+5 Киев
В Макеевке и в Донецке было все-таки довольно мощное проукраинское сообщество. Насколько помните, когда в Киеве Революция достоинства была, в Донецке тоже проходили митинги в поддержку Украины. Единственная ошибка – эти митинги были действительно мирными
– Женя, вітаю вас!
– Вітаю!
– Усі азовці кажуть, що ви найбільший герой. Це так чи ні?
– Ні, це не так.
– Ви скромна людина?
– Не скромна, в мене є об’єктивне бачення.
– Ви зараз приїхали до Києва. Що ви відчуваєте, коли приїжджаєте до Києва з передка?
– Важко сказати, що я відчуваю. Коли тут пройшовся, відчував себе не дуже гарно, бо бачив дуже багато знайомих хлопців, які, на жаль, не можуть подивитися на Київ. Тут майже уся моя рота.
– Ви сентиментальна людина?
– Ні, не сентиментальна.
– А до війни?
– До війни, мабуть, був сентиментальним.
– Ми зараз будемо гуляти Софією. Я багато про вас читав, дивився. Я дуже хочу, щоб вашу історію добре почули в Росії. Тому пропоную, щоб ми перейшли на російську мову. Нехай слухають, нехай знають.
– Давайте перейдемо на російську.
– Вы родились в Макеевке. Макеевка – это фактически Донецк?
– Да, в некоторых районах одна сторона улицы – это Макеевка, вторая сторона улицы – это уже Донецк.
– Выезжаешь из Донецка – попадаешь в Макеевку, и наоборот. Вы в 1989 году родились, а я в 90-м впервые попал в Макеевку. Что меня потрясло? Серые, черные безрадостные дома. У нас в Киеве – желтое, белое…
– Смотря в каком районе в Киеве… Макеевка не изменилась с 90-х.
– Не изменилась?
– Не в лучшую сторону.
– Когда так живешь в такой серости, это же влияет?
– Наверное, влияет. В некоторых районах Макеевки можно УБД давать, если ты дожил до 18 лет.
– Детство тяжелое было?
– Да нет, замечательное детство было. Без мобильных телефонов. У нас там больше район на район ходили.
– С кулаками, с цепями?
– И с кулаками, и с арматурой. Это там нормально.
– Доставалось часто вам?
– На самом деле нет. Не так часто.
– Дрались хорошо?
– Ну да.
– Родители чем занимались?
– У меня мать всю жизнь продавцом работала, а отец – в строительстве. Отец погиб в 2000-м, по-моему. Даже еще раньше. А мать – уже когда я в первом плену находился.
– Кем вы хотели стать в детстве?
– Ветеринаром.
– Почему?
– Не знаю. Животных любил.
– У вас были животные?
– Да. Много разных.
– Кто был?
– Вообще у меня были собаки, кошки, хомяки… Я вечно притаскивал с улицы то каких-то черепах, то каких-то змей, которых все время выкидывали.
– Сколько у вас комнат дома было, что у вас столько животных жило?
– Две. И у бабушки тоже еще две. Я к бабушке притаскивал живность.
– Окончили школу – и куда пошли?
– После школы я работал в Макеевке на заводе ЯКХЗ.
– Коксохим?
– Да, Ясиновский коксохимзавод. У меня две рабочие специальности: термоизолировщик и сварщик. Главное – не признаваться в армии, что ты сварщик.
– Каково было работать в Макеевке на заводе в то время?
– В каком плане?
– Нравилось вам?
– Поначалу – да. Но просто такая скучная работа. Каждый день одно и то же.
– Однообразная?
– Нормальная по зарплате.
– Какая зарплата была? Если в долларах.
– Я уже даже не скажу. Помню, что на все хватало. Даже особо некуда было тратить деньги.
– Хорошо, вы работаете на заводе. А что дальше? Вы же задавали себе этот вопрос? До конца жизни на заводе? Или куда-то хотелось все-таки?
– Я даже так и не могу сказать. Да, планов уже настроил: на заводе, сейчас закончу техникум металлургический. Думал, потом в институт, как обычно на заводах и бывает. Там, во-первых, такая кумовщина. Туда можно устроиться только по блату.
– На завод? Серьезно?
– Да. На заводы, на шахты. Там большинство таких.
– Да вы что!
– Нормальные заводы и нормальные шахты – в основном такое.
– Ничего себе!
– Там все друг другу родственники. Потом случился 2014 год – и все поменялось.
– Я читал, что у вас были интересные взгляды в школе. Вы Дугина любили…
– Дугина? Я читал и Дугина, и Лимонова. Просто Макеевка вроде город... Да нет, он не маленький.
– 500 тысяч было тогда.
– Да, больше 500 тысяч человек. И в моем районе, еще когда в школе учился, там были представители разных таких движений. Естественно, в той атмосфере находился. Еще, можно сказать, человек не сформировавшийся. Поэтому тусовался в таком обществе. В том числе и с ЕСМ, "Евразийский союз молодежи".
– Это Дугин, да. Лимонов – потрясающий же писатель был, хотя у него в голове политический бардак. В голове – бардак, но писатель потрясающий. А вы понимали вообще, чего Дугин, Лимонов хотят?
– Я думаю, они сами не понимают, что они хотят.
– У родителей какие политические взгляды были?
– Можно сказать, никакие. Так же, как и у большинства людей на Донбассе. Как бы там ни было, взгляды, можно сказать, аморфные. Дед заядлый коммунист был. Во всяком случае, он так думал. Родственники у меня – у большинства никакие политические взгляды. У большинства там – Партия регионов.
– Советский Союз?
– Советский Союз, колбаса по 2,20.
– 2014 год, Революция достоинства. У вас уже сформированы к тому времени были другие взгляды?
– Да.
– А почему это произошло? Как в Макеевке у молодого человека вдруг поменялось мировоззрение? Почему вы стали украинскую классику читать, в Стуса влюбились, насколько я знаю?
– У меня поменялся круг общения, во-первых. Я немножко повзрослел, вышел из детства, поэтому поменялись и взгляды.
– Что вы ощутили? Почему вы ощутили связь с Украиной?
– В основном из-за того, что поменялся круг общения. Я перестал общаться со всякими... Как сказать культурно?
– Наркоманами?
– Да.
– Точно сказал?
– Почти точно. Потому что большинство "лимоновцев"... Как минимум троих знаю, которые умерли от передоза.
– Как вы ощущали Украину, живя в Макеевке?
– На самом деле, несмотря на то, что регион сам по себе был довольно "ватный"... Взять рабочий класс, взять и так называемую интеллигенцию (учителей, профессоров) – они тоже ходили на митинги и кричали "Мы за Януковича!" Стадный инстинкт работал. Несмотря на это, в Макеевке и в Донецке было все-таки довольно мощное проукраинское сообщество.
– Да?
– Да. Насколько помните события, когда тут Революция достоинства была, в Донецке тоже проходили митинги в поддержку Украины.
– Да.
– Единственная ошибка всех этих митингов была в том... Они были более многочисленные по количеству народа, который там присутствовал. Единственная ошибка, которую допустили, – эти митинги были действительно мирными.
В 2014 году силовые структуры, которые находились в Донецке и Макеевке, открыли оружейки пророссийским сепаратистам. И люди, которые бегали с палками и флажочками, начали бегать с автоматами
– А надо было…
– Небольшая шайка людей, у которых были на тот момент только арматурины... Они были довольно агрессивно настроены. И, как оно всегда случается, небольшое количество радикально настроенных людей способно перебороть большое количество аморфной массы.
– Мне всегда было интересно, как можно хорошо относиться к Януковичу. Человек дважды отсидел, трижды был судим, носитель множества пороков. Почему народ так к нему относился на востоке Украины? Вы можете объяснить?
– Да, могу.
– Потому что свой?
– Вы, если читали Зигмунда Фрейда и Юнга, у них описывается... Есть такая вещь, которая называется эмоционально-территориальный контур психики. И люди готовы прощать любые прегрешения представителю своего класса и казнить за любые мельчайшие пороки представителя враждебного класса. Основное было – "он же наш!"
– А то, что сидел? "У нас тут многие сидели"?
– Ну да.
– Что ощущали люди в Макеевке, в Донецке и что ощущали лично вы в то время, когда в Киеве шла Революция достоинства?
– Говорили так: "Им делать нечего! Мы работаем, а они на Майдане скачут". И большинство людей продолжали так же работать. Они не бегали с флагами России, не кричали "Путин, введи войска! Заберите нас!" А на пророссийские митинги ходили как раз маргиналы. Потому что настоящий рабочий класс – они были заняты тем, что им в шесть утра на смену идти на завод либо в шахту. Им было не до митингов. Конечно же, латентно они поддерживали более пророссийские взгляды. Причем интересно, почему поддерживали. "Вот у нас будут зарплаты..." Хотя Украина – это, по-моему, единственная постсоветская страна, у которой остался регрессный фонд. Такая штука. Это для шахтеров важно. Ни в Беларуси, ни в России регрессного фонда нет. И если бы даже эти территории стали официально, допустим, территорией России...
– Закрыли бы шахты сразу.
– Шахты бы не закрыли, а вот пенсии они бы перестали получать повышенные: когда все получали около 2 тыс. грн пенсии, у них было 8–10 тыс. По-моему, глупо было кричать "Россия!", потому что ты же деньги перестанешь получать.
– Я разговаривал с донецкими ребятами, они говорили, что на Донбассе очень боялись "поездов дружбы", боялись "бандеровцев". Действительно?
– Да. Боялись того, чего не существует на самом деле. У нас на ж/д вокзале бегали какие-то типы с палками, искали поезд… не помню... По-моему, он в Россию ехал. То ли "Львов – Ростов"… Искали так называемых "правосеков". Потому что по всем чатам искали автобусы с мифическими "правосеками", которые каждый где-то видел. И естественно, что ни одного "поезда дружбы", ни одного автобуса не было. Но выглядело это довольно странно.
– Донбасс – огромная территория, миллионы людей. Сколько тех "бандеровцев" или "правосеков"? Как можно вообще бояться было? Тем более, что их не было на Донбассе. Российский спецвброс…
– Который потом вышел из-под контроля.
– Как вы ощутили, что ситуация в Донецке выходит из-под контроля? Вы помните это время?
– Да, помню. Когда люди, которые бегали с палками и с флажочками, начали бегать с автоматами. Из-за того, что силовые структуры, которые находились в Донецке и Макеевке, просто открыли им оружейки. Часть силовых структур покинула Донецк и Макеевку, уехала в Мариуполь и другие города. А часть, которая там осталась, просто не оказывала сопротивления. Оказывала либо молчаливую поддержку, а в некоторых случаях – и не молчаливую.
– Русские появились тогда в Донецке уже?
– Русских тогда не было еще. Они, возможно, были в качестве заводил.
– Инструкторов?
– Да. Но именно войск – нет, такого не было.
– То есть обдолбанный люмпен-пролетариат?
– Поначалу – да.
– А потом?
– А потом я уже покинул Макеевку и вступил в батальон "Азов".
– В каком году вы оказались в "Азове"?
– В 2014-м.
– Сразу.
– Да. Почти сразу. Если точно, я 5 сентября пришел.
– Вы родным сказали, что идете в "Азов"? Просто встали и поехали?
– Да.
– Почему вы это сделали?
– Во-первых, я там сидел в ожидании, в позе ждуна. Думал, что все закончится. А потом пришло осознание, что само оно никак не закончится. Когда начали по городу бегать вооруженные люди...
– Много их было?
– Не много, но они были весьма заметны.
– Это апрель где-то?
– Даже уже летом. Это июнь-июль.
– И тогда вы?..
– Один мой товарищ на тот момент был в Киеве. И он вступил в батальон "Азов". Я его тоже набрал: "Буду уезжать". Еще одной причиной стало то, что у меня очень много знакомых вступили в так называемое ополчение. Мы связь еще поддерживали. И мне один тогда написал в мессенджере: "На тебя ориентировки..." На блокпостах, но не на всех. У них тоже как-то было непонятно, что на одном блокпосту – одни, на другом – другие. Это разные подразделения – общая информация у них не передается. Удельные княжества. Тогда я собрал вещи и выехал через Угледар. Я местный – я прекрасно знаю, где есть блокпосты, где нет. И их спокойно можно было объезжать. Я просто объехал.
– Макеевка и Донецк изменились, когда начали бегать эти люди с автоматами?
– Конечно, атмосфера напряженная была. Атмосфера неопределенности. Иногда плохие новости намного...
– Лучше, чем их отсутствие?
– Да, чем вообще без новостей.
– Вы оказались в Мариуполе?
– Да, я сразу в Мариуполь приехал. Мой товарищ, который уже в "Азове" был, объяснил командиру ситуацию. Он сказал: "Хорошо, тогда не надо через Киев – пусть едет сразу в Мариуполь на випробувальний термін".
– Как вас встретили в "Азове"?
– Нормально, отлично встретили. Был испытательный срок у меня. Тогда это еще был батальон "Азов". У меня оружия поначалу не было. Я имею в виду автомата. У меня был гранатомет.
– Зачем мне автомат? У меня есть гранатомет!
– Да, РПГ-7. Причем сепарский.
– Как вам в "Азове" было? Чем "Азов" отличается вообще от других подразделений?
– Смотря когда. Потому что "Азов" 2014 года и "Азов" 2022 года – это совершенно разные подразделения. Единственное, что сохранилось, – это атмосфера.
– Чем она отличается от всех остальных?
– Во-первых, совершенно другое отношение между командиром и подчиненными. Нет такого: "Я начальник – ты дурак". У нас сейчас, наверное, 99% командиров поднялись с уровня обычного солдата. У нас нет командиров без боевого опыта. Вообще ни одного. И естественно, что тогда командир прекрасно знает потребности и проблемы солдата, потому что относительно недавно он сам был таким же солдатом.
– Денис Прокопенко, Редис, уже Герой Украины. Что в нем такого, что заставляет всех слушать его, слышать и уважать?
– Редис вообще удивительный человек. Насколько он глубоко вникает во все проблемы и сколько у него информации в голове. Я даже с трудом представляю уровень умственной нагрузки, которую он несет.
– Как вы впервые оказались в плену?
– Это было 14 февраля 2015 года. 10-го или 9-го у нас началась широкинская наступательная операция, где, в принципе, "Азов" сыграл ключевую роль. Потому что это, можно сказать, силами одного подразделения откинули – чуть не сказал матом – сепаратистов на довольно большое расстояние, аж за Широкино. Кроме того, на некоторое время стянули на себя очень большое количество огневых средств, которые могли бы перекинуть под Дебальцево. Тем самым дали возможность вывести наши войска с менее тяжелыми потерями из дебальцевского окружения.
– И как произошло пленение?
– Широкино... Ну если рельеф знаете...
– Не знаю.
– Широкино внизу находится. К 14 февраля уже несколько раз бои шли за сам населенный пункт. Он несколько раз переходил из рук в руки. Некоторые улицы, некоторые районы села. И утром начался сильный артобстрел. Сепары выгнали несколько танчиков. Они работали по нам, причем на прямой наводке. И самый неприятный момент – мы находились в подвале, а у него один выход. И он как раз выходил на улицу, а с другой стороны улицы танчик прямой наводкой лупит туда. Мы выскочили...
– Танчик из военторга?
– Ну конечно же. В шахте откопали. Мы выскочили, попрыгали в наш КамАЗ с установкой ЗУ-23. Ну и поехали отрабатывать. Танчик куда-то уехал – мы поехали работать дальше. Мы отстреляли почти весь БК. Оставалось у нас около 40–60 снарядов.
Когда попал в плен в 2015-м, пришли два "коренных" дончанина узкоглазых: "Ты зачем пришел на мой земля?" Ну и началась неприятная процедура... Мне, в общем, тогда зубы вырвали плоскогубцами
– Сколько вас было?
– В экипаже? По-моему, пять человек. Ну и двое прикрывали. Они с гранатометами на другой стороне улицы. В общем, мы заехали на перезарядку в районе широкинского кладбища. По-моему, улица Нахимова называется. Идет перезарядка. Перезарядились, сели в БТР, даже еще не закрывали. Стрелок проводит калибровку орудий, включается экран. Слышу – то ли стрелок, то ли мехвод закричал: "Танк!" Я смотрю на экран – танк выезжает и медленно, как в мультике, разворачивает на нас башню. А стрелок еще успел нажать на спуск. Короче, высадил в этот танчик сколько-то там снарядов, сколько оставалось. Мы высыпались из БТР. Только отбегаем – один выстрел, через секунд шесть-семь сразу – второй. Самое интересное – БТР не загорелся. Мы начали дворами отходить в сторону наших позиций. Танк куда-то уезжает. Так как мехвод и стрелок выскочили без брони (она в БТР лежала). И автомат же рядом. Они вернулись за броней, а я с командиром экипажа остался во дворах. Они вернулись. Потом командир говорит: "Держи тут сектор. Я сейчас вернусь". Ушел в сторону БТР. Это метров 250, наверное. Проходит время какое-то... Я слышу, там бой идет, стрелкотня. Не возвращаются. Танчик гудит. Эфир полностью лежит, короче. Как говорится, рація не робе, румуни бігають. Прошло довольно много времени. Я решаю уходить в сторону наших позиций. Но я не знал, что танчик, который гудел, – это тот же танчик. Он в это время развозил пехоту. Проехался – одних высадил, других высадил. Я в сторону наших позиций наверх уходил дворами – и в одном дворе лицом к лицу, короче, с этими сепарами столкнулись. Такая ситуация нелепая. Они на меня смотрят, я – на них. И мы просто не поймем...
– Как так случилось, да?
– Да. Но я не могу поверить, что это сепары, а они не могут поверить, что это азовец. И просто немая сцена.
– Много их было?
– 12 или 15.
– Ваша мысль первая? "Вот это я влип"?
– А у вас пикалка есть?
– Запикаем.
– Такая мысль была: "Ну п…здец!"
– Что было дальше?
– Дальше? Ну ничего, блин. Те, которые меня взяли, меня фактически не трогали. Ну, поначалу прыгал один. Такое.
– Они все донецкие были?
– Славянские. Почти все. Это "семеновский полк" или как они там себя называли?
– Куда привезли?
– Потом приехала машина – отвезли в Саханку. Это населенный пункт рядом с Широкино. Ясно, что меня везли с мешком на голове. Просто по поворотам определил. Первый поворот сюда, потом поворот налево – ага, понятно, Саханка. Они по рации начали докладывать: "Взяли, мол..." Спрашивают: "Откуда?" – "Из Донецка". Татухи увидели, короче.
– А татухи какие?
– У меня тут трезубец, тут – черное солнце и черепа. Правая рука еще не была забита.
– А что сейчас на правой?
– Тут полностью рукав. Тут Бандера, знак ОУН, ниже – Шевченко. Вышиванки, трезубец.
– Это вы в Макеевке нормально...
– Леся Украинка. И по кругу еще декалог. Но этой не было татуировки. И он по рации: "Взяли азовца местного. Весь свастиками забит, гитлерами". Думаю, откуда он Гитлера взял? Ему что-то по рации ответили. Я не знаю, потому что он через наушники… В общем, отвезли меня в Саханку. Там тоже сказали: "Не трогать его". Для сюжета готовили. Ну видели, какой я на сюжете был.
– Пресс-конференцию вы имеете в виду?
– Да. Конечно же, не трогали. Те, которые взяли, они не трогали. Действительно не трогали. Потом пришли какие-то два "коренных" дончанина узкоглазых: "Ты зачем пришел на мой земля?"
– Вот так?
– Да, они по-русски даже с трудом говорят. "Ты зачем пришел на мой земля? Это мой земля, а не твой земля". Ну, и началась такая неприятная процедура. Мне, в общем, тогда зубы вырвали плоскогубцами.
– Плоскогубцами?
– Ага.
– По живому?
– Да я не знаю. Мне тогда таких п…здюлей дали – я не чувствовал. Я вообще не помню, чтобы мне больно было.
– Эти двое?
– Да. Потом прибежал какой-то русский. Говорит: "Вы что, конченые?" Говорит: "Что вы наделали?" Им сказали, чтобы типа целый был, но меня уже все... Потом привезли в Донецк. Там эта пресс-конференция... Басурин, Кононов.
– Вся шваль.
– Меня туда привезли. Они, походу, до этого бухали всю ночь. Такой перегар, знаете, на пресс-конференции. Я даже не знаю, сейчас есть Басурин или нет.
– Появился. Вроде где-то на подвале был, а сейчас появился.
– За бухло?
– Не знаю.
– Потому что бухал он крепко.
– Что вы чувствовали тогда, когда избивали, когда зубы вырывали плоскогубцами?
– Да я уже и не помню, что чувствовал. Уже сколько лет прошло... Причем если сравнить второй... У меня первые четыре дня было по хардкору. Потом еще первый месяц-полтора, до апреля… Меня после этой пресс-конференции привезли на пересечение Щорса и Люксембург.
– В Донецке?
– Да. Это управление СБУ по Донецкой области. Они там свой "осередок" сделали. У них была еще такая штука, которая называлась "яма". Они своих залетчиков... После каждой зарплаты она пополнялась. Как зарплата придет...
– Бухали?
– Да. Кого за бухло, кто по пьяни кого-то застрелил, кто машину угнал. И тут же, в соседнем помещении, – "яма", только с другой стороны вход.
– Что такое "яма"? Прямо яма?
– Да нет. Это полуподвальное здание архива.
– СБУ?
– Был там когда-то архив СБУ. С одной стороны сидели местные, их "бойцы" так называемые за залеты. А с другой стороны в здании архива сидели мы. Это были в основном пацаны из донецкого аэропорта, часть – из Дебальцево. Оно все примерно в одно время. И несколько человек из батальона "Донбасс" были. И я один азовец был. А, из "Айдара" еще пару человек.
– Кормили чем-то хоть?
– Да, кормили.
– Больше не издевались или продолжали?
– В редких случаях... Нас же поначалу, кто местный, на работы ни на какие не брали. Потому что местные знают Донецк – типа свалят. А потом начали забирать на разбор завалов донецкого аэропорта. Мы своих бойцов доставали оттуда.
– Много наших ребят достали оттуда?
– Мы достали, по-моему, 18. Некоторые тела относительно целые. Некоторые сильно повреждены.
– Вы видели донецкий аэропорт до?
– Конечно видел. И после видел.
– Я считаю, лучший, наверное, аэропорт был в Восточной Европе.
– Возможно.
– Красавец-аэропорт.
– Я там бывал. Я часто ездил кофе пить.
– Что вам вменяли в вину? Вам же дали какие-то сумасшедшие сроки.
– Мне дали 38 лет. Типа по одной статье – 20, а по второй – 18.
– 38 лет!
– Да, но путем частичного сложения наказания типа 30 лет. У меня первая статья была: "Обучение к действию, направленному на свержение конституционного строя "ДНР". Я ее запомнил. И вторая статья: "Действие, направленное на свержение конституционного строя "ДНР".
– У них еще и строй есть там?
– Ну да. Там и терроризм, и насильственное удержание власти. Мне некоторые статьи отменили. Сами их придумали – и потом сами же отменили. Потому что их "эксперт" заключил, что я не могу насильственно удерживать власть, потому что этой властью не обладаю.
– Был даже суд?
– Да.
– С адвокатами? Местных выделили?
– Конечно.
– Женя, что чувствует человек, когда ему оглашают приговор 30 лет?
– Суд, конечно, выглядел как комедия. Короче, я просто поулыбался.
– Но срок не комедия.
– Тут тоже комедия. Они между собой обсуждали, чего я улыбаюсь. "Улыбается, ему смешно". После суда одели мне наручники. Но я их снял – держу просто в руках. Потому что мне пережало. Он потом говорит: "Ты ему наручники снял?" – "Да нет, не снимал. Он в наручниках". – "А чего он их в руках держит?" Потом застегнули так, что лучше бы я их не снимал.
После обмена в 2017-м – эйфория, счастье. Нас мариновали очень долго, часов шесть в автозаках держали. Потом то ли до Констахи везли из Горловки на автобусах, а оттуда на вертушках мы перелетели в Харьков. Потом в Харькове самолет на Киев. В Харькове уже начинался цирк: Порошенко и все ясные чины... А мне просто хотелось поспать
– "30 лет" прозвучало. Вы испугались? По-человечески.
– Нет. Я же понимал, что я не буду этот срок сидеть.
– Понимали?
– Тем более, даже МГБшники так называемые мне сказали: "Максимум трешку отсидишь – и обменяют".
– Мы сейчас проходим кафе. Люди веселятся. И девочки, и парни. Что чувствует человек с передовой, когда видит, приезжая с войны, веселье?
– Слушайте, пусть смеются. Наверное, мы правильно делаем свою работу, раз они имеют возможность в стране, в которой идет война, веселиться и сидеть в кафе.
– У вас это озлобленности не вызывает?
– Нет, не вызывает. Раньше, возможно, и вызывало бы раздражение. А так – нет. Но это чисто мое субъективное мнение. У многих пацанов это вызывает раздражение.
– Куда вас отправили после суда?
– В СИЗО донецкое, где и находился большую часть...
– То есть вы там все время находились?
– Последние полгода нас, кто был по таким статьям осужден... Большинство – это гражданские, осужденные по статьям "шпионаж", "терроризм". Один Захарченко хотел взорвать – не получилось. Другой... Короче, в основном это коммерсы местные, которые не хотели делиться деньгами. Дед, 65 лет, ему вообще вменяли, что он ДРГшник, что его на самолете закинули, он на парашюте летал и разведданные собирал. Такой бред!
– То есть вы сидели в камере все это время?
– В камере – это когда мы в СИЗО сидели. Там на прогулку выводят на час. А 32-я колония – это колония…
– Бараки?
– Прогулочный дворик. Это было здание транзитное. Туда привозили на карантин. А его выделили чисто под нас. Оно относительно небольшое.
– Чем вы занимались с утра до вечера? Была ли возможность книги читать?
– Там – да. В СИЗО у меня был телевизор. Там, конечно, смотреть особо нечего. Трэш полный.
– Украина, по-моему, 12 раз просила вас на обмен. Или я ошибаюсь?
– Что-то около того.
– Вы понимали, что за вас идет борьба?
– Конечно, у меня же телефон был. Я общался.
– Телефон даже был?
– Ну да.
– И вы понимали, что рано или поздно окажетесь на свободе?
– Конечно.
– Как вы вышли? Что была за история?
– Я уже был в 32-й колонии. Она находится в Макеевке, сразу за забором завода, на котором я работал. Там 20–25 минут пешком до дома идти.
– Не представляли вы, работая на коксохиме, что придется рядом...
– Ну да. Я на высоте работал. Смотрел на завод сверху, на трубы. Конечно, под заводом – это такое себе. Потому что, когда тушат кокс, вся угольная пыль сыплется на тебя.
– Надышались немножко?
– Мне привычно было. Сидел я спокойно себе на карцере.
– За что?
– У меня там так и получалось... Я в 32-й колонии две недели – на карцере, две недели – на отряде, две недели – на карцере...
– Режим нарушали?
– Иногда. Так там какая-то система наказаний была непонятная. Первый раз я просто... Я не помню, что я сказал... На каждом – человек, который называется завхоз. Сотрудничающий с администрацией. Нам его поставили...
– Заключенный?
– Заключенный. И у нас с ним часто были конфликты. Но не из-за того, что у него "Россия" набито. У него биполярка. У него то нормальное настроение, то совершенно обратное. И с ним бывали часто конфликты. Один раз я ему сказал: "Слышь, козел, я тебе сейчас рога сломаю". 15 суток, блин, на карцер закрыли. Ну ладно. Другой раз: я ему выбил два зуба и разбил бровь, тоже на 15 суток закрыли. Но я их не досидел. Я как раз должен был из карцера...
– Два зуба – это вы постарались!
– Я случайно!
– Представляю, если бы хотели!
– Да нет, он пытался бороться. Я его подсек и случайно плечом ударил. У него передние зубы вылетели. И я не досидел этот срок, потому что я должен был выходить как раз 31 декабря, на Новый год, а 27-го меня обменяли. И то, на карцере… Когда я первый раз заехал, понятно, что... Там зэки, там УК, в контрольной они сидят. И пожизненное заключение. Они там сидят. Поначалу нас там закрывали.
– А вы с ними не общались?
– Общался, конечно. Второй раз заехал уже по-другому, а после третьего у меня даже двери незакрытые были. У них там телевизоры, а у меня в карцере ничего нет. И пока ты сидишь на карцере, тебе запрещены передачки и все остальное. Но это делается легко: передается на другого человека – и тебе заносят. Просто у тебя в камере не хранится. Хранится у коридорного. Ты его позвал, он тебе пакет принес, ты взял что тебе надо, он отнес обратно.
– А вам кто-то из друзей, которые в Макеевке остались, передавал передачи, поддерживал как-то?
– Из друзей, которые в Макеевке, – нет. Для них это было...
– Западло?
– Для них, я думаю, это было бы более опасно. Но тем не менее, по их же "законодательству", мне были положены свидания с родственниками, передачи от родственников. Поэтому мне родственники передавали.
– Итак, день обмена. Вы не знали, что будут менять?
– Я знал. Где-то 25-го я сидел в камере УКшников, пили чай, смотрели телевизор. И мне один – не буду его называть… Он уже вышел, по-моему, пару лет назад. Он мне говорит: "Обмен будет". Я говорю: "Знаешь, сколько я слышал историй про обмены?" Он говорит: "Нет, серьезно. Говорили, что вас под Новый год менять будут". Я помню точно: 25 декабря это было. Ночью 25-го ко мне приходят, забирают на оперчасть. А там наших куча построена. Дают подписать бумажку – прошение о помиловании. И тут же подписанное помилование. Подписал бумажку – все, отвели обратно на карцер. Потом смотрят, а у меня типа рассечение... Это когда я ему зубы выбил случайно. "Что это у тебя такое?" – "Брился неаккуратно – порезал". – "Пиши объяснительную". Я ему написал объяснительную, что у меня рассечение из-за того, что я брил голову и порезался. И утром рано... Это, по-моему, 27-е… Подымают. Сдал из карцера все, что у меня было. Повели в отряд забрать свои вещи. Потом – на оперчасть. Нас было человек 40. Досмотрели, чтобы мы ничего лишнего не утянули. У меня забрали приговор, порвали. Хотя смысла в этом никакого не было, потому что я, как только этот приговор получил, через одного адвоката передал на подконтрольную территорию. С него поснимали копии, и мне копию вернули обратно.
– И повели куда-то дальше?
– Да. Досмотрели вещи и в автозаки посадили. Потом приехали другие ребята, с других зон. С 97-й и еще с других пацанов меняли. И поехали мы... По-моему, обмен где-то под Горловкой был. Долго, короче, мы ждали, часа четыре. И потом, собственно, відбувся обмен.
– Ощущение, когда вы оказались на свободе, помните?
– Конечно помню.
– Эйфория, счастье?
– Ну да. Эйфория, счастье. На самом деле там еще хотелось просто поспать, потому что нас мариновали очень долго. Часов шесть в автозаках держали. Потом не помню, куда нас... То ли до Констахи, то ли… Везли из Горловки на автобусах, а оттуда на вертушках мы перелетели в Харьков. Потом в Харькове на самолет и на Киев. В Харькове уже начинался цирк. Помните тот обмен? Целое шоу было. Порошенко и все ясные чины. Просто уже хотелось поспать. Потом всех распределяли по больничкам. Там большие очереди. Я просто потихонечку слинял оттуда. Меня там пацаны встречали. И я уже на следующий или через день приехал в больницу.
– Итого сколько вы отсидели тогда? Три года где-то?
– Чуть меньше. Два года и 10 месяцев – где-то так. В принципе, больше, чем некоторые прослужили.
– Да. Отсидели, вышли. И чему вы хотели себя посвятить тогда? Что дальше?
– Я вышел, пролечился. Пока лечился, съездил в Мариуполь на собеседование. Поговорил с Редисом. В тот момент он уже был командиром полка. Вернулся, долечился, вернулся в свой 2-й батальон.
– То есть вернулись в Мариуполь?
– Да. На тот момент мы в Урзуфе уже базировались. Вернулся конкретно в свое подразделение. Там все мои знакомые.
– Вы понимали, что большая война рано или поздно начнется?
– Да я, наверное, понимал это еще с 2014-го. Даже когда это в 2014-м не началось... Еще было относительно мирное время, я когда-то сказал друзьям: у нас будет рано или поздно война с Россией. Меня считали сумасшедшим.
По бумагам Мариуполь, возможно, и был неприступной крепостью. Но неприступной крепостью он был потому, что там были мотивированные подразделения. У нас, бывало, пять человек держали оборону против нескольких танков, причем успешно. А на ТРО кинули такие задачи, которые они в принципе не должны были делать. Пока воюет армия, ТРО должна заниматься фортификацией города, а они выполняли общевойсковые задачи
– Когда в конце сентября появились первые сигналы от американцев и от британцев о том, что Путин нападет в феврале, вы верили в это?
– По поводу конкретной даты – февраль либо будет другая дата – нет, я к этому не привязывался. Конечно же, Путин и вообще такие люди, как он, очень любят привязываться к датам. Они очень любят красивые числа, такие, чтобы запоминались. Типа 08.08.08 [дата российского вторжения в Грузию]. Поэтому я, если честно, думал, что оно немножко раньше будет, но случилось все-таки 24-го. Буквально за полтора месяца были провокации: то морское, то воздушное пространство нарушали они. Поэтому, в принципе, мы неоднократно это отрабатывали на учениях противодесантной обороны. Ничего удивительного для нас не было. Когда поступил сигнал, мы быстро собрались и готовы были выдвигаться выполнять задачи.
– "Азов" готов был к началу войны?
– "Азов" был готов. Не готово к началу войны было наше государство. Я это вполне обоснованно говорю. "Азову" не давали нормальное вооружение, допустим, которое в других бригадах уже было. Уже было иностранное вооружение, которое нам не давали, потому что, видите ли, мы были на тот момент "экстремистами", "нацистами" в глазах некоторых. Это уже после Мариуполя все выяснилось. Нужно было немножко раньше думать и дать в правильные руки правильное вооружение.
– То есть государство не было готово к войне, вы считаете?
– Я считаю, было не готово полностью. На примере Мариуполя возьму. В Мариуполе красивая плитка была положена, везде красивый асфальт… Как я уже говорил: нужно было окопы бетоном заливать, а не плитку класть. Да и вот сейчас я проезжал через Крещатик, когда ехал к вам на встречу: там очень много людей стояло с плакатами "Бруківкою ворога не зупиниш".
– Я вам скажу свое мнение. Нам ведь говорили, что Донецкая область – самая укрепленная. Мариуполь – самый укрепленный в Донецкой области. Там врагу точно делать нечего! Херсонское направление укреплено. До Мариуполя никто не дойдет. Ведь так говорили?
– Укрепленная линия с какой стороны? С востока, правильно?
– Да.
– А откуда они зашли? С запада. Ясно, что там не была она настолько укрепленной.
– Это предательство? Как вы считаете?
– Я думаю, нет. Это больше глупость и самонадеянность. Если смотреть, допустим, по бумагам – возможно, там и была такая неприступная крепость. Неприступной крепостью он был из-за того, что там были мотивированные подразделения. Когда у нас, бывало, пять человек держали оборону против нескольких танков, причем так успешно, что один танк не уехал, а другой, подбитый, откатился... Решает мотивация. По поводу, допустим, ТРО. На ТРО кинули такие задачи, которые они в принципе не должны были делать. Пока воюет армия, ТРО должна заниматься фортификацией города, по-хорошему.
– И блокпостами.
– И блокпостами. По той концепции, по которой она создавалась. А ТРО выполняла иногда общевойсковые задачи. Они не обучены в полной мере выполнять такие задачи… Мы решали этот вопрос немножко другим способом. Допустим, подразделение состоит на 90% из ТРО – естественно, его нужно разбавить своими людьми: сержантами либо хотя бы адекватными бойцами, которые в критической ситуации могут взять на себя контроль подразделения. Это очень сильно спасало. Они делают, если ты им скажешь, что делать. То же касается некоторых подразделений Нацгвардии. Да, они воюют. Да, они будут делать. Ты ему скажешь: "Вот так, иди". Но им надо рассказать, что каждому делать. "Ты – держи этот сектор, ты – делай это, ты – веди огонь туда, ты – носи снаряды". И они делают.
– В Мариуполе многие жители русских ждали?
– Это трудный вопрос… Мне такие не попадались, потому что у людей все-таки инстинкт самосохранения работает.
– Давайте сверим ощущения. Я считаю, что до 2014 года население Донецка было более проукраинским, чем население Мариуполя. Да или нет?
– Наверное, все-таки да. Но трудно сказать, проукраинское или не проукраинское. Донбасс – это промышленный регион. Каким образом он формировался в Советском Союзе? Свозили на стройки пролетариат из разных регионов СССР.
– На шахты, на стройки.
– Поэтому тут полный интернационал. Естественно, что все говорили на русском языке. Взять даже мой город, Макеевку. Это больше 500 тысяч населения. У нас, по-моему, только две или три украиноязычные школы были. Причем одна из них – это школа, которая учит только до девятого класса. И то ее закрывали.
– 24 февраля 2022 года началась война. Ваши ощущения?
– Да ну какие ощущения? Пришла тревога. Мои машины уже были упакованы. Мы туда все погрузили.
– То есть вы ждали?
– Конечно. Мы заранее ждали. Медики наших подразделений еще, по-моему, 18-го или 17 февраля встречались в Мариуполе в "Порт-Сити". Начмеды наших подразделений, батальонов разных. Обсудили задачи, что обстановка непонятная, что может выстрелить. "Давайте на всякий случай подготовимся". Поэтому мы запаковали все машины, привели их в полную боевую готовность. Часть тренировочной матбазы – я все узловые турникеты, все приспособления забрал, которые можно использовать в боевой ситуации. Все БК мы собрали. Мы были готовы. Единственное, мы не успели доработать по банку крови, как мы хотели, потому что времени просто бы не хватило.
– И куда вы 24 февраля? Ваши действия.
– Из Урзуфа – в Мариуполь… У меня был в підпорядкуванні один экипаж батальонный. Но на гарнизоне у меня было пять экипажей медицинской эвакуации. Они все у меня в подчинении были. Мы выдвинулись, не скажу куда. В район сосредоточения. Оттуда уже разъехались выполнять заранее проработанный план.
– У вас было все прописано заранее?
– Конечно.
– Бомбили сильно Мариуполь в первый день?
– В первый день авиация, ракеты отработали по ключевым точкам: по блокпостам, по радару.
– По Урзуфу?
– Нет, не отработали. Я, кстати, будучи в плену, спрашивал у ФСБшников: "Почему вы не отработали по нашим казармам: по тому же Урзуфу, по Юрьевке?" Он говорит: "Мы думали, что вас там нет".
– Правильно думали!
– Не совсем. У нас же не один гарнизон был, а несколько. И на некоторых гарнизонах были люди.
– Вы же получили медицинское образование?
– Нет, у меня не медицинское образование. У меня курсы combat medic. И все.
– Но вы разбираетесь в военной медицине хорошо?
– На уровне CMC.
– Что было дальше? Началась осада "Азовстали".
– Нет, осада "Азовстали"... Это из таких триггеров… Вы спрашивали, не триггерят ли меня отдыхающие люди? Нет, это не триггерит. Меня триггерит "захисники "Азовсталі". Мы защищали не "Азовсталь", мы защищали Мариуполь. "Азовсталь" – это ключевая стадия, когда уже, в принципе, понятно было, чем закончится. На самом деле были очень продолжительные бои за разные районы города. Я был на правом берегу. Мои коллеги находились на левом берегу. Из-за чего коммуникация и была нарушена, когда мосты были разрушены.
– Вы понимали, что дело плохо?
– Да, понимал это еще с самого начала, когда поступил приказ продвигаться в Мариуполь. Тем не менее у каждого была возможность, так сказать, сбежать, но никто не сбежал. Хотя все прекрасно понимали, что продержимся... Нам вообще, мы думали, надо было продержаться неделю. А смогли продержаться больше двух месяцев.
– Когда уже на территории "Азовстали" не хватало ни воды, ни еды, ни лекарств, огромное количество раненых, и гражданских много было, – что вы думали в эти дни?
– Там больше проблема была именно с водой, потому что все-таки еда еще была…
– Уже делили консервы последние.
– Не совсем так. В принципе, еще на некоторое время бы хватило. Просто большинство оставшейся еды нуждалось в термической обработке, в воде. Проблема была в воде.
– Мало было?
– Она была поначалу. Потом эти емкости, в которых хранилась вода... Причем эта вода очень условно является питьевой. Настолько условно, что у некоторых после обмена нашли соли тяжелых металлов. Но тем не менее и эти запасы были почти уничтожены. И каждый поход за водой, где можно было раскопать бутилированную воду, – это либо раненые, либо убитые. И это только когда условные режимы тишины на несколько часов объявлялись. Только тогда можно было пополнить запасы воды. Но учитывая, что в моем бункере, который назывался "Железяка", было около 350 раненых... Представляете? Это нужно в сутки хотя бы 500 литров воды. А ее не было. Это просто попить. А еще необходима вода для приготовления пищи. Поэтому еду готовили вообще на другом объекте, и пацаны из Нацгвардии под обстрелами тащили ее в армейских терморюкзаках. Бежали под обстрелами, чтобы накормить раненых.
– И тяжело раненые были?
– Конечно. Тяжело раненые, с ампутациями, с полостными ранениями.
– Каково вам было смотреть на этих ребят, на эти страдания?
– Каково? Просто приходилось отключать эмпатию, потому что она мешает работать.
– Получалось?
– Да.
– Вы были готовы к смерти?
– Конечно. Вообще я на 90% был уверен, что так оно и закончится.
– Какие у вас были варианты?
– Самый большой шанс был, что меня завалит в бункере. Либо сгорю в бункере. Потому что в моем бункере было пять пробитий.
– Авиабомбы?
– Авиабомбы. И при каждом пробитии кого-то засыпало. Бункер у нас несколько раз горел. Это, опять же, нацгвардейцы из другого бункера бегали и нас сверху тушили.
– А россияне не жалели авиабомб?
– Вообще не жалели. И, по-моему, они прекрасно знали, что именно в том месте находится госпиталь. Две самых перепаханных территории на территории завода, где каждый день рельеф очень сильно менялся, – это госпиталь и командный пункт.
– Что еще вы думали, как еще может все закончиться?
– В принципе, так бы оно все и закончилось. Реально думал, что они все-таки применят либо химическое оружие (зарин, зоман), либо малый тактический заряд. Ядерный. Не атомную бомбу, которая пол-области снесет, а малый заряд на пару сотен килотонн. В принципе, было бы логично для них. Этим можно было бы закончить с самого начала.
Миф о деблокаде Мариуполя? Мы над ним смеялись. Некоторые еще пели песенку из мультика: "По полям, по полям синий трактор едет к нам"
– Была какая-то надежда, что наши смогут вас отбить?
– Про миф о деблокаде?
– Да.
– Конечно. Но с нее все...
– "Конечно, была" или "конечно, не было"?
– Над ним все смеялись. Некоторые еще пели песенку из мультика: "По полям, по полям синий трактор едет к нам". У меня даже есть анорак: разбомбленная "Азовсталь", и синий трактор с тележкой едет.
– То есть у вас иллюзий не было?
– Не было.
– Или смерть, или плен, правильно?
– Да. Людей больше всего убивала неизвестность, неопределенность. А в некоторой мере эта неопределенность была. Допустим, если взять меня, мне было не так трудно. У меня есть приказ, я его выполняю. Трудно было нашему командованию, которому нужно...
– Принимать решения?
– Конечно же.
– Вы знали о том, что с россиянами шли переговоры о выходе?
– Да.
– Для вас это был бы уже второй плен. И вы, настрадавшись в первом, понимали, что во втором будет еще хуже?
– Были такие мысли.
– Вы понимали, что все сдадутся в плен, но по первому разу. Рисовали мрачные картины?
– Конечно, рисовал. У меня сейчас половина шуток типа того: "Бог любит троицу".
– Типун вам на язык, я бы сказал.
– У меня была задача, которую нужно было выполнять и которая меня от таких мыслей чуть-чуть отводила. Мне нужно было эвакуировать раненых. Когда у тебя их на одном только бункере около четырех сотен, разной степени тяжести…
– Умирали многие?
– Умирали. Умирали, гнили из-за того, что не хватало лекарств... В этом подвале влажность высокая: гниет один – рядом начинает гнить другой. И их нужно рассортировать по приоритетам: кто более тяжелый, кто более легкий, кого в первую очередь эвакуировать, кого во вторую очередь. Для эвакуации лежачего надо плюс четыре человека, которые будут его выносить. Это на самом деле целая логистическая процедура, причем непростая. А выход из нашего бункера был только один. Остальные выходы были завалены из-за бомбежек… Одна из ракет упала под углом бункера и пробила дыру, через которую мы вылазили потом.
– Вы многим людям лично закрывали глаза?
– Приходилось. Я не скажу, многим или не многим. Больше, чем приходится среднестатистическому человеку.
– Эмоции были или не позволяли себе?
– На самом деле эмоций не было. Плохо, но ты начинаешь воспринимать чужую смерть как обыденность. Если, конечно, это не человек из твоего подразделения, из твоего взвода. На войне тоже многие люди живут своим маленьким мирком, допустим, на уровне взвода. Читаешь, допустим: "Есть раненый или погибший". Ты сразу думаешь, из твоего или…
– "Мой или нет".
– "Мой или нет". А если ты будешь воспринимать так абсолютно всех, ты не выдержишь эмоционально.
– Что ребята перед смертью говорили? Было такое?
– Как правило, нет. Как правило, перед смертью они находились в бессознательном состоянии. У нас некоторые бункеры горели – много людей погибло. Большинство тех, кто там был. Общался тоже с пацанами. Буквально одного, можно сказать, пригвоздило – просил добить. Такое часто встречалось.
– А добивали кого-нибудь?
– Нет. Не в тех условиях. Когда полыхает все.
– Страшно вообще, когда авиабомбы летят тебе на голову?
– Да. Звук самолета… Сейчас они скидывают управляемые авиабомбы. Мы были на довольно ограниченном пространстве, большая концентрация людей – и они просто заходили на атаку, скидывали сверху авиабомбу. У нас пробития были сквозные в бункере, и нам, конечно же, слышно было, как самолет заходит на удар. Звуки реактивных двигателей.
– Съеживались, сжимались перед этим?
– Ну ты слышишь – идет на удар. Все притихли, сидят. Пролетел – все расслабились, дальше своими делами занимаются. Потом на вторую атаку заходит – опять все притихли. Промахнулся. Дальше.
– Все время рулетка?
– Оно и сейчас бывает: какая-то техника издает звук либо самолета, либо летящей бомбы – и ты замираешь.
– Вам снится война?
– Нет, сама война не снится. Погибшие снятся довольно часто. В ситуациях вполне обыденных, бытовых. Да, связанных с войной, но не во время боя. Короче, война снится, но не в виде кошмаров.
– А когда вы там были в этих страшных условиях без воды, без еды, юмор присутствовал?
– Конечно. Естественная защитная реакция психики – это юмор.
– Когда командир сказал, что вы будете выходить, что вы подумали?
– У меня одни нецензурные слова были.
– Не хотелось выходить?
– С одной стороны, нет. Но с другой стороны, хоть какая-то определенность была. Потому что хуже всего – это неопределенность. И мне были определенные задачи поставлены. Потом не было времени думать, нужно было выполнять.
– Вы помните выход? Как происходило все?
– Последний день или первый? Потому что мы выходили с 16-го по 20 мая. 16-го первых тяжелых 300-х...
– Вы несколько раз возвращались?
– Я только сопровождал, не выходил с завода. Я вышел в последний день, 20 мая.
– Как вы вышли?
– Сперва эвакуировал всех раненых. В последний день остался я и связистка из 555-го госпиталя. И остался еще один человек из "Ангелов Тайры". Их уже поменяли. Мы остались, потому связистке я сказал уничтожить все средства связи. Она уничтожила все антенны и остальное. А мы уже с товарищем уничтожили сам бункер.
– Уничтожили?
– Конечно. Мы когда выходили, весь завод горел, причем разными цветами. Смотришь – там черный дым идет, как будто папа умер. Там белый дым, как будто избрали нового папу.
– В кино такого не увидишь, правда?
– В кино точно не увидишь.
– Вы вышли. Кто вас встретил? Как это происходило? Сама процедура.
– Выход с "Азовстали"?
– Да.
– Уже я когда выходил, то есть мы все уничтожили, – там представители нашего ГУР были. Там же стоял какой-то ГАЗ, куда нужно было зброю сдать. У меня пистолет был, который я на заводе и нашел. Я его сдал. А, нет, два пистолета. Дальше шли по дороге в сторону левого берега. На мосту сверху железнодорожное полотно проходит с завода. Короче, под мостом. Там стояли автобусы. Нас встречали ГРУшники, по-моему, российские. Ты на камеру называешь себя, позывной, подразделение.
– Вели себя они нормально?
– Те – да. Там первый досмотр. Они запрещенные вещи... Ну как "запрещенные"… Те, которые им понравились, – те и запрещенные. Типа "что в карманах?" – "Деньги в карманах". – "Нет, уберите свои деньги". Положил их обратно. Потом погрузили в автобусы. Там же находились представители Красного Креста. Я их видел в первый и в последний раз.
– Они вообще – левый номер?
– Красный Крест, ОБСЕ – это одни из самых бесполезных организаций в мире. Ну ладно, ОБСЕ чуть-чуть полезнее, потому что мне хотя бы по наследству в Мариуполе их склад с медициной достался. Хоть какой-то толк от них был. Гражданские жили в их представительстве, они открыли сами… Потом повезли в Оленовку. Мы там почти сутки стояли, пока нас приняли в лагерь. Потом еще один досмотр. Выходишь из автобуса, выкладываешь вещи. Там встретил своих знакомых. Они на шмоны повыдергивали изо всех местных СИЗО, из лагерей персонал. Когда досматривали, один подходит… Короче, это тот, который меня в мой первый плен охранял. Я не узнал его – это он меня узнал и подошел. Позывной его помню: Бурый.
– Мне азовцы, которые прошли плен, говорили, что самые лютые были жители Донецка, Луганска. Они хуже всех относились к нашим пленным. Это так?
– Ага. Я скажу так: самые адекватные русские – это те как раз, которые не русские.
– Дагестанцы?
– Дагестанцы, чеченцы.
– Они уважали, видно, героизм?
– У них есть какие-то...
– Кодекс чести какой-то?
– Понятия какие-то.
В колонии в Таганроге очень жесткая приемка. Где-то сутки били. Некоторые пацаны по полгода ходить не могли после приемки. Об меня тоже палку сломали... Понятно, электрический ток – это само собой. И все остальное. После обмена мне делали КТ грудной клетки и зафиксировали шесть переломов и три трещины в ребрах
– Мне рассказывали, что даже при выходе дагестанцы стояли и автоматами выражали свое восхищение.
– Может, при первых...
– Да.
– Я когда выходил, такого не помню, потому что я в последний день выходил.
– Сколько вы времени во втором плену провели?
– Без двух недель год.
– Четыре года почти в сумме.
– Если в сумме, то да, где-то так и получается.
– А где вы провели это время?
– Ну, сначала – в Оленовке, потом – в Таганроге. Таганрог – это особое место.
– Чем особое?
– Считается, одна из самых "красных" зон в России.
– Все по уставу.
– Не то слово. И там голову не поднимешь, отвечать можешь только "так точно, гражданин начальник".
– Издевательства были во втором плену?
– Конечно. Как же без них? С первым даже не сравнится.
– Меньше? Больше?
– Больше, конечно.
– Все, что можно рассказать, расскажите.
– Там очень жесткая приемка. Приемка – ладно, это само собой разумеющееся.
– Избили при приемке?
– Где-то сутки.
– Сутки били?
– Некоторые пацаны по полгода ходить не могли после приемки. Об меня тоже палку сломали. Ну то такое...
– Палку сломали?
– Ну да, дубинку. Понятно, что электрический ток. Это само собой. И все остальное.
– В наручниках подвешивали?
– Да. Но это на допросах.
– И ребра сломали?
– Да, девять ребер сломаны. Но это уже, когда поменяли, делали КТ грудной клетки и зафиксировали девять переломов. Точнее, шесть переломов и три трещины.
– Избивали, издевались, чтобы получить какие-то сведения? Или просто вымещали злость?
– Дело в том, что смысла не было. Ты им говоришь правду – они не верят. Начинаешь бред нести – они верят. Меняются люди – и давай все по новой. Из-за чего конкретно медиков? Один человек, находясь в условной безопасности, сидя на жопе в Киеве, когда мы находились на "Азовстали", сделал героическое, как он, наверное, считает заявление... Он говорил, что всегда был большим гуманистом. Всегда для него раненый враг – это был в первую очередь пациент. Но теперь он дает жесткое указание всем своим врачам всех пленных мужчин кастрировать. И это не просто человек, а человек, который довольно часто появлялся в эфире. Это...
– На букву "Д" фамилия?
– Это основатель одного из добровольческих госпиталей. Да, на букву "Д" фамилия. Вы поняли, о ком я.
– Угу.
– Это очень негативно отразилось на медиках. Больше всех я получал и еще один начмед. Кроха. Якобы мы эти приказы давали. А так вообще любой человек, связанный с медициной, очень сильно пострадал от этого заявления. Моих пацанов там еще много находится. Я имею в виду конкретно из моего подразделения медиков. Они не медики по образованию, но боевые медики, парамедики.
– Те, кто вас пытал, получали удовольствие от этого?
– Ну конечно же. Вертухаи – это такая каста, и, по-моему, неважно, где они находятся, на территории какой страны.
– Откуда у вас были силы выдержать это?
– А у меня выбор был? У меня выбора не было.
– А предлагали на русских работать?
– Нет, мне не предлагали. Может быть, другим и предлагали… Я думаю, никто бы не стал предлагать, потому что...
– Понимали, что убежденный?
– Второй раз кто бы мне предложил?
– Вас допрашивали и ФСБшники, и ГРУшники?
– ФСБшники.
– Как они себя вели? Они же вроде...
– ФСБшники, которые мне попались, к категории адекватных относятся... Нам же после заявы этого Друзенко предъявляли, что мы русским пленным типа отрезали яйца. ФСБшники дотошные, они решили разобраться. Говорит: "Ты попал на территорию завода "Азовсталь" 15 числа". Это когда мы прорыв делали. "А дело в том, что на 15 число ни одного пленного русского на территории "Азовстали" не было". Они там все это сопоставили и сравнили. Говорит: "Этого же не было?" – "Ну да, не было". – "А зачем ты сказал?" – "Слушай, дядя, когда тебе тапик к яйцам привязывают и начинают током бить..."
– А привязывали?
– Каждому второму. Это там вполне естественная процедура была.
– ФСБшники всю ситуацию понимают?
– Понимают. Во всяком случае те, с которыми я общался.
– То есть они понимают, кто начал эту войну...
– Я с ним тоже говорил… Видно было, что ему тоже неприятно. Он говорит: "Зачем это нужно было? Столько, блин, пацанов знакомых погибло". Говорит: "Самое хреновое, что дальше только хуже". Когда взорвали жену Дугина или кого?
– Дочку.
– Дочку. Он говорит: "Эти пляшут типа Буданов молодец, а те в ответку ударили ракетами. Радуются: пусть Киев без света сидит. Хотя они не понимают, что сидеть без света будут больницы, где люди в помощи нуждаются, сидеть без света будут детдома, но никак не военные, потому что у военных есть генераторы".
– То есть они с головой?
– С головой, но опять же, это сейчас они так говорят. Потому что если бы война, как по их расчетам, длилась три дня, они совершенно по-другому думали бы. А так как это затянулось на такое время...
– Уже и мысли появляются.
– Да, конечно же. Те, с которыми я общался, не понимают, зачем это нужно было вообще.
– Вы надеялись выйти?
– Да, надеялся. Я просто не знал, что это случится так быстро. Я уже мысленно рассчитал, что минимум трешку мне опять придется посидеть.
– Как вы узнали о том, что идете на обмен?
– Вызвали меня на очередной допрос, дали подписать бумажку, которую не дали прочитать. Я спросил: "А что там?" Он говорит: "Тебе объяснить? Сейчас спецназ позову". Я говорю: "Нет, не надо". Подписал. Вывели в "стакан". Это такая комната, где скапливают заключенных перед допросами либо после допросов. И нас выводили…
– Это Таганрог?
– Это Таганрог. И один из спецназеров спросил у одного из наших пацанов: "Ну что, ты рад?" Он говорит: "Да вот, гражданин начальник, когда случится, буду рад". Я думаю: "О чем это они?" И все, отбой. Ночь. Я слышу, открываются соседние камеры. Называют фамилию. Потом другая камера открывается, называют фамилию. Я на всякий случай разделся… Нам нельзя было одетыми спать, а там холодно ужасно. Я на всякий случай форму снял. И открывается камера, называют мою фамилию: "На выход. С вещами"...
– Знакомая процедура, да?
– Да. Так как это ночью было (наверное, два-три часа ночи) я понимал, что это либо этап на другую зону, либо обмен. Потому что если бы это был перевод внутри СИЗО, то это было бы днем. А если ночью, то это могут на Алтай увезти, блин. Ну и когда в коридоре выстроились, один из наших сказал: "Да, это оно". Мне следак вообще неразговорчивый попался. А ты же информацию можешь узнать только ту, которую тебе захотят рассказать. Я просто сидел, он что-то печатал, а ему напрямую следак сказал: "Вас завтра поменяют".
– Куда вас везли?
– Нас посадили в машины и отвезли на территорию, насколько я понял, таганрогского аэродрома. Оттуда мы сделали перелет куда-то в Воронежскую область, а оттуда – на границу с Полтавской областью.
Победа Украины – это когда все наши территории будут освобождены от врага. Для большинства людей, возможно, это будет праздник, но для меня, скорее всего, это будет день скорби
– По дороге не били?
– Нет. Мы сдали форму, выдали кому что досталось… Кто в форме, кто в чем... Мне вообще какие-то спортивные штаны и куртка очень тонкая достались, а очень было ветрено в тот день, я замерз. Кто-то в бушлате был.
– Банальный вопрос. Второе освобождение – опять счастье и эйфория?
– Нет, на самом деле я довольно напряженно себя чувствовал, пока не оказался на нашей территории, пока своих не увидел. Потому что бывали такие случаи... Даже когда нас из Оленовки перевозили в Таганрог, некоторые радовались, думали, что нас на обмен везут. Я говорю: "Пацаны, рано радуетесь". Один смотрит через щель и комментирует: "Проезжаем блокпост". Российские флаги. Говорит типа: "Ростовская область". Прошлый обмен тоже был из Ростовской области… Целый такой круг из Таганрога, потом самолет на Москву, по-моему, потом – в Беларусь. У нас Таганрог – это заключительная точка, потому что некоторых меняли из других областей России...
– И из Москвы.
– Да. Таганрог – заключительная точка, где всех собрали и повезли.
– Но когда уже на своей территории, ощущения?
– Выдохнул. Конечно, классно оттого, что ты идешь, куда хочешь, а не туда, куда тебе говорит гражданин начальник. Оттого, что ты не ждешь, когда, как говорится, придут за тобой. Хотя первый месяц... Я, кстати, не замечал, мне другие говорили: "Ты хотя бы нормально начал реагировать на прикосновения". Потому что я не любил, когда ко мне прикасаются. Одергивался.
– Я вам вопрос задам, который меня очень волнует и интересует. Четыре года в плену. История в Мариуполе, на "Азовстали", столько горя, столько смерти, издевательств… Сидели бы уже дома и отдыхали. Вы заслужили это, вы герой. Почему вы опять на фронте?
– Как говорится, справа в тому, що в мене немає дому. Во-вторых, у нас в стране идет война, у нас в стране военное положение. Я действующий военнослужащий украинской армии. Не мне дома сидеть.
– Вы гордитесь собой?
– Нет.
– Но вы понимаете, что вы героический парень?
– Нет. Это не так. Я ничего героического не сделал, я просто делал свою работу. И абсолютно справедливо говорю: ее можно было делать лучше. Сейчас приходится делать – просто не хватает людей. Есть необходимость в специалистах. Хотя мы, конечно же, стараемся работать... И еще с 2015 года мы работали только по современным протоколам. Допустим, сейчас много шума было, что наконец-то, блин, боевым медикам разрешили переливать кровь. Да мы кровь с 2020 года лили. Ну и собственно, мы – один из підрозділів, который это делал еще до того, как это стало мейнстримом. И это спасло жизнь не одному человеку в том же Мариуполе.
– Я не сомневаюсь, что вы часто задаете себе вопрос, когда закончится война, когда Украина победит и что такое победа Украины? Три вопроса в одном. Давайте по очереди.
– Победа Украины – это когда все наши территории будут освобождены от врага. Для большинства людей, возможно, это будет праздник, но для меня, скорее всего, это будет день скорби. Учитывая, сколько ребят погибло, сколько горя принесло это... Никакого праздника для меня не будет. Просто у нас часто играют на эмоциональных качелях "зрада – перемога"… Я думаю, многие подофигеют после нашей победы, когда узнают информацию, которой сейчас не знают.
– О предательстве...
– Не только.
– О чем?
– Дело даже не в предательстве. По большей части – это не предательство.
– Тупость?
– Да. Как я говорю, самый большой враг – это непрофессионализм. Когда человек находится не на своем месте. Когда, извини, ты тупая п…зда, но тебе нравится светиться в телевизоре, ты собираешь людей на семинар по беспилотникам, публикуешь адрес, где это будет происходить, и туда прилетает... И потом ты еще какие-то заявления делаешь? Вы поняли, о ком я.
– Да...
– Почему-то есть люди поумнее. Я буквально недавно был на семинаре, который проводил фонд Притулы. Там по-другому было организовано. Адрес присылали лично каждому на почту, именно по списку, кто точно будет. И нигде не публиковалось, где это будет проходить, в какое время... Понятно, что это было уже после этих событий. Но тем не менее были приняты все меры безопасности. А некоторые люди готовы жертвовать другими просто ради хайпа.
– То есть победа Украины – это выход на границы 1991 года?
– Это, конечно, идеальный вариант.
– А если вследствие каких-то причин, в частности я смотрю на поведение наших партнеров, и все чаще говорят, что наши партнеры будут усаживать нас за стол переговоров с россиянами... Для вас приемлемо, если такие переговоры действительно произойдут? Где грань компромисса?
– В этом случае нет компромиссов. Если мы сядем за стол переговоров, для нас это будет в дальнейшем полным поражением. Потому что российский ВПК и так является очень мощным... Как бы там ни было, говорим правду.
– Да. И он работает.
– За время, пока будут эти условные переговоры о перемирии, они просто сильно нарастят производство и уже ударят так, что мы уже не сможем отразить атаку. Поэтому нельзя садиться за стол переговоров и нельзя замораживать конфликт. Да, это тяжело, но если мы это сделаем, мы проиграем. Нам нужно бороться до конца. Сейчас это не война двух стран. Это война двух миров. С совершенно разным мировоззрением и совершенно разным подходом. А когда сталкиваются два мира, то выживает только один.
– Когда она может настать, на ваш взгляд? То есть когда может закончиться война?
– Когда соберутся все хорошие люди и убьют всех плохих людей. Это цитата, конечно.
– Сроков нет, правда? Вот вы понимаете? Вы, находясь на фронте, понимаете – и с вашим опытом огромным, – когда это может произойти?
– Я точные сроки не могу сказать. Я знаю, что она будет, но большинство людей просто не представляют, сидя в Киеве, попивая лате, возмущенно говоря, что украинский контрнаступ идет медленно… Они просто не представляют, каким трудом дается...
– Каждый метр.
– ...взятие каждой посадки. А если их поменять хотя бы на один день, у них совершенно другие были бы взгляды.
– Что вы думаете о России?
– Это очень странный вопрос. Я даже не знаю, как на него ответить. Уточните.
– Что вы думаете о государстве Россия и что вы думаете о россиянах?
– Довольно стандартное тоталитарное государство. Ничего удивительного. Автократия, безумец у власти – приходится нам жить с такими соседями.
– А россияне что из себя представляют? Вы же много поспілкувалися з ними.
– Я спілкувався с определенными кастами россиян. Короче, я не верю в российских либералов. Даже самые либеральные либералы остаются проимперцами. Это проверенный факт.
– Да.
– Имперские замашки и амбиции никуда не денешь. Хотя если взять Россию, как и любую другую постсоветскую державу, за исключением стран Балтии, то кто это? После революции 1917 года вся интеллигенция либо была вырезана, либо сбежала за границу. Остальных либо убили, либо посадили. И получается...
– Отрицательная селекция.
– Отрицательная селекция. Это просто наследники зэков и вертухаев.
– Быдло.
– К сожалению, про нас то же самое можно сказать по большей части.
– Мы западнее. Мы все равно не такие.
– Да. Но на наших территориях, допустим, "совки" не так сильно закрепились, особенно на западе, в центре Украины. На востоке – да, было.
– Что вы о Путине думаете?
– Я думаю, что люди смертны. А он уже в довольно солидном возрасте. Ему бы уже побеспокоиться о своем здоровье.
– Вы бы ему помогли умереть?
– Да нет, ему жизнь поможет умереть.
– А если бы это от вас зависело лично, помогли бы?
– Я теперь думаю, там структура выстроена так, что от жизни или смерти Путина не особо что-то будет зависеть. Там сама иерархия власти так построена, это сама система. Ничего, по-моему, не поменяется, если на место Путина встанет Навальный, условно.
– Скажите, пожалуйста, украинская национальная идея – для вас это что?
– Я знову перейду на українську. Для мене українська національна ідея буде полягати в тому, щоб мої нащадки взагалі забули про існування такої держави, як Росія, а почали спілкуватися українською мовою. Щоб у їх житті не було таких "цікавих" подій, які сталися в моєму житті. У цьому буде полягати моя ідея.
– Ви після нашої розмови знову поїдете на фронт. Що ви думаєте, коли залишаєте Київ і знову опиняєтеся серед пострілів, серед ризику, на краю загибелі?
– Ми з вами зараз розмовляємо, а буквально декілька годин тому прилетіло по Харкову. П’ять влучань.
– Да.
– Тому ризик і тут є. А насправді що я думаю? Я думаю, що в мене там багато роботи, я телефон поставив на беззвучний режим, але він протягом нашої бесіди не замовкає, вібрує у кишені. І я думаю, скільки там повідомлень прийшло. У мене там дуже багато справ, бо підрозділ, яким я почав керувати, набагато більший, ніж був до цього. І звісно, там набагато краще, ніж у цілому по Збройних силах. З точки зору моєї роботи, тактичної медицини та взагалі медицини. Але завжди треба прагнути більшого. В мене дуже сучасне обладнання зараз, дуже сучасні спеціалісти. Але треба ще дуже багато попрацювати над тим, щоб ми були дійсно кращими. Людей треба. І людей треба навчити, людей треба залучити до складу свого підрозділу. Коли ви в умовно мирному житті – це трошки легше робити, аніж коли в тебе іде бій. Там у тебе поранені, там у тебе вбиті... Треба питання з транспортом вирішувати, тут же – з навчанням. Важко.
– Женя, я хочу вам подякувати за те, що ви і такі хлопці, як ви, відстояли Київ, відстояли Україну. Україна ніколи не буде під Путіним, це вже зрозуміло. Я хочу побажати вам вижити, я хочу попросити вас більше не потрапляти до полону. Я хочу зустрітися з вами після перемоги тут, у центрі нашої столиці, щоб ми подивилися один одному в очі і сказали: "Все, їх більше немає, ми на своїй землі і ми нікуди з неї не підемо". Я вам дякую.
– Дякую. А я хочу, щоб якомога швидше наші хлопці повернулися з полону, відновилися, повернулися до своїх родин, а хто захоче і буде в змозі – повернулися до виконання службових завдань. І разом ми будували нашу перемогу.
– Дякую, Женю.
– Дякую.
– Слава Україні!
– Героям слава!
