+22 Киев
Звезду Героя Украины сейчас не ко времени носить, так как война продолжается и все самое сложное еще впереди. Дай бог, надену ее на парад победы
– Александр, добрый день.
– Добрый день, Дмитрий.
– Рад вас видеть в Киеве.
– Взаимно.
– Погуляем по Киеву?
– С удовольствием.
– Слушайте, начинаем с Дома кино. Это киевский Дом кино. Но мне чего-то кажется, что ваша жизнь более захватывающая, чем любой фильм. Правда? Вам самому так не кажется?
– Да я думаю, так кажется большинству украинцев сегодня, что наша жизнь немножко похожа на сюр, потому что никто не мог себе представить, что с нами такое произойдет. А оно произошло на самом деле – мы в этом теперь вынуждены жить, в этом живут наши близкие, в этом живут старики, дети. Ну, это на самом деле с нами произошло.
– Вы знаете, у нас много героических ребят на фронте, но мало кому посчастливилось стать Героем Украины. Вы один из них. Настоящий Герой Украины. За что вы получили это звание?
– Ну, я не считаю это персонально моей наградой. Дело в том, что у нас коллектив: подразделение, которое работает как одна семья. У нас, я считаю, выдающиеся заслуги, у нас огромное количество уничтоженной вражеской техники и огромное количество уничтоженного личного состава противника. Просто я так понимаю, командование решило отметить именно работу всего коллектива вот таким образом. И, ну, мы вообще воюем храбро. Я думаю, что это результат именно этого.
– Звезду Героя президент вам вручил?
– Да.
– Лично?
– Да.
– Как это происходило?
– Очень волнительно. Я переживал сильно, потому как со мной на награждение пришли порядка десяти семей погибших ребят. И так как у меня у самого четверо детей и передо мной как бы эти детки с женами, мамы… Я очень сильно лично пережил эмоцию эту. Да, было волнительно. Это все-таки действительно самая высокая награда, которая только может быть.
– Вы знаете, мне хотелось, конечно, чтобы вы надели звезду, а вы не надели – да?
– Я не надел. Вы попросили ее взять.
– Да.
– Я вас не обманул: я ее взял и принес с собой. Но я считаю, надевать звезду сейчас немножко не ко времени, так как война продолжается и все самое сложное у нас еще впереди. Поэтому я думаю, на парад победы, дай бог, я ее надену.
– А так в жизни вы не носите?
– Нет.
– Хоть покажете?
– Покажу, да.
– На парад наденете?
– На парад надену. Я думаю, на парад все ребята наши наденут все награды. У нас достаточно, ну, много ребят, отмеченных командованием. У нас и "За мужність" есть у ребят много наград…
– Но у вас же тоже и Богдана Хмельницкого…
– Да.
– У вас позывной Флинт. Почему Флинт?
– Так вышло еще, наверное, с какой-то прошлой жизни. У меня была сильно сломана нога, у меня нет куска кости. И я долго хромал, два года я был в аппарате Елизарова – поэтому так понеслось с тех времен.
– А как сломали ногу?
– Да по глупости. Меня подсекли, наверное.
– Вы всю жизнь – фактически всю жизнь – живете в Харькове, но родились вообще в Каире, в Египте. Каким ветром вас туда занесло?
– Мой отец был инженером, и во времена Советского Союза он строил там металлургический комбинат. Ну и, так как каирские ночи длинные, я так понимаю, все способствовало тому, чтобы я родился там.
– А потом сразу Харьков?
– Да, потом сразу Харьков.
– С родителями вы жили в Харькове? Или родители продолжали ездить по миру?
– Я жил с родителями до 13 лет. Потом они уехали в Индию – я жил с сестрой. Поэтому и рано стал самостоятельным. Они когда вернулись, я уже был совершенно взрослым, самостоятельным человеком.
– Вы окончили Харьковский инженерно-строительный институт, факультет промышленного гражданского строительства. Ну, просто мой коллега. Я киевский окончил тоже. Почему вы туда пошли? Вам хотелось стать инженером? Или просто пошли потому, что все шли куда-то?
– Ну, скорее всего, да, такое время было. Отец у меня был строителем, и как бы все родители хотят, чтобы их дети немножко были похожи на них, поэтому рекомендовательно настояли, чтобы я пошел…
– Или настоятельно рекомендовали.
– Или настоятельно рекомендовали.
– Но вы еще Каразина окончили позже – да?
– Да, позже окончил Каразина. Это уже был мой осознанный выбор в совершенно зрелом возрасте. Так случилось, что я увлекся геологией, поэтому пошел и получил образование.
– С 90-х вы в бизнесе. 90-е были очень лихие. Вас это коснулось: стрелки, разборки?..
– Наверное, как-то… Надо об этом говорить, да?
– Если есть что рассказать – конечно.
– Да не особо. Как все. Абсолютно стандартная судьба молодежи 90-х годов. Я только окончил институт, и все это происходило очень динамично. Как молния все это пролетело. Я иногда даже не понимаю, было это со мной точно или нет.
– Но что-то яркое было?
– Ну, пару ярких моментов было, да.
– Ну каких? Хоть один такой, яркий-яркий.
– Ну, много было интересных моментов. Я был начальником службы безопасности страховой компании в 23 года. Это довольно серьезная как бы была уже такая должность – да? И работа ответственная.
– В 23 года. Конечно.
– Да. Тогда были все эти моменты, связанные со страхованием кредитов и всего остального. Поэтому много было работы. Ну, так получилось. Но все в пределах закона.
– Каким бизнесом вы занимались все эти годы?
– Вы знаете, я, с одной стороны, вам благодарен, что вы меня вытягиваете на эти вопросы, а с другой – настолько я сейчас не готов на эту тему разговаривать… Честно – полностью. Война – такая женщина капризная – занимает 24/7 моего времени, я полностью отключился от бизнеса в принципе. Все это знают. У меня и на семью пять минут в день времени – так, пообщаться… Просто есть… ну, у меня полное вовлечение. Я с ребятами… Мы работаем круглые сутки, поэтому…
– Знаете, почему я задаю эти вопросы?
– Нет.
– Мне очень интересен ваш портрет: человека, который был успешен в бизнесе, который уже прожил интересную, яркую жизнь, который имеет четырех детей и который пошел на фронт и стал Героем Украины. Это потрясающая на самом деле биография – нетипичная вообще. Хотя наверняка таких ребят много.
– Очень много.
– Да-да. Ну и мы с вами одного знаем такого. Общий друг наш. Но очень интересно показать человека со всех сторон: кем он был до войны, кем он стал во время войны… А знаете, особенно интересно будет встретиться после войны.
– Да, с удовольствием.
– Это будет третья жизнь – правда?
– Да.
– Но вы же были председателем правления Харьковского канатного завода?
– Да, был.
– Это мощное предприятие?
– Ну, когда попало ко мне, оно уже не было мощным предприятием – оно было скорее в стагнирующем, состоянии, в состоянии банкротства. Мы попытались его поднять как-то, купили даже несколько предприятий: льняной завод, конопляный завод. Взяли землю, начали сеять…
– Конопляный – это хорошо… (Смеется.)
– Да. Но это промышленная конопля, поэтому… Но не получилось ничего. Китайцы своим химическим волокном забрали весь рынок… А как показала практика, реанимировать... Экопродукты в нашей стране пока непопулярны ввиду достаточно небольшого финансового благосостояния граждан среднего слоя. А конкурировать с Китаем нет возможности по причине очень низкой себестоимости китайской продукции.
– Что вот мне интересно: к моменту начала войны вы были богатым человеком?
– Ну, понятие "богатый человек" довольно аморфное. Я не понимаю, что это такое. Мне достаточно, да. Я и сейчас не чувствую себя бедным. Все в порядке.
– Вы были чемпионом Украины по мотогонкам.
– Да, был. Но это была самая заря, самое начало. Тогда участвовало в соревнованиях, образно говоря, пять-десять человек. Поэтому не было большой заслуги тут стать… Хороший мотоцикл… Как бы все было для того, чтобы им стать.
– Ну и увлекались альпинизмом.
– Альпинизмом увлекался, да. И сейчас увлекаюсь, но уже только в мыслях. Но я надеюсь еще вернуться к этому.
– Какие вершины покоряли?
– Именно вершины-вершины?
– Вершины-вершины.
– Ну, Шишабангма, Ама-Даблам. Это из сложного.
– Сколько метров и где?
– Шишабангма – это Тибет. Это 8027. И Ама-Даблам: это Непал, одна из самых как бы красивых… Я считаю, это самая красивая гора, по моему мнению. Она очень сложная, мне показалось. Там довольно отвесный маршрут такой. Она в районе семи тысяч.
– Саша, ну что? Разминка окончена – переходим к главному.
– Я не готов был к разминке, честно скажу.
– Вы верили в начало большой войны?
– Я ее чувствовал. Особенно сильно я ее почувствовал в последние месяцы. Так получилось, что я начал много в YouTube смотреть, что советуют, если город оккупирован, что советуют, если город окружен, как вести себя, как поступать.
– Вот вы вот так уже даже смотрели – да?
– Ну да. У меня большая семья – я не мог об этом не думать. Я считаю, задача любого мужчины – это думать о безопасности, о будущем своей семьи, как это все сделать максимально эффективно, чтобы семья сохранилась. И мне повезло: я наткнулся на парня… Я не помню, к сожалению, как его имя, но я ему благодарен. Он рассказывал, как надо выходить из окруженного города – или полуокруженного. О том, что надо взять семью, собрать с собой самое необходимое, не ехать на машине, так как дороги будут перекрыты и проехать будет невозможно. А так как у меня старший сын – инвалид первой группы, я понял, что в моей ситуации это невозможно. Поэтому накануне самой войны, 23-го числа, я приехал домой после работы вечером, в семь часов, и говорю жене: "Давай, наверное, собирай вещи".
– 23-го.
– 23-го.
– Так.
– Я говорю: "Давай, наверное, собирай вещи, поедем, съездим в Киев". Она говорит: "Вечером… Ты, ну…" Я говорю: "Ну, давай поедем". Я думаю: отъедем во всяком случае от границы подальше, я их увезу, и дальше посмотрим, что будет.
Но подъехав к Киеву, а это было уже где-то два часа ночи, я понял, что все-таки надо заехать за Киев. И заехал в Винницу, снял там гостиницу. И только мы зашли в номер – начался ракетный обстрел. Я говорю: "Поехали дальше, поближе, чтобы я вас вытолкнул за территорию". И по дороге дети заболели. Они подхватили, видно, какую-то либо кишечную инфекцию, либо переволновались. Они же тоже… Ребенок – он все принимает. Он принимает все на себя – эмоциональное состояние родителей… И у них поднялась высокая температура, и расстройство. И мы вынуждены были остановиться. Остановились на несколько дней на Западной Украине. Вот так у меня началась война.
– То есть вы подсознательно понимали или сознательно понимали, что это начнется? Ну, все-таки было много предупреждений, все-таки говорили, что вот-вот будет... Вы относились серьезно к этому?
– Я не знаю, как я к этому относился. Я просто посчитал, что лучше это сделать, чем этого не сделать. Лучше я увезу семью и ничего не произойдет, чем потом я буду с больными детьми пробираться и как-то это все… Для них, во-первых, это стресс сумасшедший. Потом мы побыли дня три на Западной, уже были пробки на границах, поэтому я подвез их к словацкой границе пешеходной. За руку… У меня жена, детки больные, собачка маленькая. Там их, на той стороне… у нас дочь взрослая. Она как раз была за границей. Она их там встретила. Ну, я их так выпроводил, проводил, они пошли, а я вернулся…
– Что вы ощущали в эти минуты – когда вы их провожали?
– Когда они уходили?
– Когда вы их провожали.
– Ну, у меня было такое смешанное чувство… Во-первых, мне было очень больно смотреть, как жена с больными детьми уходит в неизвестность куда-то. А во-вторых, у меня было какое-то облегчение, что они уже вне опасности – и я теперь свободен действовать.
И он, кстати, этот парень, который рассказывал… Я не досказал. Как выходить из города… Он говорит: "Но самое правильное решение – это убрать семью вообще, вывезти их. Вы тогда сможете действовать".
– И гирь на ногах нет.
– Совершенно верно.
– Я многим задаю этот вопрос – и буду задавать еще много лет: в первый день войны ощущения, эмоции? Вот когда вы услышали взрывы, вы поняли сразу, что началось, – правильно? Вот ваши ощущения внутренние в этот момент.
– Ну, у меня не было ни стресса, ни шока. Я был к этому готов. Я это воспринял очень эмоционально, очень лично. Я понял, что это случилось и что с этим уже ничего не поделаешь. И вот такие ощущения. Не было у меня ни стресса, ни шока. Скорее была какая-то мобилизованность, собранность. Больше такое.
– Вы пошли в ВСУ добровольцем. Когда это произошло?
– А вот я проводил семью, приехал на машине в Трускавец, понял, что на машине в Харьков я уже не доберусь. И я ее бросил, потому как Житомирскую трассу русские уже перекрывали фактически...
– Вы это все знали.
– Конечно.
– Вы знали, что они наступают на Харьков.
– Да, я видел видео, как они уже на Алексеевку заехали на грузовиках. И даже моделировал, как бы я из окна… у меня есть хорошая винтовка, как бы я уже там… Он торчал из "КамАЗа" – так полтела его… Как бы удобно было его оттуда снять.
– А вот скажите: когда вы увидели, как на Алексеевке враг, вот опять-таки, ощущения какие? Ну это же кошмар, по большому счету.
– Я не помню конкретно свою эмоцию. Я на ней не акцентировал внимание. Я помню одно: что меня очень сильно тянуло домой, в Харьков. И у меня друг уехал в Эмираты отдыхать как раз в этот период – он вернулся в Польшу, перешел там границу, на автобусе доехал, и мы взяли билет на поезд и поехали в Харьков.
– Вы любите Харьков?
– Ну, это мой самый любимый город. Конечно, это родной город. Я вырос там, все друзья мои, все… Там родители мои похоронены, там дети мои живут, там мой дом, который я вместе с отцом построил. Ну конечно.
– Вы знаете, я тоже очень люблю Харьков. У меня и жена из Харькова, и много друзей из Харькова. И так получилось, что мы большой компанией поехали в январе в Харьков просто на несколько дней – отдохнуть, погулять по городу… И я разговорился с одним водителем такси. Я ему говорю: "Скажите, а вот если русские пойдут на Харьков..." – вот уже ж разговоры шли, – "...что вы об этом думаете?" Он мне говорит: "Нет, ну, я к русским, в принципе, нормально отношусь". Он говорит: "Я и телевидение русское смотрю все время. Я к ним отношусь нормально, но, если они пойдут на Харьков, наверное, буду защищать свой город", – сказал он. Но мы же знаем с вами, что в Харькове настроения – я не знаю, как сейчас, но были очень разные, причем, я бы сказал, "ватных" персонажей, наверное, было 50 на 50. Да или нет? Скажите.
– Я стараюсь об этом не думать. Это деструктивные мысли, которые забирают у меня мотивацию.
– Но мы же за правду.
– Да я же про правду и говорю. Я стараюсь об этом не думать. Я вообще стараюсь никого не судить. У каждого как бы… каждой сестрице по сережке. Каждый в конце концов заплатит за все свои деяния.
– Вы в карму верите – да?
– Да, я верю в карму больше всего.
– Я тоже.
– Но я думаю, если хорошо копнуть, "ваты" везде много.
– Да, в Киеве тоже хватает.
– И вообще, как показывает практика, я вам скажу, что не вся "вата" та, которая на поверхности. Есть настолько замаскированная "вата"…
– Латентная "вата".
– Да, такая... спрятавшаяся. Как правило, чем дальше от передовой, тем больше патриотизм. У нас есть такая пословица. Вот мы, например, раз коснулись этого вопроса… Давайте языкового вопроса коснемся – да?
– Давайте.
– Вот у нас в подразделении мы вообще не акцентируем внимание, на каком языке разговариваем. У писателя Пауло Коэльо есть книга "Подобно реке". Это одна из моих любимых книг: я ее называю… такой концентрат. Там очень сжатые мысли, очень глубокие. Маленькие рассказики: по две странички буквально. И она легко читается. И там есть один рассказ про то, как он приехал в Чехию осенью и смотрел, как художник пишет картину. И было уже холодно, а он это делал без рукавиц. И он подходит к нему и говорит: "Как ты пишешь без рукавиц? У тебя же руки мерзнут". А тот: "Я в рукавицах не чувствую кисть, и не передает мою эмоцию в картинах". И он с ним проговорил полчаса и только потом понял, что он не знает чешского, а художник не знает испанского. Это называется… "Мировой язык" – так он назвал. Вот у нас в подразделении мировой язык. У нас было много штурмов с иностранным легионом. Там португальцы – коренные украинцы во время боя говорили на английском, потом переходили на украинский. То есть половина у меня на украинском разговаривает, половина – на русском.
– То есть на фронте не до языковых вопросов.
– У меня такого нет. Ну, у нас в подразделении такого нет. Мы акцентируем вот внимание свое немножко на других моментах. Хотя я со своими детьми уже на украинском разговариваю. И я постепенно-постепенно… Вот у меня есть друзья, там, из "Правого сектора" – я с ними говорю: "Ви мене навчаєте розмовляти українською мовою". И они все с удовольствием со мной общаются. Я у них спрашиваю: "Для вас имеет значение, на каком языке я разговариваю?" Они говорят: "Друже, взагалі байдуже, якою мовою ти спілкуєшся, бо ми бачили, що ти робиш". То есть у нас просто немножко другие критерии оценки всего этого. Когда у людей не к чему привязаться: к каким-то реперным точкам, – они находят себе другие категории и в них начинают измерять.
Ко мне во двор прилетели три ракеты "Града", разбили мне полдома
– Саша, вы поехали в Харьков. И вот вы туда приехали. Каким вы увидели свой любимый город?
– Ну, шокированным и испуганным. Раненым. Я приехал с другом в поезде. Мы ехали вдвоем – и проводник.
– Туда.
– Ну конечно.
– Все – оттуда.
– Все – оттуда. Полный вокзал женщин, детей, старушек, иностранцев, которые покидают… Брошенные машины на вокзале. То есть, ну, как бы картина была немножко такая: удручающая. Я приехал домой, ко мне прилетело три ракеты "Града" во двор…
– Во двор прямо?
– Да, и разбило мне полдома. Ну, я к материальному отношусь очень просто: это такое дело… А вот то, что я зашел – было уже темно и холодно, ветер такой был сильный, и фотографии детей попадали на пол, стекло разбилось. Я хожу – оно все хрустит. Вот это меня триггернуло сильно. И я понял, что вообще не шутки и пришли забрать у меня все. Забрать у меня все, у моих детей. То есть все, чем я жил, все, что мне дорого, – вот я могу в один момент это все потерять. Поэтому это меня включило очень сильно, именно этот момент.
– И что вы поняли, что вы подумали?
– Я понял точно, что я… Да и семья моя сразу поняла. Когда я их провожал на границе и мне таможенница говорила: "Вы можете тоже ехать..." – и жена говорила: "Поехали!" А я: "Ну, ты же хочешь…"
– Вернуться.
– Я, например, хочу, чтобы меня не только любили, но и уважали. И самого себя хочу уважать. Поэтому как бы я понял точно, что пойду служить. Единственное, я сразу как бы… Тогда, вы помните, был очень большой поток людей в военкоматы. В какие-то добровольческие подразделения я идти не хотел – хотел пойти именно в ВС и именно в 92-ю бригаду. И я очень рад, что сделал этот выбор, этот шаг.
– Имени кошевого Ивана Сирко.
– Да. Да. И я пошел в родную харьковскую бригаду: пошел не один – нас пошла группа. Мы собрались, там, 10 человек ребят, и мы ждали, пока освободится место. И нас взяли, причем кого куда: кого – в роты, меня взяли вообще в минометку сначала. Потом, после первого штурма, командование уже увидело, как мы действуем, как мы себя проявили, и они нам отдали разведку. Ну как? Дали нам руководить разведкой. Я стал командиром разведвзвода, и ребята все перешли в разведку.
– Первый штурм, вы говорите. Что это было?
– Первый штурм был – это населенный пункт Граково под Харьковом. Это была подготовка к харьковской операции. До этого такая была статичная ситуация…
– То есть русские пошли в атаку?
– Нет, мы пошли. Мы пошли штурмовать Граково. Но это был первый наш штурм. Мы готовились к нему довольно хорошо, мы тренировались в городских застройках, в промках, тренировались много. Единственное – что мы в посадках не тренировались, а основная, как оказалось потом… основные все боевые действия у нас были именно в посадках. Но плюс-минус мы были готовы. Днем началось наступление…
– Ну хорошо. Вы понимали, что идете сейчас на штурм. Вы понимали, что вы можете погибнуть?
– Ну конечно. А как?.. После первой очереди БТР-82 русских, когда у меня "дубы" начали падать надо мной, бронебойные тридцатки, я… мы все поняли, что мы…
– Шутки закончились – да?
– Да нет, шуток не было с самого начала. Конечно.
– Страх был?
– Нет, был фильм. Страха не было. Был какой-то такой замедленный… Был какой-то боевой транс. Был настрой на бой…
– Ох как сказали: боевой транс…
– Да. Был настрой на бой. Мало того, мы хорошо отштурмовали, мы забрали мост. Он довольно был там укрепленный, бетонный, они его держали. Мы в этом бою уничтожили два танка. Правда, у нас погиб друг наш – Саша Чабан.
– На ваших глазах?
– Ну, уже на отходе. Мы когда отходили… Его именем, кстати, вот сейчас назвали улицу в Харькове. Позывной Пастор. Это умнейший человек, интеллигентнейший, он был командиром противотанкового взвода. Но он на отходе, когда мы уже задачу выполнили и поступила команда нам отходить… Мы позиции держали больше суток. И на отходе, да, он погиб. У нас было несколько раненых, я сломал ногу в этом бою. И с поломанной ногой как бы довоевал. Ну, довольно сложно было, да. Я потом, когда вернулся, посмотрел на себя в зеркало – и себя не узнал. Глаза… ну, как бы чужой человек был.
– Вы же никогда не хотели стать военным?
– Да, в помыслах не было.
– А как вот гражданскому человеку – я уж не говорю о том: успешному бизнесмену – вот как привыкнуть к военной жизни? Как вообще стать военным? Это стресс был для вас или нет?
– Вопрос сложный. Все произошло абсолютно органично. Человеческая природа такая…
– Ко всему привыкает.
– Мы ко всему привыкаем. Да. Я настолько сильно изменился… Я об этом много раз думал: как вот так могло произойти, что из меня получился военный? Наверное, просто ситуация диктует, обстоятельства тобой правят, ты должен действовать в соответствии с ситуацией, в которой находишься. И тут не до зеваний. Тут либо ты перестраиваешься, либо ты уходишь просто куда-то за рамки истории.
Раньше мы могли к противнику 400 метров подходить четыре часа. Сейчас такое невозможно: тебя уничтожит моментально или FPV-дрон, или сброс
– Я вижу, вы очень скромный человек, но я задам вопрос – хотел бы получить ответ. Вы гордость за себя ощущаете? Вот вы собой гордитесь? Только честно.
– Нет у меня такого. Нет у меня такого чувства. Я очень горжусь коллективом нашим, подразделением, бригадой очень сильно горжусь. Очень благодарен судьбе за то, что попал именно в эту бригаду. У нас вообще батальон и бригада работают, как оркестр. У нас великолепно работает минометка, великолепная арта... То есть это целый механизм, который работает в унисон. Нет такого… Вот немножко солируют, там, беспилотники, но при этом всем это не перерастает во всеподавляющий шум. То есть общность такая и коллективная работа.
– Где после Харькова вы воевали? На каких направлениях?
– После Харькова мы… Ну, во-первых, была харьковская операция. После ее окончания мы перешли Оскол, и "Кракен" зачищал Купянск Узловой, а мы пошли через Подолы на Куриловку и на Песчаное, зашли в Луганскую область. В Луганской области довольно долго мы были. Там были тоже тяжелые бои, было много штурмов, было много потерь. Потом мы переехали на Бахмут, на Хромово. Трасса жизни так называемая, дорога жизни. Приехали туда ночью, прямо с колес были вынуждены заходить на позиции и выбивать уже оттуда "вагнеров". Они уже были в траншеях, поэтому были тяжелые окопные бои такие, кость в кость.
– Окопные бои прям, контактные.
– Окопные бои. Прямо с обменом раненых прямо в процессе боя. То есть какое-то… Ну как вы говорите? Фильм. Но это жизнь такая.
– Окопные бои – это рукопашная?
– Нет, окопные бои – это стрелковые, как правило. Кто раньше…
– И сколько метров до врага?
– Ну, за поворотом. Там, пять метров – мог быть враг.
– Вы их видели?
– Я вообще противника… видел ли я так вот?
– Да. Да.
– Ну конечно видел. Мы всю харьковскую операцию прошли как разведка: ножками. Впереди пехоты. То есть после харьковской операции все, Куриловку, Песчаное, справа Кругляков – все это же зачищалось…
– Вручную.
– Это все делалось… БТР-4 есть сзади, слева танк на поддержке. Тогда не было такого доминирования…
– Беспилотников, да, конечно.
– Беспилотников. Мы могли к противнику 400 метров подходить четыре часа. Сейчас такое невозможно. Сейчас тебя уничтожит моментально или FPV-дрон, или сброс какой-то.
– Другая война.
– Да. Уже война поменяла свое лицо.
– Самый тяжелый бой свой вы помните?
– Я помню практически все бои, и они все были нелегкие, все бои тяжелые. Я считаю, самые тяжелые бои – это там, где мы несли потери человеческие. Независимо от результата. У нас есть великолепные штурмы, когда мы забирали опорники стратегические противника, но при этом мы несли потери друзей своих. Поэтому состояния праздника не было. Но были тяжелые бои, да.
– Когда вы выходили из тяжелых боев, что помогало, ну, снова как-то собраться, снова мотивированным быть?
– Я выходил как-то из боя из одного, и это уже закат был такой, солнце садится, и авиация отработала, впереди посадка и два таких огромных взрыва, гриба, ФАБами. Тогда еще авиация летала совершенно свободно над нами, ну, периодически их сбивали зенитчики… И поворачиваюсь назад – а оттуда "Грады" выходят. И думаю: вот это вечер!
Что мотивировало? Да ничего. Ну, как бы не было такого вопроса, что мотивирует тебя, что не мотивирует. Есть задача – ее надо выполнять. И я понимаю: если мы не соберемся на эту задачу, то наши близкие пойдут. То есть тут у нас в этом отношении в подразделении была дисциплина такой ротации: то есть сегодня идут одни, завтра идут другие. Штурмов было много. У нас был день… "День" говорю. У нас был месяц: за 30 дней у нас было 20 штурмов. 20 штурмов – это много.
– Вы человек, пришедший из абсолютно гражданской жизни. Вы в армии служили вообще до того?
– Нет, я оканчивал институт, у меня была военная кафедра.
– Военная кафедра. Понятно.
– Да. Тогда было такое время. Тогда армия была не модной.
– То есть вы пришли из совершенно гражданской жизни…
– Да, я получил там офицерское звание, в институте. И когда я пришел в военкомат призываться, я даже не знал, что я старший лейтенант. Я честно вам скажу. Я пришел и говорю: "Тут должна лежать моя карточка". Мне говорят: "Сейчас мы посмотрим. А кто?.." Я говорю: "Я, наверное, лейтенант". Мне говорят: "Вы старший лейтенант". Я говорю: "Ну все".
– Ну, вот вы увидели изнанку войны: много крови, много трупов. Вот какое отношение у вас было к трупам, например, когда вы их видели?
– Когда-то в прошлой жизни у меня был пиетет вообще к смерти. То есть как и у всех людей. Все думали: ну, вот покойник, там, – это какое-то особое такое чувство, состояние…
– Вы боялись похорон…
– Не боялся, но я к ним относился с осторожностью. А после того, как началась война… То есть когда-то Амосов говорил: "Я видел тысячи смертей, и никто из этой жизни не уходил крича. Все уходили медленно и тихо". Ну, как бы не кричали: "Мы не хотим умирать!" И все такое прочее.
– Самое интересное – что он это сказал мне в интервью, да.
– Да?
– Угу.
– Самое интересное – я никогда не думал, что тоже увижу тысячи смертей. И настолько это все стало обыденным… Да, мы это видим… Я думаю, вы знаете, вообще нас как-то к этому всему готовила некая… Ситуация немножко глобальнее, чем нам кажется. Пандемия показала нам тысячи смертей.
– Да. И беспомощность.
– И беспомощность. И показала, как сильные и крепкие мужчины отталкивают порой женщин, забирают у них маски. И вот такие вот моменты война тоже показала. И сейчас вы видите: интернет полон видео смертей, и мы к этому абсолютно…
– Обыденность. То есть сначала шок был, а потом началось привыкание.
– Дмитрий, да не было и сначала шока никакого. Шок был от каких-то других моментов.
– Например?
–От своих потерь был шок.
– Много ребят погибло, которые с вами были?
– Ну, у нас больше 50% коллектива погибло, да. Самое в этом страшное – что погибшие… У нас, там, порядка... я не помню, по-моему, восемь человек погибло ребят, у которых вообще не было детей. То есть у них, там, мама, бабушка, может, любимая девушка, невеста, но детей не было. И погибли ребята, у которых по трое детей. Ну, там, три месяца дочке… У нас Пресс погиб. Погибли ребята, которым уже за 50 было.
– Насколько верно утверждение, что погибли лучшие?
– Да, погибли лучшие. Верно.
– Ваши эмоции, когда вы видели мертвых товарищей, когда они погибали на ваших глазах? Вы плакали вообще?
– Нет, слез не было – была подавленность, было невероятное желание отомстить. У нас был бой, в котором погиб тактик. Ему попали в каску. Я так понимаю, снайпер. И у него сломалась шея. И мы его вытащили. Вытащили, откатились, "ешка" поработала, подбила танк "Стугной", ПТУРом в этом бою. Мы оттянулись. И я понимаю, что нам надо вернуться на этот перекресток и все-таки сделать, доделать. Мы уже понесли потери, уже нам надо с этим что-то делать. И я запросил у командования: говорю: "Если вы хотите… ну, если нам надо все-таки взять эту точку, нам нужен танк". Нам дали танк, мы его выгнали, прямой наводкой отработали, противник был уничтожен, мы зашли и забрали данную позицию.
– Вам приходилось когда-нибудь сообщать семьям ребят о том, что ребят больше нет?
– Ну да. Как правило, я это и делаю.
– Ай!..
– Я вообще со всеми, кроме одной жены одного нашего побратима, который погиб, – я со всеми в контакте и со всеми через день, через неделю… они мне звонят, я им звоню. Мы поддерживаем отношения. Они же в нас видят какой-то отголосок, отзвук какой-то.
– Как вы вообще сообщаете маме или жене, что парня больше нет? Вот как, какими словами? Какие слова вы находите?
– Да, это очень сложно.
– Вы звоните? Или как это происходит?
– Да, мы звоним, потому что не всегда есть возможность даже… Смотрите: у нас ведь у всех есть мобильные телефоны.
– Да.
– Они сами все сразу понимают. Как только ты не выходишь на связь сутки-полтора… Ну, мы же все взрослые люди – все сразу понимают.
– Но надежда… Может, ранен. Может, на задании. Ну, вот вы звоните – что вы говорите? "Здравствуйте". Дальше?
– Как правило, когда я звоню, они уже все понимают. Стараемся сделать это как можно мягче, как можно деликатнее. Потому что это… ну, вы понимаете, какой это стресс для родственников, для близких.
– Да ужас. Реакции страшные бывают?
– Да.
– Кричат?
– Кричат так, что слышат в соседних домах.
– Хоронить ребят вы ездите?
– Да, если нам это позволяет ситуация. Бывают такие моменты, что мы просто физически не можем поехать. Так как подразделение у нас небольшое, и мы физически не можем все поехать. Либо кто-то едет, либо, если это не один человек, едем как-то… ну, как правило, едем, ну, наверное… но не все. У нас не получается так, чтобы всем коллективом сняться и уехать, потому что у нас есть позиции, есть задачи, которые надо выполнять.
– Вы создали первый в Украине, в Вооруженных силах Украины, ударный взвод беспилотников.
– Ну, я не могу сказать, что я его создал, потому что это плоды труда всего коллектива прежде всего.
– Ну, вы возглавили.
– Я его не совсем возглавил. Я им "опікуюся". Там есть довольно грамотные ребята, которые это все делают, выносят. Просто так получилось, что он создался сам по себе.
– Вы понимали, вы пришли к тому, что беспилотники – это совершенно другая уже история войны…
– Тут сработала статистика. Я относился к этому крайне скептически.
– К беспилотникам?
– Да.
– Серьезно?
– Да, я относился к ним крайне скептически. Когда Мики, он тоже погиб уже, царство ему небесное, – пришел и говорит: "Вот у нас сбросы – мы можем сбросами поработать, побомбить".
– Что такое сбросы?
– Сбросы – это с "Мавика" бросать ВОГи, там, бомбочки.
– Понятно. Понятно.
– Я говорю: "Мики, это путь в никуда, мы так не победим. Нам нужны танки, нам нужны пушки, нам нужны БТРы, штурмы, вот". Он пришел через десять дней и говорит: "У меня… 20 "200" я сделал". Я ему говорю: "Как: 20 "200"?» Он говорит: "Ну, вот так". И показывает мне видео.
– Только за счет сбросов.
– И показывает мне видео, да. И я задумался. Думаю: ничего себе! И поставили еще один экипаж, расчет. И так-так вот у нас пошло-пошло. Потом к нам приехала дружественная группа наша с тяжелыми беспилотниками. Вы знаете, о ком я говорю. Вот.
– Серьезная группа.
– Очень серьезная. Самая сильная.
– Самая серьезная в ВСУ, да.
– Да, они показали нам настоящий класс, как это можно делать. Мы уничтожили какое-то страшное количество техники. Ну, они уничтожили – мы помогали только. И мы начали задумываться о том, как свою компоненту такую…
– Но они наколбасили уже техники на $6,5 млрд, насколько я знаю.
– Да уже на $7 млрд, по-моему.
– На $7 млрд. Время идет.
– Мы начали думать, как нам сделать такое же. Потому что гораздо проще разбомбить с беспилотника позицию, чем штурмовать ее людьми. И появились у нас друзья, которые прислали нам беспилотники большие, и мы начали на них работать. Мы сейчас работаем только на них.
– То есть опытным путем вы пришли к тому, что работа с беспилотниками просто меняет картину войны?
– Я думаю, это инстинкт самосохранения. Элементарный анализ дает понимание, что если есть у тебя возможность... Дело в том, что пластика мы можем наделать сколько угодно. А людей нам взять негде больше. Поэтому, когда есть задача, допустим... Мы сначала же летали на 500–600 метров. Мы летали 500–600 метров, бомбили передний край, уничтожали противника и были этому рады. Потом начали залетать дальше, потом – еще дальше. И сами борта эволюционировали, генерации новые и новые. Сейчас они творят чудеса.
– Сколько русских солдат и офицеров вы уничтожили за это время? Вы считали?
– Статистику мы ведем. Подразделение – да?
– Да. Ваше подразделение.
– Ну, больше трех тысяч.
– Фантастика.
– Это все вместе, "Мавики" тяжелые… Вот в комплексе. Больше трех тысяч.
Несмотря на то что у россиян есть возможность сохранить наших ребят, они их расстреливают. И конкретно в нашей бригаде такие случаи были
– Скажите: может, это я такой циничный? Но вот когда вижу, как дроны разрывают русских и убивают их – и много убивают, – я радуюсь, у меня счастье. Какие у вас ощущения, когда вы видите, что ваши дроны убивают живую силу противника?
– Ну, на войне, наверное, не думаешь так, как ты кого-то убиваешь. Ты просто уничтожаешь, ликвидируешь, противника. И все. Я не рассматриваю их как какое-то живое существо, которое думает, любит, живет. Я рассматриваю это как угрозу, которая пришла ко мне. И не какая-то выдуманная, а конкретная угроза, которая пришла с автоматом убивать наших ребят. Все.
– Или он меня, или я его. Правильно?
– Да.
– Жалости нет к ним?
– Никакой. Бывает снисхождение. Это когда у нас был случай, когда мы дроном взяли в плен русского. Вы видели, наверное, это видео.
– Да-да. Когда он шел и дрон над ним – да?
– Да. Ну, когда он упал на колени, начал… То есть тут уже как бы, наверное, мы переходим в такие рамки, когда это уже…
– Ну, мы уже думаем: "Может, случайно там оказался, может, насильно погнали? Человек хочет сдаться – пусть сдается". Да? Или нет?
– Ну, их практически всех там гонят.
– Да многие сами идут.
– Да, но они и сами идут.
– За деньги, за ипотеку – за все.
– То есть они же как-то туда попали, да.
– Конечно. Ну то есть там снисхождение какое-то было – да?
– Ну, понимаете, у нас просто… наверное, мы люди другие.
– Сто процентов.
– Вот они – смотрите: они – несмотря на то, что у них есть возможность сохранить наших ребят, они же их расстреливают. И конкретно в нашей бригаде такие случаи… Это же не новость.
– В вашей бригаде были?
– Да. Ну, вот они семь человек расстреляли. На камере есть это все. Я думаю, что тут надо копаться, знаете, перенестись куда-то в прошлое: в детство, в Алтайский край, к мальчику, который давит в себе слезы, когда пьяный дедушка его наказал, и идет мучить козу в сарай. Вот я думаю, оттуда это все проистекает.
– И я бы даже сказал, надо идти к его прапрадедушке, у которого то же самое было. Генетика страшная.
– Да, кровь – не вода, поэтому…
– Сколько техники вы уничтожили русской?
– За весь период?
– Да.
– Порядка 400 единиц.
– Это танки, БТРы, БМП…
– Да. Больше 400, да.
– Сумму считали?
– Нет.
– На какую сумму? А интересно было бы, да?
– В этом году считал.
– Ну и сколько в этом году уже?
– На 30 миллионов уже уничтожили.
– Шикарно.
– Да.
– Дроны – это будущее войны? Или ход войны еще что-то покажет?
– Ну, я думаю, никто этого сейчас не может сказать точно. Вот кто мог сказать два года назад, что дроны займут такую нишу большую, что они будут играть такую роль? Технологии скорее. Технологии – да. Мы видим, что дроны сейчас на поле боя делают конкретную микрозону. То есть просто тотальную. Ничего живого там… если хорошее подразделение, хорошо работает – на расстоянии, там, двух-трех километров подойти невозможно.
– А вот давайте обрисуем, как это происходит.
– Это система работы. Это разведка, это радиоразведка, это анализ этого всего, это…
– Вот висят разведывательные дроны над линией фронта. Правильно?
– Да, они выявляют противника. Это все… Я вообще считаю, что эти два элемента нам дали возможность не проиграть первые дни. Это дроны "Мавики" третьи и Starlink. Мы не потеряли связь. Мы не потеряли управление. Я помню, когда была харьковская операция, я ездил по полям и не понимал, куда мне, в какую сторону, ехать. И именно Starlink решил этот вопрос.
– То есть Маску спасибо.
– Да. Я не хочу комментировать его посты: что он там пишет про Крым, про все остальное. Но как бы пусть пишет что хочет, главное – что у нас есть Starlink. Я так думаю. И они дают нам возможность. И кто хочет проверить, насколько это важно, велкам – и проверим. По поводу дронов мы – да? – разговаривали.
– Да.
– Как это происходит?
– Разведывательные висят.
– Да, это разведка висит: она сообщает либо на FPV-шный расчет, либо на расчет сбросов. Это видит артиллерия в прямом эфире, это все видят… Ну, я же говорю: это оркестр. Включается арта, включаются сбросы, и это все работает на уничтожение противника.
– То есть правду ли говорят ребята, что ни мы, ни противник из-за дронов не можем головы поднять? То есть чтобы выйти в атаку, как раньше, в пехотную – об этом и речи нет.
– Если у вас хорошо работает подразделение, то да, очень сложно это сделать. Это возможно сделать, но тут нужны особые условия.
– Слаженность нужна – да?
– Нужны особые условия. Тут поменялась сама философия штурма. То есть так, как раньше происходило, – оно уже не работает. То, как раньше ночью, там, проводили смены, – я сейчас, образно говоря, ночью… мы видим противника с 1,5–2 километров: видим, что он идет. Поэтому очень сложно.
– У нас и у них вот дроны работают. У кого лучше?
– Ну, я думаю, у нас – чуть лучше. Вообще дроны – это такая тема... очень интересная. Это у меня есть такое мнение – ребята его полностью поддерживают: то, что летало вчера, сегодня не летает, то, что летало сегодня, завтра летать не будет. Поэтому мы должны всегда идти на шаг впереди. Поэтому когда они сделали огромные предприятия, заводы, настроили это все, сертифицировали и начали выпуск огромного количества определенного типа дронов – я могу сказать, что через месяц оно может не летать. Потому что найдут сбитый дрон, изучат его начинку, поставят какой-то РЭБ – и все. Эта модель летать не будет.
– А наши на коленке в гаражах делают.
– Совершенно верно. У нас наше преимущество в нашей маневренности, мобильности такой. У нас дроны – это такое народное творчество.
– Да.
– Причем это народное творчество – я его с удовольствием принимаю. Вот у нас есть общение с очень многими подразделениями. И в каком-то из подразделений придумывают какую-то новую штучку, которая позволяет летать лучше. И я с удовольствием… слушаем всех, берем это все на вооружение, и поэтому у нас, получается, самое передовое, то, что придумали все, – у нас оно есть. Как делает Маск, в принципе. Он же тоже собиратель идей.
– И любитель постов.
– И любитель постов.
– Да. Вы знаете, я вам сейчас задам неожиданный вопрос. Вот мне говорят наши полицейские серьезные, что после окончания войны преступность поменяется таким образом, что убивать оппонентов из автоматов или из снайперских винтовок будет уже не модно. Просто в форточки будут залетать к ним дроны. Тем более что умельцев много. И на этом будут решены все вопросы. Вы согласны с этим?
– Ну, надо будет осторожно разговаривать с людьми на улице, безусловно. И действовать. Такое возможно, да. Прям так, чтобы об этом думать, – я не думал, потому что не совсем как бы наш профиль.
– Ну да.
– У нас есть чем заниматься. Но наверное, такое возможно.
– Что вы думаете? Вот ближайшее будущее – какие новые могут быть дроны, которые способны переломить ход войны?
– Я придерживаюсь такого мнения, что одни дроны не могут победить в этой войне. Должна быть полностью вся палитра.
– Комплекс – да?
– Это комплекс. В бригаде, в подразделении должно работать все: от арты, пехоты, связи, логистики… Ну, все компоненты когда работают хорошо, тогда у тебя есть результат. Когда у тебя одна какая-то позиция доминирует, остальные, как правило, начинают стагнировать и теряют квалификацию. Поэтому именно вот гармоничное развитие – это наиболее правильный путь. Мне так кажется.
– Какие психологические трансформации в изменении личности среди ребят, которые на фронте, вы видите? Как меняется все? Даже по себе судя.
– У нас?
– Да. Люди становятся черствее или, наоборот, сентиментальнее? Вот как меняются они?
– Ну, мне кажется, у нас меняются в лучшую сторону. Мы много уделяем этому внимания. Мы много разговариваем. Мы много рассказываем, какой перед нами стоит выбор, что он в наших руках: этот выбор. Выбор, каким прийти с войны: подавленным, поломанным либо прийти с гордо поднятой головой.
– Человеком.
– Это твой выбор, это твое как бы… Конечно, очень много зависит от ситуации, от командования, от коллектива. Тут очень много составляющих. Но наверное… еще раз повторю: наверное, мне просто так повезло. У нас, смотрите, в 92-й бригаде хорошее командование. У нас выросло…
– Вот это важно: отношения с командованием.
– Совершенно верно. Во-первых, атмосфера в коллективе. Я считаю, что на людей кричать нельзя, потому что парню идти в бой – он… Как он пойдет в бой, если ты его задавил? Он еще час будет отходить после этого. Он должен воином себя чувствовать. Он должен проявлять решимость и прорастать. У нас очень много талантливых ребят. Если им дать свободу в нормальном формате, они показывают себя с такой стороны, что мы в жизни до такого не додумались бы.
– То есть психология важна.
– Психология – это самое главное. Посмотрите, как выстроено в 3-й штурмовой бригаде. Ну, масса у нас бригад, которые хорошо воюют. 92-я, 93-я… Это я не буду перечислять все, потому что вот сейчас пограничники рядом с нами стояли: это пограничный отряд "Феникс". То есть это великолепные воины. Все зависит от командования, от командира.
– А у русских – видели как? Чуть что – сразу избивают, на яму.
– Ну, у них такие методы.
– Застрелить могут. И стреляют.
– Ну, стреляют регулярно, да.
– В своих, да.
– И они сами стреляются. Вы заметили – да? У них сколько сейчас самоубийств…
– Много, да?
– Очень много. Очень много.
– Что отличает наших воинов от русских?
– Да ну, это все равно что сравнивать свинью и коня.
– (Смеется.)
– Я не могу даже вам ответить. Ну все.
– Кто свинья – понятно.
– Да. Ну все. Но прежде всего мы у себя дома, мы у себя на земле, на своей. Поэтому у нас даже стены нам помогают. И наше дело, как говорится, правое.
– Вы с русскими пленными общались?
– Регулярно общаюсь.
– Ну и что они говорят? Вот какие впечатления от общения с ними?
– Я долго не мог понять, как…
– Я вам скажу, простите: я с ними наобщался в лагере для пленных – я потом больной ходил. Ну чистое быдло. Даже глаз нормальных не увидел.
– Я долго не мог понять для себя, как происходит вот это… вот тот момент, когда они находятся, там, в 50 метрах от нашей позиции, и оно залазит в эту лисью нору, укрывается спальным мешком и спит. Понимая, что через 50 метров мы стоим, образно говоря. И потом, когда мы взяли в плен "вагнеров" – мы их допросили, и они нам рассказали, как это вообще все происходит. Это очень интересно. Ну, это тогда было, когда мы под Бахмутом и Хромовым стояли. То есть они сидят в тюрьме. Блатные начинают их агитировать. У каждого есть какие-то свои бока. Они их начинают давить, поджимать вместе с администрацией. Они подписывают контракт, дают долю администрации, дают долю блатным.
– Еще и долю дают?
– Конечно. Блатные их этапируют в Ростов, в Ростове их, опять же, не отпускают, держат всех. Запрещено общаться с местным населением, с остальными. То есть их перемещают, перемещают все время. По сути, он не понимает, что он уже на свободе. Но еще не на свободе, он все еще продолжает сидеть. И когда их заводят на позицию и выталкивают… Ну, это, конечно, конкретно "зетники", вот.
– "Шторм Z".
– Да. Они находятся под контролем практически круглосуточным каких-то своих смотрящих, которые все это контролируют, не дают им выйти. И все: их судьба решена.
– То есть выйти из этой мясорубки шансов почти нет – да?
– Минимальные. Минимальные шансы. При этом у них есть успехи. Совсем нивелировать их способность воевать – это неправильно. Они воюют, и воюют мясом: много мяса. И просто заканчивается БК. Вот стоит позиция, после десятого штурма у тебя физически… БК у ребят заканчивается. И ты же камнями не будешь в них кидать...
– Какая мотивация у наших ребят? Вот есть же огромная усталость, черт побери…
– Ну, смотрите: мы уже просто включились, мы уже ввязались эмоционально в эту ситуацию. И ну вот как сказать, какая мотивация, если у нас хлопец, который сейчас лучший пилот… 23-го его призвали, отправили в Чугуев, 92-ка там сместилась, и он пешком там 40 километров шел к своей бригаде, чтобы взять в руки оружие и сражаться. То есть мотивация сильнее. Ну, я думаю, что тут природа работает. Это какая-то связь с землей, с предками, наверное. Ну вот как сказать, что меня вытолкнуло, что меня туда направило: на войну? Вот именно эти чувства.
– Усталость сильная у ребят?
– Ну да, есть усталость.
– Как вы снимаете стресс? Вот как восстановиться?
– Спим. Спим. Высыпаемся. Надо высыпаться.
– А где на позиции можно выспаться?
– Ну смотрите: наша жизнь сильно изменилась. То, что я рассказывал вам про первый такой большой этап войны: когда мы в основном… в штурмовых все это происходило – все равно тебя ротирует, тебя меняет твое же подразделение. Сейчас мы больше работаем по ночам. Мы в основном работаем ночью. Поэтому сна мало. Ну, тоже ребята меняются: ночь поработал – поспал. Ну, то есть это как в горах: ты идешь на вершину, ты вроде бы устал, но ты смотришь: тебе до лагеря еще далеко, вниз спускаться – не вариант. Ты остановился, передохнул, стабилизировал пульс и пошел дальше.
– Как вы с позиции своего пребывания уже несколько лет на фронте относитесь к гражданским, которые не пошли воевать?
– Смотрите: я вообще разделил бы гражданских, которые не пошли воевать, на целую палитру.
– Давайте разделим.
– Есть гражданские, которые очень сильно вовлечены в войну. Они делают массу. И без них было бы сложно. Это те ребята, которые делают дроны, это те ребята, которые много донатят, это те ребята, которые гуманитарку постоянно… которые живут войной. И есть люди, которые бросили все и уехали. Есть люди, которые остались, но ничего не делают.
– "Это не наша война". Так говорят.
– Да. Я третий раз в Киеве за всю войну, и я рад идти по городу. Люди ходят вокруг, машины ездят – отлично.
– Ну, мы с вами проходили вот кафе, рестораны: сидят парни молодые…
– Ну и отлично.
– Вы нормально реагируете на это?
– Да, нормально. Нормально. Всему свое время. Все еще своего дождутся призыва, я так думаю. Я больше хочу сказать не то, что они сидят, а то, о чем… Вот у меня был недавно случай: я пришел в кафе, и за соседним столиком сидело трое молодых людей, и один очень живо рассказывал, как он пошел на стадион бегать и женщина какая-то неправильно поставила машину. Он отломал ей зеркало, а женщина с ребенком – начался скандал – он вызвал полицию. И я думаю: то, что у него есть в природе – он борется за территорию… Это неплохо. Только почему это распространяется только на женщину с детьми на стадионе? Почему это не происходит в масштабах всей страны? И вот это меня немножко… Хочется спросить: "Вы серьезно это делаете?"
– А вот мы с вами сейчас идем по Киеву – вокруг мирная жизнь. Слушайте, начало мая: в Киеве это самое лучшее время. Каштаны, жизнь... Понимаете?
– Да.
– И вот приехали оттуда. Вот ощущение ваше какое?
– Ну, отличное. Я шикарно себя чувствую. Мне очень нравится. У меня нет ни на кого злобы абсолютно. Я вообще даже по поводу тех, кто уехал за границу, – тут я их не осуждаю. Надо разобраться с каждой ситуацией отдельно: какие у него были для этого поводы… Вы понимаете, принять это решение – такое жизненно важное... Он же себя вычеркнул фактически из жизни Украины вообще. Я думаю, они уже не вернутся. Мне так кажется. Большая часть уже не вернется.
– Это же будет зависеть от финала.
– Будет зависеть от финала. Финал еще, я так понимаю, не скоро, еще не знаю, какой он будет, потому что воевать… ну, как бы выходить на бой со слабым противником и говорить, что ты победишь, – это немножко самонадеянно. А выходить с заведомо сильным…
– Красота какая – да?
– Да.
– Что вы думаете о мобилизации? Ну вот вам не хватает сейчас солдат?
– Людей всегда не хватает. Вы знаете, я смотрю, у нас у молодежи такое мнение, что если ты переступил границу Донецкой области, то ты сразу автоматически умер. Или тебе вручили повестку – и ты погиб. Вы вдумайтесь: человек ночью… Вы видели Тису? Речку...
– Да, конечно. Быстрая.
– Ночью он прыгает в нее и плывет. Это за ним медведь гонится, что ли? Вы представляете, как он напуган? Я бы не прыгнул в Тису ночью.
– Я бы и днем не прыгнул, я вам скажу больше.
– И днем тоже. Да, и днем бы не прыгнул. То есть люди настолько дезинформированы, настолько… Вот это, мне кажется, большое количество военных комментируют на камеру, в интернете, в Telegram-каналах, какое плохое командование, как их бросают на мясо, как их то, как их се…
– Ну, русские много делают тоже таких вещей.
– Да. Но мне кажется, что именно это влияет на то, что у нас такой стресс у молодежи перед… При этом – да, у нас есть потери, но есть у нас и большой результат.
– А потери уменьшились, кстати, сейчас, по сравнению с первыми месяцами войны?
– Ну конечно. Потери уменьшились… В нашем конкретно подразделении?
– Да.
– Ну, на порядок.
– А у русских потери вовсю?
– Увеличились, да. У русских очень большие потери. Я не знаю: они кровью истекают очень сильно.
– Вся беда в том, что их много, – да? И никто их не жалеет.
– Да, но это тоже… тут такой процесс… Это инерция, сразу такое количество не перемелешь, но глаза боятся, а руки делают.
– За эти два с лишним года семью вы видели?
– Ну да, видел. Они вернулись сразу.
– Вернулись, да?
– Как только узнали, что я пошел служить, – они моментально вернулись и живут в Харькове. И оттуда их не выгонишь. Они там починили дом, окна сделали…
– Восстановили рамы, стекла – да?
– Все восстановили, да. Только комнату сына чуть-чуть не доделали, а так все сделали.
– Когда вы столько насмотрелись, ваше отношение к семье изменилось? Вот появилось какое-то более трепетное, более сентиментальное отношение?
– Да у меня всегда к ним было сентиментальное отношение и трепетное. Но я думаю, не изменилось. Я их очень люблю, они меня очень сильно любят. У нас как бы порядок: все в порядке. Очень много война на самом деле…
– Но вот у многих других ребят не так же – правда?
– Ну, война на самом деле нанесла очень большой ущерб институту семьи. Именно вот эта разлука – не все готовы жить в разлуке, во-первых. Во-вторых, когда люди живут в разлуке, они привыкают, у них уже выстраивается какая-то система внутрисемейного управления, и когда ты возвращаешься, у тебя тоже свое видение, начинаются как бы вот такие конфликты, которые приводят иногда к трагическому концу. Но я думаю, что это только начало. Впереди нас ждет еще очень много…
– Распадов семей – да?
– Я думаю, да. Потому что… потому что – да.
– А у многих ребят распались семьи? У ваших товарищей.
– Да, есть, есть такое. Есть такое. Извините, что я про это говорю, но…
– Вы заговорили о Харькове. Сейчас очень много разговоров, что русские попрут: не пойдут, а попрут на Харьков, чуть ли не попытаются его забрать. Какая на самом деле ситуация?
– Я не обладаю полным объемом ситуации, чтобы ее комментировать…
– Ну по ощущениям?
– По ощущениям? То, что русские будут атаковать, – у меня есть такие ощущения.
– Сам город, да?
– Я не знаю, сам город или… То, что они сейчас будут активизироваться, – я думаю, да. Но у меня просто нет… я же говорю: у меня нет… Я очень скептически отношусь к прогнозам или, там, к комментариям каких-то людей, которые не обладают большим объемом информации, чтобы делать такие заявления. Я считаю, что у меня недостаточно информации, чтобы сделать такое заявление. На своем уровне, на человеческом, я чувствую, что да, сейчас будет активизация какая-то. Где она будет, на каком участке – я не знаю.
– Харьков мы можем потерять?
– Думаю, нет. У нас достаточно опыта, у нас сильные бригады, мы готовы, во-первых, морально.
– По оружию: все есть?
– У меня есть все для работы.
– Счастливый человек.
– Я пришел служить – мне дали АКСУ и четыре рожка.
– Так.
– Почему я и говорю, что мне очень повезло, что я пошел в 92-ю. Потому что это все-таки обеспечение через Министерство обороны. Ты получаешь… У меня есть и "Хаммера" бронированные, и вооружение, и все, и БТРы. Ну, все есть у нас для работы.
– То есть вы не жалуетесь: все есть?
– Я вообще стараюсь никогда не жаловаться. У меня хорошее командование, у нас отличная бригада, великолепный коллектив.
Для меня победа де-факто уже есть, потому что я четко понимаю, какие планы были у Путина – это отсутствие такой страны, как Украина
– Я думаю, что в каждой семье украинской звучит в разное время слово "победа": "вот это будет после нашей победы", "вот когда мы победим", "вот наша победа" и так далее. Давайте сформулируем: что такое для вас победа Украины? По пунктам.
– Ну, уже такая, довольно избитая, тема немножко. Но…
– А для каждого победа своя.
– Да я скажу про себя. Для меня победа – она де-факто уже есть. Потому что я четко понимаю, какие планы были у Путина. Это отсутствие такой страны, как Украина…
– Прекращение существования государства, да.
– Полностью. Полностью, да. О том, что мы будем суверенным государством… Это факт.
– Да. Будем. Это факт.
– Мы точно не потеряем суверенность, сто процентов. Какой ценой она нам дастся – это второй вопрос. О том, что планы его уже поломались и изменились, о том, что все мировое сообщество плюс-минус консолидировалось и помогает, – это тоже как бы факт. Если бы этой работы не было, уже бы все закончилось.
– Вы знаете, я как раз, простите, перебью вас. Вы не могли наверняка себе не задавать вопрос: а вот если бы Украина не выстояла тогда? Что было бы с вами? Что бы вы делали?
– Я не хочу, чтобы это пафосно звучало, но я не вижу себя без Украины. Я жил одно время за границей – мне не понравилось.
– Саша, но была же такая вероятность, что мы не выстоим? Она же была.
– Была. Была.
– Правда? Мы же честно говорим. Вот представьте себе: не дай бог, это произошло бы тогда – что бы вы делали?
– Ну, воевали бы.
– Ну а когда нечем было бы уже?
– Дмитрий, я не задавал себе таких вопросов, честно. И я на них и ответить не могу.
– Возвращаемся…
– С русскими жизни не было бы.
– Вот и ответ на вопрос.
– Скорее всего… Я не вижу себя… ни дети мои, ни… Ну, категорически нет. Стопроцентно нет.
Мы придем с войны, кто-то вернется из-за границы. Мне очень интересно, какой будет эта встреча
– Ну, вот вы и все ответили. Возвращаемся к тому, что такое победа Украины лично для вас. То есть отстояли суверенитет – да. Дальше?
– Ну, дальше – европейские ценности. Как это сказать? Ну, путь же у нас у всех понятен, все этого хотят.
– Да.
– Все хотят жить в нормальной, цивилизованной стране, без взяток, без коррупции…
– С честными судами.
– Совершенно верно. В правовом государстве. И мы за это и боремся. И когда война закончится, а рано или поздно она закончится, мы столкнемся… Во-первых, мы придем с войны, во-вторых, кто-то вернется из-за границы. Мне очень интересно, какая это будет встреча.
– Как вы будете смотреть друг другу в глаза – да?
– Так точно. Как это все произойдет.
– Опасный момент, кстати.
– Да. Но по факту мы уже разделены. Знаете, я это с чем могу сравнить? У нас загорелась коммунальная квартира. Я пошел тушить, мой сосед пошел тушить, а трое соседей уехали. Сосед погиб…
– А вы потушили их квартиры тоже.
– Да. Сосед погиб, я руки обжег. А они возвращаются и говорят: "Ну что там с нашими квартирами? Давай делать ремонт". То есть тут немножко не складывается картинка.
– Да.
– Это раз. Второе. Политические партии уже начинают политические игрища на всем этом. Но во-первых, еще ничего не закончено.
– Конечно.
– А во-вторых, все политтехнологи могут задуматься над тем, что все их технологии не будут актуальными в момент, когда мы закончим это все. Потому как мы получим совершенно иное общество.
– Конечно.
– Мы получим совершенно иной электорат, как они это говорят.
– Конечно.
– У них не будет санкции разговаривать с нами на нашем языке.
– Конечно.
– То есть они начнут тянуть лучших…
– Растягивать.
– Растягивать, да. Но как бы самое плохое, я думаю, начнется после войны в этом смысле.
– Расскажите, что?
– Ну, вот эти все такие, бытовые недоразумения, политические, грязные пиар-моменты, которые могут нас сильно ослабить.
– Но вы понимаете, что политическая борьба может быть очень специфической, что просто могут люди с фронта приходить с пистолетами или с автоматами к политикам и просто их убивать?
– Я надеюсь, что мы настреляемся к тому моменту – нам уже будет не до этого. Ну, я – честно – ни на охоту, ничего не хочу.
– Наохотились, да?
– Да, наохотились. Поэтому я надеюсь, что этого не произойдет. Я все-таки думаю, что мы получим хорошее развитие. Думаю, денег в мире много…
– Да.
– У нас великолепная страна, у нас много ресурсов. У нас разбита вся энергетика. Великолепное поле, чтобы строить новую энергетику, возобновляемую, малые ядерные реакторы ставить на месте разбитых ТЭС грязных. Это чистая энергия. Мы получим дешевый ресурс, у нас будут разбитые металлургические комбинаты выстраиваться в новые комбинаты. Потому что все равно руда у нас…
– Новые технологии. Да.
– Совершенно верно. Военно-промышленный комплекс никуда не денется. Украина надела пиксель на ближайшие 30 лет. Мы будем идти в этом направлении, мы будем думать о своей безопасности, о безопасности… Мы уже – знаете, как тот парень… Пошучу. У меня есть сосед. Я как-то к нему пришел, а он мне показывает: "Смотри, какое я отопление себе сделал". А я думал, что я купил себе самый дорогой котел в то время. Он стоил 6 тысяч евро. А он говорит: "Смотри, у меня к каждой батарее проходит отдельная трубка. То есть у меня каждая батарея греется отдельно". А я говорю: "Ты что, в детстве перемерз?" Мы настолько этой ситуацией шокированы, что я думаю, мы безопасности и армии будем уделять большое внимание. Я надеюсь на это. Чтобы такое больше не повторилось, чтобы наши дети не столкнулись с теми ситуациями, в которые мы попали.
– Хорошо. Вот все-таки о победе я продолжу. Значит, мы видим, что русские имеют большой наступательный потенциал на сегодня. Мы видим, что они хотят наступать и им есть чем и на что. Как вы считаете, они могут отвоевать у нас еще территории?
– Мы будем делать все, чтобы этого не произошло. Но тут вопрос будет стоять по-другому. Такие вещи сейчас скажу: не совсем… А какую цену мы готовы за это платить? Мы сможем подготовиться западным вооружением, F-16, дронами, беспилотниками, чтобы сделать это эффективно, с минимальными человеческими потерями? Или мы не успеем это сделать и мы будем вынуждены…
– Отходить.
– …какие-то участки… просто костями стоять? Вот тут вот этот вопрос.
– Ну, это честный ответ.
– Ну, я так думаю просто. Тут надо понимать, что, если у тебя нет достаточного количества вооружения высокотехнологичного, которое даст тебе преимущество над противником, ты вынужден будешь закрывать эти бреши людьми. И все.
– Ну, еще год назад мы говорили – и я говорил, – что наша победа – это отвоевание всех территорий, включая Донбасс и Крым. И Херсонскую область, часть, там, Запорожской области… Выход на границы 1991 года. А сейчас я над этим очень сильно думаю. А как мы это сделаем? У вас какие мысли?
– Я не думаю, что это реально в данный момент времени. Во-первых, Донбасс очень сильно разбит. Если мы про Донбасс, про Луганск говорим, Луганскую область – русские разбили…
– Ну чего? Донецк – нормально там.
– Донецк – нормально. Но все, что вокруг…
– Луганск – нормально.
– Люди, которые жили 10 лет с паспортами России, – им очень сложно будет… Ну, опять же, это мое мнение: я не знаю…
– Они уедут. А Вторая мировая война? Ну, я рассуждаю вслух. Вторая мировая война. Жили пару лет под оккупацией, даже в Украине, – да? Когда немцы отступали, они уехали с немцами. Кто им помогал, кто с ними работал.
– Дмитрий, я не знаю, как это…
– А из Волчанска как уехали? А из Купянска?
– Быстро. Но они огрызались очень сильно.
– Но уехали с русскими.
– Уехали, да.
– Ну хотели "русский мир" – ну вперед за "русским миром". Без территорий только. Правильно?
– Правильно. Смотрите: я всей душой за то, чтобы мы забрали все свое и остались в границах тех территорий, которые у нас были до 1991-го года.
– Но это сложно.
– Вы меня спросили, как я считаю лично: возможно это или нет. Я не знаю, какое вооружение мы получим, я не знаю, как мировое сообщество в политическом смысле включится в эту программу. Потому что это тоже немаловажно. Мне кажется, что, ну, опять же, мы сделаем все для того, чтобы это сделать, выполнить, чтобы забрать все свое назад. Просто получится или нет – я не знаю. Хотелось бы, но…
– Любые войны рано или поздно заканчиваются переговорами и миром, мы это понимаем. Сейчас говорить о переговорах Украины с Россией напрямую невозможно, потому что у нас позиция проигрышная в этих переговорах. Правильно?
– Ну да, она не доминирующая, да.
– Не доминирующая. Значит, проигрышная. А какими вы представляете переговоры? Это совместные уступки с двух сторон? Или как? Ну вот как?
– Я вот, честно, об этом не думаю. Я служу в батальоне, у нас есть четкая задача, я ею занят 24 часа в сутки.
– Особенно ночью.
– Да, я стараюсь концентрироваться на своем участке, от которого зависит конкретно результат моего подразделения. И если у меня это получается делать – значит, я справляюсь со своей работой. Если у меня не получается – я думаю, почему не получается, я анализирую ошибки какие-то – стараюсь это исправить. А думать, как провести переговоры, – точно как бы не моего…
Когда закончится война? По моим ощущениям, в этом году
– Как вы считаете, когда закончится война?
– По ощущениям?
– Да.
– В этом году.
– Ух ты! Совпало.
– Да. Но мне так кажется.
– А почему? Расшифруйте.
– Не могу вам сказать.
– Это ощущение, это просто интуиция?
– Я думаю, что русские сейчас полезут в драку, прилично выхватят, поистекут кровью сильно…
– И?
– И остановятся.
– И отползут.
– И отползут. Как дальше будет – я не знаю, но мне кажется, что это будет их последний рывок, который они смогут сделать. Потому что потом надо проводить мобилизацию либо набирать еще людей… Ну, как бы у них тоже… Вы понимаете, я верю… Если говорить про крупные блоки, то я верю в то, что Россия рано или поздно сама схлопнется.
– Загонит себя – да?
– Да. Потому что они идут по наклонной плоскости, они делают как можно хуже. Вот если весь мир цивилизованный хочет сделать как можно лучше, то они хотят показать, как вот они хуже делают. Они максимально плохие, они максимально плохо относятся к своим людям, максимально плохо с ними себя ведут.
– Людям это нравится – вот в чем беда.
– Смотрите: они настолько перекачали ненавистью и злостью народ, что… Ну, это как у кого была очень злая собака, аномально злая, – он меня поймет. Потому что рано или поздно наступает момент, когда эта собака разворачивается и все равно бросается на тебя.
– На хозяина. Да.
– Я все-таки надеюсь, что этот момент произойдет. Что как только русские… Что-то все время мы "русские", "русские"… Как только у них заберут эту возможность выплескивать эмоцию эту извне, закроют крышку – кастрюлю разорвет, однозначно. Потому что половина, которая вернется, – вы понимаете, что произойдет у них там, в поселках этих?
– Да, конечно.
– Ну, будет сущий ад.
– Уже начинается.
– Но я не думаю, что это так идет именно в таких товарных количествах, как нам хотелось бы, но ничего хорошего из того, что зэк, который получил 25 лет за расчлененку, вышел на свободу, не получится точно. Это же не профессор какой-то вышел – да?
– Конечно.
– Ну, рано или поздно у него… системы же работают.
– А вы в карму верите?
– Верю.
– Настигнет она их?
– Ну, я вообще верю в то, что… Настигнет. Да. Ну, я так думаю.
– Много еще русских придется убить, прежде чем они поймут, что надо отползать? Как вам кажется?
– Тут, я думаю, этот вопрос не коррелируется с ответом, он не измеряется в количестве погибших. Путину все равно, сколько их умрет. Тут вопрос больше касается его лично. Пока он не даст приказ это все остановить, ничего не остановится. А это точно не связано с количеством, сколько умрет россиян на этой войне.
– К сожалению.
– Это какие-то другие материи. Он должен почувствовать, что он может потерять все – или хотя бы большой блок. А процессы – знаете, это как речка. Вот замерзшая река – внешне кажется, она спокойная – да? Лежит лед, на нем снег. А внизу происходит течение, там идет бурная деятельность. Там где-то подмывает, там где-то еще…
– Интересно.
– Я думаю, что у них, в России, несмотря на тотальный контроль силовиков, все равно происходят какие-то бунты, разговоры, уже идет какой-то дележ. Они же тоже стрессонули. Они миллиардеры все. У них у всех была обеспеченная старость великолепная.
– Конечно.
– Они все себя видели в шезлонге с коктейлем с зонтиком где-то.
– На Западе.
– Да. А у них все это забрали. Их опять окунули в их буржуазно-коррупционное барокко. Но они хотят другого.
– Ай, хорошо сказали, да.
– Они хотят немножко другого. Поэтому я думаю, что они кипят внутри – просто пока это кипение еще не переходит в другую плоскость. Но рано или поздно… Во всяком случае я надеюсь на это. Все тоталитарные режимы рушились мгновенно.
– Да. Да. Да.
– Резко и быстро. И никто этого не ждал. Как это произошло с Советским Союзом. Раз – и все. Тут то же самое. Мы видели, когда был путч…
– ГКЧП – да?
– Да. Мы видели, когда Пригожин "марш справедливости" свой начал, как его в Ростове встречали? Мы же видели это все.
– Да-да-да.
– Ну, мы же понимаем, что это видела вся Россия тоже.
– Так и в Москве хорошо бы встретили, я думаю, да.
– Так я и говорю: мы же понимаем, что это видели все. И приближенные Путина тоже.
– Вот мы понимаем, что даже когда война закончится, когда на бумаге что-то подпишут, все равно она будет продолжаться. Все равно нам надо будет думать над тем, чтобы защищать свою страну, все равно будет работать ВПК на полную катушку. Правильно? И все равно будут люди носить форму и понимать, что рано или поздно нападение с той стороны может произойти.
– Я в этом уверен. И поэтому… Знаете, каждый же мечтает о том, кем будут его дети.
– Да.
– Ну, я, например, думаю, кем будут мои дети. Я уже рассматриваю, что, если они будут военными, им надо иметь какие-то навыки, чтобы для них это не было таким стрессом, как для других, когда они из мирных стали военными. То есть это уже косвенные признаки того, что я это понимаю где-то в глубине.
– Вот и магазины – смотрите, какие уже – видите? – в Киеве. Раньше такого не было.
– Пиксельные.
– Да. Да. Видите? Так. На войне люди видят страшные картины, и это не может не влиять на психику. Не может не быть какого-то расчеловечивания. Вот как уберечь ребят от расчеловечивания, как подготовить их к мирной жизни, к тому, что она другая?
– Ну смотрите: я не думаю, что… Если это не вводится в разряд культа… А вот у меня в подразделении, у нас в подразделении это в разряд культа не вводится – да? Вот убийства, там, и все остальное. Во-первых, лечит сам коллектив. Когда ты приходишь – и все иначе. Во-вторых, я думаю, что мирная жизнь быстро реанимирует. Помните этот анекдот, когда говорит: "Я всего два часа как еврей, а как я вас, русские, уже ненавижу…" Помните, да?
– Да-да-да.
– Да, то же самое и здесь. Я всего полдня в Киеве – и уже чувствую себя…
– Мирный человек.
– Да. Я сейчас надену спортивный костюм и пойду – вы меня не отличите от уклонистов.
– А взгляд? А глаза?
– Ну, я не думаю, что я сильно… я надеюсь, что я не сильно изменился. Безусловно, какая-то трансформация произошла, но скорее это связано с болью утрат. Мне действительно очень жаль ребят, которые погибли, которые ушли. Мне очень жаль их семьи, их детей, которые остались, которых они так любили, которые их так любили. Вот это меня очень сильно как бы… Мне понравилась очень фраза, когда сказал – я не помню, кто ее сказал… что самое страшное – это потом, после победы, когда мы поймем, какой ценой это нам все далось. Это действительно так.
– До войны вот как бы вы ответили на вопрос, что такое счастье?
– Вы хотите спросить, изменились ли критерии моего счастья?
– Да. Да.
– Конечно изменились. Вот вы меня сегодня спрашивали про бизнес, а я поймал себя на мысли, что меня это абсолютно не интересует. Просто вообще не интересует. Я не вижу себя в материальном плане сейчас совсем. Я хочу единственного: чтобы мои дети жили в безопасности и в своей стране. И я – честно – не хочу, чтобы они... при всем уважении к европейским нашим партнерам, которые приютили наших беженцев…
– Да, спасибо.
– Я не хочу, чтобы они стояли в очереди за благотворительной помощью. Я не хочу, чтобы они ощущали, испытывали это. Поэтому что такое счастье?.. Ну, как оно изменилось – да? Да больше приземлился я, наверное, и почувствовал, что неважно, где ты находишься, а главное – как ты думаешь.
Во-первых, я считаю, для любого мужчины большая честь – защищать свою Родину, свою семью. Это правда. Это, ну, быть на войне, быть эффективным, справляться с задачами. Это большая ответственность и большая честь: все это делать. Поэтому я счастлив вот сейчас: в моменте. Я перестал думать, как это будет в будущем, как это будет, там… Я перестал мечтать, наверное.
– Не строите планов, да?
– Нет, не строю. Перестал мечтать, наверное. Перестал сильно далеко забрасывать удочку. Думаю: вот хорошо мне – и… И больше мне ребята помогают это делать. Мы едем с ними – я говорю: "Как дела?" Он говорит: "Супер вообще. Классно, все нормально". Да я думаю, большинство сейчас так. У нас укоротились сроки. Война очень динамичная, очень сжато все. Человек вскрывается на войне мгновенно, проявляется. У нас общество проявилось мгновенно.
– Да.
– Мы, образно говоря, за три ночи поняли, кто есть кто. Те люди, на которых ты рассчитывал, надеялся, думал, что это бетонный блок, – это оказался буй на воде, на который даже залезть невозможно, потому что он скользкий и…
– И наоборот – да?
– И наоборот, совершенно верно. Пацаны, которые, там, в 22 года… на него посмотришь – и думаешь, он… А он берет "Муху" и идет сгонять танки. У нас стояло два танка – не могли пройти в Песчаное из Куриловки. Стояло два танка русских и не пропускали нас. И нам говорят, надо убрать эти танки. Ну, ребята взяли "Муху", Самбо взял пулемет – и пошли. Дошли 20 метров до этого танка – он говорит: "Я слышал…"
– Разговоры – да?
– Разговор танкистов. И он из "Мухи" выстрелил ему в жопу – танк завелся и уехал. То есть я говорю, этот поступок может понять только человек, который знает, что это такое: подойти к работающему танку – точно работающему, потому что он потом завелся, – и выстрелить из "Мухи", которая ему ничего не сделает. То есть это сам по себе уже подвиг. Вот вам мотивация, вот вам и настроение – вот вам все в одном пакете.
– Класс.
– И это ребята… Леха, который к нам, там… Движ, который пришел к нам буквально недавно в разведку. Вообще у нас очень много талантливых ребят. Очень много. Их просто надо правильно идентифицировать, найти им правильное русло. Я раньше думал, что на войне все должны именно воевать. Честно, я думал, если ты пришел на войну, ты обязательно должен с автоматом где-то выбивать посадку – и вот такое вот. Только такая роль у тебя была. А потом понял, что надо БК готовить, надо машины ремонтировать, надо это все возить, надо это все… Это такое…
– Да-да.
– Чтобы подразделение действовало эффективно, ты должен иметь сбалансированный организм, который работает как часы. Расписаны все роли, каждый знает… У нас Дед Андрей – он настолько хорошо это все прописывает, детально… Я вот не могу. Когда он, там, бывает, где-то чем занят, вот если мне надо что-то прописать, я – все, я сдаюсь.
– Дед Андрей.
– Ну, он молодой парень – просто такое прозвище ему дали. Да.
– Вы знаете, хотел в завершение нашего разговора спросить, о чем вы мечтаете, а вы сейчас все сказали. Какие мечты? Прожить еще день – да? Подбить еще пару танков.
– Ну, это скорее не мечты, а мои задачи. Мечты – да, вот я только что рассказал. Ну, мы живем – и хорошо. Чтобы не было здесь "русского мира". Вот это – моя мечта. Чтобы здесь, в Киеве, по… Как эта улица сейчас называется?
– Большая Васильковская.
– Большая Васильковская.
– Была Красноармейская.
– Чтобы она не была больше Красноармейской никогда. Вот это – мои мечты. Хотя название улиц не имеет большого значения, но…
– Да нет, имеет.
– Имеет, согласен. Сказал…
– Ходить по Красноармейской – как-то не фонтан.
– Вот сейчас сказал, а потом чувствую, что что-то не то.
– Да, имеет.
– Имеет, да. Имеет. Имеет значение все. Мелкие пиксели будем дорабатывать потом, после войны. И язык подтянем, и все подтянем. Просто не надо сильно давить, пушить. Люди и так устали, они и так… много нагрузки на них большой легло разной.
– Вы знаете, я хочу сказать вам спасибо. Я объясню, за что. Преуспевающий бизнесмен, отец четырех детей, у которого все в жизни прекрасно, который мог в первый же день совершенно законно уехать за границу и жить там, взял в руки оружие, стал Героем Украины. Ну, это потрясающая биография достойнейшего человека. И я уверен, что, если бы был кинорежиссером, например, я бы о таком, как вы, обязательно снял бы фильм.
– Спасибо большое за теплые слова.
– Спасибо вам.
– Но я не считаю, что это заслуга, честно. Я считаю, что это долг. Ну, мы должны так. Ну как это?.. Мы лично должны воспринять эту ситуацию. Я думаю, большинство просто еще лично на себя не примерили этот кафтанчик. Женщины, которые подбивают мужчин уезжать… Я хочу сказать: просто это же, знаете, приобретенный инстинкт. Есть врожденный, есть приобретенный. Когда мужчина начинает на опасность реагировать бегством – будь готова, дорогая, что когда тебя прижмут где-то в темном углу…
– Бросит тебя. Ну конечно.
– …он обязательно свалит. Это уже система. А я не говорю уже про детей, которые все это наблюдают. Поэтому это путь так себе: прежде всего для них. Поэтому я не считаю, что это заслуга. Ну, это мое мнение. Но в любом случае спасибо, мне было очень приятно с вами пообщаться, пройтись по городу. И я получил тоже массу удовольствия.
– Вы знаете, хотелось бы сказать еще, конечно, теплые слова в адрес ребят, которые вместе с вами воюют, и теплые слова в адрес тех, кого нет. Они нас уже не услышат, но у них есть семьи. И вы знаете, я напоследок у вас спрошу. Вот когда ваши дети вырастут и спросят: "Папа, как ты жил? Вот что для тебя главная ценность?" – что вы им ответите?
– Для меня лично?
– Да.
– Ну, для меня лично самая большая ценность – это оставаться собой. И возможность говорить то, что ты думаешь, и правду. Смотреть другому человеку прямо в глаза. Я вам скажу честно: я просто не завидую тем людям, которые вот приедут или… Ну, вы понимаете, о чем я говорю.
– Да-да, конечно.
– Как вот в глаза будут смотреть? Когда ты еще вовлечен, ты, там, участвуешь в каком-то… А если нет? Ну, мир, к сожалению, тоже так сильно изменился… Они себе находят… Человек же не может жить в конфликте с собой. Он всегда найдет себе оправдание. Но это оправдание просто до поры до времени, мне так кажется. Все равно наступит момент, когда ты ночью начнешь себя спрашивать, да, как это произошло и почему так произошло.
– Для этого надо быть человеком.
– Те ребята, которые… Вы знаете, у меня… Что-то мы не можем закончить разговор.
– Хороший разговор.
– Да. У меня было много ребят, которые приходили к нам целенаправленно и которых я просил, предупреждал, что это война, не шутки. Но они осознанно на это шли. И погибли. Отдали свою жизнь осознанно за свою страну, за свои семьи. И семьи сейчас меня услышат, они знают, о ком я говорю. И я хочу передать тоже всем большой привет, сказать большое спасибо за то, что у нас были такие побратимы, за то, что они с нами воевали. Для нас это большая честь и большая гордость. Мы всегда их помним и будем помнить. И помним, что они сделали.
– Спасибо.
– Да, вам спасибо.
– Бесконечный разговор закончился. Спасибо вам.
– Спасибо большое.
