Кто-то кричит: "Не смейте упрекать людей, решивших остаться в обстреливаемых городах и селах! Это их выбор!" – Я говорю: "Упрекайте, говорите об этом все время. Пока живы их дети"

Дороги фронта нанизывают годы войны случайными ассоциациями, вспышками эпизодов, выскользнувшими из памяти, словами, брошенными когда-то, где-то, кому-то. Взглядом, пойманным много лет назад именно здесь, на этом месте, мимо которого мчишься сейчас, много лет спустя.

...Нас ждали в Водяном. Семьи, которые мы уговаривали к эвакуации, наконец решились покинуть деревню под обстрелами, более того, теперь они уже кричали в телефон: "Заберите нас!", когда телефон ловил на несколько секунд связь.

Эти люди вызывают безграничное удивление, бессильный гнев. Они одинаковы всегда и везде, сидящие под обстрелами, часто с детьми, надеясь, что повезет, – "да, может, не погибнем, да, дома и стены помогают" – это слышишь всегда, и что-то тупее нельзя придумать. Потом они все равно кричат в телефоны или из подвалов и бомбоубежищ и гневно, яростно, отчаянно требуют: "Заберите нас!"

Почему-то досидевшие до последнего всегда требуют. Их крик звучит укоризненно: "Как вы могли покинуть нас, не уговорив на выезд, как вы могли не объяснить нам коренным образом, что нас ждет, теперь спасайте давайте!"

И их спасают.

Другие люди иногда гибнут, ныряя в ад за последними эшелонами гневных ждунов, ленивых фаталистов своих судеб. Да бог с ней, их судьбой, но заложниками у них очень часто бывают дети. Их собственные дети, которых эти люди не захотели вовремя спасти от возможной, столь близкой смерти.

Я искалечена этими людьми буквально.

Я погружалась в ад за ними и их детьми, и взрыв мины искалечил меня и сделал мое тело непослушным, волосы – совсем седыми, да и годы моей жизни, пожалуй, – короче.

Но тогда наш путь в ад только начинался, мы стояли возле больницы в Селидово и ожидали, пока разгрузится машина с медицинским оборудованием. А дальше нас ожидал путь на Водяное, откуда пробивались иногда секундные крики: "Спасите нас!"

Машина разгрузилась давно, но нужно было подписать все акты приема – передачи. Тоже не вопрос, но где-то потерялись шины для сломанных рук, почему-то я четко помню, что именно рук. И все присутствующие перебирали коробки и котомки, ища те долбанные шины.

– Да сколько можно! – взорвалась я сигаретным дымом и гневом.

– Ничего не поделаешь, документация, ты же знаешь, как это, – примирительно сказал Эндрю.

Эндрю уже понимал, что в этот день мы до Водяного не доберемся. Темнело, усиливались обстрелы, ехать на линию фронта было еще тупее, чем сидеть в ожидании "русского мира".

Мы курили возле больницы в Селидово, стоял туман, было два дня легкого потепления перед морозами. Это я помню тоже достаточно четко, потому что лужа, прикрывавшая глубокую яму на дороге у моста, соединявшего Красноармейск и Димитрово, не была затянута льдом. Именно в ту лужу мы и попали левым передним, когда наконец отправились из тылового тихого Селидово в места, где должны были найти ночлег. И именно в ту лужу прыгнул Эндрю, чтобы прощупать состояние колеса или еще что можно сделать, когда попадаешь в яму, полную грязной воды.

В тихом тыловом Покровске.

Возможно, поэтому во все годы войны зимой и летом, проезжая по фронтовым дорогам, я киваю больнице возле Селидово и улыбаюсь, фыркая дымом в окно. А глядя на ровный асфальт у моста от Покровска до Мирнограда, я могу с точностью до сантиметра сказать, где здесь была "яма Эндрю".

Когда-то тихого Покровска.

Когда-то исключительно тылового Мирнограда.

Когда-то тихого Селидово.

А удар по селидовской больнице отдается тупой болью в сердце. Просто болью, потому что это удар по больнице. Это бесчеловечность. Но это еще и удар по моей улыбке, когда я еду мимо и фыркаю дымом в окно, вглядываясь в следы Эндрю. Это по его следам удары.

А ждунство, которому кажется, что все как-то будет, что все рассосется, дома и стены помогают, я ненавижу яростно. Как факт, как явление. Точно так, как мы ненавидели это явление и тогда, девять лет назад.

Ненавидеть кричащих в трубку людей: "Заберите нас!" – яростно и гневно требуя этого от нас.

Нет, это слишком.

Нет сил и возможности ненавидеть этих несчастных людей.

Но нет сил и возможности смотреть в глаза их заложников. Их родных детей. Вы видели, какие огромные и сухие глаза у детей, живущих под обстрелами?

..."В Авдеевке остается примерно 900 человек, но сказать точнее нет возможности..."

..."В настоящее время эвакуация уже почти невозможна. Говорят, что ехать по старому маршруту – самоубийство. Осталась грунтовая дорога, но и там тоже тяжело. А люди звонят, просят их забрать... Люди ждали до последнего момента..."

...Кто-то в сети кричит:

– Не смейте упрекать людей, решивших остаться в обстреливаемых городах и селах! Это их выбор!

Я говорю:

– Смейте. Упрекайте, говорите об этом все время. Пока они живы. Да черт с ними – пока живы их дети. Возможно, ваши упреки и ваши призывы помогут кому-нибудь принять важное решение. Хотя бы ради детей.

Авдеевка. Эвакуация уже невозможна.

Селидово. Мирноград. Покровск.

Следующие?

Все следы моих бесценных друзей, погибших на войне в течение 10 лет, я отдала бы за спасение этих детей.

Источник: Diana Makarova / Facebook

Опубликовано с личного разрешения автора