?". Другого автора у него не было, поэтому с моей стороны подло было так поступать, но я это сделал. Он прочитал. "Замечательная вещь, – сказал, – думаю, будем репетировать". Обнял и поцеловал. А на заявлении написал: "Уволить".

– Красавец! Сегодня вы на него обижаетесь?

 – Ну ты же видишь, как я говорю, ты же слышишь... Совсем нет... Поцеловал, похвалил и наложил резолюцию: "Уволить". Еще и сказал: "Думаю, ты сделал правильный выбор". Ему стало легче, потому что я сам подал заявление. Ну, тут я пошел пить. Надирался неумело, каким-то дурацким сухим вином – тем, что было в доме. Я был уверен, что за мной пришлют машину, и действительно, через три дня прислали театральный "рафик", привезли к нему. "Ну все в порядке", – думаю, а он: "Что же ты оставил театр без репертуара?". – "Как, Аркадий Исаакович, вы же меня уволили". Совершенно опухший от пьянства, от слез... Прямо как девушка...

– И от слез?

 – Ну, это так – художественный образ. Наверное, я не плакал, но очень много пил, потому был непонятливым: "Вы же меня уволили". Он: "Ну, уволил, но у тебя же совесть какая-то есть? Как ты можешь оставить театр без репертуара?". Для меня такое понимание совести, когда тебя увольняют, а ты должен еще продолжать работать, было слишком высоким... Нет, там и до этого были еще кое-какие звоночки... Я, например, знал, что он вычеркнул мою кандидатуру из списка на поездку за границу. "Ты не в курсе, – спросил, – почему с нами в Польшу не едешь?". Ну, Аркадий Исаакович – человек чисто театральный, чисто театральный...

– Говорят, в приснопамятные времена вашу фамилию иногда специально путали, коверкали, чтобы унизить...

– Да, это здесь, в Киеве. Киев – ну шо ж, это страница! У меня же ж тут потрясение было, и вообще, все, что я видел, меркнет перед Киевом тех лет... Короче, 69-й год, в Москве Всесоюзный конкурс артистов эстрады, в Одессе холера. Выехать оттуда можно было только через обсервацию, после анализа. На пароходе, стоявшем у морского причала (не помню названия, какое-то большевистское), людям трубку в одно место засовывали – на бактерии проверяли.

– Многие в результате становились гомосексуалистами...

– Большинство утверждало, что после такого анализа разговаривать с медсестрой на вы уже невозможно. Если бактерий у тебя не было, еще неделю ты должен был там болтаться, и только после этого через опустевший город везли в аэропорт... Короче, когда с Карцевым и Ильченко мы поехали в Ростов (перед этим уволившись от Райкина), естественно, никто нас не знал. Выступали в райцентрах, каких-то селах... На афишах писали: "Артисты, которые работали с Райкиным"... Ну а как же народ зазвать? Никто не приходил, но когда вернулись в Ростов (а накануне мы записали там на телевидении интервью), увидели супераншлаг! Ломали зал, горком партии тут же попытался соблазнить нас квартирой...

– Ого!

 – Там Провоторов такой был – все уговаривал переехать из Одессы в Ростов...

Cпустя пару дней втроем: Карцев, Ильченко и я – вылетаем в Москву, на конкурс артистов эстрады. Чем мы отличались от других артистов? Дима, вот чем?

– Лицами?

 – Нет. Конкурс проходил в три этапа, и в каждом у нас был новый репертуар. Все, кто прошел во второй тур, повторяли то же, что показывали в первом, а если шли дальше – с той же программой выступали в третьем. Ни хрена! У нас все три тура были абсолютно разные, исполняли уже такие миниатюры, как "Авас"... Разумеется, мы не могли соперничать с Кокориным, который читал "Письма Ленину". Он летел впереди всех и занял абсолютное первое место.

– Изысканный юмор!

 – Ну да. Иван Любезнов, председатель жюри, народный артист Советского Союза, руками развел: "Что я могу сделать – он читает "Письма Ленину"? Без ошибок!". Где сейчас Кокорин? Где Ленин? Оба исчезли – один раньше, другой позже, а мы, получив второе, то есть практически первое место, возвратились в Одессу, и нас тут же вызвали в Киев.

В гостиницу приехал директор Укрконцерта и сказал: "Товарищ Жеманюцкий, хотел поговорить именно с вами. Я знаю, что ваши подопечные Карченко и Ильцев – талантливые ребята, но я сейчас расскажу вам одну вещь. Из программы праздничного концерта Петр Ефимович Шелест лично вычеркнул (да не обидятся они на меня за это на том свете! – М. Ж.) Тимошенко и Березина и вставил ваших подопечных Карченко и Ильцева". Этот начальник говорил именно так, а меня называл исключительно Жеманюцким. Ему не было дела до фамилий, необходимость запоминать их его унижала.

– Голова тоже была забита "Письмами Ленину"?

 – Нет, он мыслил государственно. "Вы даже не представляете, – сказал, – что это значит". Я робко спросил: "Что?". – "А то, что сейчас мы едем с вами ко мне в кабинет, я даю вам карту города Киева, карандаш, и вот куда вы им ткнете, там, в любом месте, у вас будет квартира. У всех троих". Вот что значило: "Он вычеркнул...". Тогда же ходило такое выражение: "Петро Юхимович вышли, а палочка ихня стоять". Это был дикий соблазн, и какое же счастье, что мы устояли! Только благодаря Вите Ильченко, – я не настолько волевой! – но все равно мы не представляли себе, как можно жить в Киеве одесситам с нашим-то юмором. При той власти нас сразу бы всех перемололи.

– И вы отказались?

– Отказались. И кто, скажи, потом приезжал к нам принимать наши программы?

– Наверное, худсовет?

– Виккерс и Каневский (авторы большинства миниатюр Тарапуньки и Штепселя. – "ГОРДОН")... Прибывали в составе комиссии, мы читали им свой репертуар, правда, никто на них не обижается. Если бы мы жили в Киеве, тоже, наверное, ездили бы с той же целью в Ужгород или в Николаев, но это путь деградации – принимать у кого-то концертную программу, а потом говорить: "Миша, ну я же не мог сказать... Я должен был... Ты же знаешь, на что идешь? Ну что ты делаешь вид, будто не понимаешь?". Я был в лучшем положении, потому что просто создавал, а они в худшем: им это надо было вычеркивать... Сопровождать чиновников, объяснять что-то ребятам – все это очень непросто.

Потом мы с Черкасским поехали в Министерство культуры в Киев. Он был начальником Управления культуры в Одессе, а я автором. "Михаил, – предупредил он, – ты даже не представляешь, к какому человеку мы едем... Он так радуется: "Вот я был в Донецке – зарезал программу, во Львове зарезал, в Одессе, еще где-то". Я спрашиваю: "Но где-нибудь ты разрешил?", а он: "Нет, зарезал везде". Сейчас мы к нему направляемся, поэтому давай там буду разговаривать я, а ты молчи".

Я не помню фамилию этого человека – как всегда, что-то бледное, мучнистое, скрюченное, побитое мешками, поколоченное тысячу раз палками существо, исчезнувшее сегодня намертво... Конечно, он должен был нас зарезать, но, как говорит сейчас Рома (я уже это не помню!), у нашего Вити Ильченко была счастливая особенность: он мог прочесть самые острые вещи так тупо, что они приобретали совершенно советский смысл. (Это потом, когда мы начинали их разыгрывать, чиновники спохватывались)... Ну вот и все. Больше о прошлом я не хочу говорить, потому что, считаю, еще не время.

– Михал Михалыч, а это правда, что ваши записи даже у Брежнева были?

– Говорят, да.

– Опять-таки, если верить слухам, вас потому при советской власти не посадили, что вас поддерживали некоторые могущественные члены Политбюро...

 – Точнее, их шофера!

– Тем не менее я слышал, что вы ездили домой к Подгорному и к Полянскому...

 – К нашему с вами Подгорному ездил (это был последний его год у власти). Мне позвонили, спросили, смогу ли приехать к председателю Президиума Верховного Совета СССР Николаю Викторовичу Подгорному в гости... Естественно, я согласился. За мной прибыл зять Подгорного на вагонного вида "мерседесе" – подарке Аденауэра – и доставил к тестю на улицу Толстого. Николай Викторович жил в квартире из 16 комнат, куда входил даже гостиничный номер. Там я впервые увидел квадрофоническую систему, цветной телевизор – подарок Насера. После экскурсии меня пригласили к столу. Угощали поросенком с гречневой кашей, каждая крупинка которой была миллиметров по 10.

Вот тут-то из глубины квартиры вынырнул Подгорный и попросил что-нибудь почитать. Я начал, он прервал: "А поострее что-нибудь есть?". Я ему про министра мясомолочной промышленности, а он: "А еще острее?". – "Николай Викторович, – говорю, – я же не диссидент, иначе меня бы давно посадили". Удалился Подгорный так же внезапно, как и вошел. Я собирался попросить у него помочь мне хоть что-то издать, его дочке-офтальмологу сказал, что у меня были вопросы... Она вздохнула: "Ничего он тебе не сделает. Сиди, кушай...".

– У Подгорного был тогда, кажется, конфликт с Брежневым...

 – Да, поэтому он, очевидно, хотел, чтобы я щекотал его усталые нервы. Вот и пойми тут, кто первый антисоветчик – он или я.

А что такое Володя Высоцкий? На чем мы держались? (Я говорю: "Мы", но не сравниваю. Или сравниваю – не имеет значения, и не надо меня на этом ловить). Пленки с Володиными песнями слушали водители, и Брежневу дал их шофер. Мне кто об этом рассказал? Полянский, член Политбюро ЦК КПСС.

Тогда же многие наши ребята женились на дочках: Саша Филиппенко, Миша Филиппов, Ваня Дыховичный... Время от времени, находясь в совершенно безвыходном положении, я говорил: "Сашенька, ну помоги чем-нибудь – Зимянин же по идеологии". А Ваня Дыховичный – тот сам предлагал: "Давай, Миша, устрою тебе рандеву, примет тебя Полянский". (У меня тогда был вопрос насчет квартиры и как прописаться в Москве).

Ой, это сейчас мы привыкли, что охрана у всех, а тогда у Полянского я ее первый раз увидел: пушки под мышками... Вошел в кабинет, он раздвинул передо мной карту Советского Союза... "Михаил, – сказал, – я вас очень люблю. Сатиру мы должны поднимать, но что вы ерундой занимаетесь? Пуговицей какой-то (этот рассказ Райкин как раз тогда исполнял). Здесь, видите, хлеба нет, там мяса, тут воды"...

– Это он вам говорил?

 – Ну да, объяснял, что тут жрать нечего, а на целине урожай собрали, и теперь он гниет. Вот, мол, страна какая! Они, между прочим, всегда так говорят. Когда я вижу большого начальника, наперед знаю, что скажет он с укоризной: "Нам сатира нужна позарез, но почему вы за мелочи хватаетесь, когда вон что творится?!".

Они же все время: "Э-эх! Если бы вы знали!", но что именно, молчок. Поэтому у меня сейчас очень большие надежды на Украину, и пускай здесь такой же бардак, как и всюду, но хотя бы начали обо всем говорить. Я, когда смотрел недавно круглый стол во главе с Ющенко, когда слушал его и остальных, ощущал, что умные люди собрались, а главное, видел и слышал, что происходит. Тогда ведь шел разговор только о том, что "вы не знаете...". Мол, если бы знали, повесились бы...

– Вы хоть попросили Полянского вам помочь?

 – Да нет. Конечно, у меня было с собой заявление, но я не мог его подать, не мог даже вклиниться в его государственный монолог. 45 минут кряду он говорил мне одни комплименты – как ты. "Михал Манич, – сказал (он называл меня строго по паспорту), – вы не представляете, но ваши записи всюду. У Брежнева есть, у Биляка". Не помню, кто это...

– Первый секретарь Словацкой компартии...

 – "Леонид Ильич что-то под деревом вскапывал, а на нем висел магнитофон с вашей записью", – это мне Полянский сказал. Тогда еще магнитофоны, которые можно повесить на ветку, были редкостью. "Вы талант, вот только пустяки это все, конечно, – сатира нам должна помогать"...

...Не умолкал он часа полтора – я слушал и слова не мог вставить. Во-первых, из вежливости, а во-вторых, человек не давал мне вступить. Я уже и про заявление забыл, как тут раздался звонок. Он: "Что там?".

– Очередной голод?

 – Полянский по телефону: "Тут у меня как раз знаменитый сатирик сидит. Я чувствую себя прекрасно. И он чувствует себя прекрасно". И ко мне: "Вот, Михаил, и все, к сожалению. Будьте здоровы" и как-то под попочку, под попочку... Так вместе со своим заявлением я и выкатился – окрыленный и страшно довольный.

– Не закружилась голова от того, что сам Брежнев, вскапывая что-то под деревом, слушает ваши записи?

– Но ничем же нельзя было воспользоваться, ну никак! Через каких-нибудь пару дней меня вызвали в Союз писателей и чуть не посадили в тюрягу. В общем, их протекция не имела никакого значения.

– Вы говорили о голоде, а у вас были такие ситуации, когда сами не ели досыта, – элементарно не хватало продуктов?

 – Дима, это длилось полжизни.

– Как?

 – Да что ж я, такой старый?! (Эмоционально). К чертовой матери! Но если подумать, продуктов не хватало с моего рождения до окончания института. В порту я работал восемь лет – из них три-четыре года оладьи со сметаной в портовой столовой второго участка были для меня самым желанным лакомством. Потом, когда пошли апельсины, когда какие-то разгружали орешки, мы их воровали и ели. Жрали до поноса дикого, просто до разрыва, и все это – на фоне голода.

Я перестал голодать, начал уже питаться нормально, когда поступил в Высшую ордена Боевого Красного Знамени и ордена "Знак Почета" военно-политическую академию бронетанковых провинциалов при театре миниатюр, когда начал работать заведующим литературной частью. Когда же пошел первый гонорар за спектакль "Светофор", я стал не просто человеком, а богатым человеком. Много ли тогда получал? 1200 рублей в месяц. Авторских!

– Сказочные деньги!

 – И это после того, как в порту работал за 84-85 рэ.

– Для многих вы олицетворяете образ классического еврея. Приходится иногда слышать, что антисемитизм подогревают сами семиты – вы с этим согласны?

 – Антисемитизм – это что-то очень больное... Не могу говорить обо всех евреях – они тоже разные, но, конечно, под натиском обстоятельств у этих людей веками вырабатывались малопривлекательные черты. Мы должны понимать: не все держится на мифологии – есть и реальные предпосылки. Шло это от специфического развития из-под полы, из-под каблука. Вот я подумал сейчас, что пролезающее сквозь асфальт и сквозь щели растение имеет скрюченный вид – откуда у него возьмется свободный аристократический ствол?

Да, когда ты свободно, ничего не боясь, растешь в Англии, когда у тебя предки, потомки, замок и несколько поколений тянутся кверху, глаз радует прекрасное дерево, а здесь все выдавливалось, поэтому обижаться на евреев не надо. Нужно просто понять, как происходило развитие, откуда вот эта чудовищная вывороченность, изворотливость и стремление провернуть что-то за короткий период, пока не поймали. И вот ты бежишь, пока не схватили, и должен успеть и написать, и произнести, и еще что-то сделать, и тщеславие появляется нездоровое.

На самом деле, Дима, тут нечем гордиться, а многие, так получается, нос кверху: "Мы гордимся... Столько-то профессоров, столько-то академиков, столько-то композиторов на душу населения"... Разумеется, это раздражает других людей, обижает. Мы сами должны быть на равных, не выпячивать свою исключительность, которой, может, и нет... В Израиле, например, мы ее, эту исключительность, что-то не видим – она возникает именно там, где притеснение было. Не надо пытаться этим торговать. Нехорошо. Мне так кажется...

– Если бы я работал в КГБ и занимал там видный пост, наверняка попытался бы вас завербовать. К вам с подобными предложениями обращались?

 – Ты все о прошлом меня спрашиваешь... Нет, это невозможно!

– Такое прошлое зачастую тянется в настоящее – это происходит у многих...

 – Конечно же, вербовали, причем почему-то не в институте, не на кафедре, а в каморке у дворничихи бабы Даши, на Комсомольской, 133. Там жил кагэбист, и меня туда вызывали. Выкручивался я, как только мог. Вывернулся: мол, не достоин, ничего еще не понимаю. Еще раз пытались охмурить (пожалуй, это был последний "привод" в КГБ), когда сбежал Миша Барышников. Они меня вызвали и уговаривали написать письмо, чтобы знаменитый танцовщик вернулся. Я лепетал: "Он не знает моего почерка – как он поймет, я ли это письмо написал?".

– Под дурака косили?

 – Под дурака. В общем, они увидели, с кем дело имеют, и... отпустили. Не было, наверное, задачи ломать меня через колено – я уже был известным автором, меня передавали друг другу на пленках, но пришлось отвечать на эти вопросы, выслушивать... Надо было видеть их недоумение: "Эх, Барышников... Как же он мог сбежать – только что получил "волгу"?". Машину цвета "белая ночь", как сейчас помню. "Как это он, как это он?.. На Управление культуры дали три штуки, ему не досталось. Мы специально выхлопотали, помогли... Знали, что у него какие-то настроения зреют"...

– Неблагодарная сволочь!

 – Неблагодарная! У них в голове не укладывалось: как же он мог сбежать?

– Когда пол-Одессы снялось с обжитых мест, когда один за другим начали уезжать близкие друзья, вам не хотелось последовать их примеру?

– Нет. Абсолютно. Было горько, но что я мог сделать?

– Не хотели терять зрителя?

– Нет, об этом я даже не думал. Просто, Дима, представил себе, как к американской девушке подойду. Ну кто я там такой? Бр-р-р! Так ясно понимаешь, какое дерьмо ты сам, в какое дерьмо погружаешь ее и кому вообще нужен. Вот что самое главное! Кто я, о чем и как могу пошутить, где найти тот блеск, который тогда уже мне был присущ? Я ведь неплохо владел языком, кого-то мог покорить, и тут вдруг лишить меня самого главного? Бросить туда, где я пуэрториканец? Без специальности, без языка, без мозгов... Опять в пятилетний возраст, опять все сначала?

И знаешь, оказалось, что я прав, – это действительно стало главной проблемой. Дети, которые уже там выросли, ее не почувствовали, а вот молодые ребята, которые туда приехали... Жены их побросали. Тут же свалили, потому что спрос огромный. Не все, конечно, – я обобщаю чисто художественно, для юмора – но большинство красавиц они там потеряли мгновенно. И пошли слоняться: ни денег, ни языка... Ни лоска, ни костюма, ни фигуры – ничего...

А что мы без женщин? Зачем нам без них успех? Зачем преуспевание? Какой стимул подняться, если ты без женщины, если за тобой нет аплодисментов? Вот если оброс ладошками женскими, если их много, можешь гордиться. Они на ветру хлопают, тебя оглаживают, но – только когда ты уже вырос. Это те же аплодисменты, просто в отсутствии публики.

– Думаю, у вас часто были, да и сейчас наверняка случаются депрессии, когда хочется тупо запереться и пить, пить, пить...

 – Да (кивает головой), бесконечные депрессии...

– Что же в такие моменты вы пьете?

 – Ну что об этом рассказывать, жаловаться? Я все вываливаю дома жене – она уже еле дышит. "Что на этот раз?" – спрашивает. Когда она мне советует: "Думай о хорошем", я закрываюсь, пытаюсь думать, но где его, во-первых, найти, а во-вторых, как о нем думать? Сижу-сижу... Наконец вниз сбегаю: "Кажется, я подумал о хорошем"... Потом опять: "Нет, еще нет!"... В общем, у меня это все не получается, а во время депрессий... Нет, я не пью, к сожалению, а только как-то переживаю. В общем, главное, Димитрий, садиться за стол и писать, писать... Потом собрать своих друзей где-нибудь в клубе одесситов...

– ...и читать?

 – Да, и прочесть им. И вдруг такой кайф, такой рев!.. Вот сидит человек в горе, в слезах, пишет, жалуется, а когда читает, оказывается, что это страшно смешно. Хохочет народ, просто умирает, и ты думаешь: "Как это получилось? Что за насмешник Господь Бог, который все твои слезы превращает в неистовый хохот?". Просто обидно бывает. Потом начинаешь собой гордиться... Когда один подходит, говорит: "Гений!", второй, и ты расправляешь грудь: елки-палки!..

– Чувствуешь, что в их словах что-то есть...

 – Думаешь: "Ребята, чем ответить на это? Только покраснеть", но я счастлив – вот и все. Конечно, я не могу сейчас в интервью расходовать то, что хочу дать на концерте: надеюсь, зрители обязательно это увидят. Я записал в Москве авторский вечер, и я еще запишу – может быть, даже в Украине, чтобы в квартиры бесплатно, без билета пришел новый репертуар. Это достойно того, чтобы люди посмотрели, – все мы получим кайф.

– В конце 80-х, когда вдохновленные перестройкой газеты начали уже писать обо всем, я безобразно, нахально – до сих пор не могу себе этого простить! – сказал вам, что, на мой взгляд, вы находитесь в кризисе. Вы подтвердили: "Да. В полном говне!". Преувеличили?

– (Улыбается). Обычно я с удовольствием подобные вещи подхватываю...

– Пококетничали?

 – Да, пококетничал. Кризис чувствовался, видимо, где-то снаружи, а внутри у меня его не было. Просто, зная, что люди очень любят борцов за справедливость, пытался соответствовать, но боролся не я – талант мой боролся. Это он тащил меня все время за собой на веревке, как почуявшая волю собака, а сам я никогда не был борцом, не был политиком. Когда исчезла советская власть, мне так хорошо стало, так хорошо! Да, я не сразу нащупал, о чем говорить, но сейчас знаю...

– Михаил Задорнов сказал мне, что, по его мнению, перестройку в Советском Союзе сделал не Горбачев, а Солженицын, Жванецкий, Высоцкий и Окуджава. Вы с этим согласны?

 – Конечно же, нет – ну почему я должен соглашаться с тем, что говорит Миша Задорнов? Мы конкуренты, хотя, разумеется, очень приятно слышать это со слов Миши. Михаил Николаевич молодец, набрал высоту... Ему еще то помогает, что он все-таки свой, понимаешь? Я не могу говорить: "Мы, русские, умнее всех" – мне тут же набьют морду, хотя, может быть, это правда... Просто за слово "мы"...

– Надо же совесть иметь, да?

 – Да, и рано или поздно либо те, либо другие, но набьют, поэтому приходится молчать. Хотя я, может быть, так и думаю, но не вслух. А он молодец, режет в глаза: "Американцы дураки!". Может, так и есть, но я не решаюсь такое сказать, ну нет у меня фактов, полностью подтверждающих эту теорию. Наоборот, если судить по технологиям и количеству изобретений... И все наши почему-то туда бегут...

– А не они – сюда...

 – Что же они, ученые, потоком к дуракам прутся, побросав метрики свои, звания? Спортсмены, забыв про массовость, тоже за океан мылят шеи. Ну, видимо, раз туда бегут, а сюда пока нет, значит, среди дураков жить легче...

В общем, Миша рискованно говорит, а я – сдержанно, осторожно, хотя, думаю, мы – то есть я, Владимир Семенович, Булат Шалвович – звучали и, самое главное, стали популярны. Люди же сами эти записи распространяли... Конечно, огромное количество пленок сыграло большущую роль. То, что сегодня я говорил в Москве, завтра оказывалось во Владивостоке. Как? Не знаю.

– КГБ, очевидно, записывал, и он же распространял...

 – Может быть (задумчиво), может быть... Витя Шендерович однажды рассказывал, как впервые меня услышал. Где-то на пляже стояла толпа людей, посредине магнитофон, и оттуда мой голос. В Одессе тогда пройдешь возле забора – оттуда мой голос. И у Володи Высоцкого было так же, все расходилось кругами...

– Вы с ним встречались, с Владимиром Семеновичем?

 – А как же. Ой, недавно в Одессе на День независимости Украины новый губернатор Плачков (очень симпатичный такой) проводил парусную регату, и вдруг позвали меня. До того два месяца сидел – никто никуда, хотя знали, что я в городе. Даже стал беспокоиться: чего это не зовут? Правда, в Одессе время от времени это бывает – там нет пророков в своем отечестве. Там плюют: есть кто, нет... Даже в репортаже иной раз услышишь: заезжий сатирик, поэтому мне ничего не остается, кроме как тихонько бороться за существование.

Так вот, заезжий сатирик был приглашен в качестве свадебного генерала на открытие парусной регаты, и там, стоя возле губернатора, я встретил директора завода "Промсвязь". Есть такой в Одессе – не знаю, что они выпускают. Чем этот завод прославился? Тем, что лет 20 назад... Когда умер Владимир Семенович?

– В 80-м году...

 – Ага, значит, 27-28 лет назад у нас должен был там состояться концерт в обеденный перерыв, а накануне в Одессу пришел пароход "Грузия". У его капитана Гарагули на борту часто гостили известные люди. Как он это делал? Писал заявление: "Каюта "люкс" протекает, нуждается в ремонте. Просьба вывести ее из продажи". Советская власть была хороша тем, что плевала на всякие мелкие денежные неурядицы, поэтому бумагу подмахивали без лишних вопросов, а там все время плавали. И вот в этой каюте "люкс", которая якобы протекала, то ли из Батуми, то ли из Тбилиси прибыли Марина Влади и Владимир Высоцкий. Накануне они дали мне телеграмму, что хотят со мной увидеться, а я был тогда грешен: числился режиссером Московского государственного мюзикл-холла. Как я туда попал?

– По женской линии...

 – Нет. Честно говоря, меня просто спасали. Были какие-то очередные неприятности, я занимался чем-то сомнительным, и Ролан Быков (он был художественным руководителем, главным режиссером) взял меня туда на работу, чтобы как-то уберечь. Н-да, время было тяжелое...

У Высоцкого же была в то время мысль сделать русско-французскую программу "Москва – Париж": "Миша, я пою и говорю по-русски, Марина по-французски. Мы оба на сцене – ведем концерт. Московский мюзикл-холл часто играет в Москве – ну что может быть лучше?". Прекрасная идея! Он спросил: "Где можно вас послушать?". – "Завтра мы: Карцев, Ильченко и я – выступаем в обеденный перерыв на заводе "Промсвязь".

Привез их Олег, друг... Настоящие друзья Высоцкого сегодня не говорят ничего. Я вот даже фамилию этого парня забыл – знаю только: альпинист, спортсмен, сейчас живет в Лондоне. Подъезжают "жигули", Олег за рулем, а рядом голая, как я видел, женщина. Оказалось, Марина Влади... В те дни жара стояла неимоверная, и она была как-то раздета...

– До неприличия или в рамках?

 – В рамках, но французские рамки – не наши, и поэтому на заводе "Промсвязь" ей выделили плащ-палатку, чтобы укрылась. Ажиотаж поднялся страшный: Высоцкий с Мариной Влади в зале красного уголка. Можно потерять сознание?

– Можно!

 – Дирекция завода, обком партии – все вокруг них носились, ну как возле шампуров на гриле. Марина уже сидит, а в зале суета, все ходят, как в Мавзолее, кругами... Это же советское время, тогда люди не видели звезд, тем более таких, как Марина Влади. Представь: французские фильмы, ее первый муж Роберт Оссейн... Движение не прекращалось, пока Володя не попросил: "Дайте же посмотреть, ну пожалуйста, я вас очень прошу". В общем, все расселись и мы сыграли.

Это была одна из памятных встреч. Противные слова – памятная встреча, но ты меня сам вынуждаешь. Мне кажется, я уже много говорю. Нет?

– Вы замечательно говорите, не умолкайте, пожалуйста...

 – Нет, я все-таки умолкну. Не хочу оказаться нудным – для меня это самое страшное. Можно быть трагичным, комичным, больным, даже молчаливым – только не нудным. Если кто-нибудь, даже мама, говорила: "Скучно с тобой", для меня это было самое страшное.

– Михал Михалыч, а когда появились новые русские, они вызвали ваш интерес как персонажи? Вам приходилось общаться с людьми, которые были вашими поклонниками, а потом у них появилась куча денег и они принялись ими сорить, стали вас приглашать?

 – Если позволишь, я не буду на этот вопрос отвечать – он не кажется мне интересным. Ты, кстати, заметил, что нам сейчас показывают на телеэкране? Вот в Ливане прошла война, а у меня полное ощущение, что продолжается какое-то шоу, раскрученное на весь мир. Достаточно кровавые фильмы, которые сейчас идут, приучили нас смотреть на трупы и кровь, мы не отводим глаз, когда что-то падает, взрывается и после этого куча народа остается лежать, а их вытаскивают, тащат...

На войну смотришь, как на картинку: то же телевидение, те же практически титры, только все уже не понарошку. Публика же, как на футбольном матче, сидит: одни болеют за этих, другие за тех. Вот я и говорю: нас довели до такого состояния с помощью Голливуда, этой фабрики грез. Кинотеатры собирают огромные залы, где люди с поп-корном смотрят те же взрывы, те же выстрелы, тех же убитых... Точно так же мы сейчас смотрим живую войну, настоящую. Что нужно, чтобы ты очнулся? Чтобы пуля, не дай Бог, попала прямо в тебя? Но ты будешь мучиться, а остальные вот так же, с любопытством, будут смотреть на твои судороги.

Вот в какое странное время мы попали, какой плавный переход получился.

(Пауза). Да плевал я на новых русских – они уже мне неинтересны! Они действительно ничего из себя не представляют. И раньше не представляли, но сейчас уже и порода немножко другая. Все-таки пить, по-моему, стали значительно меньше. Какая-то цель у людей появилась: либо желание заработать, либо возможность, либо уже зарабатывание – то, что не допускает спиртного.

В человеке, если он чем-то руководит, если у него имеется капитал, какое-то странное ко мне отношение прорезалось – я вдруг обнаружил, что очень богатые люди меня не зовут, я не в их вкусе. Им подавай знакомых артистов...

– ...Диму Билана...

 – ...да. Все какое-то примитивное такое, поющее. Цыпочки, ножечки, ручечки (я и сам с удовольствием смотрю на поющих девочек). Все как-то упростилось, по-моему. Прекрасно понимаю, что к чему, и мне не обидно говорить о том, что сейчас происходит, но за смысл публика платить не согласна. Нет его – и не надо, черт с ним, и автор, разумеется, ничего за него не получает.

Такое ощущение, что сейчас все что-то очень изматывающее делают, поэтому хотят быстро-быстро отдохнуть, освободиться. Я помню время, когда делали нечто необременительное, такое, после чего не надо было отдыхать. Теперь все устают... "Михал Михалыч, – говорят, – да не надо об этом думать". Поэтому я тоже перестал их снабжать смыслом, и все-таки хочется, если уж говорить, то поумнее немножко... Мне кажется, тут можно найти удачное соединение, но я очень боюсь, что сегодняшняя жизнь, когда мы смотрим на настоящую войну и воспринимаем ее, как художественный фильм, заставит в искусстве искать беззаботности...

Не знаю, как для тебя, а для меня, например, и в развлечении должен быть смысл. Когда ты приглашаешь людей на интервью, тебе же хочется, чтобы он был. Вот и читатели, всматриваясь в мои ответы, пытаются его уловить, и я хочу дать им что-то толковое...

Увы, смысл сейчас оказался в резервации. Мы как-то прячемся в свою раковину, а где потом окажемся? Впрочем, мне не хочется никого поучать. Думаю, это явление, связанное с переизбытком крови и выстрелов, поэтому крен наметился в развлечения. Ввиду того, что жизнь стала слишком сурова, в искусстве все хотят отдохнуть, выехать как бы за город... В мозгу молоточком стучит: "Выключи, выключи... Мы расслабляемся. Пусть они приедут, рассмешат... Давайте расслабляться".

– Одно дело смотреть ужасы по телевидению, а другое – когда они происходят с тобой. Помню, лет пять назад мы смотрели с Львом Дуровым новости, и вдруг диктор сообщил, что у Михаила Жванецкого угнали "мерседес", а его самого избили. Дурову стало плохо, в сердцах он сказал: "Ну нельзя в России ездить на "мерседесе"!". Когда произошло нападение, у вас возникла такая же мысль?

– Дима, я инженер и всю жизнь мечтал ездить на "мерседесе" – для меня это воплощение прекрасной машины. (Эмоционально). Какого же хрена? Я что, недостоин этой марки? Или все-таки достоин? На чем ездить в России? Не хочешь, чтобы завидовали? Значит, никогда не ложись в постель с красивой женщиной, а я всю жизнь мечтал о красивой женщине, мечтал об этой машине. Мечтал, добился, и тут же получил по мозгам... (Пауза). Ну ничего, я это пережил.

(Эмоционально). Что значит не высовывайся? Ради чего? Раньше у меня были "жигули", и вот, наконец, появилась машина, о которой мечтал. Не дали поездить? Ничего страшного: следующий за мной едет уже на "роллс-ройсе", тот, что за ним, – на "бентли"... Чем дальше по времени и чем дальше от меня по расстоянию, тем лучше автомобили.

– Вам не казалось, что это происходит не с вами?

 – Нет, со мной – я это чувствовал.

– Одно время писали, что ваш джип нашли и вернули, что Путин распорядился...

 – (Перебивает). Разыскали в одной из закавказских республик – это мне министр внутренних дел сказал, – но в таком высоком гараже! Он сообщил: "Наши даже сфотографировали эту машину, но до выборов лучше ее не трогать". Ну а куда она после выборов делась, я, если честно, не знаю.

"Комсомолка" написала, что джип нашли. Ну кто против? Миша Леонтьев, которого сейчас лишили возможности въезжать в Украину, даже сказал (не мне, а кому-то): "Конечно, будь я Жванецким, и мне бы машину вернули". (У него тоже угнали авто). Один я, как очевидец, заявляю, что "мерседеса" своего так и не увидел, но кому теперь буду жаловаться, если газеты сообщили, что полный порядок? То есть разыскали этот джип точно, а вот кому вернули, сказать не могу.

– Говорят, даже Путин интересовался у вас судьбой угнанного автомобиля?

 – Это было в Кремле, на вручении Государственной премии. Когда я принимал из рук президента награду, он вдруг спросил: "Машину нашли?". Потом в журнале "BOSS" появилась фотография, где я стою перед Путиным полусогнутый. Ну прям прогнулся перед начальством!

– Это что же, рефлекс?

 – Нет, просто президент спросил шепотом, а я плохо слышу – от всех динамиков слух у меня ослаб. Вот тебя слышу хорошо – ты говоришь громко...

– Я просто в Высшей школе КГБ не учился, не знаю, как надо правильно...

 – (Улыбается). Путин: "Машину нашли?". Я: "Чего?"... Этот момент ловко сфотографировали. Мне понравилось, что он у меня спросил, вернули "мерседес" или нет... Вместо того, чтобы мне, видимо, ответить. Потом тихонечко, едва шевеля губами: "Вообще-то надо владеть правилами дзюдо, карате". – "А я не владею". – "Ну так приходите со мной тренироваться". Я растерялся, не знаю, шутит он или нет. Я в Кремле первый раз, а президент там каждый день. Спрашиваю: "Куда приходить?". Путин: "Сюда". – "В Кремль, что ли?". Он: "Да, да, да!". Я тут же себе представил, что стою у ворот в кедах, в белой, перепоясанной рубахе – готовый заниматься дзюдо. Правда, не это главное – потом я еще представил, что бросаю власть через плечо...

Вот такой разговор состоялся у нас шепотом. Все не могли понять, о чем мы говорим, почему я все время нагибаюсь.

– Я задам неудобный, наверное, вопрос: как вы считаете, сегодня Россия тоталитарная страна? Приложил Путин усилия к тому, чтобы она такой стала?

 – Ты знаешь, я живу в двух странах: то здесь, то там – и, если честно, критически говорить о России предпочитаю в России – у меня есть передача "Дежурный по стране", где я могу себе это позволить. Страна не тоталитарная, она авторитарная, но у меня есть полное ощущение, что народ сам этого хочет. Как-то так получилось в результате экспериментов, проклятий в сторону Ельцина, либералов и демократов...

Видишь, ты меня сегодня спрашиваешь в основном о прошлом, и у Путина идеалы из того мира. Мы там выросли, родом оттуда, но мне кажется, что основная каша варится где-то за его спиной, я думаю, что и сам он не главный. Это просто удобная для всех фигура – мне, повторяю, так кажется.

– Вам еще не наступали на ноги, не били по рукам, не говорили: "А вот этого ты не читай... Тут не появляйся... А этого вообще не надо..."?

 – Думаю, что говорили. Уведомляли: "Мы не можем, это по телевидению не пойдет", не объясняя почему. Здесь, в Украине, подобного не бывает?

– К счастью, пока нет!

 – Значит, в Киеве дышится легче.

(Вздыхает). Я сейчас скажу не острую, а очень простую вещь. Ты хочешь говорить о Путине, а мне нужно вести программу, которая называется "Дежурный по стране".

– Поэтому сменим тему?

 – Ну сам подумай: я начну обсуждать с тобой Путина, и эта передача сойдет на нет, а ведь в ней я себя чувствую довольно свободно, и мне говорят, что она не подвергается никаким сокращениям, то есть выходит пока без цензуры. Почему? Потому что каким-то невероятным образом удается обойти все подводные камни. Нельзя сказать, что мне эта программа безразлична, – я же хочу, чтобы она была, поэтому об этой фигуре, по-моему, я сказал уже все, что нужно.

– А знаете, я тоже хочу, чтобы ваша программа была, и давайте мы эту тему закроем...

 – (Немного по-детски). Ты меня понимаешь?

– Отлично...

 – Это к разговору о цензуре: есть она или нет.

– Конечно же, нет, все замечательно!

 – Два хитрозадых тут собрались (смеется)! О-о-очень таких хитрых.

– Это на самом деле грустно...

 – Я знал, что ты воспользуешься этой темой и начнешь выжимать меня как тряпку.

– Все, переходим теперь к Украине. Когда начались события на Майдане, о чем вы подумали? Вам нравилось то, что здесь происходило?

 – Нравилось. Я видел людей, видел народ, чего давно не случалось. Кстати, ты знаешь, в чем разница между двумя странами? Москва для меня – это средоточие театрально-литературного мира, образованного во время еще прошлой жизни. Отойдя от нее, потеряли все: Таллинн, Рига, Киев... Там пока ничего нет: изобретения, искусство, литература – все осталось в Москве. Смотри, все из Украины туда едут. Сердючка там больше крутится, Повалий... Люди поют, танцуют...

– И там у них это получается лучше...

 – Там просто оценивают сразу, быстрее, хотя в Киеве, между прочим, публика изумительная. Думаю, что баланс установится – центр немножко разойдется, размажется, но пока именно в Москве ты чувствуешь биение пульса... Там уже есть культурная Европа: театральный мир, литературный, критический, театроведческий, Академия наук... Есть и вравду то, что отличает ее от Украины в худшую сторону – почему-то озлобленное население. "Россия для русских!"... Ты мне скажи – здесь слышно: "Украина для украинцев!"?

– Почти нет...

 – Казалось бы, мысль простая, как лапти... Крикни в Израиле: "Израиль для евреев!", в Париже – "Франция для французов"... Действительно, скажет каждый, чего это я должен делиться? Чего они тут сидят? Почему понаехали торговать азербайджанцы? А между прочим, как только их выгоняют, на рынках никого не остается и, как когда-то в советское время, исчезают продукты. Помнишь, магазин "Океан" в Москве разгромили – и все исчезло, хотя, казалось бы, посадили ворюг. Так вот и здесь...

Озлобленность, которая непонятно почему возникает, в России ярка, выпукла, ты чувствуешь ее на себе. Чужие и не чужие, свои и не свои – преследование идет по всему фронту, и дело уже касается не только евреев, а всех. Как странно: все время по России бродит фашизм. Бродит и бродит, поэтому вопрос: Путин или не Путин? – менее для меня волнующий.

Владимир Владимирович считается лучшим вариантом из того, что может быть. Люди, которые умнее меня в сто раз и дорожат чем-то, говорят: "Не трогай! Молчи! Пусть будет! Вот Янукович появился, мы станем дружить – лишь бы вокруг оставалось спокойно". А все потому, что бродит такая чернота – страшное дело. Ну чем это объяснить? Казалось бы, как повезло русскому человеку. Проснулся на бочке с нефтью...

– ...цена на которую растет каждый день как на дрожжах...

 – Товарищи, так он же туда ничего не заливал! Никакого труда не приложил, а оказалось – полная бочка: выкачивай и сиди. Деньги есть? Есть! У тебя лично нет, но в стране – полно. И о чем же говорят люди? Какая была мечта у страны под названием Советский Союз! Будем голодать, но построим авианосцы...

– ...и заодно коммунизм во всем мире!

 – Никому не пришло в голову, что: a – можно не строить авианосцы и б – можно их строить и не голодать. Не-е-ет, это не лозунг, а профанация! Нужно обязательно недоедать и строить – тогда будет эффектно. Авианосцы – скверные, но когда сварганены на пустой желудок – это предмет гордости. Ничего нет, а вон плывет и стреляет, штаны в заплатках, а все взлетело, и всегда самые большие достижения в той области, где невозможно проверить. Отсюда чернота, отсюда поиски величия и желание жить непременно в сверхдержаве, и это, к сожалению, народное ощущение.

"Михалыч, поверь мне, – говорит человек, к которому я хорошо отношусь, – голодать буду, а страна должна быть великой". Ну какая связь между недоеданием и величием страны? Почему никому в голову не приходит не голодать, чтобы Россия стала великой? Такие простые вещи – и вдруг теряются. Получается так: я утверждаю, что человек должен хорошо кушать, а он: "Страна должна быть великой", и в глазах народа его лозунг выше.

– Вы говорите сейчас не как писатель, а как политик. Многие умные люди погорели на том, что их зазвали в политику, они пошли туда и пропали. Вас должностями манили?

 – Манили, но я не шел. В последний раз, совсем недавно, приглашали в Общественную палату.

– Клевали на эту приманку все: Ульянов, Пугачева, Захаров... Почему вы открещивались?

 – Я, может, и жалею даже, что отказал, но как подумаю, что заседать придется... В советское время я с таким трудом вырвался из этих совещаний и заседаний – просто оттуда слинял. Есть там, конечно, свои плюсы: мозги свободны – сидишь себе, кто-то говорит... Правда, я не был уверен, что смогу: а – держать удар и б – выносить оскорбления, связанные с политической деятельностью.

Вот скажут мне публично: "Михал Михалыч, а что за женщина из города Мелитополя пишет, что у нее от вас двое детей?" – я этого не вынесу. Слишком болезненно реагирую, плохо держу удар. Сам говорить могу, но спорить!..

Дима, я не умею убеждать, и если пытаются наседать, мне кажется, надо сразу оттуда тикать. Хорошего ничего не будет там, где начинаются уговоры – обман. Если говорят: "Обязательно купите, возьмите, это лекарство вам подойдет, вы вылечитесь, как только... Я пробовал, он пробовал..." – все, тикать! И не дай Бог пробовать это лекарство, потому что о настоящем говорят шепотом: "Вот лежит человек. Ты знаешь, кто-то ему пилюли принес, – он проглотил, и стало легче". Это я понимаю... Нет, сам убеждать не могу и не люблю, когда убеждают меня. Это и преграждает мне путь в политику.

Я могу только удивляться, как это: ты хочешь и величия родины, и голодать? Могу говорить о политике, но не участвовать в ней, не заседать. Меня же и в Думу приглашали, причем лично Гайдар, а Жириновский до сих пор не простил мне отказа. Давно еще вдруг огорошил: "Министром культуры ко мне пойдете?". Я же еще не знал, кто он такой, думал – антисемит! Не представлял, что можно быть антисемитом на трибуне и не быть им в жизни, не понимал, как такие разные вещи могут уживаться в душе одного человека (и до сих пор, кстати, не понимаю). Допустим, меня приглашают в эту компанию, так что же – я должен с трибуны говорить одно, а, отвернувшись, – другое? "Идем, Костя, выпьем. Ты слышал, что я только что о тебе сказал? И ты всерьез расстроился?".

– Мне совестно, когда, допустим, я голосую, поддерживаю на выборах мэра, а потом узнаю о каких-то его нехороших делах. Вот в Одессу пришел новый мэр. Весь горсовет уже давно переметнулся: раньше хвалили того, сейчас этого, – а я один сижу, и мне стыдно, потому что ну как же? Меня люди знают, я рассказывал... Пусть это было лет шесть или восемь назад, но я действительно его поддержал и не жалею об этом, а все уже работают с преемником. Вот что такое политика! Как я могу в этом участвовать? Я до сих пор не знаю, как это делается в жизни, – только на бумаге, поэтому и слинял...

– Михаилу Жванецкому завидуют многие, а вам это чувство знакомо?

– Конечно.

– И кому же завидуете вы?

– Ну, скажем, вижу я Максика Галкина – Господи Боже, такие данные! Внешностью он привлекает к своему юмору и наоборот: юмором – к внешности. Вот дал Бог! Ни на чем! То как Киркоров поет, то как Алла Борисовна, то Лещенко изображает... Галкин показывает всех в лицах – и зал ревет, успех неимоверный. На простых вещах... Я, конечно, завидую: молодой, красивый. Боже мой, он говорит мне: "Михаил Михайлович, вы гений". Я ему по-свойски: "Максик!", но... завидую...

Это и серьезно, и несерьезно. Тебе кажется: как можно, но в той же Юрмале мы выходим с ним на одну сцену. Что ты! Я видел успех у Райкина и у Галкина, помню еще свой, и сейчас, конечно, я не могу с ним сравниться. На сольном концерте могу еще как-то поспорить, но в сборном он на 10 шагов впереди.

– Жестокие, однако, слова вы сейчас говорите...

 – В свой адрес, заметь, но выбирает публика, а не я.

– У вас вообще есть комплексы? Вы это за собой замечали?

 – Я, если честно, не знаю, что такое комплексы, – расскажи, тогда отвечу: замечал или нет. Вот Гурченко недавно сказала (я прочитал): "Жванецкий – свободный человек", и она абсолютно права. Чувство свободы присуще мне неизвестно откуда. Ну какие там комплексы? Может, самоедство, низкая самооценка...

– ...что, кстати, чувствуется...

 – Назову это "комплекс низкой самооценки". Мне говорят: "Как ты можешь себя с ними сравнивать? Это же несопоставимые вещи!", но аплодисменты, успех!.. В том же месте, в то же время...

– Иногда вас можно увидеть в компании Пугачевой – вас не смущает ее окружение?

 – Смущает, но она все-таки из мира фонограмм. Там проблемы обычно обсуждают трагическим шепотом: "Он запел, а вместо песни – тишина. Я тогда громко говорю: "Повтори, тебя не слышно. Аппаратура отказала". Или: "Я вступаю, а фонограмма запаздывает". Или: "Я еще молчу, а она скрипит – "э-э-э!". Жуткие какие-то вещи!

Взаимоотношения с фонограммой – это страшное дело, сколько таких случаев я сам видел. Лариса Долина только начала: "Дорогие одесситы, разрешите!.." – и тут буквально на полуслове включается ее песня. Кто-то врубил!

Боюсь кого-либо обидеть, но окружение Аллы Борисовны состоит из людей, страдающих от некачественных фонограмм, поэтому им приходится, в основном шепотом, обсуждать эти проблемы. "Я пою эту, а они мне врубили ту"... "Приглашаю кого-то на танец, а тут совсем другая песня пошла". Или: "Я тоже буду под фонограмму – облегчу себе жизнь".

– Из советского прошлого за вами наверняка идет множество страхов. Сейчас боитесь чего-нибудь?

 – Да практически того же самого. Честно говоря, любовь зрителей служила тогда нам защитой, но, как ни странно, всеобщие кумиры – Высоцкий, Окуджава – не имели ярко выраженного политического, диссидентского лица. Булат Шалвович имел свободный выезд за границу, ему звонили из кабинета Андропова, говорили: "Булат, все в порядке", за Владимира Семеновича хлопотала Марина.

Она говорила мне: "Господи, Миша! Я поддакивала Брежневу, я стояла возле него, пока он был в Париже, я стала сопредседателем общества советско-французской дружбы...

– ...и членом французской компартии...

 – ...я готова на все, только чтобы Володя мог ездить и я могла ездить". Подхожу к сути: значит, популярность не вытекает из диссидентства – она вырастает из независимости. Не может человек на бесконечном отрицании чего-либо, в конфликте с властью стать популярным: это тяжело, потому что народ и власть все-таки всегда едины.

– А я думал, народ и партия...

 – Нет, Дима (грустно), народ и власть, и когда была советская власть, народ ее дружно поддерживал. Сейчас вот за эту власть горой...

– А может, не надо ориентироваться на народ?

 – Ну а никто этого и не делает. Человек, который что-то пишет, ориентируется на себя, и только потом оказывается, что других это тоже волнует. Оглядываешься не на народ – скорее, на публику.

– Вы, когда пишете, думаете, понравится это кому-то или нет, или просто самовыражаетесь?

 – Самовыражаюсь.

– Как когда-то вы говорили: "Михал Сергеич, а три минуты у меня есть?".

 – Еще пять минут у тебя есть, валяй.

– Я напоследок о любви хочу с вами поговорить...

 – Будь ты женщиной, никуда бы вообще не годился. Вымотав человека, решил заняться любовью. Ну-ну!

– Если б не женщины, думаю, не было бы такого Жванецкого, каким мы вас знаем и любим...

 – Талант, я считаю, всегда определяется в описании женщины – очень четко. Мне, к сожалению, приходится констатировать, что в творчестве Высоцкого женщин мало, но они у него...

– ...с большой буквы...

– Помнишь его посвящение женщине: "Она меня ждет – я лечу к ней"? У Булата тоже дам мало – разве что в романе. Настоящие женщины у Чехова, у Толстого (какой характер Анна Каренина!), и мне, если что-то Бог дал, то это возможность проникнуть в суть женщины. У меня такой жанр, что я как бы внутри нее.

– Вы можете сказать, что поняли женщину?

– Нет, я всего лишь могу проникнуть внутрь и оттуда вести монолог, своей рукой писать или ее словами говорить.

– Наверняка у вас в жизни было много романов. Случались щекочущие нервы ситуации, когда приходилось или прятаться, или убегать, если заставал муж?

– Конечно, особенно в молодости, когда я еще носил морскую форму. Мы же все были с морем связаны... Это я о себе когда-то сказал: "Вечер встречи жен моряков и студентов высшего мореходного училища разрешите открыть". Не хочется никого обвинять, но моряки уходили в плавание на полгода, поэтому, конечно, неподалеку паслись мы.

...Жили они хорошо. Помню, сижу у какой-то морской жены, и ее дочка мне говорит: "Дядя, а у нас есть чашка, она не бьется, наш папа привез сервиз". (Помнишь, такой перламутровый, якобы небьющийся?). Я был такой же умный, как она. "Не может быть!" – говорю. "Не бьется!". – "Не может быть!". Девочка предложила: "Хочешь, сейчас покажу?". Я кивнул: "Давай!". Она: блямс! Разбилось к чертовой матери!

– Вдребезги?

– Вдребезги! Мама влетела: крик, вопли! Я сижу, как полный идиот, который сцепился с ребенком трех или четырех лет. Такое вот посещение морской семьи, но иногда случались истории посерьезнее. Однажды за мной гнались с цепью. Тогда ворота закрывались цепью и замком, но в тот раз они были открыты. Мы с хозяйской женой стояли, разговаривали возле дерева. Ну как тогда разговаривали? Видимо, обнимались и не заметили, как появился муж. Разъяренный хозяин сорвал цепь (когда он успел?), намотал ее на руку – и за мной. Господи, я петлял среди деревьев, как заяц. На мое счастье, я был моложе и бежал быстрее...

– Вы знаете, сколько у вас на сегодняшний день детей?

– Не думаю, что кому-нибудь это интересно... Раньше я на эту тему много шутил, а сейчас... Нет, неохота...

– Уходите от ответа?

 – Не ухожу, а сижу на месте. Просто вопрос мимо меня.

– Все, близко знающие вашу семью, утверждают, что ваш младший сын – удивительный ребенок. Как вам кажется, "жванецкие" гены передались ему по наследству?

– Сейчас Мите 11 лет, и он сам сказал: "Умом я в маму, а юмором в папу".

– Ну что же, Михал Михалыч, благодарю за эту беседу и пожелать хочу одного – свободы. Чтобы никто никогда не говорил вам: "А этого читать не надо, а сегодня не время"... Пускай всегда будет ваше время!

– Спасибо, я тоже этого хочу, а еще хочу, чтобы, черт возьми, как можно меньше суеты меня отвлекало. Этим летом я очень хорошо работал, много написал, и, по-моему, это кайф – то, что я сделал: столько хохота вокруг прозвучало. Мне уже не нужно встречаться с людьми, не нужно изучать характеры – я этим всю жизнь занимался. Лет в 40 принял впервые ванную, а своя у меня появилась только в 60 – как и свой дом. Поэтому, если повезет, я еще пару таких сезонов рассчитываю сидеть и смотреть на море. Лист бумаги, ручка, какую-то мысль поймаешь и начинаешь писать. Мне даже все равно, какую, – сам способ мышления такой, что это становится интересным.

Что еще? Я счастлив, что каждое лето провожу в Украине. Три-четыре месяца – совсем немало, это огромный период жизни. Все, что пишу, потом я везу продавать. Когда можно будет продать в Киеве, стану предлагать здесь, а пока еду в Москву, потому что там есть телевидение, там у меня своя передача и пишу я к тому же по-русски. Если вы тут вдруг совсем отмените русский язык, которым я, в общем, неплохо владею, мне, конечно, будет нелегко переучиваться – так же примерно сложно, как подойти в Америке к женщине. Нет, не зря все, от первой до последней строчки, я создаю здесь...

Интервью Михаила Жванецкого Дмитрию Гордону. Часть 1. Видео: В гостях у Гордона / YouTube

Интервью Михаила Жванецкого Дмитрию Гордону. Часть 2. Видео: В гостях у Гордона / YouTube