Бадоев: Мне стыдно сказать сегодня, что я действительно жил в стране розовых пони, был за мир во всем мире G

Трижды отцу запрещали на маме жениться. Он уезжал-приезжал, пока отец ему не сказал: "Ты чахнешь, сын. Все, едь уже к ней".

– Алане, доброго дня!

– Доброго дня!

– Я вас вітаю!

– Я теж. Дуже хотів з вами поспілкуватися.

– Це я дуже хотів з вами поспілкуватися. І ви знаєте, я знаю, що з початком великої повномасштабної війни ви свідомо перейшли на українську мову, хоча завжди розмовляли російською. Я це дуже вітаю. Але оскільки в нас багато глядачів, підписників нашого YouTube-каналу з інших країн – від Сполучених Штатів Америки до Нової Зеландії, – які поки що, на жаль, не розуміють української мови, я б просив вас, щоб ми сьогодні спілкувалися російською, щоб нас усі зрозуміли.

– Ну, это абсолютно не проблема для меня, на самом деле. Можем и по-английски немножко поспілкуватися.

– Вот тут я вам не партнер.

– Единственное, что, мне кажется, я настолько старательно переходил на украинский язык, что некоторые слова теперь у меня будут путаться и так, и так. Но давайте попробуем.

– Я слышал и видел ваше выступление на презентации вашего замечательного фильма. Мы о нем еще поговорим. И я обратил внимание, как вы хорошо говорили по-украински. Просто прекрасно. Я даже не ожидал, что вы так можете говорить.

– На самом деле с этим еще есть пока вопросики. Потому что хочется и писать, и мыслить, и излагать все-таки ту гамму оттенков, которую ты можешь говорить с помощью русского языка, – говорить с помощью украинского языка. Это обязательно будет. Скажу, что многие вещи мне гораздо более милозвучно звучат именно на украинском языке. Поэтому сейчас я даже говорю по-русски и понимаю, що якщо б я казав українською, у мене б і тембр інакший, і відчуття інакше, і навіть чомусь я посміхаюся зразу. Але окей, давайте говорить по-русски.

– Я вас слушаю и думаю: боже мой, если бы так, как вы выучили украинский, я бы выучил английский! Но у меня что-то не доходят руки до этого. Ваш пример будет меня вдохновлять теперь.

– Спасибо.

– Алан, вы родились в Беслане, в Осетии. Город, который стал известен всему миру после страшного нападения террористов на школу и страшного освобождения захваченных детей и их преподавателей российскими спецслужбами.

– Да, это было.

– Вы помните Беслан? Или совсем нет?

– Конечно. Когда у тебя отец осетин, ты не можешь не знать свой край, ты не можешь не любить его. С Бесланом у меня связано очень много теплого, потому что там мои тетки, там братья, там друзья, как братья. И все мое детство – оно было поделено очень поровну между Сумской областью – Конотопом, там, где бабушка Галя жила, мамина мама, – и Бесланом, там, где находится семья отца. Безусловно, это и походы в горы, это и Терек, это и огромное количество традиций, который остаются с тобой и тебя формируют. Я очень за это безумно благодарен родителям: за то, что они там соединили две культуры.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– В Украине много осетин, замечательных людей. Я могу назвать покойного, к сожалению, уже Зураба Майрановича Хромаева и ныне живущего, слава богу, потрясающего актера Анатолия Хостикоева. Вы себя осетином ощущаете? Что это значит, когда у тебя отец – осетин?

– Не ощущать себя осетином невозможно, потому что, во-первых, это был бы плевок в лицо моему отцу. А такого я не могу себе позволить никогда. Безусловно, очень близкие мне люди – они всегда говорят, что сначала заходит осетин, а потом – Алан. Я не до конца понимаю, почему они так думают. Потому что, мне кажется, я очень ассимилированный человек и, в принципе, соединяю в себе ощущения. Но так или иначе, безусловно, я люблю даже, чтобы обувь по-осетински стояла, то есть аккуратно и четко сложенная. И чтобы всему было место. Это безусловно. Может быть, от каких-то вещей, которые за собой влекут осетинские корни, я иногда даже подстрадываю. Потому что некие моральные вещи и воспитание определенное, как воспитывают мужчину, – они, конечно, являются полным атавизмом в Украине и не всегда понятны моему кругу друзей. Я уже иногда подстраиваюсь и понимаю, что их же папа осетинский не растил. Но как было и в детстве: когда я приезжал в Осетию, у меня спрашивали дети: "Ты кто? Ты русский или?.." Тогда вообще про Украину не говорили. Русский или осетин? Я говорил: "Русский". Когда у меня спрашивали в Украине: "Кто ты?" – я говорил: "Осетин". У меня всегда была такая штука: кого меньше, я на той стороне. Видимо, это работает и сейчас со мной. Потому что когда много упреков и в соцсетях, и везде я получаю от осетин, потому что называю себя украинцем, – но я считаю, что сегодня это важно. Да, я ощущаю себя украинцем. Это не забирает у меня осетинские корни. Потому что сейчас я важнее Украине. И мне хочется быть всячески, всецело на ее стороне. Вот и все.

– Мама украинка была, да?

– Конечно.

– Мамы не стало?

– Мамы не стало в первый год войны. И может быть, очень хорошо. Потому что не думаю, что она бы могла это выдержать.

– Мама болела, да?

– Мама очень болела. У нее был рак. У нее были рецидивы еще за три года до этого, но отец ее буквально спас. Я считаю, что это его личное чудо. Там, где все доктора говорили: "Стоп", – папа говорил: "Если стоп, то только дома и на моих руках". И вот так три года. Это его подвиг. Но пришло время – и мы отпустили маму, а мама отпустила нас. И теперь следит за нами с неба.

– Мамы сильно не хватает в таком возрасте даже?

– Я всегда живу и жил в мире мужчин. Это и отец, это и братья, это и, скажем, сотрудники папы в Горловке, это и охрана, и так далее, и тому подобное. Женскую часть на себя брала мама и моя сестра прекрасная. Они как-то меня обогревали теплом. Конечно, когда нет мамы, ты понимаешь, что некому положить руки на лицо. Такие самые нежные руки. Это сложно. Но я все отпускаю в своей жизни достаточно – если не легко, то окончательно.

– Вы выросли в Горловке?

– Да. Горловка – это, как говорится, май нейтив хаустаун.

– Горловка вашего детства и юности – что это за город? Непростая обстановка – правда?

– Пока ты маленький, ты не до конца понимаешь, что это такое. Потому что ты все равно в кругу своей семьи, а семья у меня была как крепость. Это всегда было очень много тепла, это всегда очень много родственников. Ты ночуешь там-сям – то есть это огромная семья украино-осетинская. Когда ты вырастаешь где-то в 12–14-летнего подростка, ты уже очень четко видишь нюансы. Ты понимаешь, что в городе достаточно много бандитизма было, безусловно.

– Это 90-е?

– Да, это 90-е. В городе достаточно много жестокости было. В городе было маловато красоты, как для меня.

– Серый такой город?

– Долгое время я себе говорил: "Зато у нас есть "поющие" фонтаны, зато у нас есть старые дома такие красивые". Но когда...

– И завод "Стирол".

– Ну я так на него не смотрел. Но когда вдруг трубы вот эти, где вода протекает, – как это правильно называется?.. Когда их подняли наверх в стекловате, я полностью сдался и сказал: "Нет, город некрасивый. Я ничего не могу с этим сделать". Мечтал оттуда убежать с 15 лет. Я просто ждал, когда закончится школа.

– А как семья оказалась в Горловке? Чем родители занимались?

– Вот эта тайна – она покрыта просто таким количеством всевозможных мифов… Потому что у мамы своя история, у папы своя история. Папа и мясником работал, и в шахте работал. Потом – мясником. Потом начал понимать, что мясником – рынок. Значит, нужно делать бизнес. Значит, первые кооперативы. Мама доработалась до завунивермага. То есть она такая женщина была: по-советски роскошная, с хрусталем, как говорят. Много хрусталя было дома. А папа был такой мясничок, как мама всегда говорила: в подстреленных джинсах и белой майке, но накачанный и усатый. Секси, наверное, папа был. Но вот так они сошлись. Это не было сразу. Потому что я знаю, что папу моего... Трижды ему запрещали на маме жениться. Он очень послушный сын: в Осетии по-другому невозможно. Он возвращался, потом снова приезжал. Уезжал-приезжал, пока отец ему в какой-то момент не сказал... Папа что-то в огороде делал, помогал ему. "Ты чахнешь, сын. Все: едь уже к ней".

– Интересно как!

– "Едь уже к ней". И вот так все произошло. Но все потом семьи были счастливы. Маму все любили. Мама приехала однажды в Осетию в роскошном сарафане – ее переодели немедленно. Но все безумно любили. Мама – очень строптивая, прекрасная украинская женщина.

– В 15 лет вы вырвались из Горловки – и сразу в Киев?

– Да, я сразу для себя... Как-то однажды папа взял меня, по бизнесу ему надо было в Киев. И мы прилетели с ним. Из Донецка вылетели – прилетели за час в Киев. И когда я прошелся буквально по Крещатику чуть-чуть, меня удивило, что все люди улыбаются. То есть они идут и улыбаются. И я не понял: то есть мне можно тоже не супить? Можно тут распрямить? Я говорю: "Папа, а чего они все лыбятся?" – сказал я по-горловски. Он говорит: "Так хорошо им. Все нормально – ты тоже улыбайся". И к вечеру, пока мы уже садились обратно, я сказал: "Я буду здесь учиться. И я хочу тут жить. Потому что тут все улыбаются, и мне это подходит".

– Вы окончили Киевский университет культуры и искусств Михаила Поплавского. Вы знали, что вы туда пойдете, или просто по наитию?

– Я увидел рекламу. А кто ее тогда не видел? Да. И мне показалось, что это очень оно. Потому что я боялся куда-либо поступать, где будет математика. Потому что математика меня уничтожила за все время учебы в школе. Я не пойму, кто кого учил: я или меня. Мой руководитель по математике, учительница прекрасная, говорила: "Алан, ты такой хороший человек. Почему ты так плохо?.. У тебя вообще не идет ни геометрия, ни алгебра". Я говорю: "А химия получается. Знаете почему? Там на образах рассказывают. Что-то переливаешь куда-то – и я все понимаю". Вот так.

– Годы учебы запомнились вам? Это ярко было?

– В универе? Конечно, конечно. Это потрясающе. Я зашел в первый раз в университет культуры в главный корпус – и понял, что... елки-палки, сколько людей! А там все вот так ходили, ходили, ходили. Я думал: "Я серая мышь. Просто маленький, невзрачный и очень серенький". Думал: "Я даю себе месяц-два – и тут все должны знать мое имя". Такая была моя установка. Через два месяца я уже сидел у ректора и создавал студенческий парламент.

– Но вы понимали, чем вы хотите заниматься после окончания?

– Пока мы учились, это было настоящее кипение. Это были постоянные какие-то конфликты. Вообще без этого как может быть студенческая жизнь? Ты каждый день борешься. Каждый день. Мне каждый день казалось, что я делаю недостаточно, что так мы далеко не уедем. Было очень весело, классно. Но знал ли я, кем я хочу быть, до конца? Это понимание пришло на третьем курсе, когда вокруг меня вырисовались люди, с которыми я уже ассоциировал свою жизнь дальше. То есть я понял: вот это моя подруга на всю жизнь, вот это моя подруга на всю жизнь, вот это мой друг – уже можем что-то делать. И я говорю: "Друзья, мы все из других городов. И когда закончится университет, нам надо будет или разъехаться, или остаться здесь конкретно. Поэтому давайте начинать уже сейчас. Надо пробивать рынок и понять, чего на нем нет". Все. И так мы впятером... Собственно говоря, все те же люди, с которыми я и сейчас имею бизнес, имею творчество, имею дружбу. Все эти люди сели – я говорю: "Надо понять, чего нет на рынке". Оказалось, что нет системы на рынке. Мы сделали систему.

Я снял около 600 клипов

– Никто, кроме вас, лучше не знает, сколько клипов вы на сегодняшний день сняли. Пишут – кто 250, кто 500.

– Это давно. Нет, около 600 клипов. Много. Но мы и работали 15 или уже 17 лет, по-моему?

– Почему вы решили снимать клипы?

– Потому что на тот момент это была единственная околорежиссерская профессия, которая позволяла бы не идти на ТВ. Я очень не любил телевидение: я не находил его сексуально привлекательным с точки зрения момента, что там ты себя раскроешь. И клипы – это было нечто слабо еще организованное, но уже дающее... Я на это смотрел и понимал: здесь непочатый край работы, здесь кинопленка, здесь классные операторы. Хотя их было чуть-чуть совсем в тот момент еще. И мы вбурились в эту всю тему. И оказалось, что я ее хорошо чувствую.

– Как человек, снявший семь или восемь клипов – я уже не помню сколько, – я понимаю приблизительно процесс. Конечно, снять клип – это нужна система: от оборудования, от техники и всего остального. Но первична все равно идея.

– Конечно.

– 600 клипов. А где вы брали столько идей? Откуда вы брали идеи?

– Я всегда говорю, что так или иначе есть два способа сделать хорошее видео. А хорошее видео – это то, которое приумножит концерты, приумножит узнавание песни. Вот это хорошее видео. Это единственный функционал у мьюзик-видео. Все остальное – это классно, но потом. Так вот: хорошее видео можно сделать либо если ты исходишь от песни, либо если ты исходишь от персоны – кому ты снимаешь.

– Личности.

– Да. И так, как песни... У меня вообще особый свой вкус. Я больше люблю Тома Йорка – и мне этого достаточно, джаз – и мне этого достаточно. То угодить мне по песням было сложно. Поэтому так уже получилось, что очень часто песни я практически и не слушал. Я всегда смотрел в глаза людей, которых я буду снимать, и делал портрет: как я вижу этого человека. А что я мог слушать? "Писи-писи", "сиси-писи" или еще что-то в каких-то песнях? Или когда ты снимаешь... Я снимал Лепса – я вообще не понимал, про что он поет. Это все далеко от моей жизни и действительности.

– А если вы в глазах ничего не видели? Такое же тоже бывало?

– Когда ты смотришь и понимаешь, что напротив тебя достаточно надутая кукла, то ты просто делаешь очень красивую упаковку, роскошную. И как я всегда говорил: если тебе не нравится, но очень много платят – значит, найди, например, то, что ты еще не пробовал. Например, какую-то самую классную камеру, самую классную поездку куда-то. То есть я всегда находил себе, что конкретно в личностном росте для себя и своей команды я могу сделать для того, чтобы все же снять Стаса Михайлова, например, как себя уговорить.

– Интересно.

– Когда ты отказываешь два раза, например, клиенту говоришь: "Мы, наверное, не почувствуем", но человек тебе поднимает и поднимает прайс, поднимает и поднимает, думаешь: "Уже от этого не отказываются". Надо сделать себе полезное и человеку приятное.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Первый клип вы сняли на песню Ирины Билык "Снег".

– Это был первый суперпрошумевший. А до него было два маленьких. Там был балет Guys from Heaven. На чем-то же я учился, правда? Но клип "Снег" – да.

– И Юра Никитин вас заметил благодаря этим двум клипам первым?

– Мы сделали один в стиле одного режиссера, который на тот момент работал – это был Паперник, а второй – в стиле Горова. Мы принесли и показали: "Мы можем так же, только дешевле". А он говорит: "Тогда у меня для вас есть классное предложение". И все. Уже Билык я снимал в своем стиле для того, чтобы показать что-то новое рынку.

– У вас были переживания, когда вы брались за клип для очень популярной исполнительницы?

– Конечно, конечно. Во-первых, я безумно любил Иру Билык именно как артиста. Потому что благодаря ее музыке я еще из Горловки понял, что может существовать украинская популярная музыка, которая цепляет. И поэтому она стала для меня определенным кумиром на тот момент.

– Легко было с ней снимать?

– Очень. Очень. Мне легко со всеми: даже с очень упрямыми, с любым характером людьми, – если это оправдано. То есть если я вижу, что это не бзык, потому что кто-то хочет так себя вести, а такое чувство внутреннее. Так человек видит мир. Тогда я прямо кайфую, потому что я все же документалист внутри. И это для меня подвид работы с документальным материалом: изучать человека, которого я буду снимать.

– Мы обязательно пройдемся по исполнителям, которых вы снимали в течение этих долгих лет работы. А сейчас просто перейдем к войне. Вы же часто бывали в России?

– Я, особенно в начале своей карьеры, очень часто был в России. Потому что пленочку там проявляют.

– А вы не в Праге проявляли?

– Ой, это очень дорого было для студента, только начинающего. Это раз. Кстати, не так уж и часто я там был. Знаете почему? А все же ехали к нам в Киев снимать.  

– Тут было дешевле.

– Фишка в том... В какой-то момент тут перестало быть дешевле. То есть наш продакшн – у него все равно цены были даже чуть больше, чем в Москве. То есть уже при определенном статусе, да. Но если мне говорили: "Приедь снять в Москву", – это было гораздо дороже. Потому что гостиницы, райдер, тра-та-та. И везде, где я еду, – я еду не менее чем на пять дней: чтобы отдохнуть, чтобы не быть перегруженным. Соответственно, для артиста это плюс $100 тыс. Конечно, им легче было приехать в Киев. А для меня это важно, потому что вся моя огромная команда в 100 человек на площадке – они получали деньги.

– 100 человек?

– 100 – это самая маленькая площадка. 100, 200, 350 – смотря, какие ты создаешь...

– И вы сами это организовывали: весь процесс?

– Конечно, конечно.

– Вы человек системы?

– Я системный человек. Я не системный, но вокруг меня системные люди, которые делают так, чтобы я был системным.

Мне стыдно сказать сегодня, что я действительно жил в стране розовых пони, был за мир во всем мире

– В 2014 году, когда, по сути, началась война – вы понимали, во что это может вылиться?

– Нет. Ужасно, но нет. Нет. Потому что все же началось с Майдана. Я жил прямо на Майдане. Майдан меня сильно поразил. Майдан меня сильно зарядил. Я выходил к своим друзьям – у меня очень много друзей было прямо на Майдане. В какой-то момент я начал к ним подтягиваться. Потом убили одного из парней, который... Один из как раз молодых парней, которые охраняли – их было двое – перед Пассажем. И я им выносил все время чаек, один раз – водочки. И тут в один прекрасный день одного из них нет. Меня это сильно тогда просто... Я впечатляюсь такими вещами. Да и все были впечатлены. И я не заметил секунду, как вот это торжество победы Майдана превратилось в то, что у нас уходят территории. Я был сконцентрирован конкретно на Майдане, потому что он был близко: он был здесь. Для меня – для человека, у которого лет семь нет телевизора дома, – я не смотрю телевидение в целом – где-то копаться, искать политические новости – это тоже...

Знаете, мне стыдно сказать сегодня, что я действительно жил в стране розовых пони. В смысле того, что был за мир во всем мире. Но я вкладывал туда свои вещи. Мне просто было понятно, что ни черта не понятно, почему вдруг все люди, которые в Москве или мои родственники российские, – почему они все вдруг должны быть мне неприятны. Потому что от них ничего я плохого не получал как будто бы. Оглядываясь сегодня, я понимаю, что для взрослого человека – а я уже был взрослым человеком – это безрассудно, это беспечно. Как мой папа говорит, мужчины не имеют права быть беспечными. Но вот я добылся. Для того чтобы прийти в такую точку, как сегодня.

– У вас был путь?

– Был путь, конечно. Был путь.

– Когда Горловка, в которой вы прожили столько лет, стала уже частью так называемой "ДНР", какие у вас ощущения возникли?

– Они очень двойственные. Они очень двойственные. 

– Вы не чувствовали Горловку своей – правда?

– Сложнее. Потому что я знаю энное количество друзей и даже родственников, которые не ждут там Украину. И со многими из них я не общаюсь с тех самых пор. Некоторые посмели даже сказать в определенный момент, что "вот теперь вы поймете, что это такое". То есть когда началось полномасштабное вторжение. Мне очень сложно, потому что, с одной стороны, я понимаю тех людей, которые всю свою жизнь зарабатывали деньги в обход Украины. То есть никто не ехал работать в Киев – работать ехали в Москву. Там они что-то торговали и что-то привозили, какую-то копеечку для семьи. Им очень сложно ментально понять, что как-то это все будет разорвано. Но с другой стороны, это украинская земля. По всем законам, по всем конкретным вещам. Но так сталось... "Так сталося" вже хочеться сказати. Так произошло, что на ней успели вырасти более украинизированные, более проукраинские молодые люди, девчонки, которые уже говорили на украинском языке, которые ассоциировали себя с Украиной. И получается, что теперь они вынуждены оттуда были бежать. В общем, плохо получается что так, что так.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Что говорили ваши знакомые тогда в Москве, в России? Как они расценивали эту ситуацию? Вы же общались, вы же наверняка еще как-то ездили в Россию после 2014-го?

– Конечно!

– Что они говорили?

– Ничего. Никогда об этом никто не говорил. А, был один человек. Вот он это сказал – и больше перестал быть вхож в мое поле зрения. Он сказал: "Да ты чего? Вот смотри: Путин. Вот это президент. Смотри: раз! Пока вы там вошкаетесь, уже это вот это... Вы довошкаетесь – полстраны не будет". Вот тогда... То есть странно – правда? То есть я сам об этом не думал, а вот когда мне так сказали, то задело. И сразу человек – тюк! – и ушел из поля зрения. Закрылась дверь.

Наверное, с 2014 года до полномасштабного вторжения я просто закрывал те окна, которые мне неудобны. Я не думал, что это потому, что страна такая. Я думал, что это кретины. Зачем мне кретины в своем?.. Я дружил только с теми людьми, которые говорили: "Блин, класс! Вчера были в Киеве – так офигенно, слушай! Блин, конечно, приедешь в Киев – это просто отдых после Москвы". Вот с такими людьми я в основном общался. И мне в голову не могло прийти, что когда начнется полномасштабка, они мне скажут: "Едь в Москву – мы все тебе тут сделаем".

– Первый день полномасштабного вторжения России где вас застал?

– Дома.

– В Киеве?

– Дома, в Киеве.

– Вы помните это все?

– Да, я все прекрасно помню.

– Как это было?

– Я пропустил вот эти первые удары, потому что я просто наглухо спал. Я спал после съемки. Была перед этим съемка Макса. Мы поработали, по-моему, до трех. Я только пришел, откупорил себе бутылочку шампанского, выпил половину, по-моему, и заснул спокойным сном. Проснулся я от того, что мне уже тарабанили в дверь. Я открыл – и появился Макс с чемоданом, и говорит: "Война началась". Я сказал: "Можно, я не буду сейчас? Можно на меня не давить?" Что-то я такое глупое сказал. Надел халат и говорю: "Шампанское будешь? Давай выпьем, потому что я ничего не понимаю, я еще не проснулся". Два часа я не мог прийти в себя. Пока я не вышел на балкон и не услышал этот звук машин сигналящих. И окна напротив меня в доме просто включались и выключались, включались и выключались. Люди выбегали с сумками. И вот тогда у меня начал загружаться файл. Но мне кажется, я не понимал, что происходит, еще сутки где-то. Макс быстро все понял, а я – нет.

– Ужас вас охватил? Ощущение такое было?

– Сначала было полное ощущение, что сейчас этот бред закончится. Сейчас я запишу видео, обращусь ко всем своим друзьям, скажу: "Вы что, с ума сошли? Посмотрите, что происходит!" Сначала такая была тема. Ужас меня охватил все же, когда я ехал в пробках. Мы сразу же поехали: надо было... Сестра у меня, у Макса мама. Их надо было... Мы пытались что-то понять: что надо делать в таких ситуациях. Ничто меня в этой жизни не готовило к войне, честно. Я оказался на три дня абсолютно парализованным, ненужным человеком. В смысле, ребенком. Я просто знал, что надо выпить воды. Только на третий день ко мне вернулось понимание, что все: это есть наша действительность – и что надо вспомнить, что я взрослый, – и начать что-то делать.

Я о России вообще не думаю. Я не думаю ни о ком, кто в России. Не осталось авторитетов, не осталось завязок, не осталось вообще никаких эмоций. Даже злости нет

– Что сейчас, после двух лет такой кровопролитной, страшной, разрушительной для Украины войны, вы думаете о России?

– Я о ней вообще не думаю – вот в чем суть. Я никогда не думал, что это может так быстро произойти. Я не думаю ни о ком, кто в России. Ни о ком. Не осталось авторитетов, не осталось завязок, не осталось вообще никаких эмоций. Даже нет злости. Каким-то образом мой мозг умеет убирать все то, что больше не функционирует, и переключаться там, где нужно быть. Вот и все. До этого было много боли. Была боль, что я не могу... Мне казалось: "Что же, ты абсолютно бессильный? Ты же можешь поднять людей, ты же можешь вдохновить людей, ты же можешь объяснить людям!" Но ни черта не смог вообще. Не работает. Когда я это понимаю, больше не стучусь в эту дверь – стучусь в другую.

– В первый же день большой войны кто-нибудь из многочисленных родственников, друзей, знакомых из России вам позвонил? Спросил, вы живы, здоровы, что с вами?

– Надо сказать, что в первый день родственники не звонили. Потому что у нас так не заведено. Я в какой-то момент очень сильно отключился от своей семьи. Это правда. То есть я не видел очень давно родственников.

– Папе хоть позвонили?

– Папе, наверное, звонили. Но как-то вот это все не про меня. Ко мне звонили некоторые друзья-артисты.

– Не будем их называть, чтобы не навредить.

– Даже... Все топ: первый список весь звонил.

– Позвонил?

– Весь сразу, это правда.

– И спросили, как вы?

– Спросили "как вы?" и почему я еще в Украине. Надо срочно ехать в Москву.

– В Москву?

– Ага. "Аланчик, тебе же все сделают. Тут все твое". Ну и все. И потом уже больше не звонили, бо ответы были конкретные мои.

– Вы для себя рассматривали возможность куда-то в Европу уехать на время?

– У каждого мужчины есть только определенное количество времени, когда он конкретно функционирует и даже может вести людей за собой. Это определенное количество времени. Его не так много, как хочется. Начинать где-то заново я не хотел. Потому что есть огромный путь, который пройден. Он пройден по шажкам, очень четко. Это большие усилия. Все, что было до моих 42 лет, – это каждый год титанической мощнейшей работы, когда, в принципе, у тебя ничего нет, кроме этой работы. Ты мало спишь и очень мало отдыхаешь. Ты упиваешься работой и тем, что ты делаешь. И когда на третий день войны ты сидишь и говоришь: "Что я буду делать?" – потому что тебе мерзко подумать и очень обидно подумать, что все, что ты построил, все, что могло на тебя работать всю твою жизнь, – оно уже разрушено. Настолько, что ты и подойти не можешь к осколкам, потому что оно еще и обблевано. Вот такой образ.

И ты сидишь и думаешь: "Ты кто? Иждивенец своей страны? Ты что будешь делать с этим? Ехать куда-то работать, в Европу и так далее?" Ну окей, открыл бы я что-то. Короче говоря, я понимал, что у меня есть 20 лет суперактивной работы. То есть мой институт еще 20 лет может продуцировать новое и брать определенные вершины. Я хочу это сделать созвучным с тем, что будет происходить у меня дома: там, на той земле, где мне всегда было хорошо. Там, где я чувствую себя идеально. При том, что я жил полгода где угодно, полгода – в Украине. Такая работа. Но я всегда знал, что я хочу вернуться, что я хочу жить тут. То есть я не остался в Лос-Анджелесе, потому что мало близко американское. Я слишком много вижу дыр в той культуре и в быте, в общении людей, в том, как построена работа. Я вижу лицемерие на лицемерии. Это все я вижу про Америку. Есть там потрясающие вещи – потрясающие! И этому надо учиться. Но все остальное, все, что связано с бытом, – это не мое.

– Не ваше?

– Я люблю взять сигарету, если я хочу взять ее, и курить где и как я хочу. Я люблю, если мне не нравится человек, сказать ему честно об этом и не терять время, а не быть полайт. То есть мне легче быть... Я не хочу менять свою жизнь – я хочу развивать ее. И я хочу, чтобы она развивалась вместе с этой страной. Я верю в эту страну: я верю в Украину очень сильно. Поэтому я хочу быть здесь.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– 600 клипов вы создали со всей высшей лигой вообще исполнителей и Украины, и России, и других стран. И я твердо знаю, что долгие годы самые популярные, самые яркие артисты мечтали, чтобы именно вы сняли для них клип, и говорили о том, что лучше вас это не делает никто. А вот я бы хотел поговорить с вами о звездах, с которыми вам довелось работать. И начать хотел бы с Аллы Борисовны Пугачевой. Вы сделали одну работу, по-моему, с ней.

– Одну. Это ее финальный клип, как она сказала. То есть после этого она клипов не выпускала.

– Как с ней работалось?

– С Аллой Борисовной работалось потрясающе на самом деле. Меня все к этому готовили. Говорили, что "ой, она может быть такой-сякой, вот такой – будь готов". Я всегда убеждаюсь, что если ты профессиональному человеку показываешь, что ты тоже профессионал, то вы творите. И у нас так это и произошло. Первая же моя встреча с Аллой Борисовной была в Одессе. По-моему, она была как раз в "Опера". Одесская "Опера" – это гостиница. Мы за таким небольшим столом...

– "Моцарт", наверное.

– "Моцарт", да. За небольшим столом были. Я присел на ковер – и она присела на ковер. Я себе говорил: "Я не фанат, я не фанат, я не фанат". Но, конечно, я фанат был. И конечно, я сказал все, что я думаю, хорошее. Но как только мне Алла Борисовна поставила задачу, от которой я чуть не офигел, то я понял, что все: теперь включай профессионала. Она сказала: "Мне нужен клип про мою жизнь и про отношения с Кристиной". Я говорю: "То есть я должен снять?" Она говорит: "Это последний будет клип, который я буду снимать".

– Что за песня?

– "Приглашение на закат" Крутого Игоря. Я говорю: "Хорошая задача".

– "Я приглашаю встретить со мной закат" – да?

– Да. "Я не успела встретить с тобой рассвет – приглашаю на закат". Это действительно была знаковая для меня работа. Она потребовала серьезного изучения жизни Аллы Борисовны, что потом помогло. Потому что когда потом она пришла в гримерку и увидела всю стену, обклеенную... Что все, что мы для нее приготовили, взято с фотографий. Она говорит: "Люблю, когда люди готовятся".

– Профессионал. Сегодняшняя ее позиция вызывает чувство радости и гордости за нее?

– Говоря даже вне относительности конкретно Аллы Борисовны, есть несколько звезд, артистов, на которых я рос, за позицию которых я чуть-чуть переживал всегда. Когда что-то такое происходит, ты думаешь... И тут не важно, что они говорят или делают, – важно, как быстро это происходит и как убедительно. Потому что я потерял одного артиста, которого обожал. Это Земфира. Я не оцениваю ничего. Я потерял. Я просто на ее песнях рос. То есть с каждой ее песней связан этап моей жизни.

– Символ поколения.

– И я всегда считал ее бунтаркой. Так она подавалась и все остальное. Но в ее действиях... Она сделала потом что-то.

– Но вы ждали, что она резко взбунтуется?

– Я думал, что... От таких людей, как она, как Цой, ты ожидаешь, что это будет сразу. А когда ты видишь, что попа ищет мягкое место сначала, где приземлиться, потом... То вот эти все иглы – они уже как понты мной воспринимаются.

– И хорошо, что Цой не дожил, иногда думаешь – правда?

– Да. Вообще про многих кумиров я говорю...

– И Высоцкий – хорошо, что не дожил.

– Я у отца спрашивал: "Папа, как думаешь: Высоцкий на какой стороне был бы?" Он говорит: "Боюсь, что непонятно".

– Мудрый папа.

– Да, мудрый очень. И самый единственный.

Ротару не перешла в новую эпоху – и уже не перейдет

– София Михайловна Ротару – вы же с ней несколько песен сделали, несколько видео – да?

– Да.

– Как работалось с ней?

– Тоже самые прекрасные – в смысле, легкие – задачи. Всегда были мощные. Чем тяжелее задача, тем больше душа твоя радуется. Но человек четкий, конкретный, без лишних слов. С четким доверием, пониманием, что тебя пригласили, потому что ты шаришь и нужно влить свежую кровь. То есть все нормально тоже.

– Очень ответственный, дотошный в мелочах.

– Очень. И в конце: когда все закончилось – я от этого был в шоке, я к такому не привык. Пока мы заканчивали последний кадр, тут я говорю: "Стоп, снято!" – и София Михайловна говорит: "Всех прошу за стол!" Я оборачиваюсь – там собран уже стол. И все: светлячки, постановщики, уборщики, режиссеры – все были за столом. Она подняла чарочку, поблагодарила, выпила – и ушла. Собственно говоря, вот так дальше у нас было.

– Я сейчас задам вам вопрос, который я задаю себе. У меня ответа на него нет – у вас, может, будет. София Михайловна Ротару – гордость Украины, легенда Украины, герой Украины. Человек, на чьих песнях, начиная от "Червоної рути" и "Водограю", выросло несколько поколений. "Одна калина" – буквально сколько? Лет 10 назад появилась песня. Почему в первый же день вторжения этой орды София Михайловна, которая для многих равно Украина, не сделала никаких заявлений? И никаких резких заявлений от нее мы не видим до сих пор.

– Да и не будет их, наверное. Это же то, что я и сказал ранее: что некоторые кумиры перестают для тебя быть кумирами. Не потому, что ты осуждаешь. Кто я и почему я буду вдруг иметь право осудить Софию Михайловну Ротару? Никогда в жизни себе этого не позволю. Но ориентироваться на ее поступки я тоже себе не позволю. И более того, буду ли я с восхищением слышать эту музыку? Чуть магия и сила в ней утратились. Потому что любое время, в котором мы живем, – оно оттеняет все, что в это время происходит. Таким образом, София Михайловна осталась в той эпохе. Она не перешла в новую эпоху – и уже не перейдет.

И так много людей, которые решили, что... По силе своей жизни, по такому... Все же она оттуда – понимаете? И таких очень много людей: которые великие и замечательные люди, но у них 50% самой сути – это Россия, по-любому. Поэтому ты или с корнем это вырываешь и говоришь: "Я здесь есть – опирайтесь на меня! Я буду делать все в этой войне для своей страны", – или ты думаешь по-другому: "Я много чего сделал, мне уже достаточно много лет. И я не смогу сейчас поделить свой мозг вот так. Я хочу жить так, как я хочу жить". Можем ли мы это осуждать? Нет, потому что это поступок человека, которого можно услышать, можно почувствовать. Можно ли это принять? Мне это... Это та дверь, которая... Есть такие артисты, люди, о которых я не вспоминаю больше в быту: они ушли из моего быта. Потому что мой быт сейчас полностью – это ежедневная борьба Украины за свое выживание. Вот это я понимаю. Все, что включается сюда, – оно со мной. Все, что не включается, – оно осталось очень далеко. Мне тоже жалко, быть может, могло бы быть, этого имени, этой системы построенной, работы, которая была.

– Магии.

– Магии. Мне было смешно, но я думаю: "Давайте посмотрим, что там в шоуриле у меня может быть". Ничего. Все самые крутые клипы сделаны, извините, с Полиной Гагариной. Разве я смогу когда-нибудь поставить в свой шоурил клип с этой женщиной с маленькой душонкой? Нет. Не смогу. Поэтому и клипы мне мои не нужны.

– Андрей Данилко – гениальный, на мой взгляд, совершенно человек. Я его даже артистом не назову – это больше, чем артист. Как с ним работалось?

– Андрей – это абсолютно уникальный человек. Уникальный еще и потому, что никто, если его не знает, не представляет, с чем предстоит, как говорится, столкнуться. Потому что Андрей – это и режиссер, Андрей – это и певец, Андрей – это и хореограф, Андрей – это... Он, как говорится, полный комплекс сервиса "сам в себе". И в целом ему нужен человек в любых его... Мне кажется, он все так делает, – который бы...

– Выполнит то, что он задумал.

– В идеале. Во-первых, это 100%. Но от которого можно отталкивать свои идеи. То есть вот это. Поэтому он всегда окружает себя самыми дорогими людьми, самыми профессиональными. Потому что это и мой тоже закон: ты не можешь, не спарингуясь каждый день с умными, четкими, конкретными людьми, – ты не можешь этого не делать.

– Расти.

– Ты же не вырастешь, конечно. Только люди, которые хотя бы на полголовы тебя выше или хотя бы такие же, как ты.

– Вы поработали даже с Димашем Кудайбергеном. Потрясающий вообще голос, невероятный.

– Интересный.

– И образ такой интересный… Я знаю, что он так популярен в Китае – там с ума сходят от него! Я уже не говорю...

– У него достаточно уникальная, безусловно, популярность. И достаточно... Вообще для меня это феномен, потому что он настолько скромный человек, настолько воспитанный, настолько отец у него такой четкий, точный… Мне вообще легко с такими людьми работать. Потому что я сразу попадаю как бы в такую свою семью, и мне понятно, как спокойно нужно делать дело. Он потрясающий, да.

– Наталья Могилевская – много клипов у вас было.

– Конечно. Наташа – это душа. В какой-то момент мы были с ней просто невероятно близки. Я помню, после первого клипа она подарила мне такие крылья ангела. Вообще Наташа меня часто поддерживала.

– Что за клип первый был?

– "Полюби меня такой". Тот самый, который взорвал все. Песня – я этого не понимаю. Это была такая штука. С Наташей у нас дружба.

– Оля Полякова.

– Оля Полякова – это потрясающий человек, с кем у меня сейчас точно дружба. Она офигенный человек, офигенный. Оля точно знает, что не я потребитель ее образа, ее музыки. Это потому что, я же говорю, я люблю другую музыку. Но я точно ее друг. Точно. Потому что она моя подруга, она поддерживает всегда. Это очень важно. Я ценю только это в людях. Кто из людей поднимет в три часа трубку, когда я позвоню? Это, может, и не случится. Может, это будет один раз за всю жизнь. Но только те люди, которые, я точно знаю, поднимут трубку, – это и есть мои друзья.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– С 2009 года вы продюсируете Макса Барских, очень талантливого человека. Почему вы взялись продюсировать именно его? Что вы увидели в нем такого яркого и необычного?

– Да не было сначала желания продюсировать. Тут во мне конкретно осетинские корни сработали, потому что, во-первых, я увидел, что он талантливый. Что для режиссера талант? Это когда перед тобой есть невероятный кусок пластилина, который может все. Ты говоришь: "Сделай это", – человек делает. Ты говоришь: "Ты можешь оттуда спуститься?" – он это все делает. "А ты можешь такую песню придумать?" – на, пожалуйста. Это все на фане, на лайте. Но при этом он был абсолютно типичным антигероем для телешоу. Что тоже хорошо для телешоу. Потому что он не системный человек. Он Рыбы, он – "сегодня хочу, завтра не хочу". "Ах, вы командуете? Нет!"

– Но рыба лучше, чем ни рыба, ни мясо.

– Это точно. Когда его начали оттуда убирать и вообще сливать, то первая моя внутренняя была реакция – защитить и помочь. Вот оно так и пошло. А потом это переросло в то, что я начал понимать: о, я нормальный продюсер! У меня это получилось, это. Потом я начал подтягивать людей-профессионалов вокруг и собирать команду. Я очень хорошо умею собирать команду. Это, наверное, главная моя... Это то, что мне, во-первых, интересно.

– Вы сейчас заговорили о таланте. Я вас точно спрошу: что главное для артиста, для исполнителя?

– Для артиста самым главным является свечение внутреннее. Это невозможно передать, это невозможно вырастить. Если человек может заполнять собой, держать. Это бывает, кто-то... Эми Вайнхаус это делала по-своему, кто-то делает по-своему. Кто-то заполняет, кто-то, наоборот, садится в такую точную точку – и все равно все на него смотрят. Это свечение.

– Или есть, или нет.

– Да. Якщо є сяйво, то воно є. Якщо ні, то ні.

– Кто светится из артистов?

– Все классные артисты – они точно светятся. Потому что если артист не светится... Есть артисты – вы можете за ними понаблюдать. Опять-таки, бесфамильно – просто для людей. Понаблюдайте, пожалуйста. На сцене бывают артисты лет по 10, даже семь-пять. И вроде бы они где-то присутствуют, но их как бы и нет. То есть они есть. И песни вроде бы их поются – их нет. А есть которые на фото – хорошо, а так – какая-то негативная эмоция лезет. То есть сияние – это самое дорогое. Все остальное можно сделать. Может быть сияние и умение писать музыку. Может быть сияние и неумение писать музыку. И может быть, даже голоса нет, а сияние есть.

– Но изначально – сияние?

– Сияние.

– Макс Барских – его же очень любили в России. Что сейчас?

– Сейчас?

– Его не любят в России?

– Его в России не любят, но и любят тоже. Потому что за... Я всегда говорю, что вот этот поступок, все, что произошло с Максом, – это, конечно, супернеожиданная оплеуха режиму и всему шоу-бизнесу русскому. Потому что никто не думал, что Максим вот так поведет себя. Честно говоря, даже я не думал. Потому что он же записал первое обращение, когда я спал. Я вышел, а уже миллион просмотров – и все, что он сказал.

– Молодец, молодец.

– Это была его внутренняя штука: человека, который, в принципе, не ведет соцсети. То есть ему захотелось так сделать. За эти два года вышла куча краденых песен. То есть что они делают? Они берут его песню, переделывают слова – и поют. Или переделывают музыку и поют. И так далее, и тому подобное. Но это все вообще нас не интересует.

– Какая разница, что воровать: стиралки или песни.

– Да. Нас это совершенно не интересует с Максом. Да, как и у всех, была паника сначала. Максим вообще говорил: "А буду ли я еще петь?" Он говорил. Не у меня спрашивал – у себя спрашивал. Надо ли, зачем. Потому что Максим – как раз тот человек, который – если его не любят, он не будет навязывать, чтобы его любили. То есть если бы украинские слушатели, украинские люди каким-то образом сказали: "Иди нахер", – например, он бы пошел чем-то другим заниматься. Я полностью гарантирую это. Он не любит доказывать. Это я люблю доказывать, а он не любит доказывать.

Но так получилось, что – что сделала война? Война скинула все маски с людей полностью. Сейчас их надевают заново, но первый год войны, первые полгода войны буквально убрали все наносное. Сразу стало видно, кто человек. Кто тоже человек, но другой человек. Кто готов идти за своим словом, кто не готов. Все стало легко и просто. Как-то вот так. Сейчас, на втором году, снова начинаются пиар-стратегии. Все это понятно – и это тоже нужно. Каждый человек, каждый артист... Я хочу, чтобы все жили счастливо. Но то, что произошло с Максом, – да, была полная возможность отключения, как говорится, и от тех людей, и от тех людей. Но война дает лишь одну попытку. Когда у людей все пылает и горит, ты не имеешь права врать. Тебя сразу почувствуют. Ты должен говорить то, что ты чувствуешь. И только эти слова, если они честные, – они будут приняты людьми. А если это не честно, не будут приняты.

– У Макса Барских внутренний свет есть?

– Да, у него всегда свет. И оказался еще характер со стальными яйцами. Потому что это он вообще... Не было бы Макса – я не знаю, где бы я сейчас был. То есть в каком... Куда бы меня занесло. Потому что Максим проявил себя просто как Джейсон Стэтхэм. Сели в машину, поехали за мамой. Эта – сюда, эта – сюда. Трое подряд суток за рулем. То есть я никогда в жизни не думал, что этот субтильный двухметровый парень может вот так жестко и конкретно себя вести. И мне приятно, что я не ошибся в друге.

– От тех, кто себя проявил, переходим к тем, кто тоже себя проявил, но только с другой стороны. Таисия Повалий, с которой вы сделали очень много работ.

– Ну и что? Ну не проявила. Проявила себя по-другому.

– Почему?

– У нее уже давно все в России было завязано. Я не знаю почему. Это все отмазки: что у меня бизнес в России, то в России. Это все отмазки. Ты или видишь в себе это, или не видишь. Если об твою землю, где ты вырос, топчут ноги – я не могу найти оправдания. У меня его нет.

– Она же настоящая была украинка, она пела украинские песни прекрасно, она была символом Украины.

– Она была символом... Вот тут тоже. Современный символ Украины – это вообще другое, чем символ Украины до 2014-го.

– Конечно.

– Потому что символ Украины тогда – это позволенной самоайдентики. Позволенной совком. Типа "Хуторянка" – это хорошо, "Скатерть" – это хорошо. Иногда – один раз в год – вышиванка – это прекрасно. Веночек – конечно! Оце ж і є Україна! И шаровары. Вот это можно.

– И гопак.

– Да. А Катя Чили – идите в жопу вы со своим украинским. Не надо нам показывать, что вы слишком модные. Это уже нельзя. Все, что делала "Червона рута", – это уже нельзя. Это уже нельзя. Ее и закрывали, и запрещали. То есть, по сути, надо разделять. И София Михайловна Ротару, и Таисия Повалий, и Алан Бадоев того времени, и многие-многие дозволенные украинские мытци – они были дозволены, потому что они отображали...

– Стереотип?

– Дозволенный стереотип. Это не была шароварщина 100%, но это был дозволенный стереотип. А сегодня символ Украины – это совершенно другое. Это сила, это мужество, это смелость, это альтернативность. Это более европеизированность звука – и все остальное к этому подтягивается. Вот что сегодня – и слава богу! – что такое Украина и украинизированность.

В РФ у Ани Лорак пошла лавина денег и статус дивы, а в Украине ее поджимали конкурентки

– Ани Лорак. С ней тоже много клипов у вас было. Причем ярких, интересных.

– Мы даже дружили.

– А что с этой девочкой произошло?

– Это можно очень долго обсуждать...

– Давайте, с удовольствием.

– Смотрите, что произошло. Во-первых, Ани Лорак всю свою жизнь видела себе карьеру где? По всему СНГ.

– Москоу.

– Москоу форева и по всему СНГ. Это можно понять, потому что начинала она расти, жить, творить и так далее, и тому подобное, конечно, с оглядкой туда. Потому что все было центростремительное. Все, кто повзрослее, – они все это знают. И вот она добралась туда. А вместе с этим пошли и деньги. Лавина денег, много денег, много статуса. Статус дивы. А здесь еще тогда ее уже поджимали другие наши певицы. И вот она думает: "Катитесь кубарем! У меня в той Москве..." Я могу себе представить, что сначала где-то там... И вот происходит эта штука. Она знает, что тут ее особо никто не ждет. Мы же видим по другим певицам, которые вроде бы как сделали правильный выбор, но их тут все равно никто не ждет.

– А кто сделал правильный выбор?

– Смотрите: так или иначе Света сделала выбор. Определенно, в начале. Она заявила что-то.

– Что-то. Это были такие колебания.

– Смотрите. Не даю оценку. Не даю оценку, не даю защиту никому – ничего. Просто рассуждаю. Что-то она сделала, в отличие от тех, кто совсем ничего не сделал.

– Что-то сделала. Что-то сделала.

– Извините, но я имею общение со Светой личное. Потому как людей, с которыми я пил "Амаретто", заедая капустой квашеной в студенческие годы, я забыть тоже не могу.

– Конечно.

– Если они не сделали чего-то неблагородного и плохого.

– "Амаретто" с квашенной капустой – это прекрасно!

– Ну как это можно забыть? И когда это происходило, я знал, что ее внутренний посыл... Она мне звонила: "Что делать? Это просто..." Не имею права говорить.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Лобода?

– Да. Света была очень искренне настроена. Она, может быть, что-то сделала не так, как надо сделать. Но это значит, недочувствовала, недоработала. Может быть, чуть-чуть не настолько... Короче, что-то не так пошло. Люди не поверили.

– Ключевое: не поверили.

– Люди не поверили. Это факт. Света сейчас в очень странном положении. И я думаю, что показательно вот это странное положение: оно отпугнуло огромное количество людей, которые могли бы поддержать Украину. Даже позднее, чем ранее. Другое дело – что нам не нужна их поддержка, я скажу честно. Не нужна. И я просто даже с брезгливостью чувствую, если бы, не дай бог, Ани Лорак сейчас что-то сказала. Не надо. Не надо! Все уже понятно. Уже слишком много людей умерло. Все, что мы говорим, – это такой мизер, по сравнению с тем, что...

– Что родилось.

– Что родилось и кто умер. Поэтому, знаете, что я хочу сказать? Не достойны все эти ребята того, чтобы мы все-таки их обсуждали. Потому что есть о чем поговорить. Есть очень много людей, которые отдали свою жизнь за то, чтобы мы тут сидели.

– Алан, вот все-таки я, честно говоря, наверное, догадываюсь. Я не понимаю – я догадываюсь. Скажите: эти певицы... Тая Повалий – она родилась под Киевом, она впитала в себя украинскую культуру, она пела в украинском хоре, она говорила по-украински. Ани Лорак – она родилась под Черновцами. С детства это украинский язык, украинская культура. Причем Черновцы – вообще уникальный край в плане украинской культуры.

– Конечно, конечно.

– Оттуда вышли все, если так говорить.

– Так и есть.

Ни Повалий, ни Ани Лорак, ни Киркоров больше нигде не нужны, кроме России... Их голос никому не нужен. Он неликвидный в мире

– Как они могут жить дальше? Вы их хорошо знаете. Как они могут жить, зная, что Россия, где они поют, где они зарабатывают деньги, убивает украинцев в многодесятитысячном количестве и разрушает украинские города? Как они утром просыпаются, как они завтракают, как они чистят зубы? У них все хорошо?

– Очень хотелось бы верить, что у них не все хорошо и что оно где-то хотя бы как-то щипет. Но с другой стороны, российская пропаганда и все, что они делают, – оно даже в Киев доходит. То есть ручки доходят и сюда. А представляете, какой это прекрасный щит от душевных смятений – российская пропаганда? Когда ты живешь там и тебе говорят: "Да это какие-то укры, это все Зеленский сделал".

– "Конченые нацики".

– Да, "нацики". И она думает: "Да, действительно". Я не знаю как. Я действительно о них не думаю. Потому что когда я начинаю думать... У меня сейчас пена изо рта пойдет. Я когда начинаю думать, я думаю: "Это невозможно!" Невозможно это! А если возможно, то все равно невозможно. Я не понимаю. Я не понимаю, как можно так в себя не верить. Знаете, от чего это? Я вам четко скажу. Смотрите: ни Повалий, ни Каролина, ни еще энное количество, кого бы мы ни назвали... Киркоров тоже в том числе.

– Он не украинец.

– Они настолько знают точно, что они больше нигде не нужны, кроме России... Их голос никому не нужен. Он неликвидный в мире. В Украине он тоже неликвидный. Они могут дозарабатывать кусочки своего масла и хлеба только там. И это оказывается в целом важнее, чем все остальное.

– Вот сейчас вы сказали самое главное.

– Да, это правда ведь. До меня дошло. Что на самом деле они не верят в себя. Если бы кто-то из них поверил...

– Как Димаш Кудайберген, например.

– Да. Поверил, что я интересен еще где-то, кроме этого засрания русского. Тогда бы они пошли бы и были бы посвободнее, я думаю. А они не верят. Ну кому они нужны? Вот. Пусть это будет им самым неприятным сказанным моим словом. Никому не нужны.

Анна Асти мне должна "тридцатник" зелени

– Анна Асти – еще одна запроданка, правда, что она кинула вас?

– Анна Асти – это просто бомба. Я ей через все интервью передаю: ты мне должна "тридцатник". Помнишь, Анна? "Тридцатник" зелени.

– Кинула?

– Она подумала, что у нас война – чего там расплачиваться? Все нормально. Анна Асти сидела первые три дня в Одессе. Я не знаю, кстати, как она покинула. Муж ее – россиянин. Как они пересекли границу, непонятно. Но то, что я вложил свои деньги: в костюмы, туда-сюда, потому что завтра съемка... Вы понимаете, я же не думал, что война будет. Не думал вот настолько. Анна Асти – это вообще серьезная... Тоже где она конкретно нужна, кроме России?

– Так она получила вроде российское гражданство. А потом там ее начали щемить после...

– Все должны понять, и я думаю, они уже сейчас понимают, что никого из старой патриархии не останется. Потому что нужны уже другие артисты. И им тоже там нужны другие артисты. Такие полностью бескоренные, скажем, как Shamаn. Это то, что нужно, чтобы обеспечивать этот путинский режим.

–  Shamаn талантливый, с точки зрения артиста?

– Когда я смотрю на Shamаn – и это сейчас не оскорбление – это факт... Я на запах воспринимаю людей: у меня плохое зрение. Когда я смотрю на Shamаn, то так, как он одет и как он себя ведет, – мне все время кажется, что у него воняют ноги. Ну вот что у него всегда потеют ножки в кожаных штанах, которые, как сосиску, его обтягивают, и что там нет времени поменять носки. Я не знаю, почему такая ассоциация. Талантлив, не талантлив – почему я должен думать, талантлив ли человек, который не может поменять себе носки? И песни его такие же: пахнут нехорошо.

– Потрясающее определение: образное.

– Да, я плохо вижу, поэтому я по-разному запоминаю людей.

– Валерий Меладзе. Человек, рожденный в Грузии, проживший много лет в Украине, обладающий прекрасным голосом. Что с ним происходит, на ваш взгляд, сейчас?

– А вы мне скажите, что с ним происходит. Потому что я же на самом деле... Я же говорю, что я давно за ними не слежу. Я не знаю, что с Валерой происходит. Я даже не знаю, он выпускает ли что-то. Вообще в другое русло сейчас мой взгляд направлен. Я думаю, что – что они? Они же в России живут, не живут – я не знаю. Я не имею такой информации. По-моему, ничего не выходит. Думаю, что у них шок. Думаю, что у них где-то близко те же проблемы, как и у других российских больших артистов вот этого времени. Думаю, что песни Валеры Меладзе настолько хороши, что еще долго его прокормят. Для этого не нужно заезжать в Москву. Кажется мне так. Это все, что я могу сказать, основанное просто на ощущениях и догадках.

– Обратите внимание: спрашиваю вас не просто об абстрактных каких-то исполнителях, а о тех, для кого вы делали клипы. Причем потрясающие клипы.

– Конечно. Я Валеру личностно никогда не знал. То есть мы как раз с ним никогда не сближались. С Костей – да. А с Валерой – нет. Я просто снимал Валеру.

– Костя – гений. Правда?

– Абсолютно. Абсолютно, без преувеличения. Я снимал и "ВИА Гру", и Валеру.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– И Веру Брежневу.

– И Веру Брежневу. Все через энергию Константина Меладзе. Он был тот человек, чей портрет я рисовал в каждом из клипов для этих групп. Потому что харизма там его меня напитывала. Верина харизма и красота, безусловно. Валерин голос, конечно. Но Константин для меня всегда был тот человек, для которого я снимаю клип.

– Вера, насколько пишут, ушла от него.

– Понятия не имею. Ушла?

– Да.

– А это правда?

– Пишут, что да. Не знаю.

– Не знаю. Не занимаюсь этим.

– Судя по всему, уехала из России.

– Вера точно в Украине.

– В Украине?

– Да. Вера в Украине. И она появлялась... Я видел ее на каких-то мероприятиях. Она выпускает украинскую музыку. Я не знаю, опять-таки, успешно это, неуспешно. Занимался не шоу-бизнесом два года, поэтому тяжело понять.

Киркоров не выбрал для себя достойную старость. А мог бы

– Вы снимали для Филиппа Киркорова. Что вы о нем сейчас думаете? Какое жалкое зрелище вообще – правда?

– Наверное, это худшее, что можно себе представить: то, куда он себя завез.

– Загнал.

– И он же никогда не был плохим человеком. Никогда ранее он не был плохим человеком, в принципе. Мне Филипп был известен как человек слова. Например, если он говорит: "Я поддержу тебя и приеду на какую-то вечеринку", – то он прямо после концерта это делал. То есть как человека слова я его знал. Как талантливого человека своей эпохи, поколения, знал. Когда-то Ада Николаевна Роговцева сказала: "Женщина в определенном возрасте должна выбрать, какую старость она видит для себя: достойную или красивую". Вот он не выбрал для себя достойную старость. А мог бы.

– Соответственно, и красивую не выбрал.

– Да. Потому что обманка в этих словах. Потому что есть только одна-единственная для тебя старость, для нормального человека – это достойная. Я в шоке. Я не понимаю, почему он так. Почему так. Он мог бы прекрасно зарабатывать деньги где-то там, где все эмигранты собираются.

– Где Максим Галкин сегодня прекрасно зарабатывает.

– Где Максим Галкин, да. Что-то, я не могу понять что. Детей вовремя мог вывезти. Я подозреваю, что сейчас у него могут как бы забрать детей, если что-то не то. Наверное, этим могут...

– На каких основаниях?

– Ну как это "на каких"? У них же пропаганда... Ладно, не будем этот вопрос.

– Ну да, понятно.

– Я думаю, что не только ему это мешает. Есть и другие артисты тоже с детьми, такого же момента.

– Кошмар.

– Думаю, что это оказывает свое сильнейшее влияние на многие решения. А все потому, что надо было быстро действовать и сразу. Я уверен, что Алла Борисовна не могла не говорить об этом. Ну как?

– Григорий Лепс. Тоже вы с ним работали. Превратился просто в чучело какое-то.

– А он никогда хорошим не был. Он когда-то на площадке у меня, где декорации, где... Все: декорации… Он сочно затянул слюну, харкнул – и плюнул вот так себе под ноги, в декорации. В этот момент у меня затряслись руки – и я подумал: "Как же я не хочу тебя снимать…" Потому что это же кому-то надо убрать. Поэтому я никогда не видел в нем ничего адекватного. Это что-то очень присущее русской душе. Таланта... Это не мой талант и не мое.

– Хотя русского в нем ноль.

– Конечно, конечно. 

– Валерия.

– А что, она еще что-то поет?

– А что, она еще жива?

– Я вообще не помню. Ничего. Абсолютно ничего не могу сказать об этой очаровательной паре. Потому что – куда же Валерия без Иосифа Пригожина?

– Еще об одной паре у вас спрошу: Наташа Королева и Тарзан, которых вы вместе снимали.

– Тарзана мало знаю. Королеву знаю как симпатичную, прекрасную, душевную женщину, душа которой потерялась, видимо.

– А она была – душа?

– Я не знаю. Но она была какой-то хорошей девочкой с "Желтыми тюльпанами". Не знаю. Этих не знаю. 

– Высохли фонтаны.

– Высохли. Фонтаны точно высохли. Давайте оставим их там.

– Лолитой закончим.

– Лолита? За Лолиту неприятно. Неприятно. Потому что мне почему-то, дураку... Я не знаю, почему я такой, оказывается, туповатый по ощущению от людей. Все-таки, наверное, потому что война – это 360 градусов как бы надо... То есть мне всегда казалась Лолита очень душевной, очень доброй. Она такой в целом всегда была. Я никогда не видел в ней звездности, вообще никогда. Человек, который тебя обязательно накормит просто всем, что сам приготовил. И так она упала. Но это уже системная штука. Она свой выбор сделала давно.

– Так испортить некролог – да?

– Да, испортить сильно. Но она тоже из тех артистов, которые никуда... Она никому не нужна, кроме России. Никому.

–  Она и России не нужна, как выяснилось.

– И России не нужна. Это кошмар.

Зачем эта русская культура, если она такая? Она вырастила несостоятельных людей

– Когда-то Ленин в письме Горькому написал: "Интеллигенция – это не мозг нации, а говно нации". То, как повела себя российская интеллигенция: не только артисты, но и писатели, поэты, режиссеры, актеры театра и кино, – глядя на весь этот паноптикум, что вы думаете?

– Я еще раз хочу сказать, что мне удалось себя выключить от русского потока – вот в чем суть. Поэтому я о них не думаю. Но недавно у меня спросили по поводу Навального. Как я это чувствую: жалко мне или нежалко? Я сказал: мне жалко любого человека, которого лишают жизни, безусловно. Но жалко ли мне от того, что погиб Навальный или его убили? Я об этом не думаю. Потому что я знаю, что ровно в этот момент, пока мы с вами говорим, где-то убили нашего парня или девушку. Я думаю о них – не о культуре России. Смотрите: на сегодняшний день культура России несостоятельна. По простой причине: мне не нужна русская культура. Я не верю более русской культуре, я не вдохновляюсь русской культурой, потому что поступки культурных деятелей этой страны, этой русской культуры – они вшивые, мелкие.

– Отвратительные.

– Отвратительные, тщедушные и трусливые. А значит, все, что они продуцируют, все, что они впитывают, фундаментом чего являются, – это булшит. То есть это обман. Зачем эта русская культура, если она такая? Она вырастила несостоятельных людей.

– Абсолютно. Она не очеловечила их.

– Не очеловечила, к сожалению. Не дала она душонки хотя бы. Вот такой... Когда ты не можешь. Ты хочешь сделать говно, а ты не можешь, потому что культура, наверное, воспитала. А они могут. И очень жестко. Поэтому.

– Прекрасная осетинская фамилия Бадоев стала известна в России не только благодаря вам, но и благодаря вашей бывшей супруге Жанне Бадоевой.

– Конечно.

– Как вы с Жанной познакомились?

– Мы познакомились с Жанной в университете. Она была самой роскошной женщиной на потоке. Я зашел на поток на первом курсе, шел – где бы мне присесть? И увидел потрясающе красивую кучерявую, с огромной копной волос, очень худенькую девушку в черном бархатном кардигане с красной подкладкой. И я сразу...

– Как вы хорошо рассказываете!

– Потому что я запоминаю какими-то такими штуками. Я сел. Она мне сразу сказала, что она замужем. Но мы начали дружить в какое-то время.

– И додружились.

– Я знал все равно, что она будет моей женой. Я сразу понял, что это та самая женщина, которая мне нужна. У нее был безумный юмор, она была супер по-еврейски сексуальна.

– Она еврейка?

– Конечно. И это весь комплект, который мне был нужен. Я просто не отходил от нее.

– Вы хорошо жили?

– Отлично. Отлично. Может быть, особенно отлично в начале. А потом работа, конечно, – она забрала меня серьезно и у Жанны, и у детей. По двое суток меня не было дома. Я был на площадках.

– Но вы работали же вместе. "Орел и решку", я помню, вели.

– Это уже было на закате. "Орел и решка" – это скорее было мое такое ощущение: отблагодарить Жанну за то, что она сделала меня как мужчину, по-своему.

– Сделала прямо?

– Ну как? Если рядом... Если ты живешь 11 лет с женщиной, разве можно тебя назвать классным мужчиной, если рядом с тобой неклассная женщина, которая ежеминутно влияет на тебя? То есть когда тебя женщина утром массирует и говорит: "Давай, давай, мой лев! Давай, быстрее!" – ты же идешь, как лев. А если у тебя стоит, и говорит: "Сделала тебе драники. На ешь, не подавись".

– И не помассировала.

– Это совсем все по-другому. То есть – не знаю – я всегда был очень благодарен. "Орел и решка" – это был такой наш последний заплыв, скажем так, друг в друга и желание научиться сосуществовать, быть друзьями безобидно. Вот так.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– А почему разошлись?

– Любовь, собственно говоря, прошла. Так бывает.

– Но расставались – плакали?

– Потому что мы еще к тому же были лучшими друзьями друг для друга. По сути, в моменте, когда я понял, что я уже не могу быть таким искренним, в это все подмешивается... То, что приходит после любви: неприятные какие-то эмоции. Я просто никогда не мог и не хотел обманывать свою женщину. И не хотел оскорблять ее. Я хотел сохранить друга.

– Вы изменяли друг другу?

– Оставим это за скобками. Не знаю. Не помню уже. Я никогда не изменял Жанне точно в сердце. А так... Мужчина – это вообще в целом...

– В печени, в легких – бывало?

– Не знаю.

– Вы сейчас общаетесь? Вообще все эти годы вы поддерживали отношения?

– Да. Да мы дружны и с ее мужем. Конечно. Я на каждый Новый год раньше приезжал, мы были вместе. А как мои дети будут жить с мужчиной, которого я не знаю?

– Какие высокие отношения!

– Все для детей. Если ты родил ребенка, ты обязан за этого ребенка отвечать. Меня учил все-таки осетинский отец. У тебя если есть ребенок, то он есть прежде всего. Все остальное – после.

– То есть вы сейчас как друзья? Лучшие друзья, да?

– Мы давно не общались.

– Из-за войны?

– Так, как друзья. Но мы переговариваемся, потому что... Да, Жанна – это мой друг. 100%, на всю жизнь, навсегда. Потому что это мать моего ребенка. Двух. Поэтому безусловно.

– Первый ребенок – от ее предыдущего брака.

– Но я его растил с пеленок. Это мой сын. Он, по-моему, похож на меня на самом деле. Боре я гораздо больше себя дал, чем Лоле. Потому что Борю я и в школу водил, и со школы иногда забирал, и зубы учил чистить, и бриться учил.

– Осетинское воспитание.

– Да. Он говорил: "Какой ты!" Ему было сложно, но у нас очень тесные с ним отношения. А Лолка – когда ей уже было 12–13, уже меня в семье не было как бы. Мы сейчас с ней очень сильно близки.

– Чем дочка занимается?

– Дочка у меня занимается режиссурой. Но она... Вы знаете, у нас дети – мы очень и очень нежно относимся к детям. Нет давления на них. Боря, например, – когда он закончил школу, ему пришлось еще два года доучиться в Италии, по их законам. Он в 21 уже... Ему было 21. Он просто собрал сумочку и сказал Жанне: "Я поеду, поживу в Европе, автостопом, почувствую себя. И потом решу, чем я буду заниматься. Поступать никуда не хочу".

– Интересно.

– Сейчас у него свой продакшн. Он снимает рекламу, снимает документальные фильмы. Вот его был документальный первый фильм про искусство Италии, про творцов отмирающих уже в самой даже Италии. Его показывали в Милане, его кинокритики смотрели. Сейчас он готовится: будет преподавать в вузе итальянском. То есть человек, который взял чемоданчик, – вот так выстроил он свою жизнь. Классно! Я с большой гордостью за этим наблюдаю. Это классный путь.

Лола – она вообще нигилистка. У нее супермой характер и супер Жанны. Я не понимаю, где в этом ребенке середина. Не понимаю. Потому что она когда злится – это точно я. Когда чего-то хочет – это точно я. Когда у нее хорошее настроение – это Жанна. Лола – да. Она говорит: "Таки я буду режиссером". Говорит: "А чего?" Она с невероятно талантливым вкусом. У нее очень серьезный вкус. Это я вижу по всем признакам, нюансам. Я вижу, в какой детализированной жизни она живет.

– Жанна вместе с детьми живет в Италии давно?

– Очень давно.

– И с мужем, да?

– Конечно. Жанна – это человек, который... Там, где ее муж, – там и она. Она такая женщина. Если муж в Италии, то она становится итальянкой. Это такая себе женщина. И очень при этом еврейская женщина.

– Поэтому и живет там, где муж.

– Конечно.

– Почему... Она умная, казалось бы, она продвинутая, просвещенная. Почему она до сих пор выходит на российском телевидении? Почему она не оборвала связи с этой фашистской страной?

– Смотрите. Позволю себе это вообще не обсуждать никак по одной простой причине: с Жанной мы тоже еще не поговорили об этом. Не было возможности еще поговорить. Может быть, у меня не хватает пока сил.

– Она же киевлянка, правда?

– Она не здесь родилась.

– Нет?

– В Латвии.

– Серьезно?

– Конечно. У нее половина родственников – это Израиль, половина – латыши. Она здесь проживала, потому что муж здесь был. В этом суть.

– Интересно.

– Да. Не могу ничего прокомментировать, так как с Жанной у меня не было еще разговора. Но в любом случае для меня Жанна – всегда святая женщина с точки зрения того, что это мать моего ребенка.

– Это больше говорит о вас.

– За ее выбор жизненный... Если она у меня спросит, если ей захочется поговорить об этом, я всегда с ней поговорю. Но я думаю, что не захочет. Потому что это же уже ее жизнь. Без стука я туда не захожу.

Если я захочу упиться в стельку, я это сделаю. Если мне захочется попробовать наркотики, и это я сделаю. Если мне захочется попробовать групповой секс с лошадью посередине, может быть, и это я попробую

– Вы один из самых ярких представителей творческой интеллигенции, богемы. Во всяком случае, снимая самых ярких артистов столько лет, вы были частью вот этого пространства, где распространены наркотики, алкоголь. Эти люди живут совершенно другой жизнью, чем большинство остальных людей. Вы прошли мимо наркотиков и алкоголя или вас это затронуло?

– Вообще не вижу ничего в этом удивительного. И никогда не скрываю, что я подвержен всем прелестям или непрелестям этой жизни. То есть имею в виду, что всю свою жизнь до 43 лет я всегда живу следующим образом: у меня есть жизнь, у меня есть опыт – и я хочу, чтобы в этом опыте было все. Это не значит, что делая что-то, я это потом повторю. Но попробовать – я точно попробую. В рамках, конечно, чего-то такого, что еще оно должно пожениться с осетинским воспитанием. То есть это все... Я очень сложный внутренне. Как и каждый человек, это суперсложный организм. На меня много чего подействовало. Но я не умею себя останавливать, если я хочу гулять.

– То есть в этом опыте было все?

– Все. Но я...

– А что еще?

– А что еще?

– Что еще было в опыте богемной жизни?

– Все. Я считаю, что это твоя жизнь. Когда ты будешь стариком умирать в постели...

– Ты должен о чем-то вспомнить?

– Тебя должны любить люди. Хотя бы один человек должен быть, который искренне тебя любит. Хотя бы один человек должен быть, который тебя уважает. И чтобы, когда несли твой гроб, никому не хотелось плюнуть. Если так человек уже может прожить, вот это честно. Все остальное – никто... Нет человека, кроме отца и детей моих, перед которым я должен держать лицо. Я могу быть абсолютно разным. Если я захочу упиться в стельку, я это сделаю. Если мне захочется попробовать наркотики, и это я сделаю. Если мне захочется попробовать групповой секс с лошадью посередине...

– Пржевальского.

– Может быть, и это я попробую. Это моя жизнь. Главное – не делать это заманчивым для других. Главное – не оскорблять никого своим поведением. Вот это важно. А то, что ты делаешь за закрытой дверью, – это только твое дело.

– Я вас хочу поздравить: вы свободный человек.

– Я всегда это знал. Более того, поэтому я никогда бы не смог жить в России.

– Не смог жить в России. Да, конечно.

– Это мой выбор.

– И вы честный человек при этом. С чем тоже могу вас поздравить.

– Я стараюсь говорить честно. Спасибо.

– Это здорово. Скажите, пожалуйста: кто сегодня самые крутые, на ваш взгляд, самые классные украинские исполнители? Вы же видели всех, и все прошли именно вас.

– Я очень сильно… Смотрите: чтобы расписывать поименно, будет… Этому тогда программу надо посвятить… Я скажу так: самое приятное – что мне приятно? – что новое поколение артистов уже не там, а уже здесь. Ты на них можешь посмотреть. Я очень люблю Ziferblat. Я сильно счастлив, что именно группа Ziferblat – я считаю, что все это "Евровидение" надо было сделать для того (у нас отбор), чтобы звезда Ziferblat взошла. Они взяли второе место, но они – я так рад, что эти ребята… Они ведь не случайные. И они не вчерашние. Они долго шли к этому, долго собирали свой коллектив. Два брата-гитариста. И они есть. И я их услышал и увидел ранее. И я так рад, что это вылазит наружу! Вот. То есть в их лице я приветствую всех новых артистов. И всегда всем, чем я могу, я буду помогать.

– А вы кайфуете от таланта чужого, правда?

– Я исключительно от этого как бы и кайфую. Так в этом вся соль. 

– А зачем тогда?

– Да. Классно, когда ты чувствуешь, что ты сидишь за столом, а тут, за этим столом, просто скатерть-самобранка и рог изобилия. Я всегда говорю: всем хватит места. Вот это ненавижу: когда вот такая какая-то тупая… Ну, конкуренция – это классно. Такая гордая, красивая конкуренция.

– Достойная.

– Конкуренция достойная. Да. Это конечно. Это двигатель вообще, вот. Все, что за этими понятиями, – это уже… Оно никак не работает в плюс. Так вот всем новым артистам говорю: "Здравствуйте, это классно". Вот. И у нас есть потрясающие артисты, которые уже состоялись. И они тоже молодцы. Особенно те, которые поняли, что быть артистом – это значит нести ответственность за человеческую любовь к тебе. Это значит соответствовать высоким стандартам. Только поступков. Исключительно, только поступков. Папа научил верить только поступкам. Пусть человек матерится со сцены, если это его жанр, но если он четко, четенько поступает – значит, это классно.

– И если он органичен…

– Органичен, да. Поступки, вот. У нас есть артисты, которые и поступками, и словами, и своим новым творчеством говорят о том, что они сделали выбор, они любят свою страну, и они знают, что на них большая ответственность. Они сейчас должны и лечить народ, и объединять народ, и показывать какую-то новую мечту людям. Это очень важно.

– 600 клипов вы сделали. А самые любимые какие?

– Самые сложные всегда самые любимые. То есть там, где ты напахался очень сильно и где ты мог… Где был за шаг до потери равновесия и какого-то эпикфейла – это всегда важно. Так получилось просто, что такие клипы в основном я снимаю Максу, потому что они стоят очень дорого, а на себе я вообще экономить не могу и на Максе тоже. Поэтому очень часто это клипы Макса. Но и группа "ВИА Гра".

– Да.

– Есть несколько клипов.

– Шедевральные клипы просто.

– Да. И "Снег" и для Билык, и, к сожалению, для Киркорова – это мощные клипы. Причем абсолютно два разных клипа.

– Да.

– Это мужской и женский портрет. Да много было… Для Тины Кароль, мне кажется, все клипы работающие. Для Светы Лободы все клипы работающие. То есть, ну, все… Мне сложно оценивать свою работу.

– Вы долгие годы были не только самым успешным, не только самым модным, но и самым дорогим режиссером клипов.

– Угу.

– Вы смогли стать состоятельным человеком?

– Если мы говорим о том, что там у меня отложено, то не так, чтобы сильно. Но если…

– Таки да.

– (Смеется)… Да. Но если мы говорим о том, хватает ли мне для того, чтобы я жил так, как я хочу жить, и чтобы люди, которых я люблю, жили тоже хорошо, – у меня хватает. 

– Ну, так вы богатый человек.

– Я считаю, что я нормально…

– Если у вас хватает.

– Ну, так я много работал. Очень сильно.

– Ну, конечно. Конечно.

– И продолжаю работать очень много. Очень много.

– Клипы. Вот я не знаю: начало 2000-х, грубо говоря, конец 1990-х – начало 2000-х – ну, это же ротации, это же класс. Это же их есть где показывать. Я помню, клип "Зима" когда мы сняли с покойным Максимом Паперником, да, с Натальей Могилевской, – я его прокрутил 2 тыс. раз. И было где. А потом все меньше и меньше были возможности крутить. А потом в результате люди стали снимать клипы – и их негде стало показывать.

– Да.

– На телевидении.

– Да.

– Но появился YouTube.

– Да.

– Сегодня интересно артистам снимать клипы? Или это уже устаревшая история?

– Я вообще в целом больше не снимаю клипы. Уже как два года.

– Почему?

– Чтобы снимать клип, ты должен быть заточен на красоту, ты должен видеть красоту. Я эти два года нахожусь совершенно в другом осознании. Совершенно. Я даже где-то не доверяю красоте.

– Ух!

– Да. Ну, потому что я ровно два года делал фильм. И это совсем другие вещи. Это раз. А второе – это то, что сейчас рулит TikTok, сейчас рулят Reels, сейчас смотрение длинного видео а-ля три минуты даже – это тяжело для людей. Сейчас лучше потратить $2 тыс. и наснимать 30 разных TikTok и Reels.

– Телефоном.

– Телефоном, креативно все, это можно… Все все равно должно быть. Но лучше и точнее по менеджменту – по всему – для артиста, чем снимать клип. Клип – это сейчас скорее… Во-первых, хороших клипов таких: тяжелых, простроенных клипов – сейчас особо не снимается. А во-вторых, клип сейчас – это скорее про искусство и скорее про – как это правильно сказать?.. Это имиджевая составляющая. Клип тебе не даст так много на сегодняшний день, как, там, куча Reels и куча TikTоk, правильно сделанных. Клип – это… Я считаю, что ни один весомый артист не может обходиться без клипов, потому что это просто нечестно к публике. Мы должны публику баловать – я всегда это говорил. Вот. Но в основном сейчас такие лирики-шмирики и все такое. Вот.

– Но для вас клипы уже в прошлом? Или вы не зарекаетесь – вы можете скоро снова начать?

– Для меня клип всегда был отдельным жанром режиссуры, который мне нравится. И это короткое изложение мысли, это метафора, это музыкальное… Ну, это интересная штука. Мозги интересно работают.

– Вы любите это, я сейчас вижу даже.

– Я очень люблю. Конечно, очень люблю. Но сейчас мне 43. И как я говорил вначале, у тебя есть определенное время. И мне кажется, что сейчас я полезнее немножечко в другом совершенно направлении. Это фильмы, это киноиндустрия, потому что ее практически все-таки нет в нашей стране – здесь есть чем заниматься. И кто знает Алана Бадоева и его компанию – если мы куда-то заходим, то мы туда заходим.

– Это основательно и профессионально.

– Да. Да. Я… Считайте, что фильм "Довга доба" – кроме его миссии, кроме его задачи, кроме исторической капсулы, которую мы оставили, да, это еще и зондирование было почвы: а что же из себя представляет кинобизнес Украины? Законы, люди, которые это обслуживают – как они как люди, их факторы, минусы, плюсы, тра-та-та… Я работал над тем, чтобы узнать, кто игроки и какие у игроков плюсы и какие у них минусы.

И следующий уже проект, который скоро последует, – это будет мой ответ киноиндустрии в том виде, в котором я ее увидел, и попытка подтягивания ее до международных стандартов. И создание рынка. Это то, чем будет заниматься Алан Бадоев в ближайшие годы, пока у меня будут силы. Потому что первое зондирование показало, что есть над чем работать. Так было и с клипами. Когда я заходил в рынок клипов, я сразу понял, что нет ничего. Есть талантливые люди, но нет сервиса, нет конкретности, все несовременное, все не работает. Здесь то же самое.

– Мы сейчас поговорим обязательно о кино. Я помню ваш первый полнометражный фильм OrAngeLove. Это 2006-й, если память мне не изменяет, год. Да?

– Наверное, да.

– Слушайте, ну вы красивое кино сделали. Его даже в Каннах показывали. Вне конкурса, но показывали в Каннах.

– Конечно. Конечно.

– И были очень хорошие отзывы – да?

– Показывали в Каннах. Мы попали на обложку Vanity Fair с нашей актрисой. И фильм…

– Там Чадов играл, по-моему, – да?

– Там Чадов играл. А звездой стала актриса. Потому что корейцы и японцы влюбились в нее. У нас был хороший прокат и в Корее, и в Японии. Вообще все вот эти вот азиатские страны полюбили этот фильм. В нем есть… Это было очень молодое высказывание о любви.

– Да. Светлое такое. Светлый фильм.

– Светлое. Ну, это драма, но оно было светлое. Там много чего могло быть точнее, но не в том возрасте. Мне было всего 22 года. Я, по-моему, если я не ошибаюсь… Это было очень максималистское.

– Не каждый Феллини снял свое первое кино полнометражное в 22 года.

– Не знаю. Да, наверное.

Пока мы не закончили монтаж фильма "Довга доба", я не выходил из первого дня войны

– Я посмотрел ваш документальный фильм "Довга доба". Потрясающая работа, я вам честно скажу. Для меня искусство должно вызывать эмоцию прежде всего. Или смех, или слезы, или глубокие переживания. Ну, слезы, ну, переживания, ну, ты сидишь и у тебя учащенно бьется сердце… Вы заставили зрителей, вот меня в частности, сопереживать, и на минуту, ни на секунду не ослабевало внимание. Это очень динамично, очень точно. Замечательная работа. Я вас поздравляю.

– Спасибо.

– Это прекрасная работа. И ей суждено прожить долгие годы, потому что вы запечатлели историю.

– Угу.

– Вы болели душевно, делая эту работу? Вы плакали? Вы возвращались мысленно в этот день, в эти дни?

– Я скажу честно, что пока мы не закончили монтаж этого фильма, я не выходил из первого дня войны. Я и Яна, мой режиссер монтажа, и наш редактор Анечка – мы втроем не выходили из этого состояния. И это было самое тяжелое, потому что ты реально в течение года отбираешь эти файлы, ты изучаешь каждый кадр, и ты все время в этом варишься. И хорошо, этот фильм не должен был делаться просто. Я точно знаю. Когда я предложил Яне и Ане создавать этот фильм, я сказал, что будет очень тяжело. Потому что когда я это предлагал, у меня было какое-то некое ощущение, как оно должно получиться, я знал, что я хочу…

– Такие идеи первичные – правда?

– Да, конечно. Но я не знал, как мы этого достигнем, ну что нам надо будет сделать, сколько надо обработать будет материала, чтобы достичь целостного рассказа, с конкретными хуками, твистами и всем остальным. То, что называется драматургией. И да, я считаю, что я заслуженно прошел всю эту боль много-много-многократно. Потому что… А как тогда ты сделаешь хорошее кино на такую тему? Ты обязан это почувствовать 20 раз. Столько раз, сколько ты пересмотрел. Ты обязан. Да, мы плакали, да, мы могли четыре дня не возвращаться к монтажу. Да, иногда мне говорила Яна: "Я не могу больше, я тебя ненавижу". Просто потому, что у нее опухало лицо… Ну, то есть иногда я ей говорил: "Все, пошли в жопу, у меня ничего не получилось". Такое тоже было. Я кричал, что ничего не получилось, говно получается, не верю.

– Чья история вас больше всего потрясла?

– Я говорил, что по-настоящему фильм сложился, я понял, какую драматургию мы делаем, по какому… Ведь был путь просто новеллы: это более просто…

– Просто, да.

– Или то, что я называю "Интерстеллар". Это я сам для себя…

– Сквозное такое.

– …Как бы применяю прием, когда вот так, из вот таких пазлов…

– Переплетения.

– …Переплетений и складывается история. И, конечно, внутренне мне хотелось "Интерстеллар", потому что я… Ну, мне так нравится.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Вы режиссер.

– Вот. Да. А получалось, оно еще не… И вот как только появилась семья Жуков, Ромы и Алены Жук, – картина приобрела драматургию, понятную для меня структуру. Потому что я сразу понял, что эта семья – ее надо сделать рамкой фильма. И таким образом все начало складываться. Почему? Потому что я офигел, увидев эту семью. Я понял, что я невежественен по отношению к своей стране, что я действительно не понимал, что уже есть поколение потрясающих людей, которые относились к этой земле не "брать", а "давать". Вот это я увидел в этой прекрасной семье. Потому что я увидел, что люди чистят, собирают интеллигентных людей со всей Украины, чтобы чистить мусор в закарпатском море. Я увидел, что отец двоих потрясающих сыновей… и пошел на фронт. Зная, что он идет в первой пачке, он точно не вернется. Олена завжди так каже, що "я знала, що він не йде туди ховатися".

И когда ты смотришь всю эту историю, понимаешь, что у тебя меньше права на этой земле жить, чем у этой семьи в целом. Потому что люди… Их бизнес – это вареницы делать классные, это садить ели, это… Ну, вы понимаете, это столько для земли сделано такими молодыми, украиномовными, потрясающими людьми! И об этом фильм. Мне хотелось, чтобы это была рамка фильма. Это как бы об Украине, в которую я верю. Я верю, что Украина, пройдя вот этот сложнейший путь, ужасающий путь, путь, который вырезает буквально людей, часть людей из нашей страны, забирает у нас… Война забирает лучших людей, которые знают почему… И они готовы защищать, и они уходят. Все это может быть оправдано исключительно, только финалом. Я надеюсь, что в финале мы придем к такому самоосознанию на этой земле, как семья Жук. Я мечтаю об этом. И как человек взрослый я все буду делать для того, чтобы именно это происходило.

Странно: когда-то мне казалось, что я еще слишком молод, чтобы принимать за страну решения. Ну, то есть всегда был кто-то поважнее, там, кому-то 40, кто-то сейчас у руля в стране, там-то, там-то… А сейчас произошла такая штука, что я понял: а мне уже 43, теперь я принимаю решения, теперь мои поступки – они конкретно либо двигают нашу страну вперед, или не двигают. То есть уже некому мне сказать: "А как там вы думаете?" Это у меня спросят теперь: "А чего же ты не сделал ничего?" Вот то поколение – оно будет вправе сказать: "А что ты сделал?" Поэтому надо делать. Сейчас – это время мое и таких, как я.

– На премьере в зале зрительном я видел вашего отца. Что он вам сказал после просмотра?

– Папа сказал, особенно после выступления в НАТО, где показывали фильм…

– Да.

– Папа… Папа – это же папа. И папа – он очень простой. Папа сказал: "Сынок, ты теперь должен прятаться". Он говорит: "Тебе никто не простит за то, что ты, во-первых…" Как он? Ну, он сказал – я переведу это: "Говоришь слишком громко. А во-вторых, этот фильм уже тебе не простят. Ты осознаешь, что тебе нужно будет прятаться в случае чего?" Я говорю: "Папа, у меня нет "в случае чего" – ты просто этого не понял". Еще с 24-го числа. "В случае чего" больше нет. Ни у меня, ни у Максима. Нет никакого случая – есть только то, что мы сейчас живем.

– Этот фильм показали же не только в НАТО, что само по себе уже очень круто. Показ идет по Европе.

– Да, сейчас как раз начинается международный…

– Международный такой показ, да.

– Международный. Просто с НАТО – оно так получилось. Мы ничего не делали, чтобы туда попасть. Просто на первом показе у нас были представители НАТО. Женщина-американка ушла вся в слезах и через два дня написала: "Мы хотели бы этот фильм показать вот тогда-то и тогда-то". Мы говорим: "Хорошо". И забыли про них. И потом они через три дня: "У вас речь готова? Будет включение". Да, знаете, странно, но когда тебе надо говорить за свою страну, это очень ответственно. Это очень ответственно. Я, по-моему, поседел просто потому, что мне казалось, что раз тебе дают возможность говорить, это же тебе не дают, потому что ты такой хороший или потому что ты Алан Бадоев, а тебе дают, потому что так случилось, что ты можешь в этот момент сказать за свою страну. И я очень готовился. Я очень готовился, мне хотелось использовать это время, потому что я знал, что потом они пойдут внутрь фильма… И я всегда знаю, что этот фильм делает с людьми. Потому что он честный. И так и получилось. В НАТО обнимались люди после просмотра. Обнимались. Это нам просто говорят: "Вы не понимаете, что вы сделали. Люди здесь все циничные, они занимаются войной". А они все обнимались и спрашивали, что с героями. Надеюсь, это хоть как-то поможет.

– Два года войны позади. И сколько еще она продлится, не знает никто. И что будет дальше, что будет дальше со страной, с нами, тоже никто не знает. Вы знаете, я, наверное, последний вопрос в этом интервью вам задам и спрошу: что дальше будет с вами, что дальше будет с Украиной? А пока вы будете думать, я предположу, что будет очень забавно спустя годы – а YouTube все помнит – посмотреть, а что вы сказали, как вы ответили на этот вопрос.

– Я не жду подарков. Я не жду легкости. Это точно. Мы можем это посмотреть по всем другим войнам, которые Россия провела, ведет или… Это пиявка, которая всасывается так крепко, что она сама сдыхает, но сосет из тебя последние силы. Это правда. Я не жду подарков, но я думаю, что если я, вы и другие люди нашей страны не изменим ей и будем делать все, что мы можем, чтобы быть честными: честными – это очень важно, – чтобы отвечать за свои поступки и чтобы как-то сообща понимать, что у нас есть только один вектор… Не междометиями, вот с такими, с этими, с этими… Нет. У нас есть один вектор, и он сложный. Но он один. Тогда мы выдержим. И потом будем гордиться, что пришло поколение потрясающих людей, потрясающих украинцев. Я в это верю, точно. Так будет. Но мы тоже должны не стратить, не изменить себе. Это важно.