Лауреат Пулитцеровской премии Степаненко: Нас спасла обычная мариупольская семья, взявшая к себе в машину G

Эмоции сложные — мне бы не хотелось вообще, чтобы была война и чтобы был именно такой повод для премии

– Как вы узнали о награде и где были в тот момент?

– Я тогда была в Киеве со своими коллегами, мы вместе смотрели трансляцию Пулитцеровской премии и увидели все. Надо отметить, что украинские фотографы получили также премию как раз за освещение темы Украины, и там большое количество снимков и такие разные фотографы. Среди них и наш Евгений Малолетка, но там и наши коллеги из-за рубежа. И потом мы получили награду за служение обществу. Действительно, я очень обрадовалась. Но прежде всего я радовалась, потому что во время церемонии очень много говорили об Украине.

Прозвучали названия городов – Мариуполь, Буча. Вот это самое важное – что мир помнит об этом, мир об этом знает, что война продолжается. И мне кажется, что именно это было для меня самым важным в тот момент. Когда мы уже поняли, что мы номинированы и стали победителями, конечно, это тоже победа, что голос у каждого украинца есть, его слышат, мы как журналисты можем его транслировать на весь мир. И тут, конечно, я ощутила огромное счастье. Хотя в то же время были такие эмоции сложные – мне бы не хотелось вообще, чтобы была война и чтобы был именно такой повод для премии. Но с другой стороны, в этих обстоятельствах видеть поддержку мира очень важно.

Степаненко: Когда ты видишь такой отклик от мира, и когда ты видишь, что люди это чувствуют и хотят помочь, хотят это остановить, это дает силы, чтобы справиться. Фото из личного архива Степаненко

– Расскажите, как ваши коллеги, журналисты, фотографы, видеокорреспонденты в Европе и США воспринимают все, что происходит в Украине сейчас, насколько их это трогает, насколько им тоже больно?

– Несколько раз мы ездили за границу на вручение других премий, куда нас приглашали как победителей, и это были и Соединенные Штаты, и Италия, и другие страны. Но именно в США я увидела, насколько люди этично относятся к Украине, к украинцам и к этим кадрам, которые они видят. На любом мероприятии, церемонии мы всегда показываем фото и видео и говорим о войне, и я вижу, как люди плачут, как люди горюют вместе с нами, чувствуют эту боль. После этого обычно очень многие подходят и расспрашивают. Они поддерживают, говорят: "Мы не представляем, насколько это страшно и больно". И также они спрашивают о людях, которые на этих снимках, на видео, которые потеряли своих детей, которые потеряли своих родных, они спрашивают: "Как и чем им можно помочь?" Поэтому я действительно чувствую большую поддержку.

Также у нас была в США премьера нашего фильма "20 дней в Мариуполе", было пять показов, и каждый раз зал был полон, хотя фильм очень тяжело смотреть, потому что там есть все, что мы сами видели, действительно тяжелые кадры, с тяжелыми ранениями, со смертью. Но люди смотрели, они не ушли из зала, они плакали. Вот такую реакцию я вижу в мире.

– Однажды увидеть в жизни то, что вы увидели в Мариуполе в начале вторжения, – это очень большой вызов. Но вам ведь приходилось на это смотреть снова и снова, когда вы презентовали фильм. Как вы все это выдерживали?

– Знаете, когда мы были в Мариуполе, мы видели это своими глазами, и просто казалось, что это все – ужасный сон. Помню, когда умер первый ребенок, его доставили в больницу, как кричала его мама в коридоре, а потом выходили врачи со слезами на глазах, потому что ребенка не удалось спасти… Вот тогда я действительно поняла весь ужас войны. Речь идет о людях. Вот в чем виноват ребенок, почему он так умер? И потом становилось все больше, больше и больше жертв… Действительно, каждый день был страшен, ужасен, но мы – украинцы, мы были рядом с людьми, которые это переживали и видели.

Я сама потеряла свой дом, я из Харькова. Моя семья эвакуировалась, они живы, они уцелели, а кто-то потерял своего ребенка... И в Мариуполе таких людей были сотни. Это было очень страшно, больно, я даже помню, что ночью, когда было время поспать, сны были очень яркими, а реальность была ужасной. Это было все так насыщенно и ужасно. И потом, когда мы все это снимали, монтировали, пытались отправить, потом связь вообще исчезла, но мы все равно пытались найти где-то последнюю связь, чтобы прислать отснятые материалы, показать, что происходит в городе.

Действительно, мы десятки, сотни раз просматривали эти кадры, когда их монтировали, и потом, когда делали много расследований, связанных с Мариуполем. Когда мы уехали и авиаударом разбомбили драмтеатр, мы поняли, что там не было журналистов и об этом преступлении никто никогда не узнает. Мы начали делать расследование, собирать показания, создавать модель драмтеатра, чтобы показать масштабы произошедшей трагедии. Потому мы продолжали работать и с кадрами, и с видео, и с людьми. Это были многочасовые интервью – люди просто плакали, и я с ними плакала. Было очень сложно.

Сейчас я могу сказать, что война продолжается, и мне кажется, каждый день происходят такие ужасные события, и действительно, мне, как человеку, это, наверное, тяжело, но когда ты смотришь на это сквозь свою профессию, есть понимание, почему ты это делаешь и почему это важно. Когда ты видишь такой отклик от мира, и когда ты видишь, что люди это чувствуют и хотят помочь, хотят это остановить, это дает силы, чтобы справиться и продолжать дальше работать. Каждый из нас продолжает работать ежедневно, даже когда очень сложно, и поддержка людей, поддержка мира важна. И я чувствую, что это миссия журналиста, а мы получили награду именно за служение обществу, и это мотивирует, дает силы двигаться дальше.

Когда мы выехали из Мариуполя, врачи звонили и говорили: "Большое вам спасибо за то, что вы зафиксировали, задокументировали эти преступления и нашу работу"

– Вы работали в команде с фотографом Евгением Малолеткой, видеорежиссером Мстиславом Черновым. Какую функцию в этой команде выполняли вы?

– Во время нашей работы в Мариуполе я была продюсером нашей команды и видеопродюсером. Сначала занималась организацией работы, планированием, работой с героями. Когда мы потеряли связь и свет, стало гораздо труднее искать людей, информацию. И тоже мы вместе монтировали видео. Наша задача была – как можно скорее все отправить.

После того как мы выехали из Мариуполя, я продолжила работу над расследованиями вместе с Лори Гинант, корреспондентом Associated Press, которая занимается расследованиями и вместе с нами также получила премию. Потом я начала еще снимать, когда мы продолжили работать в Харькове, поэтому сейчас я уже видеожурналист тоже. Это тяжелый труд – быть продюсером в такой команде и в такое время. Надо же найти человека, договориться с ним, чтобы он что-то рассказал и позволил себя снимать.

Степаненко: Я приехала в Харьков после Мариуполя, в апреле. И я впервые увидела свой родной город таким пустым. Фото из личного архива Степаненко

– Вы снимали такие болезненные кадры. Как люди реагировали вообще?

– Иногда действительно было тяжело. К примеру, в больнице, где мы провели очень много времени, куда привозили раненых. Сначала врачи отказывались, достаточно тяжело было договориться, чтобы мы могли снимать. Но потом мы стали частью этой больницы, были со всеми знакомы. Когда мы выехали из Мариуполя, а врачи из больницы уехали, они звонили и говорили: "Большое вам спасибо за то, что вы зафиксировали, задокументировали эти преступления и нашу работу". Они благодарили после, но в момент, когда это происходило, действительно было тяжело. Люди были напуганы и очень расстроены. Люди теряли своих родных. В такие моменты договариваться сложно, но мы пытались объяснить, почему это важно. Поэтому все и получилось…

Ценности очень изменились за это время. Сейчас просто понимаешь, что самое важное — это жизнь и люди

– Вы уже упомянули, что потеряли свой дом в Харькове. Но вы вернулись в город, чтобы работать. Каким вы увидели его в то время?

– Помню первый раз, когда я приехала в Харьков, это было после Мариуполя, в апреле. И я впервые увидела свой родной город таким пустым. Когда мы въезжали в город, я видела дым и понимала, что это были прилеты. Очень страшно.

Вообще я помню, после Мариуполя у меня был страх ходить по улице, был страх стоять у окон. Угнетало, что я не могу свободно ходить по своему городу, как раньше. Трудно было представить, что в районах, где ты привык спокойно гулять со своими друзьями, сейчас идут бои и постоянно обстрелы.

Мы неоднократно попадали под обстрелы в Харькове. Именно мой район, где я жила, Пятихатки, он вообще… Он находится примерно в 30 км от границы с Россией. Туда как раз в первые дни заехали их танки, их техника. И мне было очень тяжело принять, что я не могу поехать домой, зайти в свою квартиру, потому что там было опасно.

Степаненко: Было страшно и тяжело, но мы работали и как журналисты выполняли свою работу. Фото из личного архива Степаненко

Только в октябре где-то, когда мы уже приезжали в Харьков работать, я смогла впервые пойти в свой дом. В мой дом попала ракета, но сама квартира уцелела. Выбило окна, вещи разбросаны, все разбито, засыпанно землей, земля и стекла были на моей кровати. Но ценности очень изменились за это время. Сейчас просто понимаешь, что самое важное – это жизнь и люди. Материальное отошло на второй план.

– Война у нас началась в 2014 году. Чувствовали ли вы уже тогда, что может быть так страшно, как вы впоследствии увидели?

– Нет, мне кажется, я не понимала. Мне было тогда 22 года, я раньше работала на местном телеканале в Харькове, училась, была студенткой, поэтому я не отслеживала войну и боевые действия. Я не понимала, что такое война. Накануне вторжения я действительно не верила, что может произойти именно так жестоко. Никто из моей семьи тоже в это не верил.

Кстати, я начала работать в команде Associated Press за несколько недель до полномасштабного вторжения. Тогда мы работали именно в Харькове. Как раз были эти новости, и мы снимали историю о том, как люди переживают этот период, как они реагируют на эти новости. Но тогда я в это не верила. Затем после Харькова мы поехали в Донецкую область, в Бахмут. Там мы уже увидели, что все становится сложнее и сложнее, и поняли, что действительно война может начаться. Поэтому решили поехать в Мариуполь. И вот в Мариуполь мы приехали в ночь с 23-го на 24 февраля, за считанные часы до начала вторжения.

Мы просто вышли на улицу, стали фотографировать, снимать, документировать все происходящее. В первые дни, мне кажется, действительно ад был в Киеве, в Харькове и по всей Украине, в Мариуполе это началось только через несколько дней. Было страшно и тяжело, но мы работали и как журналисты выполняли свою работу. Мы понимали, что мы делаем и почему – это был осознанный выбор.

– Как вам удалось организовать выезд из уже окруженного Мариуполя?

– Это было очень рискованно. 14 марта первые люди уехали из Мариуполя, а 15 марта уехали мы. Нас спасла обычная мариупольская семья, взявшая нас к себе в машину. Мы потеряли свой автомобиль – он попал в окружение. Вот мы сели в этот разбитый осколками автомобиль, он полностью был в дырах, разбиты стекла, и уехали. Мы спрятали все наши диски, спрятали все карты, ноутбуки, потому что понимали риск. После материалов из разрушенного роддома в российских медиа писали, что журналисты, все эти ужасы показавшие, – информационные террористы, что это фейковые новости, что женщины из роддома – актрисы. Поэтому мы действительно должны быть очень осторожны. Чудом проехали все блокпосты и добрались до Запорожья.

– Над чем вы сейчас работаете, что сейчас для вас главное?

– Я продолжаю работать как видеожурналист. Достаточно много времени проводим в Донецкой области. Именно сейчас я в Киеве, мы продолжаем работать и над ежедневными новостями, и, конечно, работаем над крупными проектами и расследованиями.