+1 Киев
26 марта 1944 года, воскресенье
Каменец освобожден! Теперь и мы снова стали свободными советскими людьми. Но это все еще не доходит до сознания. И есть ли слова, которыми можно передать то, что мы чувствуем? У меня нет таких слов. И я даже не делаю попытки их найти. Постараюсь только записать то, что было, если мне это удастся.
В последние дни напряжение в городе перешло всякие границы. Успеют ли наши войти в город и предотвратить его сожжение и изгнание людей? Только об этом думали и говорили все. А бой возле Каменца, тяжелый бой, шел уже все последние дни. Непрерывная канонада то приближалась, то отдалялась. И было впечатление, что бой идет вокруг всего Каменца. Это было очень похоже на состояние, которое было в августе-сентябре 1941 года в Киеве. Только тогда мы были в отчаянии, что наши могут оставить Киев. А сейчас все нервы были напряжены от ожидания и надежды, что приближается освобождение. И только одно страшило всех: успеют или не успеют предотвратить гибель города и людей. И еще мучило сознание, что вот мы сидим, ничего не делаем для фронта, а там бьются и умирают за нас наши воины. И сколько еще жизней нужно отдать за наше освобождение!
Все эти дни из Каменца панически бежали те, кто боялся прихода большевиков. Уезжали, кто как мог: машинами, подводами. Уезжали, по слухам, в сторону Днестра, Жванца, Хотина, потому что Каменец был уже окружен советскими войсками. Утром вчера принесли известие, пока не проверенное, что освобожден Проскуров. Так что по поведению бегущих и по слухам, которые все вырастали в городе, путь из Каменца мог быть только в сторону Днестра. Еще говорили, что уже несколько дней никакие поезда от города не отходили.
Это было очень похоже на происходившее в Киеве в сентябре 41-го. Только все было в обратной проекции. Тогда уходили наши, а сейчас наши вот здесь, близко
Утро вчера, 25 марта, наступило серое, пасмурное, но было тепло и совсем сухо. Весь март стояла теплая, почти весенняя погода.
Быть может, в центре города было более людно, но на Лагерной, где мы живем, на улице никого не было. Соседи и мы выходили только во дворы, потому что все ближе была орудийная стрельба. И временами выстрелы тяжелых орудий сливались в сплошной гул, а потом затихали. Никто не знал, что происходит. Иногда по улице пробегали немецкие мужчины, прижимаясь к заборам, потому что часам к пяти вечера можно было услышать свист пролетавших пуль.
Потом часов после пяти раздалось подряд три взрыва со стороны центра города. И все затихло. Было такое чувство, что мы это уже пережили когда-то. Да, это было очень похоже на происходившее в Киеве в сентябре 41-го. Только все было в обратной проекции. Тогда уходили наши, а сейчас наши вот здесь, близко. И томительное ожидание было смешано с величайшим волнением, от которого все дрожало внутри.
Город Проскуров. Весна 1944 года. Фото: reibert.info
Никто не разговаривал. Все сидели вместе. И все напряженно слушали и ждали. Начало смеркаться. Вдруг кто-то громко застучал в окно, и мужской голос сказал:
– Немцы отступают через Русские фольварки.
И вестовой, принесший такое известие, побежал дальше. Вот тогда я пошла. Несмотря на уговоры и беспокойство окружающих. Я вышла из дома одна. Вышла потому, что это было нестерпимое, неудержимое желание – увидеть своими глазами отступление врагов. Ведь тогда, 19 сентября сорок первого, я своими глазами видела, как входили в Киев эти нелюди, а запечатанные в броню машины, именуемые немецким вермахтом, принесли нам столько неизбывного горя. И ведь страстным желанием все эти годы было, если доживем, увидеть, как побегут под натиском советских армий эти сине-зеленые мундиры. Побегут с нашей земли. И снова, снова с чувством вины за то, что я живу, вины перед всеми теми, кто погиб в бою или в застенках гестапо, с неотступным видением кровавого Бабьего Яра, я шла туда, где должна была увидеть отступающих немцев.
Я видела освещенные пламенем горящих машин перекошенные животным страхом лица "светловолосых рыцарей". Они метались возле мертвых машин и кричали
Кроме меня, на улицах, где я шла, не было ни одного человека. Никто не зажигал огня. Все дома были тихие и темные. Было так тихо, что очень отчетливо слышался свист пуль. Некоторые свистели почти над головой. Но не было во мне даже незначительной крупицы страха. И природа словно замерла.
Когда я дошла до парка, уже значительно стемнело, и слева со стороны Петроградской улицы был совсем близко виден пожар какого-то большого дома. Зарево от него я видела еще сразу, когда вышла из дому. Как раз когда я подошла ближе, очевидно, рухнула крыша, и огромный столб огня и дыма поднялся к небу.
Из парка было видно, что что-то горит и справа на улицах Петроградской и Московской. Но вот я вышла из парка и остановилась, пораженная необычайным зрелищем: обе улицы были сплошь забиты машинами, которые горели. Машины легковые и грузовые. Немецкие машины. Возле них не было ни одного человека. Едкий дым и запахи горелой резины, бензина, почему-то горелой картошки и капусты наполняли безжизненные улицы. С обеих сторон дома с темными окнами. И тишина, в которой то и дело раздавались небольшие взрывы, и столбы искр поднимались вверх. Это, очевидно, огонь добирался до целых еще машин. Вряд ли когда-нибудь можно будет забыть эту картину. Сзади темные улицы, совсем темный парк. Абсолютное отсутствие людей и бесчисленное множество горящих неподвижных машин, устремлявшихся, по-видимому, вон из города в сторону Могилевской или Пушкинской улиц.
Отступление немцев. Весна 1944 года. Фото: reibert.info
А дальше угол улицы Шевченко. И вот оно то, из-за чего шла. Опять сгрудившиеся машины, среди них горящие только некоторые. И немцы, много немцев, солдат и офицеров, с обезумевшими глазами. Ясно было, что они никуда не могут двинуться. Машины, сбитые вплотную одна к другой, на мостовой и на тротуарах. И абсолютно неподвижные. Этот "кортеж" заканчивался у здания бывшей Мариинской гимназии. И дальше была тьма и тишина. Я стояла в углублении углового дома на углу Александровской улицы и видела все настолько отчетливо, словно присутствую на спектакле, который играется перед самыми глазами.
Да, я видела освещенные пламенем горящих машин перекошенные животным страхом лица "светловолосых рыцарей". Они метались возле мертвых машин и кричали. Они все кричали, размахивали руками. О, это было достойное зрелище панического бегства и предельного страха. Можно было возвращаться домой. Дом на Петроградской улице уже догорал. Было совсем темно и так же пустынно, когда вернулась домой. Все волновались, а я нет. Жгучая радость переполняла меня. И нет у меня слов, чтобы передать ее силу.
Мы с Галей… Кому расскажешь, не поверят: мы смеялись. Чему? Не знаю, но это был неудержимый смех, как будто бы беспричинный. И мы никак не могли остановиться
Время шло. А часов около десяти снова постучали в окно. И снова добрый вестовой сказал:
– Спускайтесь в погреб. На улице танки.
Мы все спустились в погреб, захватив с собой коптилку. Действительно, вскоре по улице прогромыхал танк. И, судя по звуку, остановился дальше от нашего дома тут же на Лагерной улице.
Еще через некоторое время мы услышали звук орудийного выстрела с той стороны, где он стоял. И довольно скоро ответный выстрел откуда-то слева от нас.
Агафья Хрисанфовна и Елизавета Сидоровна плакали. Мужчины сидели молча. Нюся сидела на лестнице под самой лядой и слушала. А мы с Галей… Кому расскажешь, не поверят: мы смеялись. Чему? Не знаю, но это был неудержимый смех, как будто бы беспричинный. И мы никак не могли остановиться. А Нюся злилась. Она очень сердилась на нас за то, что мы мешаем ей слушать, какой, чей танк стреляет. Как будто бы можно было определить по звуку "национальность" танка.
Подбитый в районе Хотина немецкий танк. Весна 1944 года. Фото: reibert.info
Потом стрелять перестали. Танк снова прогрохотал мимо нашего дома. Все затихло. И после двух часов ночи мы выбрались из погреба.
Конечно, было не до сна в эту ночь. И только стало светать, мы с Нюсей вышли во двор. Мимо быстрым шагом шли двое мужчин в темных куртках, с красными повязками на рукавах и с автоматами.
– Что в городе? – спросили мы.
– В городе наши, – ответили они.
Так мы узнали, что Каменец освобожден. Ознаменовали мы наше освобождение тем, что в числе многих жильцов соседних домов отправились за трофеями в оставленный немецкий продуктовый склад. Он помещался в кирпичном здании на Резервуарной наискосок от дома Кулаевых. Конечно, мы были не первые, кто позарился на оставленное немцами. Но нам досталось: большой бумажный мешок сушеного лука, деревянный бочонок килограмм в двенадцать какого-то белого жира, и, самое примечательное, – колбасные заготовки. Впервые в жизни мы увидели колбасный фарш, возможно свиной, начиненный в оболочку из какого-то искусственного материала вместо натуральных кишок. Но это было просто чудо – разжиться колбасой. И Елизавета Сидоровна тут же взялась за приготовление трофейной еды.
А мы с дедушкой Андреем Семеновичем пошли в город. Снова тот же путь, которым шла вчера. Но теперь всюду было много веселых, радующихся людей. На улицах, где уже догорели немецкие машины, царило оживление.
Народ разбирал содержимое уцелевших машин. Все стороны соседних домов, тротуары и мостовая были заляпаны повидлом, тушеной капустой и еще всякой снедью. Оказывается, среди машин были и кухни, и вот, когда все это горело, эти "блюда" от взорвавшихся радиаторов "доваривались", взрывались и разбрызгивались вокруг. Дедушка остался у машин, а я снова вышла на Шевченковскую улицу. Там группами стояли люди и сообщали друг другу грустную новость. Один из командиров дивизии, освобождавшей Каменец, рассчитывая, что он уже в советском городе, собирался бриться в угловой комнате дома на Шевченковской улице. И вдруг непонятно откуда взявшаяся пуля убила его на месте.
По Лагерной вели пленных. Как быстро соскочил с них весь их лоск! Грязные, заросшие, жалкие, они брели, не поднимая глаз, не глядя на нас
Узнав, что комендатура расположилась в помещении бывшей Мариинской гимназии, пошла домой. По дороге какая-то женщина дала мне мешочек белой муки. А дедушка вернулся домой с такими трофеями: он принес подкладку, очевидно, от офицерской шинели из очень хорошего серого сукна, и два хромовых сапога, к сожалению только, оба на одну ногу.
А дальше события понеслись с еще большей быстротой. Прежде всего, мы все увидели немцев в новом обличии: по Лагерной вели пленных. Как быстро соскочил с них весь их лоск! Грязные, заросшие, жалкие, они брели, не поднимая глаз, не глядя на нас. На солдатах были намотаны на головы платки. Офицеры также значительно потускнели. А самое для нас было удивительное, что конвоировали их молодые хлопчики в кожушках, в ушанках, с автоматами в руках, такие все крепкие, коренастые, больше всего невысокого роста. И такие все молоденькие, словно ребята со школьной скамьи. Опять какой поразительный контраст: человек двести, как нам казалось, пленных вели человек двенадцать-шестнадцать наших ребят. Мы еще не знали, какие именно войска освобождали Каменец.
Была середина дня. В комнате, выходившей окнами на Резервуарную и на Лагерную, стоит старенькое пианино. И вот Галя начала играть (ведь у всех было приподнятое, возбужденное состояние). Она играла одну за другой любимые советские песни. Когда же она заиграла "Ведь не даром много песен о любви поется", ее игру прервал резкий стук в окно. И двое военных, наших, советских, попросили разрешения войти.
– Мы пришли на песню, – сказали они.
Как все мы были им рады! Но грустные они были. Тот, что постарше и покрупнее, Василий, оказался начальником разведгруппы. Помоложе, тоненький Саша – боец из этой группы. Они рассказали: им полагалось идти в разведку. Никто не знал, что большая группировка немцев еще находилась в районе базара. Было их пятеро. Ничего не подозревая, считали, что идут по освобожденному городу. И вдруг очутились почти в самой гуще немцев. Когда увидели опасность, обнялись все пятеро и, подумать только, запели именно эту песню, которую только что играла Галя: "Ведь не даром столько песен о любви поется".
Каменец-Подольский весной 1944 года. Фото: reibert.info
Вот расскажи кому-нибудь, не поверят, что может быть такое совпадение.
Очень грустно и страшно. Троих их товарищей убили на месте. А им двоим удалось уйти. Такое было тяжелое первое знакомство с нашими освободителями. Василий попросил чего-нибудь выпить. Шинель у Саши была разорвана на боку. Их усадили, чем могли угостили. Галя стала зашивать Сашину шинель. А мы с Нюсей пошли в комендатуру.
Немцы вывезли все оборудование и весь инвентарь больницы. Совершенно пустые палаты, без единой кровати и тем более матрасов, подушек, одеял, белья
В комендатуре толпилось много народу, военного и штатского. Были молодые и пожилые мужчины. Когда же мы подошли к столу, то сидящий за ним капитан, не знаю, комендант ли города или нет, сказал:
– А вот и первые женщины пришли.
Нас спросили, кто мы по специальности. Когда узнали, что я художница, сразу же хотели поручить мне писать лозунги на стенах домов. Но нас это не устраивало. Еще в самом начале оккупации мы дали слово, если только доживем до освобождения, идти работать в госпиталь, на самые трудные работы. Только так я могу в своем состоянии. Ну а Нюся ведь еще в июле 1941 года работала в госпитале и никогда не забывала об обожженных в танках, которых все привозили и привозили в первые дни войны. Поэтому мы сразу сказали, что просим направить нас в госпиталь.
– Пожалуйста, – сказали нам. – Там очень нужны люди.
Идите в помещение городской больницы, в ней организуется госпиталь.
И мы пошли. Снова мимо сгоревших машин.
В будущем госпитале пока еще полная растерянность. Дело в том, что немцы вывезли все оборудование и весь инвентарь больницы. Совершенно пустые палаты, без единой кровати и тем более матрасов, подушек, одеял, белья. Полы в палатах сравнительно чистые, крашенные и почему-то все засыпанные соломой. Но совершенно пусто во всех помещениях.
Мы пришли, когда там спешно писались во многих экземплярах обращения к населению с просьбой помочь госпиталю кроватями, одеялами и необходимым бельем. Нас зачислили санитарками. Завтра к восьми утра мы должны выйти на работу.
Сейчас, когда я дописываю эти строки, вся наша добровольная коммуна разбрелась по своим местам. Не знаю, кто заснет, а кто нет. Прошел первый день нашего освобождения. А сердце никак не успокоится. Оно стучит все время не только в груди, но и в висках, и в горле.
Предыдущая запись в дневнике – от 18 марта. Следующая запись – от 2 апреля 1944 года.
О личности автора мемуаров об оккупации Киева – Ирины Хорошуновой – и том, как сложилась ее жизнь после войны, а также о судьбе самого дневника читайте в расследованиях издания "ГОРДОН". Полный текст мемуаров публикуется в спецпроекте "Дневник киевлянки".
Редакция благодарит Институт иудаики за предоставленные материалы.
За идею редакция благодарит историка и журналиста Александра Зинченко.
