Журналист Макаров: Я хочу большую китайскую стену с Россией и не желаю ничего слышать о "брате", который рассказывает, как мне жить G

Юрий Макаров — человек настолько многогранный, что, пожалуй, уместнее всего его представлять как "Лицо культуры". Во-первых, сразу понятно, о чем идет речь, во-вторых, Макаров — редкий случай украинского творческого интеллигента, который держит лицо, несмотря на постоянно меняющийся культурный контекст и социально-политический ландшафт. Журналист, телеведущий, публицист, кинодокументалист, автор сериала "Мій Шевченко", дважды лауреат премии "Телетриумф", а с некоторых пор еще и писатель — недавно у Юрия Владимировича вышла четвертая книга "R2U". Сетует, что нельзя зарабатывать исключительно литературой, а то было бы совсем замечательно.

Родился в Софии, в семье русских эмигрантов, окончил романо-германский факультет Киевского госуниверситета. С момента создания в августе 1995-го телекомпании "Студия "1+1" работал там как автор и ведущий программ "Телемания", "Сніданок з "1+1", "Империя кино", "Документ", занимал должность главного редактора канала. Собственно, у многих своих поклонников Макаров до сих пор ассоциируется прежде всего с телевидением, хотя в последнее время Юрия Владимировича там не видать и он больше известен по острым и злободневным публикациям в журнале "Тиждень".

Кстати, одна из его недавних "тижневих" колонок была посвящена телевидению, которое, по мнению автора, является "оружием бесконтрольного массового поражения, чем, в общем-то, и опасно". Надо сказать, сегодня таких профессионалов, как Макаров, да и самого Макарова на отечественном телевидении катастрофически не хватает, и очень хочется верить, что в ближайшее время он там все-таки появится.

"Хочеться вірити, що, покінчивши з військовою агресією (або паралельно з цим, чому ні?), держава наведе лад в ефірі. Доведе до кінця знешкодження інформаційної диверсії у вигляді трансляції ворожих каналів-деструкторів. Змусить наших мовників почистити програмну сітку від московського серіального сміття. I головне — створить нормальні умови ринкової конкуренції для каналів, які досі залишаються радше інструментами політичного впливу в руках того чи іншого олігарха. Розумію, що це складно й вимагає полтичної волі, але українців шкода! Ну справді шкода! Всі знають, що печінка в нас одна. А мозок?!".

— Последний раз мы с вами писали интервью накануне Оранжевой революции, с тех пор много чудесного произошло. Народ отстоял президента Ющенко, народ избрал президента Януковича, народ прогнал президента Януковича и избрал нового президента, периодически слышны призывы: "Пора опять на Майдан!.." Как вам кажется, за эти 10 лет общественное сознание ключевым образом изменилось или мы по-прежнему живем от Майдана до Майдана?

— Общественное сознание изменилось в том смысле, что произошла ротация. Ушли люди, которые, собственно, определяли то же избрание Януковича, и появились те, которых несколько сложнее дурить. Это не значит, что они окончательно взрослые, но если не так уж обывательски из кафе смотреть, а брать хорошую социологию по любой демократической и свободной стране... Какая-нибудь Голландия, Канада... Там тоже хватает граждан безответственных, эмоциональных, клюющих на популизм. Мы от них, конечно, сильно отличаемся, но... не сильно отличаемся.

В любой стране, когда происходит какое-нибудь массовое возбуждение, тенденцию определяют максимум 10–15 процентов тех, кому не все равно. И вот эти 10–15 процентов мы уж точно получили.

По-моему, Маркс говорил, что идея не дискредитирует, а теряет себя, когда порывает с интересом... Все, что у нас сейчас происходит, вытекает из довольно отвлеченных представлений о том, как должно быть по справедливости, как правильно устроена жизнь. Конкретный интерес конкретного человека в этом всем проследить очень трудно, потому что экономически наш подсознательный человек все еще полагается на себя, а не на государство. Мы только играемся в свободную страну, мы себе ее пока что рисуем.

— Когда же мы наконец доиграемся?

— Ой, ну я же не ученый, не социолог, не политолог...

— Вы представитель украинской интеллигенции, лицо культуры...

— А с недавних пор стал еще претендовать на роль "инженера человеческих душ", то есть, извините, писателя. Как интеллигент скажу (и прошу прощения за банальность), что пока наш интеллигент не превратится в буржуа со своим встроенным в экономику или государство интересом и на его личной жизни эта встроенность не станет сказываться, как это, например, происходит в Канаде, ожидать от него более осмысленного поведения просто несправедливо и неправильно.

Мы все еще руководствуемся представлениями о том, как оно лучше было бы, если бы. И то хорошо. Потому что этическое начало все равно первично, и именно оно со временем, может, позволит всей этой аморфной массе выстроиться в какую-то рациональную конфигурацию. А как скоро, сказать сложно, это зависит от многих людей, это зависит, грубо говоря, от Петра Алексеевича... Захочет он остаться строчкой в учебнике или возьмут его на слабо, и он захочет покайфовать от власти...

— А вам как кажется насчет Петра Алексеевича?

— Бог его знает. Я Порошенко лично видел дважды, и мне показалось, что он заряжен на то, чтобы остаться строчкой в учебнике. Потом, естественно, многое зависит от всей верхушки пирамиды — попадут туда люди пассионарные или попадут туда по-прежнему люди жадные.

— Вы сейчас видите какую-то новую политическую силу?

— Силу — нет. Людей вижу. Но эти люди монтируются в прежние силы. И смогут ли они изнутри раскачать систему и поменять правила игры, пес его знает. Ну, может быть. Дело в том, что я видел людей хороших, по-настоящему разумных, трезвых, которые пытались проделать в очередной раз эксперимент заливания нового вина в старые мехи. И попадая в этот политический террариум, они в лучшем случае опускали руки, в худшем — просто очень быстро оскотинивались.

— Как вы относитесь к тому, что в политику сегодня не идет только ленивый, в частности, к походу во власть некоторых журналистов?

— Я считаю, что журналисту в политике делать нечего. Пожалуй, единственное исключение — это сэр Уинстон Черчилль, который писал репортажи из Южной Африки вроде бы даже для "Таймс". Но для него это все равно было баловство, а профессиональные журналисты на другое должны быть заточены. Я знаю некоторых очень хороших журналистов, которые, попадая в парламент, становились очень плохими политиками. Ну, или средними политиками. Или худо-бедно пробавлялись согласно теории малых дел.

— Но переставали быть журналистами.

— Да, в первую очередь это их субъективная драма. Мне их жаль. Потом, когда они из этого котла выберутся, вновь журналистами им уже не стать.

— Это применительно только к Украине или какой-то общий закон?

— Только к Украине, потому что, если вы заметили, у украинских журналистов век очень короток. Где Мартыненко? Раз в год разразится статьей. Мостовая — раз в полгода. Где Коробова? Коробовой вообще нет. Реально много талантливых, темпераментных и квалифицированных людей довольно быстро теряют интерес к профессии.

Видят, что годами ничего не меняется, и просто либо гаснут, либо уходят в менеджмент, либо выбирают тактику прямого действия, как Таня Черновол, Игорь Луценко, Егор Соболев... Они понимают, что сколько ни кричи на перекрестке, все равно услышан не будешь, и пытаются действовать напрямую. То есть такой путь для людей, осознающих, зачем они пошли в журналистику, вполне естествен, и сложно их за это судить. Нехорошо как-то. Ну а что ты сделал?

— Поход журналистов во власть спровоцировал бешеный резонанс в соцсетях...

— Да, это вызвало много хамства. Был момент, когда мне казалось, что хамство немного приутихло, а сейчас вот опять буйным цветом... Что, например, сделал плохого тот же Лещенко, кроме того, что он успешный журналист, совершенно не понятно. Можно говорить, что тот или иной человек продажный, лишь на том основании, что он мочит и тех, и тех? Это единственный аргумент?

— Вообще природа современного тотального хамства вам понятна? Это результат влияния тех же соцсетей, где можно безнаказанно позволить себе что угодно, либо в чем-то другом дело?

— Я думаю, в основе любого хамства лежат детские психосексуальные травмы. Нужно нормализовать половую жизнь, тогда, может, станешь добрее. Ну, у меня других рецептов нет.

Особенно раздражает, когда начинают рассказывать, что вот это, дескать, коханка того... Люди реально много чего-то делали, пока другие сидели, засунув язык в задницу, и теперь приходят какие-то с дивана и начинают: "Мы не за то стояли на Майдане!" Кстати, я случайно заметил, что те, кто стоял на Майдане, более взвешенны в своих оценках и суждениях.

— Более взвешенны и, как ни странно, терпимы.

— Вот! Я рад, что мне не примерещилось. Возможно, массовая инъекция в лице тех, кто стоял на Майдане, как-то перестроит властную элиту.

— По поводу властной элиты. Существует, например, случай Вацлава Гавела — не политика, не экономиста, а драматурга, ставшего не только совестью нации, но и президентом. Подобный вариант у нас возможен в принципе?

— Гавел все-таки был больше символом (в Чехии ведь парламентско-президентская республика), знаменем, а не двигателем и непосредственным мотором преобразований, как, например, Михаил Саакашвили в Грузии. При этом я убежден, что президент — это не вопрос квалификации. Вы помните, как действовали наши профессионалы-управленцы в 1992–1993 годах?

Флот сплавили, промышленность частично раздерибанили, частично сдали на металлолом... Любой дилетант, пришедший на место этих управленческих кадров, не сделал бы хуже, потому что хуже некуда.

Конкретно Гавела у нас я не вижу, но не квалификация является определяющим фактором, а мотивация. Хотя, как ни досадно осознавать, меня бы гораздо больше устроила квалификация.

— К вопросу о квалификации и мотивации. На ваш взгляд, у нас сейчас существует интеллигенция, способная влиять на состояние общественного сознания?

— Несомненно. Во-первых, каждый человек в зависимости от ситуации может вести себя так, а может вести себя сяк. Есть, безусловно, отдельные сильные личности, которые никогда себе не изменяют и во время бури сохраняют спокойствие, но обычный средний человек все-таки подчиняется и общему потоку, и общей атмосфере. И согласитесь, что атмосфера после Майдана изменилась, даже если сравнивать с тем, что было год назад. Начиная с мелочей — люди друг другу больше улыбаются, пропускают на дороге, не собачатся в общественных местах, пытаются как-то сохранить лицо. В особенности это проявилось в месяцы прямого противостояния на Майдане.

Бывают ситуации, когда легче быть хамом, а сегодня, пусть даже это иллюзия, ситуация выглядит так, что предпочтительнее держать себя в рамках приличия. И эти выплески эмоций носят скорее периферийный характер. Не говоря уже о том, как совершенно незнакомые люди объединяются и доверяют друг другу, когда нужно собрать деньги в зону АТО, или на медикаменты, или на лечение раненых... И все это является прообразом того, как вообще нужно взаимодействовать в нормальном обществе. Ну, может, не в таких экстремальных условиях.

— А что для вас значит "интеллигентный человек"?

— Ой, это уже много раз проговорено, и не только мной. Интеллигент — не столько субститут интеллектуала, сколько нормального воспитанного буржуа в условиях, когда как таковой буржуазии не существует. То есть человек воспитанный, отзывчивый, стремящийся к знаниям, хотя, кстати, вовсе не обязательно...

— Человек воспитанный и отзывчивый вполне может быть приспособленцем...

— Естественно. И интеллигенция, в частности, русская (это же вообще русский термин), демонстрировала наряду с высокими образцами и образцы высокой мерзости.

— Дмитрий Лихачев, пожалуй, лучше других сформулировал понятие "интеллигент" — человек, обладающий умственной порядочностью"...

— Просто порядочный человек — давайте так и говорить. Порядочный и образованный. И больше ничего не надо. Мне кажется, нужно уже позабыть о слове "интеллигент" и вспомнить о слове "порядочность". И даже не стоит ожидать, пока нарастет жирок среднего класса — то есть тех, кто не обречен каждый день думать: хватит ли денег купить хлеба-молока и заплатить за квартиру, особенно если квартира съемная? Такие ежедневные мысли портят характер, по себе знаю.

— Бытие все-таки определяет сознание?

— В значительной степени! Есть, конечно, люди не от мира сего, не зависящие от быта, но их не так много, и не их поведение является решающим. Так что разговор о воспитании интеллигенции и роли интеллигенции я считаю несколько отжившим. Понимаете, я же еще особый случай. У меня существует несколько моих личных фанаберий, которые во многом определяют мою оптику, — в частности, я пытаюсь отойти от парадигмы старой русской культуры.

— Насколько старой?

— Она, конечно, не такая уж старая — лет 200 максимум, если считать от Александра Сергеича. Я могу себе позволить подобные высказывания, потому что сам — продукт этой культуры, и мое взросление, старение и какое-то развитие проходят под знаком ее преодоления.

— Преодоление культуры — серьезная заявка...

— Мне представляется, что эта культура и ментальность чреваты выстраиванием тиранических режимов, преувеличенной заботой о ком-то дальнем в ущерб кому-то ближнему и еще рядом непродуктивных вещей. Поэтому я, разговаривая с вами по-русски, ориентируюсь на более оправдавшие себя культурные схемы — западные, естественно. Восточных я, во-первых, не знаю и не чувствую, а во-вторых, западные нам все-таки ближе. Исторически ближе, и это не искусственная операция.

Достаточно вспомнить о столетиях, когда наши предки худо-бедно жили в условиях правовой системы, узаконенных правил и предсказуемых отношений со всеми войнами, несправедливостями и так далее, начиная со Статута Великого княжества Литовского и заканчивая Магдебургским правом, — в XIX веке все это еще продолжало по инерции работать. То есть интеллигенция из этого тезауруса, а я хочу чего-то более продуктивного.

— Действительно, очень хочется чего-то продуктивного, но дело в том, что сегодня страна расколота, и не только Майданом и войной. Я имею в виду образ мышления, который у многих наших соотечественников так и остался советским. Стоит ли пробиваться к сознанию тех граждан, которым не нужен европейский "выбор", а нужен тот выбор и та дружба народов, которую навязывает "сосед-миротворец"? Их ведь немало...

— На самом деле их не так много, но они есть. И я каждый раз себя одергиваю, когда с подобным сталкиваюсь, потом пытаюсь пробиться к сознанию, получаю по морде и прекращаю это делать до следующего раза, когда думаешь: "Ну как же так? Он же вроде разумный человек". Вот эта непробиваемость, кстати, то, что я называю русским сознанием.

— Можно подробнее о русском сознании, раз уж забрались в, так сказать, святая святых?

— По моему глубокому убеждению, русская идентичность, как идентичность нации, которая недомодернизировалась, в качестве стержня содержит не позитивную программу, а самую примитивную оппозицию: "Мы — это не они". Это ступень низшая, необходимая, но русская идентичность на этом и остановилась. "Мы — не они" — и все. Дальше начинаются какие-то кружева, дескать, зато мы такие добрые и такие сильные... И вот эта не проделанная вовремя работа над собой приводит к бесконечному конструированию условного врага, вдохновляющего на объединение против кого-то. То есть "мы — это те, кто противостоят".

— Всему остальному миру...

— Ну, смотрите. По мере того, как формировалась российская нация (а она, в общем-то, недоформирована), врагом России являлся Ватикан и, соответственно, поляки, потом долгое время были евреи и продолжают быть до сих пор. Я недавно залез на очередной сайт, где жидомасонами объявлены даже те, в ком нет ни капли еврейской крови. Понятно, что это скорее классовый подход, но до сих пор тема актуальна в таком изложении. По сути, за 100 лет нарратив никак не изменился — вот ведь в чем кайф!

С поляками уже немножечко успокоились, но с ними все продолжалось аж до 1939 года. Сегодня же главный враг — Соединенные Штаты, которые в том числе точат зуб и на нас. Это, конечно же, инфантильное сознание. Это, конечно же, мифологическое сознание и мифологическая картина мира, изменить которую невозможно до тех пор, пока человек принадлежит к этой культуре.

— С российской картиной мира ясно, а как быть с теми нашими гражданами, которые тоже считают Штаты врагом, а Россию – великодуховной спасительницей и хранительницей?

— Я не знаю, насколько велик у нас процент таких граждан...

— Достаточно Крыма, Луганска и Донецка, чтобы понять, что процент немаленький.

— Луганск и Донецк — это все продукты недомодернизации. Ведь что такое рабочий класс Российской империи? Те же крепостные, которые от барина попали к хозяину завода. Кстати, когда рабочий класс не хотел бузить, он вел себя самым реакционным образом, и российские рабочие являлись в значительной степени оплотом самодержавия. И хваленое восстание нашего "Арсенала" было самым что ни на есть реакционным бунтом — они хотели себе вернуть барина. И промышленные районы Украины, которые по этим законам жили до 2014 года, продолжают пребывать в плену тех же представлений, которые существовали лет 50 назад.

— И модернизировать эти регионы невероятно сложно.

— А сохранить в том виде, в котором все там сейчас находится, невозможно. За исключением двух-трех предприятий вроде Новокраматорского машиностроительного завода или завода Ильича и нескольких металлургических комбинатов, которые все равно придется модернизировать с сопутствующим увольнением тысяч, если не десятков тысяч. Все остальные вынуждены будут искать себе рабочие места. Я не говорю уже о шахтах.

В свое время Маргарет Тэтчер решила не рубить хвост по частям, а отрубила его сразу, закрыв все нерентабельные шахты. У нас тогда (это было, страшно сказать, почти 40 лет назад) продавалась коммунистическая пресса — британская "Монинг стар" и французская "Юманите", и я очень хорошо помню карикатуры на полполосы: Тэтчер жрет гробы с шахтерами.

— Украину это, судя по всему, не минует...

— Украинские шахты тоже нерентабельны. Это хорошие угли, но они залегают на глубоких пластах, и очень часто это наклонные пласты, разрабатывать их дорого, в особенности дедовскими способами. Решили закупать в Южной Африке. В порту назначения стоимость угля 92 доллара за тонну с транспортировкой, что в два раза дешевле, чем наш уголь, с учетом субсидий на его производство, которые платит вся остальная Украина.

Россия-то шахты уже закрыла, практически все. И скорее всего, эта болезненная операция ждет и нас. Может, война ускорит процесс, поскольку многие шахты просто невозможно реанимировать, и, в конце концов, несчастье подтолкнет людей к каким-то переменам. Тем более, если сюда пойдут инвестиции и начнется инвестиционный бум, что логично предположить — отчасти потому, что все-таки очень хорошее географическое положение и относительно квалифицированная рабочая сила, отчасти потому, что можно рассчитывать на какой-нибудь план Маршалла — мы же сейчас на острие. Если это действительно произойдет, многие вынуждены будут менять свой образ жизни и социальные навыки.

Конечно, легко говорить, попивая кофеек на центральной улице под зонтиком, в то время, как другие сидят под минами и не могут ответить, но очевидно, что все эти катаклизмы были неизбежны.

— Это что касается раскола социально-экономического. Но помимо него, в последнее время обозначился и раскол культурный, в частности, языковой.

— Вы знаете, если говорить в целом о стране, то людей, исповедующих свою "русскость" в разных модификациях — от сравнительно благополучной булгаковщины до более агрессивных форм, — не так уж много. Я недавно читал интервью с российским режиссером Владимиром Меньшовым, который совершенно точно обозначил свой идеал — брежневский застой. Вот с такой вот позицией все понятно, и у нас такие, как Меньшов, тоже есть, ну и жалеть их надо. Их уже точно не переделаешь. Не хотят глаза раскрыть. Это же больно, страшно...

— Их не переделаешь, но с ними же приходится как-то сосуществовать, поскольку это наши с вами соотечественники.

— Я готов мирно сосуществовать. То есть не бить морду (я вообще редко бью морду) до тех пор, пока мне не начинают. У меня есть несколько друзей, в том числе близких, с которыми я не поддерживаю отношений, потому что сложно сейчас в общении обойти эту тематику. Человек, к примеру, ни одного живого американца не видел, зато прочитал библиотеку книг и начинает тебе городить все то же, что когда-то вешали на поляков и на Ватикан. Нарратив тот же самый, конструкции те же самые, поменялись значения в формуле, а формула осталась прежней. Ну не могу я достучаться до них, ну что делать?

— Насколько вам близка и понятна позиция радикально настроенной части украинской интеллигенции, считающей, что русскую культуру нужно вынести за скобки?

— Ну, я себя не могу отнести к радикально настроенной части украинской интеллигенции по факту рождения, но на эту тему нарисовал целую книжку "Р211" — она только вышла.

Понимаете, меня в три года ставили на табуретку, откуда я читал огромными кусками "Руслана и Людмилу". То есть для меня сперва были Пушкин, Лермонтов, Толстой, Тургенев, а лишь потом – все остальное. Оно, конечно, хорошо с точки зрения культурного развития, но сегодня такая парадигма точно не работает, потому что культура — это не только тексты, но и контексты.

— А как быть с текстами? Выносить за скобки?

— Никак не быть. Тексты сами по себе. Мы же не отказываемся от "Песни о Роланде", хотя она антимусульманская и антиарабская, и ничего адекватного тогдашнему историческому контексту в ней нет. Точно так же мы не отказывается и от Александра Сергеевича, написавшего "Клеветникам России"...

Я полагаю, сегодня мы должны, не отказываясь от текстов, просто изменить их восприятие. Вы помните знаменитый тест: "Поэт?". — "Пушкин". — "Фрукт?" — "Яблоко"?.. Так вот: поэт не Пушкин. Не потому, что он плохой, а потому, что были еще и другие. Для меня, например, до сих пор поэт, извините, Бродский. Даже не Шевченко. Смена контекста — это задача. И когда ты одновременно помнишь, что там был Байрон, там — Мериме, а там — Гейне, то видишь всю картину целиком, в которой русский сегмент – да, значимый, но всего лишь сегмент.

— И все-таки лично вы готовы вынести за скобки русскую культуру?

— Я как-то брякнул, что нам необходим новый железный занавес... Ну, нет, конечно, не железный занавес. Нам нужен фильтр внутри себя, нужно просто впустить в этот русский мир и весь остальной мир. Не надо всемирной отзывчивости, достаточно не полениться и почитать тексты. Мы плохо знаем индийскую, например, или китайскую культуру... Я могу назвать три или четыре имени японских, а китайских так и вообще не назову. Мы даже не знаем литовскую культуру, хотя она совсем рядом. Или грузинскую... Что мы знаем о грузинской культуре?

— "Сулико".

— Отлично. Так что отказ вот от такой России, центростремительной, закукливающей в себя (а она, увы, в том виде, в котором сложилась, именно такая: одновременно и экспансивная, и герметичная), сегодня просто на повестке дня. Собственно, эта операция уже происходит, и те, кого мы называем интеллектуалами, встраивают элементы русской культуры в общий контекст и сразу выздоравливают. А как только начинается: "Мы — русские! Мы открыли вам Достоевского и Циолковского!", – в конце этого узкого коридорчика маячит Владимир Владимирович Путин.

— С Путиным понятно, а как быть с продолжающими говорить в Украине по-русски? Надо ли их за это убить?

— Если вы помните, Майдан был русскоязычным в значительной степени...

— Я-то помню, но после Майдана начались разговоры о "языке оккупанта"...

— Перестаньте, перестаньте! Эти разговоры в значительной степени невротические, но вместе с тем, в них есть доля справедливости. Люди, говорящие сегодня в Украине по-русски, два-три поколения назад говорили по-украински, или как вариант — на идиш или на польском... То есть украинский вытеснялся невротически, и сейчас возвращение к нему тоже происходит несколько возбужденно.

При этом дети тех, для кого лет 30 назад изъясняться по-украински было немыслимо, сегодня как минимум билингвы, а то и трилингвы — третий у них английский. Вообще, вещи иногда поразительные происходят. Я недавно встретил своего товарища, который 23 года назад заявлял (не без оснований, поскольку мы хорошо помним тех деятелей украинской культуры): "Эти жлобы будут мне указывать, на каком языке разговаривать", – и который сегодня показал мне письмо протеста в Министерство культуры, поскольку его сыну в школе вставили в программу русский язык.

— Ужас какой! Русский язык в программе... Не надо, на ваш взгляд?

— В школьной программе — пес его знает. Может, да, а может, нет. А учить русский язык образованному человеку, несомненно, надо.

— А что вы думаете насчет бойкота русских книг? Надо ли бойкотировать русский театр и русское кино, которое, к слову, очень разное? Одно дело — "Сталинград", другое — фильмы Хлебникова или Звягинцева.

— Так достойные картины до нас же не доходят. Вы видели "Елену" (фильм российского кинорежиссера Андрея Звягинцева. — Ю. П.)? Где вы ее видели?

— В интернете. Какие-то фильмы того же Хлебникова на "Молодости" смотрела.

— Вот! А в широкий прокат попадает "Сталинград". Так что тема бойкота — это естественная реакция, во всяком случае более естественная, чем противоположная, — дескать, мы культурные люди, мы выше этих разборок. Ни фига не выше!

Мы говорим о русской книге, а я Быкова позапрошлогоднего выписывал через интернет, потому что он к нам так и не поступил. То есть качественная русская книжка либо попадает к нам случайно, либо не попадает вообще. В основном поступает литература из разряда "Сто любовников Екатерины". Вот за углом у нас "Читай-город", можем зайти и посмотреть. Там классика, довольно хорошо переведенная, нон-фикш, которого могло быть больше, плюс весь этот мусор.

Вообще, для меня показательным моментом является история, когда индус Зубин Мета стал главным дирижером Тель-Авивского симфонического оркестра и решил исполнить Вагнера — по-моему, это была увертюра к "Тристану и Изольде". И вот он машет, оркестр играет, а в зале шикают, кричат, свистят, разве что не мяукают. Да, это не интеллигентная реакция, но она понятная.

— Скажите: а подобные травмы, как у израильтян с Вагнером, который был любимым композитором Гитлера, хотя умер еще до рождения фюрера, нужно холить и лелеять веками, передавая по наследству?

— Ну не хотят израильтяне слушать Вагнера! До сих пор не хотят, и это их право...

— ...совершенно осознанно отсекать от себя целый пласт мировой культуры.

— Да, отсекают! Да, возможно, они от этого беднее, но это их выбор. А кому надо, сегодня найдет возможность и послушать, и почитать то, что он хочет. Сегодня препятствий для этого нет. В эпоху интернета железный занавес невозможен. Занавес должен быть в голове! А продолжать делать вид, что у нас ничего не происходит и мы, дескать, общаемся культурами, не совсем честно. Ну не общаемся мы культурами! Отсюда туда ничего не попадает.

— Ну как же не общаемся? На Московском кинофесте украинский фильм "Братья" отметили двумя наградами. И во Львов на недавний форум издателей приезжали российские писатели, поэты и публицисты...

— И слава Богу, пусть приезжают и греются, но они не являются носителями той русской культуры, которую сейчас олицетворяет великий режиссер Владимир Меньшов. Или не менее великий режиссер Никита Михалков. Или совсем не великий режиссер Федя Бондарчук. Тут все-таки имеет место некоторая селекция, а вот так оставить ворота открытыми лишь потому, что это же великая культура... Ни фига не великая! Это "100 любовников Екатерины" плюс набор книжечек про кровожадных бандеровцев и отважных спецназовцев.

— Кровожадные бандеровцы оккупировали прилавки сравнительно недавно...

— Бог с вами! Этому минимум 10 лет. Минимум.

— А по-моему, все эти новейшие мифы и легенды специально под Майдан ковались.

— Ничего подобного! Я с 2004 года обращаю внимание на этот поток. Он неиссякаем, и все неплохо продается, издается и читается. К сожалению, некоторые наши тоже влились в поток. Например, Марина и Сергей Дяченко... Горько осознавать, но это их выбор, и если бы я был более религиозным человеком, я бы за них помолился. А так — просто отпусти! Слоган: "Отпусти!"

— Юрий Владимирович, у меня к вам вопрос как к человеку, с детства говорившему по-русски и в последнее время сознательно перешедшему на украинский: для вас момент языковой органики важен? Все-таки русский и украинский — это разный космос.

— Дело в том, что мой случай очень нетипичен. Я вырос в семье, где говорили на двух языках — русском и болгарском, и перескакивали с языка на язык совершенно неосознанно. Мой второй язык — болгарский, а украинский — уже третий. Кроме того, я окончил все-таки переводческое отделение, и моя специальность — синхронный переводчик. Поэтому для меня переход с языка на язык — операция вполне естественная. Сейчас мне все еще легче говорить по-русски, но писать — уже фантастически легко по-украински.

— Какой бы вы хотели видеть Украину в дальнейшем? Насколько мультикультурной?

— Мне бы хотелось видеть ее полиязычной, и чтобы все меньшинства, потерявшие себя в языковом отношении, вновь себя обрели, но то, что украинского языка будет больше, уже несомненно. Те, кто под давлением моды, престижа и прямой безопасности когда-то перешли на русский, постепенно вернутся к украинскому, и это вполне естественно.

— Вас судьба современной России интересует?

— Постольку-поскольку. Мне жалко, конечно, отдельных людей, но я устал. Я переел. Да и крайне мало там осталось тех, с кем я еще поддерживаю отношения. И той России, к которой я мог бы физически себя отнести, давно уже не существует в реальности, ну и замечательно. Значит, она останется в той реальности, в которой для меня остались, например, "Три мушкетера"...

— При этом географически Россия — наш вечный сосед, и отмахнуться от этого факта невозможно. На ваш взгляд, выберется она из бесконечного путинского цикла?

— Хотелось бы пожелать, чтобы выбралась. Но опять-таки, я устал. Я хочу большую китайскую стену с Россией и не желаю ничего слышать о "брате", который рассказывает, как мне жить, и делает это уже не с автоматом, а с "Градом". Не хочу! Дай им Бог здоровья, пусть они разбираются со своими национальными лидерами, олигархами, со своей пятой колонной и так далее... Мне жалко Макаревича, Шендеровича, Гребенщикова — хорошие ребята. Но там немного тех, кого мне жалко.

— Тысячи вышли на Марш мира в Москве, и, помимо известных людей, чья позиция нам известна, есть же еще обычные граждане, которым Путин тоже поперек горла.

— Есть. Еще немножечко есть. Да, ребята, приезжайте к нам, у нас хорошо. Но к нам они не поедут, а, вероятно, поедут в Америку — слава Богу, границы пока еще на выезд не перекрыли.

— Как вы себя чувствуете в амплуа "инженера человеческих душ"?

— Знаете, если бы можно было только этим зарабатывать, вообще был бы полный кайф.

— А с телевидением вы уже прекратили контакты?

— Это же не столько я с ним прекратил, сколько оно – со мной. Я не понимал, что происходит, думал: ну бывают ситуации, когда человек выпадает из времени, и воспринимал это вполне спокойно, хотя телевидение кормит намного лучше, чем печатная пресса, и уж тем более литература. Насколько я могу отслеживать западное телевидение — британское, французское и американское, — там ведущих выносят вперед ногами, потому что чем старше человек, тем ему больше доверия, которое капитализируется. А потом мне объяснили, что моя физиономия была обозначена в неком списке...

— Вы сами понимаете, из-за чего это могло произойти?

— Могу предположить, что это как-то связано с тем, что я достаточно резко писал и пишу для "Тижня". Скорее всего, я знаю, кого задел, и, видимо, какая-то команда поступила в отношении меня.

— Если ситуация изменится и вас вновь позовут, пойдете?

— А она уже изменилась, я сейчас как раз нахожусь в процессе женихания, так что, думаю, мы еще повоюем, и в ближайшее время я где-нибудь появлюсь. Главное – чтобы мне хватило на все это здоровьечка и энергии.