Бабченко в 2017 году: Сейчас я плохой солдат. Я жить хочу больше, чем умереть

Надо понимать, что работа у тебя такая – если потребуется, умереть вместе с этими людьми

Умирать всегда страшно. И 20 лет назад, и сейчас, и, подозреваю, даже через 100. Только страшно по-разному.

В 18 лет было страшно, потому что только-только вылез из-под мамкиной юбки. Ты еще не видел мир. Ты еще не жил. Совсем. У тебя еще ничего не было. У тебя даже любви еще не было. 18 лет – это практически еще ребенок. Мир открыт перед тобой, такой манящий, он зовет тебя всеми своими красками, а тебе надо умирать. Так и не увидев его. Так и не пожив в нем. Так и не оставив после себя ничего. Не оставив детей. Не продолжившись в них. Ниточка жизни, тянувшаяся миллионы лет от твоих предков, будет разорвана. И от этого такая тоска, такая чернуха... Как там, в "Тонкой красной линии", – мне всего 19, а мне уже так плохо. Первая чеченская для меня – это абсолютная безнадега, абсолютная тоска, абсолютная чернуха. Она даже память извратила – я был на этой войне летом, когда в Чечне буйство красок, но помню ее только черно-белой. Как на кадрах хроники. Цвета в памяти не остались. Вообще. Только черное ожидание смерти.

Сейчас страх уже другой. Не такой острый. Как-то устаканился, что ли... Сейчас, по крайней мере, я уже продлил свой род. Эта ниточка жизни не будет разорвана. Ведь что такое бессмертие, как не наши дети, верно? Мы продолжаемся в них. Так что, по крайней мере, за это я спокоен.

Но страшно, что не увидишь, как растет твой ребенок. Никогда больше не сможешь обнять. И дочка никогда не сможет обнять тебя. Вот это уже жалко.

Но тут уж ничего не поделаешь. Издержки профессии. Надо это осознавать. Надо понимать, что работа у тебя такая – если потребуется, умереть вместе с этими людьми.

Умирать, конечно же, страшно. Всегда. Если кто-то говорит обратное – не верьте. И, как по мне, чем дальше, тем страшнее. Потому что постоянно везти не может. Лимит везения ограничен. Ну раз повезло. Ну два. Ну пять. Но когда-то же должно все-таки прилететь...

Я видел и как ставят к стенке, и к стенке ставили и меня самого. Никакая жизнь перед глазами, конечно же, не пробегает. Все это чушь собачья. Лично я вообще думал только об одном: сможет ли он убить меня с первого выстрела или не сможет. И по тому, как он торопливо дергал затвор, понял, что не сможет.

Собственно, в такие моменты боишься уже не самой смерти: ну что смерть? Выключили свет – и все, если в голову, ты даже и не поймешь, что умер. По-настоящему боишься боли. Все мы видели, что артиллерийский снаряд может сделать с человеческим телом. Боишься, что будешь валяться в собственной юшке с вырванной челюстью и хрипеть еще несколько часов, собирая кишки. И чувствовать, как внутрь тебя затекает холодный воздух. Вот так умирать – и вправду страшно.

А еще жалко, что не увидишь будущего. Потому что, как по мне, мы сейчас живем в очень интересное время. Время новых прорывов, новых открытий. Я бы вот очень хотел бы прокоптить небо еще лет 160 и умереть, наверное, где-нибудь в долине Маринера на Марсе. Собственно, наша с вами задача – дотянуть до того момента, когда кардинальное продление жизни будет стоить 100 долларов.

Но, когда ты находишься на войне достаточно долго, это все не то что исчезает, а отходит на второй план. Месяц-два – и тот мир, где у тебя есть дети, дом, будущее, становится расплывчатым. А реальным остается только то, что есть здесь и сейчас.

Когда погиб Игорь, мой друг и земляк, я хотел убить всех, без разбора, руками – женщин, детей, стариков... А потом умереть самому. Я тогда сошел с ума. В прямом смысле. Мне кажется, я уже начал видеть себя со стороны.

Хорошим солдатом становишься не тогда, когда начинаешь метко стрелять или далеко бросать гранаты. Хорошим солдатом становишься тогда, когда к жизни и смерти начинаешь относиться одинаково – одинаково безразлично. Тебе уже безразлично, выживешь ты или умрешь. Тогда люди начинают делать вещи, на которые человек, казалось бы, не способен. То, что потом назовут "подвиг". Своя-то жизнь не стоит ни копейки, не то что чужая. Возвращаться потом очень тяжело. Годами. Десятилетиями. Некоторым, чтобы вернуться, так и не хватает всей жизни.

В 18 лет, наверное, все же проще. Тот, кто сделал призывной возраст в 18 лет, был очень умный. В таком возрасте человеком намного проще манипулировать. Еще романтика и грезы о подвигах. Еще нет ответственности. Нет семьи. Почти нечего терять. Проще загадить голову высокими лозунгами о долге, Родине, патриотизме, доблести.

К 40 годам все это уже не работает. К 40 годам вообще становишься осторожней.

Я вот, например, уже третий год не могу заставить себя вновь поехать на войну.

В свое время я был хорошим солдатом. Я дошел до этой стадии.

А сейчас я плохой солдат. Я жить хочу больше, чем умереть.