Джуна: Люди будут помнить меня и благодарить, но меня не будет уже, потому что сама уйду, смерти своей не дожидаясь G

Кто она на самом деле такая, до сих пор неизвестно. Экстрасенс? Ассирийская колдунья? Ученый, опередивший свое время и открывший то, до чего современная наука пока еще не доросла? Инопланетянка, женщина не от мира сего или, может, авантюристка-шарлатанка, захватывающую красивую легенду придумавшая, советская Мата Хари, которую вездесущий КГБ сумел внедрить в круг самых значимых в государстве лиц, а также в среду, где люди искусства, литературные и эстрадные бунтари-антисоветчики и заметные да важные иностранцы вращались: мировые звезды, послы, религиозные деятели, благотворители? Версий много, все разные, и какая из них наиболее близка к истине, сдается мне, не сможет определить даже сама Джуна. Ясно одно: без этой темпераментной и непредсказуе­мой восточной кра­савицы картинная галерея под названием "ХХ век" была бы неполной, она — одно из лиц ушедшей эпохи, до предела материалистичной и вместе с тем преисполненной тайн и неподдельного интереса к ним.

Евгения Ювашевна (так в паспорте у Джуны записано) не зря "загадкой века" себя называет: ученые до сих пор с пеной у рта спорят, дей­ствительно ли от царственных рук целительницы какое-то особое излучение исходит или же это вымысел, в который в кон­це 70-х вслед за стремившимися жить, как минимум, два века вождями, дружно поверил советский народ, и правда ли, что именно Давиташвили обязаны аксакалы Политбюро своим долголетием?

Понятно, конечно, что и без помощи экстрасенсов секретарь ЦК имел гораздо больше шансов дожить до глубокой старости, чем шахтер, стоитель БАМа или простой, надрывавшийся с утра до ночи колхозник, однако что-то в Джуне все-таки есть — эдакое колдовское, магнетическое, цепляющее и притягивающее. Недаром ведь свои лучшие песни ей посвящал Игорь Тальков, мечтал снимать в своих картинах Андрей Тарковский, а когда она, наконец, в художественном фильме "Юность гения" (не у Тарковского, правда) об Авиценне сыграла, все худсоветы ахнули: "Что за актриса? Как поразительно похожа на знахарку, о которой все пишут и говорят!".

Когда выяснилось, что целительницу Юну, к которой маленький Хусейн, будущий великий лекарь, тянется, вовсе не профессиональная актриса сыграла, а таки та самая знахарка, изумлению критиков вообще не было предела: "Да она же настолько органична, что для большого экрана создана!", а режиссер картины искренне жалел, что не доверил Джуне озвучить саму себя: голос актрисы подошел героине великолепно, однако низкий, грудной, гипнотизирующий голос "ассирийской загадки" мог произвести на зрителей куда больший и, возможно, даже полезный эффект...

Добившись всесоюзной, а потом и мировой славы, Да­виташвили пре­вратилась постепенно в волшебницу из сказки, которая колесит по всему миру и то с Папой Римским, то с матерью Терезой встречается, за которой Роберт де Ниро ухаживает и которая, видите ли, по взбалмошности своей писаного молодого красавца-композитора Игоря Матвиенко забраковала: замуж на один день выскочила, а потом подала на развод... 

Ею интересовались, ей подражали и дико завидовали, считая, что счастливее женщины, в принципе, и быть не может: в кабинет к кому-то из приближенных к "дорогому Лео­ни­ду Ильичу" войдет, пальцем пошевелит — и все ей на блюдечке с голубой каемочкой преподнесут: пожалуйс­та, извольте, возьмите, не по­гнушайтесь... На самом же деле, счас­тья в жизни Джуны совсем не так много было, горя — гораздо больше.

Многими талантами наделенная, того, кто готов всерьез и надолго впустить ее в свою жизнь, она так и не встретила, обласканная властью, так и не смогла в тихое спокойное прошлое вернуться, где они были все вместе: она, муж Виктор и сын Вахтанг, обладающая сверхспособностями (по крайней мере, сама Джуна и ее пациенты, начиная с председателя Госплана СССР Николая Байбакова и Аркадия Райкина, всегда это утверждали), ни крошечную дочь Эмму, умершую через не­сколько дней после появления на свет, спасти не сумела, ни своего обожаемого Вахо, которого после тяжелейшей автомобильной аварии с того света вытащила, но потеряла, как сама говорит, когда "ее захотели наказать и смертельно ранить".

Нужна ли ей после всего этого слава экстрасенса, ученого и вообще кого бы то ни было, я, признаюсь честно, спрашивать не стал. Просто не смог — после того как Джуна, которую когда-то боялись и "Распутиным при дворе Брежнева" называли, в голос разрыдалась и призналась, что пос­ле ухода сына из жизни дважды пыталась покончить с собой. Сейчас, оглядываясь назад, она считает: лучше бы бывший муж не отпускал с ней в Москву ребенка, лучше бы Вахо без матери вырос — где-то далеко, в Тбилиси или в ее родной деревне Урмия под Армавиром, с отцом или чужими людьми — без разницы: только бы был жив.

Хотя что значит "жив"? В смерть Вахо моя собеседница отказывается верить в принципе — как, собственно, и в смерть как таковую. "Уходя, мы не уходим, — убеждает она, — мы остаемся в памяти тех, кто нас знал и любил. В книгах, которые написали, в открытиях, которые совершили, в том, что принесли в этот мир и в него вложили, и так до тех пор, пока Господь не воз­вратит нас обратно...".

— Джуна, я очень много о вас читал, слышал и знаю, что по национальности вы ассирийка, а что это за народ? — рас­скажите...

— Ассирийцы — это древние ашшуры: были атланты, нефелины, шумеры, арамейцы, так вот, мы — выходцы из нефелинов. Были великие цари Ассирии Ашшурбанапал, Саргон, Тиглатпаласар, легендар­ная царица Семирамида...

— Историю своих родителей вы знаете? Откуда они?

— Папа рассказывал мне, как в Советский Союз мы попали, говорил, что его дедушка в России воевал: они на границе Ирана и Турции жили — эта местность Урмией называлась. Отец мой — потомок сардисовской ветви царей, и его дедушка в царское время приехал России помогать, от турок спасать...

В первый же день им дали оружие и патроны, но патроны к ружьям не подходили, поэтому много в ту ночь солдат-ассирийцев полегло, а когда на следующий день оружие нормальное выдали, врагов мой прадед погнал. После войны здесь, в царской России, остался, фамилию на Серегин поменял, на сестре императрицы Александры Федоровны женился и в Ставрополе служил. Отец мой от кого родился? От Иосифа, прямого потомка этого человека — он Юваш Иосифович. Серегиным быть не захотел, в Урмию вернулся и фамилию Бит-Сардис принял. Четверо детей у него было...

— ...а мама ваша тоже ассирийка?

— Нет (улыбается), русская. У папы две жены было, и меня не родная растила мать.

— Красивая ваша мама была?

Фото из личного архива Джуны Давиташвили

— Последний раз я четырехлетней ее видела — помню плохо, но помню, как девочка Женя умерла, которая от папы близнецов родила: в тот день она привезла их нам на машине, бросила во дворе, и машина умчалась, а папа экономистом был в Армавире и женился на женщине, которая сестрой военного была. Этот дядя Яша танковой бригадой командовал, а до этого служил в ВЧК — как раз в Украине, был во время войны политруком роты... И дядя Яша, и дядя Ваня, и дядя Сережа, который молодым погиб, военными были, а папа нет, потому что иностранные корни имел. 

— В конце 70-х только и разговоров было, что о Джуне, которая прикосновением рук исцеляет: всех волновало, что это за люди такие — экстрасенсы, что они могут, чем от других отличаются? Я мемуары многолетнего председателя Госплана СССР Николая Байбакова читал, который 97 лет прожил...

— ...да, это мой второй отец...

— ...и еще сталинским был наркомом, так вот, он знакомство с вами описывал. Рассказывал, что, в санатории отдыхая, Аркадия Райкина встретил, который на удивление хорошо выглядеть стал, и когда Байбаков спросил, в чем секрет, Райкин ответил: "Со мной и женой Джуна работает"... 

— Так и было — Ромочка, жена его, не разговаривала: ее инсульт подкосил. Я всю семью Райкиных знаю — для них как родная была... Когда Аркадий Исаакович приезжал, а я торопилась куда-то — на телевидение, например, или на маникюр надо было срочно бежать, он говорил: "Давай я тебе сам маникюр сделаю!" (смеется), а когда он поблизости выступал, прибегала и в перерыве настроение ему поднимала — он очень меня уважал.

— Байбаков по тем временам всесильным был, в верхушку партийно-советской элиты СССР входил. Он, как я понимаю, вами заинтересовался, и вас срочно, буквально в течение нескольких дней, из Тбилиси в Москву выписали — это правда?

— Конечно, Николай Константинович бес­покоился о том, чтобы в Белокаменную меня перевезти, но первой Лыкина из ЦК КПСС мне звонила. Это еще в 78-м году было, — я в медицинском институте при железнодорожной боль­нице училась и в онкологическом центре у Чарквиани работала...

— ...в Тбилиси?

— Да, там государственная программа была создана, в которой врачи и ученые Чарквиани, Хомерики, Чачава участвовали, излучение мое изучали, а курировал ее Шеварднадзе Эдуард Амвросиевич лично. 

— Каждый человек, который не­объяс­нимую силу в себе ощущает, по­мнит наверняка момент, когда впервые ее почувствовал...

— Как все началось? Сначала в гине­кологической палате я просто работала и однажды крики услышала, какую-то беготню... Оказалось, пациента оперировали, у которого был на носу рак, и вот лопнул сосуд, и кровотечение остановить никак не могли. Ну, я туда, в операционную, побежала, все это сделала, и сразу программу государственную создали. Правда, предупредили: "Диплом не выдадим, если еще одну такую операцию не проведешь!" — пришлось постараться.

Меня в гинекологическое отделение железнодорожной больницы вызвали: там жен­щину оперировали и глубокие были раз­резы... Мне сказали: "Сделай то же, что и в тот раз!". Конечно, боялась: как я руками такое кровотечение останавливать буду и рану заживлять? — но вдруг голос отца услышала: "Дочь моя, клей!". Дотронулась до крови, а она липкая! — и, как вареник, рану закрыла и руку на нее положила... 

Через 10 минут все зажило, а хирурги пинцет взяли и рану разрывать начали. К счастью, Шамликашвили, которая позже в Израиль уехала, одернула их: "Что вы делаете?! — шов зарубцевался, а вы берете и разрываете!". После этого мне диплом выдали, в онкологическом центре оставили, и вот в 78-м году Лыкина звонит: "Вы можете Леонида Ильича Брежнева вылечить?". Я растерялась: "Не знаю...".

— ...Когда я в онкологическом центре работала, у нас одна медсестра чокнутая была. Правда-правда, потому что, когда мы кофе ходили пить, всегда меня о своем муже расспрашивала. Тот напротив, в урологическом отделении, работал, и вот жена узнать пыталась, встречается ли он с сестрой, которая вместе с ним работает. Однажды я резко так ответила: "Ну откуда я знаю?!" — и в тот же день меня отравили: со злости она что-то в кофе мне под­лила.

Мой супруг Виктор Давиташвили начальником секретного отдела у Шеварднадзе работал, мы в Тбилиси жили, все вроде бы хорошо складывалось — и на тебе! Еще не успев до дома доехать, почувствовала, что ухожу: холод по всему телу пошел, мурашки какие-то побежали... Правда, позвонить мужу успела: "Ты знаешь, мне что-то плохо". Не помню уже, как в больнице Четвертого управления оказалась, — лежала там, мне в почки уколы делали, в сердце... Это накануне Пасхи произошло, и как раз в ночь на Пасху я скончалась. Известный врач Амиран Кавкасидзе приехал — он начальником Четвертого управления Грузии был, — московская комиссия немедленно вылетела, потому что меня уже в Москву хотели забрать, и рано утром, когда триж­ды пропел петух, я при­шла в себя!

Что вокруг меня происходило, когда с отравлением этим лежала, точно не знаю — помню только, что боль была не­имо­верная, будто мне кишки разрывали и пуповину. Последнее, что я сказала, когда в сознании была: "Хочу видеть сына" — Вахтанг совсем маленький был, и я очень беспокоилась, как он теперь будет: больше не помню ничего.

Очнулась я на рассвете — отекшая, ог­ром­ная, будто слон, смотрю: какие-то люди вокруг незнакомые... Это московская комиссия оказалась — ночью они в другое место меня перенесли, в какую-то чужую квартиру, дали кефир выпить, я этот кефир вырвала... "Ничего, — попросили, — с собой не берите — только сумочку", и вот сумочку и ребенка в руки мне дали — и в самолет. Конечно, в полете и мне было плохо, и Вахо тоже, я ничего не осознавала и не понимала. Приземлились мы в Шереметьево, встретила нас легковая машина ЗИЛ...

— Потрясающе!

— Да, нас с сыном забрали, тут же нянечку привезли — ну, и сотрудники КГБ, конечно, приехали. Разместили в гостинице "Москва" — там находилась, наверное, месяц: завтрак-обед приносили, ухаживали за мной, наблюдали... Ученые посещали, разумеется, председатель КГБ Грузии Инаури, Шеварднадзе — ну, все, одним словом. Спрашивали: "Все хорошо, все удобно?". Я отвечала: "Да", но мужа ко мне не пускали. Может, для него это трагедия была, а для меня... Я вообще ничего не соображала.

Ну а когда этот месяц закончился, меня сразу на улице Вельяминовской, 5, поселили: большую квартиру дали, там уже мебель стояла, все новое, и нянечку ко мне определили, а после этого Николай Константинович Байбаков меня вызвал. Дал от шока оправиться, в себя прийти и сказал: "Ну что? — тебя старшим научным сотрудником Учебно-вычислительного центра Госплана СССР зачислили". Я его сразу отцом назвала, спросила: "Отец, что это?" — еще не понимала, куда попала. "Я, — сказала, — в больнице вообще-то тружусь...". — "А тут у нас клиника — как раз в ней ты и будешь работать! Над чем хочешь?". — "Ну, — предложила я, — для начала давайте над нарушениями микроциркуляции крови в конечностях. Будем осциллограммы снимать, все тесты, какие нужны, делать", и тут как раз главврач Малова подъехала.

Исследования начались: сотрудники центра делали их пациентам до моей работы и после. Результаты были впечатляющие, и Николай Константинович сказал: "Что ж, государственная программа будет — как и в Тбилиси". Выделил деньги — два миллиона долларов — мне лично и подытожил: "Ученых-физиков себе выбирай — и, пожалуйста, институт "Радиоэлектроникатехника" создаем. В то время знаменитые физики академики Котельников и Зельдович работали, они очень меня уважали...

Знаете, обо мне ведь задолго до переезда в Москву знали — известный исследователь парапсихологии Вениамин Пушкин еще в 76-м году письмо Чарквиани написал и подчеркнул... Ну, точно процитировать не смогу, но, дескать, то, чем я занимаюсь, наукой будущего является, и поэтому будьте любезны относиться к Евгении Ювашевне уважительно. И Хомерики, и Чарквиани, и Чачава — все-все медицинские светила — занимались со мной, понимаете? — а в 79-м году был эксперимент интересный, во время которого я и познакомилась с Зельдовичем, Котельниковым, с профессором Китайгородским... 

Многие ученые возможности мои проверить приехали — американцы, в частнос­ти Стэнли Криппнер, были, французы — представители многих стран мира. Они, значит, меня в студию завели и сказали: "Вот конверты лежат — дотронься до них". Я удивилась: "Не понимаю, чего от меня хотите". — "Ну, положи руку!". — "Я никог­да руку на исследуемый предмет не кладу!". — "Ну, положи..." — и я пленку им засветила! Кстати, даже Папа Римский Иоанн Павел II ученых в Милане руки мои отснять заставил: они их в какой-то ящик засунули, я испугалась...

Брежнев в памяти очень добрым и отзывчивым — хорошим, простым человеком остался

— Как же впервые к Брежневу вы попали — протекцию Байбаков составил?

— Точно не знаю, потому что Брежнев в Тбилиси до этого приезжал — мог и сам обо мне слышать. Меня, когда на курсы английского языка пошла, администратором в гостинице "Иверия" назначили, — я училась, работала, и мой супруг сказал: "Английский язык изучай — будешь иностранцев обслуживать". Ну, это совсем по другому профилю, с медициной никак не связано было, но раз муж велел, подчинилась ему, понимаете? Подходила, с приезжими общалась... 

— То есть как к Брежневу вы попали и кто вас ему порекомендовал, сейчас уже определить сложно?

— Первая Лыкина посоветовала, потом, наверное, Николай Константинович хорошо обо мне отозвался.

— Каким Леонид Ильич Брежнев в памяти вашей остался?

— Вы знаете, очень добрым и отзывчивым — хорошим простым человеком. И Щелокова, и Пономарева, и Дымшица — все высшее руководство я знала, и все нормальными были людьми: единственный, на кого обижена, — Женя Тяжельников. Суслова, правда, еще не любила и по сей день не люблю, но у него аденома простаты была, и его я лечила. Это начало 80-х — кто я там такая? Пацанка, но меня по­всюду возили, говорили: "Лечи!" — и я лечила... 

Кстати, и Кириленко терпеть не могла — когда отец сказал: "Иди, будешь его лечить", ответила: "Не буду — я его ненавижу!". Из-за одной выходки его невестки — первый день только к ним сходила, а потом наотрез отказалась. "Нет, — сказала, — отец, мне эта семья не нравится", а вот Зимянин, Замятин хорошо ко мне относились, и дети их тоже. И внука Гришина я лечила... С самим Гришиным в лифте мы встретились, с ним кагэбэшники были, и я, как только его увидела, сразу же отвернулась — лицом к стене встала. Он попросил: "Повернись ко мне!", а я: "Не повернусь!". Он опять: "Повернись!". — "Не буду! Кто ты такой?". — "Я Гришин". — "Ну и что? Откуда я знаю, кто это?". — "Да Гришин я!".

— "А я — Джуна!" — да?

— Нет (улыбается), не призналась ему, кто я, но он и так знал. "Джуна, — повторил, — повернись! Я — Гришин, член Политбюро...". — "Вы с Николаем Константиновичем Байбаковым знакомы?". — "Да". — "Это мой отец!". Мы разговаривать стали, он о Саше рассказал — своем и Берии внуке...

— ...да, его сын ведь на внебрачной дочери Берии был женат...

— Так мы и познакомились... Я у всех членов Политбюро дома была — меня с утра до ночи туда возили.

— Что-то они вам дарили?

— Брежнев квартиру подарил! (Смеется).

— Большую?

— О-о-очень! — 100 с лишним квадратных метров, вдобавок все, что для ремонта необходимо, дали — паркет, рамы новые, и я, как хотела, так эту квартиру потом и кромсала.

— Вы понимали, что к первому телу СССР допущены? Страшно не было?

— Нет-нет, ничего я не понимала! Когда у Николая Анисимовича Щелокова обширный инфаркт случился, меня прямо домой к нему пригласили — тоже очень хороший был человек. Вот к вам на интервью ехала — как раз сын его позвонил: дочка его ребенка родила и умерла. Я расстроилась (слезы глотает) — девочка при родах скончалась, только что, в больнице... 

Знаете, что вам скажу? И Андропов хороший был, и Щелоков, и, разумеется, Байбаков, и Леонид Ильич... Только Суслов не нравился — из-за дочери, и сына я его помню, Револия, который НИИ радиоэлектронных систем возглавлял. Он еще жену свою бросил и на Васильевне женился — как же ее имя?.. Забыла! (Улыбается).

Помню только, что она главным редактором журнала «Советское фото» работала и что по отчеству Васильевна, но Револия я достаточно хорошо знала, как и многих его коллег, — я ведь даже академик Космической академии и в ядерной физике эксперименты проводила: и в Тбилиси, и позднее в Моск­ве. На структуру тяжелой воды воздействовала, руками сенсорные сигналы с планеты Венера улавливала! Тогда мною президент Академии наук СССР Алек­сандров заинтересовался, физики Гуляев, Годик, Котельников...

Мой дядя Евгений, ассириец, в области ядерной физики работал. Кагэбэшники просили, чтобы не облучали меня, но все равно семь раз в день в камеру заводили, где были локаторы, пульты... Кстати, когда изотоп в руки взяла — это Рудик Бархударов видел, профессор, — сразу в колбе его потушила. 

Кагэбэшники ни о чем меня не просили, только вопросы задавали: кто мой папа, кто мама, чем занимаются?

— Представляю, как  доктора Четвертого управления Минздрава «обрадовались»: молодая красивая девушка из Тбилиси приехала, ее сразу к первым лицам, в частнос­ти, к Брежневу допустили... Думаю, они не в восторге бы­ли, что вы их на задний план оттеснили, к тому же ваша слава уже гремела, а они ос­тавались в тени...

— Меня уже Запад знал, в Тбилиси все иностранцы ко мне приезжали — например, врач королевы Елизаветы, у которого мерцательная артимия была: я лечила его, он и на кассетах у меня есть. У меня все документальные записи сохранились — там почти все мои пациенты, кроме некоторых первых лиц: ну, как-то не понимала я, что с ними тут же сниматься нужно, фотографироваться... 

Представите­ли Организации Объединен­ных Наций ко мне прямо домой приехали, а когда я в Америку для проведения научных экспериментов прилетела, ооновский паспорт мне дали. Я там с писателем Расселом Таргом, а также учеными Генри Грисом и Джимом Хикманом трудилась... Может, они и разведчики были, не знаю, но и книги там обо мне вышли, и статьи, и кассета моя за 375 долларов в Штатах продавалась.

— Учитывая вашу близость к генсеку ЦК КПСС, многие говорили: "Вот такой же Распутин, как при Николае II, при Брежневе появился"...

— Это правда (улыбается).

— Многие соратники Генерального вас очень боялись: вы же могли к Брежневу зайти и что угодно сказать...

— ...никогда не смела!

— Одно время слухи ходили, что вы агентом КГБ, к Леониду Ильичу приставленным, были — об этом вы знали?

Фото из личного архива Джуны Давиташвили

— (Крестится и смеется). Вот вам крест — не знала, и если честно, кагэбэшники ни о чем меня не просили, только вопросы задавали: кто мой папа, кто мама, чем занимаются?.. Я рассказывала — и про них, и про дядю Яшу-танкиста: даже в Министерство обороны пошла и все его документы забрала — он 28 ранений получил и, будучи раненым, несколько минометов немецких и человек 30 солдат уничтожил! Моя мама в 16 лет (не помню, была она тог­да замужем или нет, потому что это не­родная мама, — я от другой, повторяю, женщины) линию фронта перешла, а дядя Ваня попал в плен. Дядя Сережа в 18 лет погиб: разрывная пуля в горло ему попала, и мама всегда плакала, вспоминая, как он песню "На платочке синие коймы..." на гитаре играл.

"Я не шпионка!— сказала, после чего на сцену ринулась и стол президиума перевернула

— О вашем необычайном даре едва ли не все газеты СССР писали, и слава была оглушительная: вы фактически первая из занимавшихся нетрадиционной медициной, о ком узнали, — потом уже Кашпировский и Чумак появились...

— Кашпировский поздно появился — году в 88-м. Мы в Доме архитектора встретились: я в который раз перепланировку в квартире делала, поскольку ребенку отдельная комната понадобилась, а у меня залы были большие. Сын попросил: "Мама, я маленькую комнатку хочу, где телевизор стоял бы, чтобы никто ко мне не заходил, а то все тискают, обнимают, целуют...". 

— Как же вы к Кашпировскому, Чумаку, другим подобного рода людям относитесь?

— Вы знаете, я по поводу названия "экстрасенс" хочу пару слов сказать. Когда американцам пленки я засветила, там прессы было много, и "Радио Свобода" в том числе, и вот они воскликнули: "Джуна — это экстраординарный человек". Экстра! — на что я ответила: "Что я, шампанское, что ли?". (Смеется). "Ну, экстрасенситив, — известный ученый-философ Спиркин сказал, — так тебя и назовем". Я возразила: "Нет, я медик, и вы не имеете права сенситивом каким-то меня обзывать!" — не понимала, что это.

Я же не только с учеными общалась, но и с литераторами: Женей Евтушенко, Анд­реем Дементьевым, другим Андреем, тоже поэтом большим, Вознесенским... Мы с его супругой Зоей очень дружили, — они любили меня, и я за три дня в профком литераторов поступила, потому что в Грузии уже печаталась...

— Вы ведь стихи писали...

— ...тогда еще нет, но в профком приняли, а когда в 84-м году Рас­сел Тарг, Джим Хик­ман и Генри Грис при­ехали, они по­про­сили: "Дайте стихи, мы их на Западе должны напечатать!". Ну, первые там и вышли, а потом их "Литературная газета" взяла — и меня в Союз писателей приняли, но когда в профком литераторов принимали, даже шпионкой обозвали — это в 82-м году было. Я схулиганила тогда, возразила: "Я не шпионка! Мой прадед Россию спасал, а вы меня так называете?" — на сцену ринулась и стол президиума перевернула (смеется). Ну, конечно, милицию вызвали, разбирательства начались, а через три дня мне просто удостоверение принесли. 

Вы о Кашпировском и Чумаке спрашиваете... С Чумаком я, знаете, как познакомилась? Гречко, Леонов, Береговой и другие космонавты Новый год встретить меня пригласили: мы с 80-го года с ними знакомы, я даже во всех лабиринтах была, где космические корабли стоят, космонавтов лечила, и есть секрет, разглашать который 50 лет права не имею, потому что подписку да­ла. Прошло уже 30...

— ...еще 20 — и можно будет...

— Ну, если проживу, хотя сегодня я новый прибор с учеными выпускаю, и неизвестно, на сколько работа затянется. 

— Вы не только политиков и космонавтов, но и многих известных людей лечили...

— Ой! — и Виторгана, и Дементьева, и знаменитого психиатра Белкина Арона Исааковича, когда сперматозоиды оживляла. Правда, с Марком Гарбером — тогда врачом-психиатром, а ныне миллиардером — ошибку мы допустили. Поехали к Чазову, там профессор был очень хороший, еврей, он сказал: "Вы до магнитного реактора должны дотронуться". Ну, я и дотронулась, а он отключился... Профессор в ужас пришел: "Пока Чазов не узнал, бегите!" — и с Гарбером через черный ход мы бежали. Он большой человек сейчас, а тогда мне кричал: "Джуна, беги!". Меня не догнали, естественно, — я же раньше спор­том занималась... 

Я и сама себя толком не знаю... Рано сиротой осталась, а когда в кинотехникуме училась, любила в деталях копаться, мне эти тубусы нравились, линзы... За рулем никогда не сидела, но трактор могу разобрать и собрать и в машинах тоже понимаю: дроссельную заслонку мне покажите, и я скажу, для чего она нужна, какой там жиклер, колодец... Хотя сын мне садиться за руль не разрешал, да и супруг тоже.

— Насколько я понимаю, к Кашпировскому и Чумаку вы нормально относитесь...

— Ну а чего нам делить? Помню, у Чумака какая-то проблема была, и знакомые девочки-журналистки помочь ему попросили. Я помогла и сказала: "У тебя хорошая энергия — иди работай!". (Смеется).

— Знаю, вы и с Борисом Ельциным были знакомы, и он даже вам орден вру­чал...

— ...да, Дружбы народов, а еще Гельмут Коль меня знал, и вообще, когда в Германию забирали, по 40 человек меня охраняли, на самых секретных территориях там я бывала. Точно так же в Австрии, правда, там еще и рекламировать компьютер меня заставили...

— Это правда, что вас Ющенко звали лечить?

— Я не пошла.

— А приглашали?

— Да.

— Почему же отказались?

— Потому что они неправильно себя ведут.

— Секрет дол­голетия вам известен? Вот как лет 120, например, про­жить?

— Прабабка моя 127 прожила, а прадед по материнской линии — 139, и знаю, что третье поколение зубов у него росло. Его рост два мет­ра четыре сантиметра был — здоровый крепкий мужик, по глупос­ти погиб. У него дача под Армавиром была, он, бывший атаман, лошадь даже какую-то особую имел — тяжеловеса с шерстью на ногах... В общем, он полез на той даче на потолке что-то чинить, лестница его веса не выдержала, упал — и гвоздик прямо в мочевой пузырь вонзился. Не успели даже до Армавира довезти — скончался, правда, он часто меня бил: может, из-за этого та­кое с ним приключилось? (Сме­ется).

— Вы любую болезнь вылечить можете?

— Да.

— И сами себе помочь в состоянии?

— Разумеется. Сейчас я над своей близкой смертью работаю, а если не буду этого делать, Бог найдет на меня, как тать, и не узнаю, когда найдет.

— Вы восточная женщина, а на Вос­токе разводиться с мужьями не принято. Вы развелись — почему?

— А почему он моего ребенка отдал и спрятался? Может, мой сын не погиб бы? Меня отдал — хорошо, пожалуйста, я не твоей национальности, но Вахо?..

— Бывший муж ваш грузин?

— Да, первым помощником у Шеварднадзе был. Шеварднадзе, кстати, меня любил, и председатель Совета Министров Гру­зии Патаридзе тоже...

— О том, что с мужем развелись, не жалели?

— Честно говоря, когда он через месяц приехал, мне показалось, его я не знаю.

— Многие выдающиеся мужчины за вами ухаживали?

— А зачем они мне нужны? Правнук Вагнера, американский певец Джон Денвер... Королева Елизавета II за этого своего слизняка посватать меня хотела — я возмутилась: "Вы не­нор­ма­льные!", а Матвиенко — это случайно все получилось. Мы с братом Йось­кой дрались, потому что он урод, у не­го жена немка была, и я фашистом его обо­звала. Он: "Ну все, я тебя прибью!", и я пообещала: "А я вот возьму — и назло тебе замуж вы­йду и мой муж из нашего дома тебя выгонит!". Вахо подмигнул: мол, правильно, мама, так и надо (улыбается), и в это время Игорь Матвиенко вошел...

— ...композитор?

— Да, а я же стихи писала, их на музыку клали... "У каждого дома есть песня своя, и он дорожит этой песней", "Подадим друг другу руки" — я все время лауреатом «Пес­ни года» была!

В общем, Матвиенко вошел, когда с братом мы ссорились, а я же им всем помогала — тому же Малинину... Мой учитель по живописи об этом просил, а Лапин, председатель Гостелерадио СССР, меня уважал, и Юшкявичус Генрих Зигмундович, его заместитель, тоже. Я им сказала: "Я слышала, как Малинин поет, а вы его никуда не пускаете!". Лапин: "Иди сама пой!". — "Нет, только если он будет!". Так что я и с Малининым знакома была, и с Николаевым, и с Матвиенко...

— ...и вот он вошел — и сразу предложение сделал?

— Сказал: "Ты замуж хочешь? Да я застрелю всех, кто тебя обидеть посмеет!", а Новый год как раз близился, завтра — 31 декабря, и я вдруг воскликнула: "Ну, ладно, идем регистрироваться". И расписались!

— А любовь хоть была?

— Не-е-ет, мы просто дружили!

— В загс тем не менее пошли?

— Сразу туда отправились! — а назавтра Новый год... Представляете, в правительстве все узнали: мол, в праздничный день у Джуны свадьба, куча народу пришла поздравлять... Сижу я и думаю: "Куда я попала? Что сотворила?", а Вахо: "Мама, давай отсюда уйдем!". — "Потерпи, — прошу, — сейчас что-нибудь придумаем", и вдруг бывшая девушка Матвиенко звонит, Лариса какая-то, на которой так он и не женился: "Джуна, ты у меня Игоря отняла!". Я: "Как отняла?! Он же холостой, неженатый". — "А я его любовница!". — "О, — я по­думала, — причина разойтись уже есть!".

— "Забирай!"...

— Нет, ничего не ответила — зачем людям праздник портить? Тем более что Новый год, гостей человек 200 — Москву плохо я знаю, но мы в конце Арбата, в большом ресторане, праздновали. Уже полпервого было, когда я сказала: "Игорь, можно я тост произнесу?". — "Какой?". Ну, я встала и ко всем обратилась: "Вы тут гуляйте, отдыхайте (нельзя же каверзным поступком своим настроение людям портить. — Д. Д.), а я своему супругу (хотя, наверное, не "супругу" сказала, а все-таки "Матвиенко". — Д. Д.) хочу сделать подарок". Все: "Какой, какой?". — "Свадебное путешествие!". Он удивился: "Ты че их обманываешь?", а я: "Так, следуй за мной!". Мы вышли: я, он и Вахо — зима, пурга... Матвиенко собирался с нами в машину сесть, а я его шапку взяла и так далеко кинула... Он парень хороший, обижать его не хотелось, но я вообще не понимала, как на замужество это решилась.

— Бросили, значит, шапку, он за ней побежал...

— ...а мы с Вахо сели в машину и уехали — я ведь на Арбате живу, недалеко... Прибежали домой, на три замка закрылись и спать легли. Брат звонил, даже дверь выбивать приехал, Матвиенко с ним, а мы спа­ли и не отвечали.

— На этом праздник закончился...

— А как же! Дверь бронированная, как бы они влезли? Это разве что пожарную машину подогнать — и через окно.

Йося Кобзон Высоцкого ко мне привел и сказал: "Джуна, ты должна его вылечить!". Я дотронулась до него — и не смогла ни за что ухватиться. Ощущение возникло, словно рука насквозь проходит

— В известных пациентов своих вы влюблялись?

— Нет, потому что все они мои дети. Если я к пациенту стану, как к мужчине, относиться, не та любовь у меня к нему возникнет и, может, работать не так буду, а когда к не­му, как к ребенку, относишься, ты словно бережно его пеленаешь, ты за него в ответе, причем что старый, что малый — значения не имеет.

— Знаю, Андрей Тарковский целую главу в своих мемуарах вам посвятил...

— Это правда...

— Он был влюблен в вас, как думаете?

— Нет, это мой ученик, и когда простужалась, он помогал, лечил меня — у меня даже фотографии есть, как Андрей это делает. Он во многих фильмах меня снимать хотел и, когда в Италию уехал, оттуда через жену кольцо передал — старинное-старинное, но я Ларисе сказала: "Это твой муж, мой ученик, мы с ним друзья закадычные, поэтому кольцо взять у него не посмею". 

Я и отца Тарковского Арсения Александровича знала, потому что он, Белла Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, Дементьев и я одной компанией были — меня эти люди очень любили и всегда последней читать стихи выпускали. Я ведь член Союза писателей и в свое время награды многие получила: и Международную литературную премию имени Есенина, и вот сейчас от Евросоюза премию имени Кафки — говорили даже, что думают на Нобелевскую премию меня подать, потому что немало тайн в науке открыла. Хотите, я вам сейчас стихотворение свое прочту?

Фото из личного архива Джуны Давиташвили

— Послушаю с удовольствием...

— (Читает):

Ты загляни в себя — попробуй! —
Ты сфокусируй в точку сон
И каждый атом свой потрогай,
Спроси его: откуда он?
Откуда эта малость мира
Явилась, чтоб тобой побыть?
Клубок запутанных пунктиров
Не размотать, не разрубить...
Коснется плоскости зеркальной,
Споткнется будто, луч и вот —
Опять летит!.. Но миг случайной
Той встречи с зеркалом живет...

Понимаете, я от природы отталкиваюсь, от сказок, присказок, притч. Когда на Кубани человек умирал, 40 дней зеркало закрывали — "чтобы душа в дому осталась", а когда Йося Кобзон Высоцкого ко мне привел и сказал: "Джуна, ты должна его вылечить!" (я ведь Йосю в свое время вылечила), я дотронулась до него — и не смогла ни за что ухватиться. По­ни­ма­ете, чтобы человека лечить, нужно структуру тяжелой воды почувствовать, и это не только лимфатическая система, а вся жидкость в организме, и вот я Высоцкого коснулась, и такое ощущение возникло, словно рука моя насквозь проходит... Я воск­лик­нула: "Йося, пожалуйста, я прошу тебя, через три дня его приведи". Тогда еще не осмыслила, с чем столкнулась, не поняла — может, если бы сразу поработала, вернула бы в его тело душу, но побоялась, и через три дня мне ска­зали...

— ..."Поздно"...

— ...да, он умер.

Талькова я любила как брата, как сына!

— Блестящий композитор, поэт и исполнитель Игорь Тальков не­сколько песен вам посвятил, в том числе "Нечаянную радость" и совершенно потрясающую, на мой взгляд, "Летний дождь"...

— (Кивает). А еще "У твоего окна", "Метаморфозу"...

— У вас близкие отношения были, вы любили его?

— Мы очень большими друзьями были, я любила его, как брата, как сына! Я дурная вообще, и если услышу от кого-то: "Я тебя люблю", буду смеяться. Ну не знаю, почему к этому так отношусь, не знаю! Не играю я с мужиками в эти игры: дружбаны — да, и дружить буду, и матюкаться с ними буду...

— Яркий Тальков был?

— О! Игорю многим я помогла, и Лапин, и Генрих Зигмундович тоже, потому что я их лечила, и за него просила. Первую песню его — "Россия" — сначала на Ленинград­ском телевидении пустили, затем здесь, а потом мы вместе с концертами стали ездить. Я и с Мариной Капуро со­трудничала, и с итальянским композитором Клаудио Натили, который на мои стихи песню о Ленинграде писал, и с Адриано Че­лентано... Я даже с тетей Челентано зна­кома — она сюда приезжала, а что касается влюбленнос­тей... Я не знаю, чего они хотели: правнук Вагнера, этот, как его, Удо Линденберг, рок-певец немецкий, другие — смотрела на них и думала: "Ненормальные вообще?".

— Вы сейчас с Лепсом дружите?

— Да, это мой друг!

— Сильная энергетика от него исходит?

— Очень (улыбается).

— Он своими песнями людей лечить может?

— Может! Песнями не только душу и разум лечат, но иногда и тело, однако любая методика должна быть в медицине опробована: только тот, у кого медицинское образование есть, право лечить людей имеет. Или если ты простой человек, не медик, но помогать хочешь, обязательно должен историю болезни пациента знать и через каждые две недели анализы делать, потому что не дай Бог у пациента тромб или еще что-нибудь, настолько же опасное, понимаете? Однажды президента Дагестана ко мне привели: "Джуна, давай лечи его!". Помню, как раз нога у меня не­множко болела: я ее подвернула. За Вахо бежала, когда в футбол мы играли, и травму получила, из-за которой пойти никуда не могла, поэтому пациента ко мне домой доставили, и оказалось, что у него тромбы.

Ну, я к тому времени опыты на кроликах уже проводила — у академика Гвишиани. Мы искусственные тромбы делали, потом они рассасывались, у меня обо всех моих экспериментах информация есть. Я даже Байбакову как-то сказала: "Отец, чтобы узнать, достойна я так тебя называть или нет, результаты мои посмотри!", но с тромбами я только на животных работала. У Белкина Арона Исааковича со сперматозоидами работала, затем с препарированными лягушками, крысами и уже позже — с пациентами-сердечниками (документальные кассеты у меня собраны все, абсолютно!), а с Кузником Борисом Ильичом мы на крови in vitro — в пробирках — работали, и с Алексеевым тоже, в Первом медицинском, и с Петровским. В первые дни знакомства подрались, а потом большими друзьями ста­ли и самые дерзкие научные эксперименты проводили.

— Про "подрались" мы еще поговорим... Вы, Джуна, очень талантливый человек: прекрасно рисуете, стихи пишете...

— ...да...

— ... с Тальковым и Андреем Державиным пели...

— ...да...

— ...лепите, в кино снимались...

— ...(кивает)...

— Вы богатая женщина?

— Нет.

— Вот все да — только это нет!

— Знаете, чем я богата? Пониманием, что богатство — это ничто! Когда в свою мастерскую вхожу, обо всем забываю: вот сейчас скульптуру "Крик" леплю, а недавно Мадонну закончила — своего сына ей на руки "положила"... Ну, просто себя ле­пила и сына — это не­что! Если хотите, пожалуйста, приходите, мою галерею посмотрите, ма­ленькие скульптуры, большие и поймете, какая я сумасшедшая (улыбается).

"Я пела тут, танцевала, а все с ней фотографируются? — возмущалась Пугачева. — Она, что ли, Примадонна?!". Я, услышав это, сказала: "Пошла ты на х...!" — развернулась и ушла.

— По жизни вы хулиганка?

— Да.

— "Стаса Садальского, — признались однажды вы, — я обожаю, но мы могли и подраться. Да, морды я бью, у меня по карате черный пояс"...

— Верно, и по бу-дзюцу кэмпо (один из видов японских единоборств. —Д. Г.) тоже.

— Слышал, что с Аллой Пугачевой, Примадонной советской и российской эстрады, вы однажды не просто подрались, а пепельницей по голове ее ударили...

— Вазой!

— Даже так?

— Да — это Алеша Митрофанов, депутат Госдумы, написал, что пепельницей (сме­­ется). Она меня к себе как раз перед тем пригласила, как я в Сидней на свою коронацию улетала — туда должны были Стэн­ли Криппнер, сэр Антон Джаясурия, профессор, английский лорд, многие ведущие ученые мира приехать, чтобы меня как великого человека, для науки много сделавшего, короновать и сиром назвать, при­чем в костеле это должно было проходить, понимаете? Я вместе с сыном туда собиралась, который все время со мной был, но давайте по порядку — сперва о том, с чего же все началось.

Как-то Алла билеты на свой концерт при­слала, а как мне туда идти? Члены Политбюро — они же все ночью лечились, после работы... Я бы и хотела к Пугачевой прийти, да не могу: ЗИЛ уже у подъезда стоит, ехать надо. Я позвонила: мол, извините, на концерте вашем побывать не могу, второй раз она билеты прислала — снова я не смогла, а в третий раз Илья Резник, которого очень уважаю, пришел: "Джуна, — взмолился, — плохо дело будет, если ты не пойдешь. Ради меня! — мне от нее достанется". 

Я Черненко тогда позвонила, попросила меня прикрыть: "Ну, защити меня, скажи, что мне плохо было или еще что-то, — я на концерт к Пугачевой пойду", и пошла, но не одна — с Андрюшей Вознесенским, но он чуть дальше сидел, а меня в первый ряд усадили. Ну, я многих эстрадных деятелей знаю: и Паулса, и Леонтьева — все они очень хорошо ко мне относились, а Алла, когда мимо меня на концерте проходила, делала вид, что не замечает, а порой даже с пренебрежением каким-то глядела.

Видимо, для того в первый ряд и посадила, а после концерта взглянула и ткнула так пальцем: "В гримерку ко мне зайдешь!". Ну, я стойко все вытерпела, а Женя, за которым она замужем была...

— ...Болдин...

— ...да, гениальный парень, попросил: "Джуна, лучше зайди" (улыбается), и пока я шла, все ребята знакомые, в том числе Паулс, Леонтьев, стали меня останавливать, фотографироваться со мной: я же хулиганистая, драчунья такая, и они, может, именно за это меня уважают. 

В общем, с опозданием я зашла, и Пугачева мне: "Стой!". "Ладно, — думаю, — постою сзади нее, все-таки певица известная", и она спиной ко мне развернулась, стала со всеми беседовать, а ко мне, значит, попой. Ну, я терплю, терплю, но сколько можно? Говорю Жене: "Она что, это самое (крутит у виска), не все у нее дома?".

Он плечами пожал: "Джуна, я не знаю, что происходит!". В конце концов он Алле сказал: "Слушай, человек тебя ждет!". — "Она подождет! Я, понимаешь ли, пела тут, танцевала, а все с ней фотографируются? Она, что ли, Примадонна?!". Я, услышав это, сказала: "Пошла ты на х...!" — развернулась и ушла.

Три месяца или, может, полгода прошло, не помню, я в Сидней собираюсь, а у меня министр иностранных дел Шеварднадзе сидит и говорит: "Джуна, Пугачева три раза звонила, тебя зовет...". Я: "Да ну ее! Она некрасиво со мной поступила — не пойду я к ней, не хочу!". — "А может, ей плохо, просто она не хочет об этом по телефону рассказывать? Как врач к ней сходи". Я подумала и ответила: "Ну, разве только как врач..." — и она позвонила. "Хорошо, — говорю, — приеду, но ненадолго".

Приезжаю к Алле домой — стол накрыт, Кристина что-то еще готовит, на самом почетном месте меня посадили... Пришли Пресняковы, Сашка Суворов, композитор, которому я картину дарила и с которым песню писала, Сашка Буйнов, которого вылечила, — он в Боткинской больнице с миопатией лежал, мышечным заболеванием таким, которое в практике медицинской не лечится, как и склеродермия, которая у доч­ки Светланы Томы была: человек в стекло превращается, зубы выпадают, глаза... Это ужасно! — лучше душу из такого больного забрать и его на тот свет отправить, настолько заболевание страшное. Или рассеянный склероз, или болезнь Альцгеймера...

— Сидим, короче, с Пугачевой, рюмки налили, но я-то с сыном улетаю, правильно? Кальянов встал и начал тост говорить: "Вот, Джуна, ты звезда, и Алла звезда, вы дружить должны — что она скажет, ты выполняй!". Я: "Хорошо, ладно, только отпустите меня, пожалуйста, у меня самолет в восемь, а сейчас уже шесть". Ну, меня, конечно, машина правительственная быстро довезла бы, но опаздывать и спешить зачем? — и в это время Пугачева подходит ко мне, полную рюмку на стол ставит и говорит: "Сегодня, между прочим, ты опоздала..." — в общем, как маленького ребенка, отчитывать начинает. Я ей: "Алла, ты мать, я мать, мы обе взрослые женщины, чего ты мораль мне читаешь?". Она тогда: "Я прошу тебя, пей!". — "Алла, — объясняю ей, — не могу: мне в дорогу, в самолет, с ребенком...", и тут она за волосы меня вот так (показывает) хватает... Ну, я сидела же, а она надо мной стояла, и тут я, конечно же, локтем ей в дых дала... Она упала, а с левой стороны ваза с цветами — хрустальная, большая — стояла, и я этой вазой Аллу по голове бабах! Я тогда себя потеряла.. 

— Представляю...

— Тут все знакомые мои сидят, которых спасала, ты зачем, как мать, меня унижаешь — я же не девка какая-то уличная, за что?! У меня аж в глазах потемнело, и когда кровь брызнула...

— ...а у нее даже кровь брызнула?

— Да, и мне показалось, что кто-то меня ножом пырнул. Ну, тут уже ни Кальянов, ни Пресняков-старший, ни Сашка Суворов вырвать Аллу из моих рук не могли: я у нее с шеи все посрывала, рот ей порвала, глаз... Она же после меня операцию в Швейцарии делала... Ребята, нельзя доводить мать, потому что она ради сына выжить стремится!..

— Да просто унижать нельзя...

— ...причем перед мужиками! Встань, пару слов скажи: мол, такая-сякая ты — я отвечу: "Хорошо, ладно", но за волосы хватать — только базарные бабы так разбираются! В челюсть дать — да, это совсем другое, а за волосы — бабьи дела.

— Вы до сих пор с ней не общаетесь?

— Нет, а зачем?

— А Галину Брежневу вы почему в свое время побили?

— А почему она меня из-за стола должна поднимать? Это, видишь ли, ее стол! Мы с кагэбэшниками за большим столом сидели, Йося Кобзон был, а пришли послы ФРГ и США Андреас Майер-Ландрут и Артур Хартман, пригласили меня, я с ними села, а Галина вызывает меня и спрашивает: "Ты чего за мой стол уселась?". Я что — не­известно кто, получается? Я, помимо всего прочего, творческий человек, которого все хорошо знают: Понаровская песню мою исполняла: "Знаю, любил, знаю, берег"...

— ...на "Песне года", я помню, в финале она звучала...

— ...а еще мы с Тухмановым музыку вместе писали (он очень меня уважал), и Мигуля мою песню пел, и София Ротару, а чего, вы думаете, у меня Пугачиха стихи воровала? "Позвони — я отвечу, постучи — я открою" — это же мое! Киркоров поет: "Пташечка моя!", а на какой мотив? (Напевает): "Синяя волна...". Это моя вещь, я ее написала! (Поет): "Отчего с недавних пор все идет наперекор? Бьюсь о берег, как волна, не могу догнать тебя...". Ну, тогда такие были песни: "Синяя волна, грустная Луна, за волною вслед я бегу одна, та-да-да-да-да-да-да...". Всю музыку я сама сочиняла — композиторы просто оформлять помогали.

— В чем же вы не такая, как все, — как считаете?

— (Смеется). Я с другой планеты...

— ...инопланетянка?

— Загадка века! Я в свое время с Марком За­харовым в Голливуд полетела, и The Spirit Foundation мне звание "Женщина мира" дала, оонов­ский паспорт я получила и в Белом до­ме была, даже там закурила, а сотрудники сказали: "Дай и нам по одной сигарете!". Я в ответ: "Не волнуйтесь, у меня в сумке еще две пачки есть!". (Смеется).

Сын не умер. Его убили по заданию за очень большие деньги

— Я к очень тяжелой подойду теме — знаю, что в 2001 году ваш сын Вахтанг, смысл всей вашей жизни, умер...

— Он не умер — его убили!

— Убили? Каким образом?

— Половина из этих людей уже из жизни ушли — человек 10 их было, и хотя некоторые живы, и даже знаменитые люди они, Бог их наказывает... Когда ко мне из прокуратуры пришли, я сказала: "Ничего не надо"...

Сын на меня очень надеялся, и когда ему ранения нанесли, просил: "Не трогайте меня больше, позовите маму, она меня вылечит...".

— Где это случилось?

— В его же комнате, а я в те минуты в мас­терской своей рисовала...

— Это его друзья были, они к нему в гости пришли?

— Они по заданию пришли, за очень большие деньги — чтобы раз и навсегда меня ранить, им нужно было моего сына убить.

— Вы с Вахтангом в один день родились — 22 июля...

— ...да...

— ...а он действительно предчувствовал, что скоро из жизни уйдет?

— (Кивает). Когда улицу Евгения Вахтангова, где мы жили, переименовали, сказал: "Ну что ж, мама, я раньше уйду, а ты останешься". Я: "Вахо, не волнуйся, вон Театр Вахтангова остался!". (Вытирает руками слезы). Понимаете, такое странное стечение обстоятельств...

Сначала мы на Вельяминовской жили, потом на Викторенко... Мы словно от Викторенко бежали, хотя это слово от слова "победа" происходит, и пред­седатель исполкома Моссовета Промыслов нам жилье на Евгения Вахтангова дал. Вахо обрадовался: "Слава Богу!" — я ведь Евгения, а он Вахтанг, и тут улицу переименовывают...

За три дня до его смерти мы с ним из-за этого спорить  начали — я плакала, говорила: "За что ты меня обижаешь? Лучше ударь!", а он сел вот так, нагнулся ко мне: "Дай я тебе в глаза посмотрю», и я разрыдалась!

— Сколько ему тогда лет было?

— Он с 75-го года.

— То есть прожил всего 26...

— Он сказал (плачет): "Я прощаюсь с тобой, а ты говоришь: "Лучше ударь!". Я в мастерскую ушла: когда мне плохо, туда иду. (Плачет). Тяжело мне, а некоторым из тех, кто это сделал, легко, они ходят и радуются!

— Это правда, что в день похорон сына вы покончили с собой?

— Да, вот здесь (закатывает на правой руке рукав и большой шрам показывает) топором сначала палец себе отрубить пы­та­лась, а потом руку. Жива благодаря тому осталась, что дверь взломали, меня нашли... Жить не хотела! (Плачет). Но задержалась на этом свете: видимо, чтобы дело свое довести до конца. Сейчас над прибором работаю, который рак не до­пус­тит, иммунодефицит поборет, органы в организме выращиваю! Вы не знаете (кричит), что я творю!..

— Потом вы еще раз на­ложить на се­бя руки пытались...

— (Долго молчит, сняв очки, вытирает слезы). Да...

— Тоже кто-то вмешался?

— (Молча кивает).

— В прессе писали, что спустя три месяца после смерти Вахо вы его гроб решили открыть, — зачем?

— Осознать, что умер он, не могла! Я все его раны проверила: пальцы были сломаны, руки, череп пробит... Наказали меня...

— Вахо, как живой, лежал?

— Это и врачи подтвердят, которые там были, и служители кладбища. Волосы были, будто он только что искупался! Когда гроб открыли, из носу у него кровь пошла! (Долго плачет навзрыд). Он единственный, ради кого я существовала, я хотела, чтобы он долго и счастливо жил, чтобы у него были дети... Это не только сын, это отец мой, мать, все на свете!

— Слышал, что вы ему в гроб мобильный телефон положили и до сих пор на этот номер звоните, sms отправляете — это правда?

— Да.

— Верите, что он жив?

— Верю (плачет), и мне кажется, он где-то здесь, рядом. А может, это не он в гробу? Знаете, я уже и о своей могиле стала за­думываться: недавно даже ходила и гроб выбирала. Вот закончу новый прибор, пояс целебный... Когда в храме Христа Спасителя меня за вклад в развитие медицины награждали, дали кубок, орден золотой с брюликами, мантию рубиновую (я единственная женщина, которая все это получила), сказала всем: "Уходя, я не уйду —  для народа останусь".

— В клонирование вы верите?

— Да! (Кричит и кулаками бьет себя по коленкам). Я уже из мышечной структуры сперматозоид достаю, а могу и яйцеклетку достать! Селезенку удаляют, а я выращиваю, печень, пораженную циррозом, выкидывают, а я вырастила, и не раз! Я все делаю! Сама не знаю, кто я... Стихия, природа!..

Я к Вахо пойду, и потом мы вернемся. Господь нас клонирует!

— Несмотря на то что рядом, казалось бы, много людей, вы одиноки?

— Хоть их и много, я все равно одна. Люблю, когда ночь, тишина, а если рядом кто-то без умолку говорит, уже не терплю.

— Мне кажется, жить вы остались, чтобы нечто такое сделать, что перевернет мир, — у вас это ощущение есть?

— Да, только ради этого и живу. Я знаю, что делаю. Люди будут помнить меня и бла­го­дарить, но меня не будет уже, потому что сама уйду, смерти своей не дожидаясь. Когда сын погиб, мне сказали: "Пять лет клонировать здесь никого не будут". Сначала пять, я подумала, потом 10, потом еще сколько-то... "Хорошо, — ответила, — я к Вахо пойду, и потом мы вернемся — Бог нас клонирует".

— Я вам за это искреннее, откровенное интервью благодарен и хотел бы в конце попросить, чтобы еще какое-то свое стихотворение вы прочли...

— Я через природу, через животных свои стихи сочиняю и о науке в них говорю. Вот, на­пример, "Эксперимент на сердце":

Как мне об этом людям рассказать,
как мне поведать им о сокровенном,
как передать мне в слове то, 
что с сердцем
моим происходило, если рядом
другое сердце с болью вопрошало:
— О неужели жизнь моя пресечься
на полувздохе может?..
Природа, дорогая, помоги!
С тобой сливаюсь — 
мы теперь едины.
Дай силу мне свою и золотым
теплом своим меня наполни!
О сердце, бейся, я прошу тебя,
прильнем друг к другу,
словно крылья птицы
иль лепестки цветка...
И вот мы вместе. Целый мир вокруг.
Все голоса сливаются в один,
из недр земли идущий, из глубин
небесных падающий, 
по морям плывущий,
могучий голос жизни, нас зовущий.
...Бессмертная сущность
проста и бесконечна, как отвага:
чужую рану и чужую муку
вдруг ощутить пронзительно —
 своими.
Лишь так сердца становятся живыми.

Голоса, о которых идет речь, — это врачи, ученые... Я над отделением сердца крысы или сердца лягушки лабораторной работала... Они болтали: "Что она делает? Может, это гипноз, может, еще что-то?", а я просто дело свое делала.  Могу еще такое прочесть:

Однажды 
в предчувствии беды 
я прижалась 
к каменному телу 
Сфинкса —
И вдруг почувствовала, 
что под покровом камня 
живое сердце билось.
Кем был тот Сфинкс, 
что он хотел сказать?
Что люди, птицы,
 звери — все едины 
в премудрой 
матери-природе 
И стоит кому-нибудь
 воцарить, 
все станет прахом,
 пылью?
Не знаю. 
Ассирия моя исчезла,
Мой предок, 
три смертоносных
 стрелы 
пронзили прах твой далекий, 
Ветры веков распылили 
его по равнинам,
Но, умирая, не умирает львица, 
боль презирая, к пещере ползет, 
где ждут ее дети.

Рано, охотник жестокий 
(это я после смерти сына написала. —
Д. Д.),
копье ты свое поднимаешь:
Львица в глаза твои смотрит в упор 
беспощадно — ты опускаешь 
копье в тоске и испуге.
Три смертоносных стрелы 
пронзили прах твой далекий, 
ветры веков распылили его 
по равнинам,
Но, умирая, не умирает львица. 
Даже в камне к пещере ползет, 
где ждут ее дети...

— Здорово...

— Ну и напоследок. (Читает):

Средь тьмы ночной 
звезда блестит в окне,
Как будто путь указывает в вечность.
Лучи ее, едва лица касаясь,
Лучи ее, едва судьбы касаясь,
Влекут меня в тяжелый 
странный сон.
Я засыпаю. 
Я засыпаю медленно и тяжко,
И сон пронзает разум мой и плоть,
Мне снится: 
я вхожу в суровый лес вначале,
Пройдя сквозь чащу, к морю выхожу
И в глубь его соленых волн бросаюсь,
И сквозь прозрачно-голубую мглу
Смотрю на небо, на звезду свою,
И трав подводных мягкая постель
Баюкает и утешает сердце.
"Кто ты, кто ты, 
неведомая странница?
Куда влекут твои стопы, 
в какой предел земной?".
Но лишь суровое молчание в ответ 
да легкое движенье покрывалом.
За веком век проходит над пустыней, 
меняя обличье песка, 
Но суть ее бесплодна и слепа.
"О люди! Семь чудес открыто 
на земле ветрам и солнцу, 
Но восьмое чудо вы ищите без меня.
Смотри!" — 
и сбросила она ночное покрывало.
То я была, в свои глаза смотрела, 
как в озеро, смотрела, 
как в гладь морскую, я смотрела!
И молвила: "О матери, 
не плачьте над детьми, 
не погибнут ваши дети!
О жены, не рыдайте над мужьями, 
не прольют они кровь 
на поле брани!
О любящие, не прощайтесь, 
не расставайтесь, 
вновь встреча будет!".
И поезд мчится, 
биополе просекая. 
А где-то, где-то — звуки набата.
Набата. Сегодня. Днем. 
И ночью. Убит. Убит. 
Солдат. Солдат...