+14 Киев
Отца перед свадьбой посадили на 10 лет, но мама его ждала
– Павел, добрый вечер!
– Добрый вечер, Дима.
– Сколько раз я хотел сделать интервью! Потому что первое интервью и единственное до сих пор мы сделали почти 20 лет назад!
– Серьезно?
– Да.
– Боже! Я тогда еще седоватый был, наверное, да?
– Немножко.
– Немножко седоватый.
– Благородно седоватый.
– Благородно.
– Сколько раз хотел записать интервью, и, наверное, должна была начаться война, чтобы настоящее – оно вышло на первый план, а все лишнее отошло.
– Да.
– Сколько лет мы дружим, сколько лет мы общаемся, а я помню: заснеженный день, я еду в своей черной "Волге" и слушаю кассету с песнями Павла Зиброва.
– "Хрещатик".
– "Наталі, Наталі…"
– О! "Бо чужу дружину ніжно полюбив".
– Да. "Лягає сніг на скроні" – эта песня тоже.
- А, да, "Заметіль".
– Да, "Заметіль". Красивая песня.
– Красивая. Одна из первых, с Рыбчинским, с Юриком, написали. Он дал мне стихи и сказал: "Если выйдет у тебя, будем дальше работать". Получилось. И вторая песня – "Хрещатик".
– А еще "Не кажу "прощай, прости". Замітає сніг сліди".
– "Замітає сніг сліди".
– "І лягає білим снігом на дерева".
– "На дерева".
– Да. Красивые песни, красивый человек, красивый голос. Вы родились, начинаю я сначала...
– Да.
– ...В Винницкой области.
– Немировский район, село Червоное. Остолопов оно называлось, потому что князя, пана называли... фамилия была Остолопов. Оно как вроде и некрасивое, но село очень живописное, пруд, его усадьба осталась. Те сады, где сейчас детский сад уже лет там – сколько? – 100 лет при советской власти.
– А вы помните свое детство? Вот какие воспоминания самые приятные?
– Безусловно. Мне кажется, что каждый человек всегда возвращается, когда особенно плохо на душе, на земле, в природе... детство, родители, мама, первые шаги. Вот я и садик этот вспомнил, остолоповское имение. Там был прекрасный сад. Там росли такие яблони, груши, сливы – все-все-все. И за ним ухаживали, кстати.
Но я садик не любил, я был полдня в садике всего. Мама меня привела, потому что мама – учительница, нужно было идти на работу, я зашел, посмотрел: много детей, все бегают и чем-то занимаются. А мне дома было любопытно. Честно говоря, и рисовать, и чинить, и выпиливать, вот. Потому я через два часа нашел дыру в заборе и прибежал домой. Да. Я помню, что я там пару кур или цыплят задавил. Ну, такое: беды наделал. Мама пришла, надавала мне по заднице и сказала: "А ну скорее назад! Я тебя отведу". И я снова с плачем, не пошел. Вот один день я побывал в детском саду. У нас прекрасная долина, от долины шла тропа к пруду. И малым я брал удочку, там, пять-шесть лет, брат на три года старше: Володя... Ну и отпускала мама. Пять и восемь лет. Мы шли, брали...
– Тогда безопасно было.
– Безопасно. Дома идешь, берешь огурцы, соберешь в росе в пять часов утра, в шесть, да, вытрешь их об заднее место, этих огурцов, наешься их, наловишь рыбы, карпиков. Принесешь домой – мама еще и говорит: "Дети, еще почистить их надо. У меня нет времени – если хотите". Вот. Такое детство.
Потом – безусловно, работа. Должна быть домашняя работа в деревне. Кролики – значит, нажать серпом кроликам. Там, корова была, свинья была... Ну, молоко ты хочешь, сало ты хочешь есть зимой. Это были обязанности у меня и у брата. Да, у меня было детство, но я запах помню: бабушка пекла на праздники хлеб – раз в неделю пекся – и пирожки. Пирожки с повидлом, там, с творогом, пирожки с капустой, с тыквой, с кабаком этим... Ой, это самые вкусные, пожалуй, пирожки, которые я в жизни ел. Те, с детства, когда тебе три-четыре-пять лет.
– Сколько лет вы прожили в селе?
– В селе? До девяти лет я прожил в селе. И так получилось, что отец умер, когда мне было девять лет. Он был сильный человек, крепкий человек и имел профессии... Когда мы считали, 36 профессий мы насчитали. Таких рабочих профессий. Рабочих. Он и крыл крыши, заборы, и обмуровывал, ну, и колол кабана. При мне – я помню, как я пошел и ужасно испугался, потому что у него было шило, он сам десантник был на войне, и этим шилом он, когда приглашали его в деревне: чтобы не пошла кровь за салом и было чистое сало, это нужно было профессионала приглашать… И отца всегда приглашали – у нас всегда была свежина. У нас кусок сала, мяса, и ушко, и хвостик... Ну, это как деликатес.
– А вы видели его за работой?
– Да. Он приходит, сказал: "Идите, идите". Там двое, трое бывало, что там раздирали кабана, он там кричал, этот кабан, не давался. А он говорил: "Уйдите, я сам с ним справлюсь. Я знаю, куда его почесать". Он подходил, там за ушком что-то чесал, а потом что-то нажимал. В одном месте он нажимал этой свинье – и она на, там, несколько секунд теряла сознание. От кайфа, я так понимаю. Так сознание – брык! И он так смотрел вокруг, пока она лежала на животе, и этим шилом так – ох! – все.
– Вы не пугались?
– Ужасно было, честно говоря, что она так пару раз дергалась и лежала. И все аплодировали. Значит, аплодировали, браво, браво, браво, разрезали, дали лучший кусок мяса, кусок сала за его работу. Вот поэтому у нас вот отец был...
– То есть у вас всегда было мясо дома...
– Мясо...
– И сало.
– И сало дома.
– Когда отец умер… От чего он умер, кстати?
– Он – от белокровия. Заражение крови. Он был известным донором – он сдавал раз, там, в три-четыре месяца. Он не мог не сдать кровь, потому что ему нужно было сдать. Это организм у него просил. Он поехал в Липецкую область к своим родителям – он оттуда, из России, там семья. Липецкая, Воронежская, Курская области, двоюродные, троюродные – мои все родственники по отцовской линии. Он поехал к маме и сдал кровь в деревне в амбулатории. И, наверное, плохой шприц был. Его там заразили – и сепсис пошел.
– Тогда не было одноразовых.
– Не было того всего. И его не спасли. Просто он сгорел. И мы уже приехали, его застали, буквально попрощались вечером, и к утру его похоронили.
– Вы помните ваши эмоции, когда умер отец?
– Я еще не понимал, что он скончался. Потому что как? Ну, умер, ну, завтра он, опять же, придет, вернется – и мы будем снова играть, будет у нас отец. То есть до меня еще не доходило, честно говоря. Я плакал. Потому что брат плакал, все вокруг плакали, но до меня еще не доходило то, что я потерял отца своего родного. Но потом стало так, что два парня – и мы ответственны. Мы ответственны в семье. То есть и хозяйство, которое было, – это ясно. И маме помогать, и огород копать, и в погребе, и латы прибивать научились с детства. Сызмальства. Мы уже знали, что такое труд.
– А по жизни не хватало вам отца?
– Отца не хватало по жизни... Мне кажется, мама и отец – это самые близкие люди, которые есть у каждого на белом свете. И я отца запомнил, когда ложился с ним… Я очень любил с ним засыпать. Он иногда меня брал к себе в постель, и я видел его раны с войны.
Когда он пришел, он был порван еще и медведем. Очень сильно порван, подран: просто подранный. У него такие на теле были... Я говорю: "Тато, папа..." Он у меня на русском говорил. Он говорил – знаете как? Как Азиров. То есть он россиянин, но приехал в село украинское – ну, ему пришлось изучать украинский язык. И у него очень плохо получалось. То вот Азирова... Я думаю: кого же так напоминает, как говорил мой отец, вот. Его Коля-кацап называли в деревне. И я у него спрашивал: "Что это?" Он говорит: "Это с армии. Я убегал из плена и вырубил двоих, значит, офицера и охранника, и соскочил со второго этажа на сено, на подводу, которая везла сено, с нашими ребятами. И они меня вывезли за село, за мной там на мотоцикле погнались, с собаками". И он в берлогу вскочил. Разбудил медведя. Ну хорошо, что он десантник и с ним был нож, финка. И значит, он резал этого медведя...
– Как кабана потом.
– Как кабана. Да. А медведь его царапал прямо до крови. И он истекал кровью. И слава богу, что какая-то женщина за селом его подобрала, раны перевязала, выходила.
– Он болгарин был, да?
– У него фамилия Зибров. У меня – Зибров. И мы Зибровы. И все мои родственники, там, на...
– То есть болгарин?
– Они все – да – болгарская фамилия, Зибровы. Мама у меня Ворочек: она из тех, которые в Западной Украине принадлежали к Чехии. Так что у меня там с чешской стороны есть смешанная кровь, здесь болгарская есть смешанная кровь...
– Украинцы есть?
– Ну вот Зибров перед вами… (Смеются)...
– Большая любовь была у мамы и папы?
– Да, интересная история. Мама была учительницей из Западной Украины. А так как отец был в плену, значит, тех, кто был в плену, – их еще после войны посылали на работы такие трудные: расчищать леса, делать, строить дороги. Да, они были на поселении. Вроде вот 22.00, надо отметиться, спать в бараках, а вот днем он свободен. А мама учительствовала. И ясно, что в клуб ребята ходили молодые, она там была – в Западной Украине, в Ровенской области – и там они познакомились.
Что самое интересное? Что уже закончилась война, уже закончилась эта работа, как валить лес, и дали ему уже нормальный паспорт, и он говорит: "Все: едем, женимся". Любовь, все нормально: 1946-й или 1947 год. И едут к своим родителям, ну, чтобы сказать: "Я вот женюсь, остаюсь в Украине, благословите меня, мама и папа, братья". Свидеться с ними после войны. Поехал к ним. Нет, нет, нет, нет. Его посадили в тюрьму… (Смеется)… История очень простая была. Значит, его сосед попросил на ветряную мельницу: мельница, значит, мельница... попросил его подежурить. Говорит: "Мне надо, чтобы ты посидел, подежурил". – "Ну ладно, подежурю, все нормально". Двое урок – я не знаю, какие там урки, не урки – украли телку в деревне. Украли телку. Значит, говорят: "Мы можем разделить у тебя, чтобы ее не гнать, ту телку? У тебя разделим – тебе еще и кусок мяса дадим. Ну, позволь у тебя, около этой мельнички". – "Да режьте, бог тебе..." Они разрезали. Ну да. И только, там, выпили, зажарили кусочек – милиция приехала. Тем – я не знаю – по 25 лет, отцу – 10 лет за то, что разрешил, значит...
– Дали 10 лет?
– Да, дали 10 лет. Ну, он не отсидел: чуть поменьше. Потому что 54-й год, его...
– Но сидел.
– Сидел. Вот так.
– А где?
– Даже не знаю, где он сидел. Но мама его ждала. Вот так. Он написал письмо, говорит: "Аня, Анечка, извини, ну, так получилось, что я..."
– Вот история! Любопытно.
– Такая история. Простая, глупая. Так случилось, что он был как соучастник этой истории. И вот он отсидел. После армии: в 54-м... В 53-м... В 53-м, когда Сталина... Да? Лето 53-го. Его выпустили из лагерей. Он приехал к маме, они поженились и жили... В 54-м брат родился, а я – в 57-м. Мама поздно вышла замуж и меня родила в 37 лет. То есть я поздний ребенок.
– Мама красивая была?
– Мама – красотка! Она учительница. Учительница, кстати, русского языка и литературы. В украинском селе. Русского. Потому что не было... Она специально... У нее не было специальности русский язык преподавать, но в деревне было некому, и ей сказали: "Аня, Анна Кирилловна, давайте. Можете?" – "Могу". Так она и была учительницей. Учителя, я запомнил, и в те времена – очень уважаемые люди. Они первые люди в деревне. Вот врач, амбулатория, учителя. И маме кланялись, шли и кепки снимали, картузы, дяди... Я говорю: "Что это они все с тобой, мама, да..." Так мне приятно и тепло было, что маму уважают...
– Интеллигенция.
– Интеллигенция. Придешь в кино или в клуб, куда на первые ряды садятся… Мама – вот я почувствовал гордость за маму, что ее… А учителя – там было семь учителей всего…
– А село большое было?
– Большое, школа – семь учителей. Она на две ставки работала. И при этом 45 лет учительницей...
– Детство бедное у вас было или нет?
– Мама зарабатывала, в принципе, на двух ставках. У нее было две ставки. Но мы двое ребят были. И двух ребят, которых нужно было учить... Когда был отец, мы, в принципе... у нас был мотоцикл. "Иж Юпитер". У нас было ружье, мы на охоту...
– Было мясо и сало.
– У нас мясо и сало... И отца – то дом строить, то забор, то обмуровывать. Он взрывателем, подрывником был на карьере. Если сложные какие-то нужно было подземные работы делать, там, где камень рвать и мраморные карьеры, его звали туда, потому что он десантник – проходил это все. Он мастер на все руки. У нас денег было полно в деревне, вот. Я имею в виду, не в деревне, а полно денег было в семье. Я знаю, что мы не бедствовали. И когда отца не стало, безусловно, стало тяжелее.
– А куда вы поехали?
– Это история колоссальная. Мы в один год поступили с братом. Я поступил в Киев в специальную музыкальную школу-интернат для одаренных детей имени Лысенко. Уникальная школа – Кембридж музыкальный. И брат поступил в военно-музыкальную школу в Москве. Она единственная, при Институте военных дирижеров. Она и осталась единственной на сегодняшний момент. Да, сейчас уже в Украине есть кафедры военных дирижеров. Тогда не было. И так случилось, что он окончил музыкальную школу, а я – только два класса. Только два класса окончил. Но мама мечтала, как говорится... Говорит: "Вам здесь делать уже нечего. Все олимпиады, которые были районные, областные, – вы получили первые премии с братом: поете, играете, танцуете. Ну все".
– Маме нравилось, что вы такие музыкально одаренные, да?
– Она играла на гитаре. И первые песни все эти, Билаша на стихи Ткача: "Два кольори мої", там... Ну, народные эти все песни, детские песни, щедривки – это все мама нам... На гитаре она прекрасно... Семиструнка.
– На гитаре играла?
– На гитаре играла, да, пела. А отец играл на балалайке. Притом частушки... Я хочу сказать: батя – я запомнил... Он придет с работы выпивший, ясно, что где-то... Сделал какую-то работу так уникально, и понятно, что за стол. И за столом наливали. Ну и приходит. И он брал балалаечку, у него хорошее настроение. И представляете, он... Это я тогда только понял, что такое рэп. Отец на ходу придумывал 20–30 куплетов. Как Потап.
– (Смеется)…
– Этот рэп читает... Я думаю: с кем его сравнить? С нашим Потапом. И что вижу, то пою. Притом так сложно, что приходили соседи и аплодировали. И ясно, он пользовался популярностью в селе как артист.
– И вам было девять лет – вы уже поехали учиться в Киев?
– Да. Это было уникально. Мама не сказала честно и откровенно, что хочет меня куда-то показать и устроить, как говорится. Мы на экскурсию поехали. Говорит: "Посмотрим цирк в Киеве. Я тебе покажу Киев. Учись хорошо". Второй класс я закончил на пятерки – очень в Киев хотел. На катере проехать по Днепру, в цирк пойти, в зоопарк. Это мы все на два дня приехали сюда. Ну а первым делом – это была десятилетка имени Лысенко. Мы туда приехали за три дня до 1 сентября. И как раз, слава богу, Белохвастов Олег Павлович – директор – был, был – зашел за документами какими-то туда. И мама говорит: "Я вот мальчика привезла". А нас не пускают. Ну, там тетя, стоящая на вахте, говорит: "Все: все экзамены закончились, три дня осталось до 1 сентября. Вот приезжайте через год". – "Нет-нет, мы издалека: за 350 километров. У меня маленький мальчик, давайте, пусть послушает". И он выходит: "Что там? Что там за шум? А, мальчик? Ну, давай-давай-давай, пропустите, заходи сюда. Павлик?" – "Павлик". – "Что умеешь петь? Давай споем". Там какую песню спели. "А ну еще чуть-чуть давай. А как ритм? Да. А более сложный? Да. А повтори еще так, или так, или так, или так... Да. Нормально, экзамены сдал. Маманя, заходите. Соответствующие документы вам секретарь скажет. Давайте его сюда, нам такие детки нужны. Как через три дня? Приводите".
Так случайно я попал в специализированную музыкальную школу-интернат. И в этот же год мой брат попал в военно-музыкальную школу, потому что он первое место в области занял по баяну. По баяну. И как первое место ты можешь ехать с направлением Винницкой области в эту военно-музыкальную школу. Мама с ним уехала, но... Это уникально было. Когда они в купе, до Москвы не доезжая буквально, там, "готовьтесь, сдавайте постель, все", он поставил пальчики, и сосед по купе ударил по пальцам, у него отбило до крови два ногтя. На левой… Не знаю, на какой руке. Ну, то есть они синие стали. Просто синие. Они не работали. И с этим баянчиком они приехали на экзамен. Ясно, что трагедия, он плачет, мама плачет, что зря столько километров до Москвы на перекладных... Тогда же не было всех этих прямых. На район, из района – на Винницу, из Винницы – на Москву. Приехали туда. Перебинтовали ему, там, я не знаю чем, а оно присохло. Хотели снять и промыть, а оно присохло. И отрывать нужно с этими ногтями. И когда он начал играть на том баяне, он играет и плачет. А комиссия не понимает, почему он плачет. Потом что-то там не вышло пару каких-то арпеджио – и он приходит, начинает дуть на все эти... Они посмотрели, что у него в крови все пальцы, – и...
– И взяли.
– И взяли.
– Мама осталась в селе.
– Да. Мама осталась одна.
В 12 или 13 лет я сжег сарай – и поседел
– Когда вы в последний раз были в родном селе?
– Лет 10, пожалуй. Давно уже не был. Брат приезжал. Мы приезжали на гастроли в Умань. Немиров, Умань. По трассе заехали туда. Мама скончалась уже 22 года назад. Мы похоронили ее здесь.
– А папа там?
– А там уже никого нет. Там никого...
– А папа там лежит?
– Папа – у своих, в Липецкой области, Добринский район, село Средняя Матренка, вот. Там еще двоюродные остались.
– И уже к папе не поехать.
– К папе не... И мы в последний раз были в 2014 году. Мы еще успели ко всем съездить с братом, навестить, обновили ему памятник. Там вся родня его: его братья, его сестры все. То есть увиделись в последний раз там. А маму забрали сюда – в Киеве. Она здесь, на Байковом, вот. 22 года назад. И я счастлив, что мама успела увидеть и меня, и брата: что мы в этой жизни состоялись, стали знаменитыми, стали известными, встали на ноги. Она была на моих концертах во Дворце культуры "Украина", когда сидела... и Демиденко, Рыбчинский. Цветы дарят. Она сидит в зале: почетно среди своих подруг. И я на сцене, балет, оркестр, мой театр песни, народный артист. От президента, от Кучмы, грамоты, награды. Вот это самое большое счастье.
– Она гордилась?
– Вот я рад, что она все это увидела и почувствовала просто гордость, что не зря она это все делала.
– Родственники отца после начала войны позвонили вам, спросили, как вы, живы ли?
– Нет. Ну было такое. Нет, после этой – нет. В 14-м году уже стало как-то прохладно по ту сторону. То есть начинался разговор братский, вроде нормальный, как и должен быть, но все равно через две-три минуты он заходил: "А что, правда, что вы – то? А правда? А вот зачем вы там стреляете и убиваете наших деток на Донбассе? Что вы делаете?" То есть переходило на войну, хотя ограниченную эту войну, которая была в 2014–2015-м. И честно говоря, каждый раз, когда... Я не хотел туда звонить, а они если звонили, то две-три минуты: "Как здоровье? Как здоровье тети Ани?" Там еще тетка родная жива по линии отца. Так же, как и в Севастополь мы звонили. Там тоже родня отцовская жила. Как дядя и как тетя. И в принципе, две-три минуты – и нам не о чем уж говорить. Эмоций нет – и: "Я спешу – извини".
После войны – никто. Никто не звонил. Однажды звонок был к моему брату, что "если вам там плохо, приезжайте – мы вас здесь примем". В Воронеже… (Смеются)… "Мы вас примем, там нацисты. Там эти бендеровцы у вас, там заполонили все – сюда приезжайте". Мы ржем... Володя, понятно, смеется над всем этим. И то даже не нужно говорить – это такая пропаганда. Они живут в таком ужасе просто, я считаю, информационном, искривленном.
– Когда 10 лет назад вы приехали в свое село, оно сильно изменилось?
– Ой, ну, зайти во двор невозможно, потому что деревья стали такие, метров по 20, 15–20. Все оно заросло. Мы взяли бензопилу – так пробили себе дорогу.
– А двор остался?
– Двор, дом. Дом сел. Если его не подмазывать, не ремонтировать, то ясно, что... Вижу: уже береза выросла, там где-то осина выросла на кровле, на веранде.
– Вас не тянет туда?
– Оно не тянет, потому что там уже ничего нет. Мамы нет – не к кому ехать. Могилок нет родных. Навещать некого. И все уже мамины даже двоюродные, троюродные – все уже умерли. А дети этих двоюродных и троюродных выехали. Выехали. Вымерло село, к сожалению.
Ностальгия есть колоссальная. Вот колоссальная ностальгия по тем долинам, где я сено это косил, стожки мы все эти делали. Я любил спать в этом сене, как оно пахнет, как эти кричат цикадики, как корова у нас все из рук ела. Это сено. А потом я ее доил. Но, честно говоря, когда я был маленьким, маленьким мальчиком, две коровы... играюсь сиськами: кто на метр или на два молоко... кого застрелит. И так: бемц! Вовка попал! Ты гад! А я еще дергаю ту корову и думаю... Это же корова могла и лягнуть, и хорошо лягнуть. Она ведь это понимает: что мальчикам, там, по шесть-семь лет – они дурку гоняют.
Вот все-таки есть детство. Еще детство я вспоминаю: я сжег сарай – и поседел. Вот у меня седина первая появилась в 13 лет. Или 12 мне было. Я приехал на каникулы, да. И туалет такой пристроечный: пристройка была туалета. И под соломой. Под соломой этот туалет. А там осы сидели в туалете. Думаю, что они там делают? Надо взять газеты и ос выкурить из них. Ну, там же паутина и солома накрыта. Ну, ясно, что паутина пошла на солому. Я спокойно выкурил, пошел, включил телевизор – вижу: блин, валит дым. А сарай весь был под соломой. И это и амбар, это и курятник, это и уголь, и дрова, и где банки мы крутили, значит: там, крутилки эти все. В общем, это все сверху сгорело. Но через пять–семь минут, когда начало оно гореть, практически вся деревня тушила. Был обеденный перерыв, и люди шли с поля с ведрами. А в ведрах они несли свеклу... Ну, работали они на свекле. Они высыпали те ведра... из ведер высыпали эту свеклу. Слава богу, недалеко пруд. И они в ряд: 200 человек – там 150–200 человек – так, чтобы опрокидывать эти ведра, друг другу передавали и тушили этот сарай, потому что рядом наш дом, рядом соседский дом стоял.
– Но седина уже появилась.
– А потом я на орех выскочил с испуга. На орех выскочил. Он метров 15. А там ветер такой качает. И я так обнял – и не могу ничего поделать. Уже и тетя пришла родная, и там соседи: "Слезай, Павлик". Мамы не было. Мама где-то на базаре была. А я не могу: меня зацепило. Мне просто отняло язык. Ну, они переживают, что ветер сильный поднялся и сейчас меня просто скинет. Метров 15 – я не знаю – верхушка. Вот так. Потом однажды разговоры такие, что "все, все нормально, вон мама тебя зовет – иди сюда". Мне стыдно, что мама скажет. А что скажет мама? Что я сарай сжег?
Ну так вот. Было дело. Потом мы его отстраивали. Потом мне 12 лет, брату – 15. Я помню, что у нас пилорама, пилка. От отца все это осталось. Станок верстачный. У нас, кстати, мебель дома... У нас было все, что сделано руками отца. Комод, стол, стулья, этажерки, ну, шкафы, кухня – все отец. У него станок был. У нас пахло всегда стружкой, у нас пахло всегда красками, лаком. Это я запомнил на всю жизнь. То есть инструментов очень было много. Поэтому мы с братом строгали, перекрывали, строили новый...
– И сжигали.
– …Сарай… (Смеются)... Такое детство. Увлекательное детство.
– Что интересно: вы ведь могли не стать певцом, потому что вы были музыкантом.
– Ну да.
– Кто такие певцы?
– Все поют. 50 граммов выпил – и поешь.
– Да-да. А попробуй играть на контрабасе...
– Ой, да. Ты не поверишь. Когда мама меня отдала, говорят: "На чем вы хотите?" – "На скрипочке". – "Вы что? Скрипочки уже все евреи разобрали. Вы что? За три дня пришли сюда – и на скрипочках хотите. Ну, вам будет больше скрипочка немного". И принесли мне виолончель. Ну, да... Блин, я так сижу: как это я буду?.. Ну, я обязан судьбе, что у меня был Затуловский – очень классный. Захарович.
– А, да. Да-да, был такой.
– Ну, бог-педагог. Ну, в то время как раз позволили евреям уезжать в Израиль, и очень много хороших педагогов, шикарных педагогов-евреев – они уехали. И вот немного обнищала, будем так говорить, десятилетка Лысенко, потому что высокие профессионалы-педагоги уехали. Но я два года у него позанимался и сделал какие-то шаги на той виолончели. Мне она уже понравилась. Четвертый класс: он уехал в Израиль – меня отдали аспирантке. Пришла девочка лет 21–22, аспирант из консерватории. Оно ей не нужно было, эти занятия. Она приходила, там, где-то втихаря покурить, губки, там, намазать, ну, позаниматься своими делами. А со студентами, с учениками она занималась, ну, очень плохо, вот. И четвертый класс, переходящий такой на пятый – и я, честно говоря, не занимался, она со мной не занималась. И мне говорят: "Выгоняем мы тебя, Паша Зибров. Пашка, выгоняем. Никуда не годится". Говорю: "Как "выгоняем"?" – "Все: поедешь в село крутить коровам хвосты". Я думаю: "Боже, что мама скажет? Какой стыд!" Я же городской стал. Я уже городской. Я уже так делал себе прическу...
– А где вы жили, кстати?
– В интернате. Рядом был интернат.
– Рядом – это где? Какая улица?
– Это Дорогожицкая. Хореографическое училище с нами пополам.
– Это художники, это прекрасно.
– Это прекрасно. Девочки, уже смотрели на их красивые фигурки... Ну, это немного позже. Это седьмой-восьмой класс: влюбился я в балеринку. А это с пятого меня выгнали. Но меня спасла Виктория Станиславовна Заньчковская. Она подходит и говорит: "Как это?" – "Все, уже документы, маме уже будем звонить в село: "забирайте". И тут она говорит: "Готовый мальчик, набитые руки, знает музыку – все знает. Я на контрабас его забираю. У меня один контрабасист в школе в 11-м классе, там, или в 10-м – все, и больше никого нет. И я его забираю за шкурки". А она такая тетя здоровенькая, да, крепенькая – меня забрала: "Я никому не отдам". Пошла к директору – и меня оставили у нее. Я полюбил контрабас. Она сказала: "Ты будешь играть джаз, ты будешь играть эстраду, там..."
– Полюбили контрабас.
– Я через год сделал такой... "На бас-гитаре ты будешь скоро играть эстраду. Все будет нормально". И мы в восьмом классе стали играть эстрады.
– Ростроповичем не стали из-за виолончели.
– Да. Из-за виолончели… (Смеется)…
– Но можете сегодня что-нибудь на виолончели сыграть?
– На виолончели? Нет, на виолончели – нет. На контрабасе – да.
– До сих пор?
– На контрабасе я играл 20 лет.
– Навыки остались.
– Это есть с пятого по 11-й, с 11-го пять лет консерватории и 10 лет в Национальном государственном эстрадно-симфоническом оркестре Украины. Так что на контрабас у меня такие пальцы... Говорят: "Ой, как ты взял за руки так? Дай краба". Да? И так взял – чувствуют. Потому что набил. Там нужно иметь силу еще.
– Но тяжело играть на контрабасе?
– Было сначала тяжело, но потом, когда набил, когда ты два-три часа каждый день... два-три часа лабаешь – ты знаешь, не меньше...
– Два-три часа нужно было каждый день?
– Два-три часа минимум. И это поначалу скучно, я понимаю. Потом приходит уже кайф. Потом, в восьмом классе, уже начинаешь играть эстрадку. Уже начинаешь слушать "Песняры", там, The Beatles, там, The Rolling Stones, и уже лабаешь... Уже барабанщик, друг Жора Черненко. Кстати, друг, возглавляющий уже лет 30, пожалуй, "Арс Нова". Это эти большие барабаны... Видели? Вот такие четыре.
– Да-да-да. Да-да.
– Это "Арс Нова". Наш уникальный. Нигде нет в Советском Союзе. Он создал ее 30 или 35 лет назад. Жора Черненко. Мой друг из десятилетки. Он на барабанах. Саша Мельник на ионике, на гитаре. И мы сделали такую банду.
– Ну, я помню, был малым, много концертов смотрел, я, ну, почти каждый день куда-то ходил: в театр или на концерт. И я помню эстрадно-симфонический оркестр...
– Онуфриенко. Да.
– …Под руководством Анатолия Онуфриенко. Да. Такой дирижер был прекрасный.
– Сильный.
– Да. Ну и что? Выступают метры. Мозговой, Николай Гнатюк, там...
– Попович, Зинкевич…
– Василий Зинкевич, Назарий Яремчук.
– Яремчук.
– Да. Все метры выступают, да. Иван Попович. А Павел Зибров сидит и играет на контрабасе.
– На контрабасе. И на бас-гитаре, да.
– Да.
– Смотря какую программу. Из ямы наверх.
– Из ямы наверх. Вы, глядя из ямы наверх, на этих гигантов украинской эстрады, хотели быть там же: наверху, рядом – или нет?
– Вот большая жажда была. Потому что пел с самого детства. С восьмого класса мы сделали вокально-инструментальный ансамбль, уже играли джазуху, уже зарабатывали на свадьбах и в четырехголосных...
– Больше, чем в эстрадно-симфоническом оркестре.
– Конечно. У нас свадьбы все расписаны на месяц вперед. Суббота, воскресенье, плюс в пятницу танцы на авиазаводе. Ну а мы деньги зарабатывали с девятого класса. В 10-м покупали себе джинсы по 100 руб. По 100 руб. джинсы. И маме только не говорить, учительнице, что это стоит 100 руб., потому что она сознание... И выгонит из дома. Да. И ясно, что в эстрадно-симфоническом оркестре обслуживали все эти правительственные концерты.
– Дворец "Украина". Да. Да.
– И Онуфриенко Анатолий Васильевич... А ведь я на бас-гитаре эти все эстрадные программы играл, потому что, ну, он видел, что мне больше нравится эстрада, я там подпеваю и так лабаю, а не просто по тем нотам... И это я все время смотрю на сцену на того же Зинкевича или, там, Яремчука, Поповича, Мозгового...
Магомаев дал совет: "Пойте в последние ряды, пейте на балкон. Смотрите им в глаза и пойте для каждой. И старайтесь каждую трахнуть." Как? Глазами"
– А кто вам нравился больше, кстати?
– Мне нравился больше всего Назарий.
– Магомаев, да?.. (Смеется)…
– О, Магомаев... Магомаев – это вообще даже не...
– Назарий больше нравился?
– Назарий. Мы с ним больше дружили просто.
– А он красивый человек был, да?
– Красивый человек. И если мы ехали куда-то... дни Киева, там, или дни Украины, в Беларусь, в Армению – где мы только не ездили с ним... Так было часто, что мы в купе, в СВ с ним.
– Скромный, красивый человек.
– Скромно, без пафоса, без райдера. Меня это просто удивляло. Это планетарный человек света. Без райдеров. Говорит: "Паша, нас все вместе встретят – и ты наваляешь, и я положу... накормят, напоят. Боже, тебе вот так на руках будут..." Какие райдеры? Он смеялся, потому что уже тогда молодежь начинала писать... у русских и западных узнала, что такое райдеры. Чтобы молчалив был водитель, не старше 40 лет, хорошо пахнущий. Вот это все, что Москва уже писала. Он над всем этим смеялся. Мне было приятно. И потому Анатолий Васильевич когда видел... А бас-гитара – это всегда бум, тара-тата-тара-папа, бум, бу-бу-бум, первая доля... А первой доли если нет, то оркестр – 50 человек – разлазится. И я наверх смотрю на Назария или на Поповича Вадю и мимо, бывает, там, на несколько секунд, там... И Анатолий Васильевич матом уже бывает: "Паша!" Ну потом взял меня за руку и в консерваторию отвез к Курину Виктору Николаевичу, к профессору. Говорит: "Он все смотрит туда, на сцену, и он явно не хочет играть".
– Он в опере пел, Курин. Помню.
– Да. Народный артист Молдавии и Украины. И так за руку взял, привел. И это было для меня просто открытие. Когда Курин меня послушал... Я ведь так Магомаева: "Благодарю тебя-я-я... За песни из города..." Делаю под Магомаева: на пластинках все-таки учил. И думаю: "Все, сейчас шеф скажет: "Хорошо". Онуфриенко смеется. Курин так, серьезно-серьезно: "Никуда не годится. Это чепуха все". И так меня облили просто дерьмом... Я так стал – 26 лет мне или 27 – думаю: "Я же консерваторию закончил..." "Не умеешь. Но если хочешь, приходи на частные уроки. Через год будешь поступать ко мне". И все. Вот это было...
– То есть вы начали учиться в консерватории на певца.
– Заново. На певца. В 27 лет, да.
– И где вы себя видели? В опере? В оперетте, может?
– В оперетте видел. Опера мне очень нравилась. Ходил несколько раз, смотрел Кальмана: "Мистер Икс", "Герой-любовник"...
– Внешность такая...
– Внешность: высокий, классный. И ясно, что Муслим Магомаев – это кумир. Все пластинки были. И когда он приезжал в первый раз во Дворец спорта, мне было, пожалуй, 17–18 лет: я был еще в школе. Я попал и помню: была милиция на больших конях. Такие огромные кони. Они разгоняли женщин, избивали их нагайками. Женщин!
– Нагайками?
– Нагайками били, потому что те разбили витрину во Дворце спорта, двери стеклянные – и двинулись туда. Некоторые даже порезались от стекла. Не было билетов. Там было – я не помню – два или три концерта всего. Раскупили.
– Вы с ним познакомились?
– Нет, тогда я с ним...
– Нет, нет. Позже.
– Позже… Это было уникально. Ты знаешь, да?
– Нет, не знаю, не знаю.
– Это уникально, конечно. Случайно после конкурса "Новые имена" в Москве режиссер конкурса меня увидела и говорит: "О, Пашенька, а ты знаешь песни Гуляева?" Я говорю: "Ну конечно. Гуляев..." – "Я делаю его творческий вечер. Если ты пару песен споешь, я тебя приглашаю". И рассказывает, кто будет: Магомаев, Пахмутова, Кобзон, Биешу, Сметанников из Саратова... Такие звезды, е-мое. Говорю: "А я чо?" Гнатюка Дмитрия Михайловича не будет. Потому что Лариса, вдова, сказала: "Ни в коем случае".
– Они же конкуренты.
– Конкуренты. Два баритона, два самца-красавца.
– Гнатюк, Кондратюк, Мокренко, Гуляев. Еще и Гурулев был в начале.
– Да. Ясно, что они не могли ужиться. А Гнатюк был партайгеноссе: он же возглавлял. Так он чувствовал себя...
– Красивый человек был, красивый певец, красивый человек.
– Да. И Гуляев в Москву уехал из-за него. И потому она его не пригласила, Гнатюка. И сказала: "Паша, ты будешь. Ты знаешь песни. Чем-то схож даже".
– "Желаю вам..."
– "Як тебе не любити, Києве мій..." Я ей тут же спел. Все! И "Три поради" Рыбчинского. И вот с этими двумя песнями я попал в эту когорту. И когда мы попали...
– Где это было?
– Колонный зал.
– Колонный зал, и вы поете с такими людьми...
– Вы представляете? А кто будет на концерте? Центральное телевидение пишет, это ясно. Ну, ЦК КПСС, Политбюро, все в шиншиллах сидят дамочки, в париках тети... Ой, боже... Ну, секретари и повыше.
– Это 80-е?
– Это 88-й год. Боже ты мой... Какая ответственность... Ясно. И я дрожал. "Как же так?" А по программе... У меня осталась программа – я вам даже покажу. Значит, поют народы Советского Союза, и я предпоследний.
– (Смеется)…
– Это есть на разогреве... А эстраду пустили потом. Я когда посмотрел, думаю: "Боже, как же так?" Пока они все пели, я уже не знал, куда мне ходить в этой гримерке. Притом в гримерке был я, Муслим Магомаев и Хворостовский Дима. Нормально? Дима... 27 лет Димке, молодой... Тоже седой. Худенький такой парнишка, небольшого роста, худеющий... Но как открывает рот – бас такой... Я смотрю на него и говорю: "Дима, откуда?" – "Я не знаю". Господь Бог дал ему. У него прекрасный педагог был. И конечно, школа, правильная школа. Попасть к тому учителю, который тебя научит петь, – это очень важно. Он попал к тому учителю. Как раз приехал после первого Гран-при из Италии.
И вот два таких пацана – смотрим на этого Муслима. Муслим красится, там... А я даже не взял с собой пудры, чем-то себя припудрить. Хотя это телевидение – ты будешь мокрым. Надо думать головой. Но Паша не думал. Не то что сейчас: у меня есть кому подумать. Ну, дал мне Хворостовский, у него был с собой фраерский наборчик. И Муслим все интересовался, откуда и как мы попали вообще в такую обойму туда. Мы рассказали. Ну, тот оперный певец. "А вы из какого театра?" Я говорю: "Я вообще-то из оркестра. Я солист эстрадно-симфонического оркестра национального, из Киева". – "Да? Ну хорошо". – "Я очень люблю песни Гуляева..."
– Они дружили.
– Они дружили, да. И вот он дал мне... На всю жизнь я запомнил его уникальную...
– И что, "Як тебе не любити" вы спели?
– И "Три поради": "Не рубай тополю, не рубай тополю..." Когда я пел... Я потом смотрел в записи при повторе... Это, кажется, прямая трансляция была. Но при повторе с матерью мы смотрели. Я выхожу... А мама говорит: "Там что, сквозняк был, что ли?" Говорю: "Мама, то у меня мандраж просто". Клеши такие, костюмчик, они просто ходили внизу от этого мандража. А тут надо все показать. Все ноты взяли, все было душевно, все отрепетировано. И Магомаев сказал гениальную фразу тогда: "Мальчики..." Он нам дал мастер-класс, во-первых, как петь, как – крытым звуком... Ну, такой мастер-класс я запомнил на всю жизнь. Советы чисто как для вокалиста. Притом что вы должны баловать женщин. "Хлопчики, мы должны баловать женщин. Ради них мы живем на белом свете". Он с такой любовью говорил о женщине, матери, любимой... Мы так открыли рот, слушаем его... И пойте в последние ряды, пойте на балкон. Потому что тут они и так вас видят, чувствуют вашу энергию, ваш посыл, а вот дайте посыл туда, глубже. И смотрите им в глаза, и пойте для каждой. И старайтесь каждую... трахнуть", – он сказал. Мы так: "Ах! Как "трахнуть"?" – "Глазами. Глазами, мальчики". Гениальная фраза.
– Класс.
– И он прав. Потому что когда поешь в зал... Часто рампа не дает: ты видишь первый, второй, третий ряд. Ты сам знаешь, потому что ты выступаешь. Прожектора тебя бьют, пушки – и ты видишь первые ряды. Какой там 10-й? Какой там 30-й ряд или балкон? Но надо их видеть, надо их чувствовать, надо энергетику отдавать на балкон, доставать, посыл такой отдавать. И они почувствуют, что ты отдаешь. Потому что если ты не будешь стараться отдать в 30-й ряд и на балкон, ты не возьмешь весь зал.
За песню "Білий цвіт на калині" кажу Гавришу: "Что я тебе должен?" – "Бутылочку водочки и "Аленку", шоколадочку, – на закусочку"
– Первая ваша популярность, я помню, – "Білий цвіт на калині".
– Да...
– "Як фата на дівчині".
– Да… (Смеется)…
– Как эта песня у вас появилась?
– Гавриш в то время был очень популярен. Остап Гавриш – он из Прикарпатья. Я как раз был на гастролях и к нему заехал в гости. Я его запомнил на всю жизнь именно таким. У него сигарета не выходила изо рта. У него обязательно была какая-нибудь наливка. Он жил в деревне. Эту наливку он так пил...
– (Смеется)…
– Сигарета, наливочка. И показывал мне произведения. И здесь половина клавиш не работает. У него пианино старинное: ему лет 200–300. Кайзеры, наверное, еще на них играли: с вензелями такими... Но там бычки тушили, падало что-то такое, половина нот не... Молоточки разбиты. Как он на нем играл, я не знаю. Только Гавриш мог играть. И тут "Білий цвіт на калині" играет – и я так: "Хочу..." – "Что, нравится?" – "Да". – "Бери". – "Ой, сейчас, кассету...". Кассетник... Он ее записал. "Что я тебе должен?" Ну, сейчас $5 тыс. хорошая песня, 10 в Москве – за $20–30 тыс. продают под ключ. А он наиграл – и говорит: "Ну вот генделик еще пока открыт. Остается 10 минут. Бегом в генделик. Бутылочку водочки и "Аленку", шоколадочку, – на закусочку".
– Ай-ай-ай.
– Да. Все. Тогда продавалось и покупалось все. Через неделю я ее сделал. Винницкое, житомирское, черновицкое радио все это переписывает. И я чувствую, что я звезда. И не то что звезда – я звезда. Вот я почувствовал себя звездой. Хотя перед этим, я хочу сказать, песня, где я почувствовал, что у меня бешеная популярность, – это "Душі криниця". Такая песня, которую написал Демиденко Андрей.
– "І життя як не було, якщо раз чи два на місяць не поїду у село".
– Гениальные слова, простые.
– Да, да.
– И эта песня тоже ко мне как-то так попала случайно... Концерт какой-то проходил, я так понимаю, во Дворце культуры "Украина"...
– "Здрастуй, мамо, здрастуй, тато..." Да?
– "І мого дитинства світ".
– Классная песня.
– И Саша Морозов? Наш, украинский композитор – он жил в Москве – сейчас он уже 20 лет где-то на Крите или на Кипре... На Крите. У него там поместье. Оттуда он свои...
– Прекрасный композитор.
– "Малиновый звон"...
– "Белые ставни", да, да.
– Вот как раз Саша приехал на этот концерт и участвовал. Я к нему пошел и говорю: "Саша, у тебя, может, какая-то есть песня? Я хотел бы". – "Есть. Но, правда, она занята. Я ее Коле Гнатюку привез. Перед этим я ему "Малиновый звон на зоре", "Ставни"...
– "Зорька алая".
– "Зорька алая". Такие песни... Я говорю: "Блин, такой композитор... Надо его брать за жабры". – "А где Коля?" – "Что-то не можем дозвониться: на гастролях где-нибудь в Средней Азии".
– И вы включили песню.
– Говорю: "Может, я ее послушаю?" Ну что ты... Коля Гнатюк к тому времени... А я только лауреат был каких-то конкурсов. Еще не те обороты, как говорится. А тогда отдавали песни. Потому что если песня становится популярной на радио и телевидении, поют все рестораны, кабаки, танцплощадки – и УААСП работало... Поэтому я прекрасно понимал композиторов и поэтов: отдать Софии Ротару, там, Зинкевичу... А когда я послушал эту песню, я тут же… Со мной магнитофон был и кассетка. Ну, так как-то случилось. Я даже не знаю почему, но у меня в сумке был магнитофончик. Я поставил, записал. Говорю: "Слушай, ну если Колю ты не найдешь, можно, я ее спою?" – "Да нет. Только подойди к Андрюше". Это 89-й год. С Андрюшей мы жили в одном доме: Андрюша на седьмом этаже, а я на девятом. И ясно, что я тут же пошел к Андрею – и говорю: "Андрюшка, я очень хочу эту песню спеть". – "Да мы же Гнатюку..." – "Его пока нет – давай я запишу". – "Ну если мне понравится, то ты будешь ее петь". На другой день сделали оркестровку. Коля Павлов на то время... Еще Бебешко не было – был Коля Павлов самый модный, современный.
– Да.
– Мы сделали оркестровку – я ее отдал по радио: одно, другое, третье. Переписали... Если у меня было шесть, семь, восемь концертов, то через неделю, две, три у меня было их 26, 27, 28.
– Ну, напойте ее немного.
– Я инструментик сейчас так раздвину, если можно. Да?
– Да.
– Давай мы сделаем… Вот. "Душі криниця". И сразу ставки: если там, условно, было $500 у меня за концерт, то у меня стало $1 тыс. Представляешь?
– Карбованцев, наверное. Еще долларов не было… (Смеется)…
– Карбованцев. Да, это были карбованцы. Я помню, что в два раза гонорар, в пять раз стало больше концертов. И я уже начал выбирать, куда мне ехать. Уже у меня райдер был такой... "Волгу" подавайте мне". Приезжаешь в Винницу или в Житомир – и директор филармонии мне "Волгу", которая меня должна обслуживать. И обкомовский номер – или горкомовский по крайней мере: трехкомнатный, с таким большим столом для переговоров, там, для заседаний. Ну мы там банкеты просто делали, фуршеты – это ясно. Вот что делает песня. Это "Душі криниця". Затем, ясно, "Білий цвіт на калині" появился. Это такой темповой шлягер.
– Ну тоже надо спеть.
– "Білий цвіт на калині, як Зібров на дівчині..."
– (Смеется)…
– Это Михал Михалыч Поплавский: мой большой друг, кормчий. Михал Михалыч Поплавский ретропрограмму снимал, сидел в первом ряду и рассказывал, как нужно петь. Он рассказывает Пономареву Саше, как надо петь, Могилевской Наташе, Паше Зиброву... Сидит в ретропрограмме, где песням по 20–30 лет, и говорит: "Вот песня "Білий цвіт на калині", Паша, "як Зібров на дівчині". Я так – дурка, дурка – и так во втором куплете спел "як Зібров на дівчині" невольно. Потому что он сидит в первом ряду и вот так делает. Ты понимаешь?
– (Смеется)…
– Все ржут. Я поржал. Затем вырезали. Один, видимо, Зибров звучал полтора куплета, потому что дальше у меня припев не получился – и его обрезали просто. Ну нельзя же такое показывать. Так что я вспоминаю с теплотой Михал Миха… (поет "Білий цвіт на калині")…
– Итак, пошли песни, началась первая большая популярность. Как вы ее прошли? Не было ли звездной болезни?
– Ну, была звездная болезнь. Я приехал из Москвы, и когда я почувствовал, что меня приглашает оперетта...
– Киевская?
– Да. "Пожалуйста. Высшая ставка". Приглашает театр эстрады, приглашает...
– Малахова?
– Да. У меня выбор есть. Можно идти на радио к Бабичу. Там Белоножко и Кудлай только. Открывается дорога. Что такое в Москве на таком концерте – памяти Гуляева – выступить.
– Да.
– Две трансляции есть и в повторе. И все. Я прихожу к Анатолию Васильевичу и говорю: "Анатолий Васильевич, я, наверное, от вас ухожу. Звездная болезнь у меня началась". – "Что такое, Паша?" – "Во-первых, у меня афиш нет. Что это такое? Я хочу афишу". – "Да мы же, там, пишем". Я говорю: "Не буковками это, а на мелованной бумаге, с фотографией должно быть. И притом два варианта". – "Хорошо". – "Анатолий Васильевич, значит, мне нужен концертный костюм. Что я со своим вот езжу? Два костюма концертных за счет оркестра сшить..." (Смеется)... Представляешь? Вот такая звездная болезнь – в 30 лет Паша почувствовал, что он на коне. Вот такая звездная болезнь была. Я просто стал взрослым. Если бы было 18–20, наверное, у меня бы, там, какие-то понты были, какие-то желания невероятные. А так – пройдя это все из виолончелиста, контрабасиста, бас-гитариста оперного отделения консерватории, эти конкурсы, радиоконкурсы, я просто стал и думаю: "Да, в принципе, все у меня есть. Здоровье у меня есть, вдохновение есть..."
– "Є, є у нас воля, є, є у нас мова..."
– Да. "Своя чудова. Є, є в нас гордість і є краса". То есть спокойно как-то я прошел.
– Вы стали писать себе песни, стали прекрасным композитором, мелодистом таким...
– Важно автора иметь стихов: кто напишет тебе настоящую поэзию. Я начинал с Демиденко. Кстати, первая песня у меня взрослая получилась с Валерием Куринским, Кудрявцевым. Царство небесное Володе и Куринскому.
– Какой "Край, мій рідний край" написал.
– Да. "Там, де гори, полонини..."
– Да.
– Потом с Галябардой мы написали семь песен. И потом только подпустил меня Рыбчинский Юрий Евгеньевич. "Снежную королеву" мы написали...
– Это была первая песня?
– Первая. Он мне дал стихи: "На, попробуй". Кто такой Паша, он еще не знал. "А, со Степаном Галябардой работал? Ну, попробуй. Потом поговорим". И когда я ему принес, записал, он говорит: "Неплохо". И вторая песня – "Хрещатик", которая...
– Хит хитов.
– Кормилица. Вот прошло 30 лет, а она кормилица. Знаете, "кормящие песни", как у нас говорят. Ты понимаешь, о чем я говорю.
Мне неприятно, что за 30 лет независимости Украины ни разу в День Киева меня не пригласил ни один мэр выступить с песней "Хрещатик"
– Какие лучшие песни вы написали как композитор, по вашему мнению?
– "Є, є в нас гордість і є краса". Ясно, что "Хрещатик". Где бы я ни был за границей... А уж так поездили мы по Америкам и по всем континентам. И где есть хоть один украинец, он говорит: "Павел Зибров? "Хрещатик", однозначно". Но мне как-то неприятно, что до сих пор за 30 лет независимости Украины ни разу в День Киева меня не пригласил ни один мэр выступить на площадках в Киеве с песней "Хрещатик". Вот представляешь: "Москва, звонят колокола..." Кто там? Газманов. Но его таскал этот Лужков, и все его таскают по сей день, потому что Москва и Газманов.
– Дотаскали до того, что уродом стал.
– Уродом. Я имею в виду, что их они носят. Такая песня, "Хрещатик", есть...
– Ну, гимн.
– Гимн. Его ни разу нигде не включали. "Да, мы вам перезвоним, мы вас пригласим". И кто угодно… (поет песню "Хрещатик")…
– Как вы пишете песни? Вот творческий процесс – какой он у вас?
– Творческий процесс...
– С Гавришем – понятно, как он писал… (Смеется)…
– Самое приятное – это рождение песни. Не сами роды. Ну что? Ты родил – и уже выпустил. Это уже неинтересно. Ты уже думаешь о следующей песне.
– Первичные стихи?
– Да.
– Или мелодия?
– Бывает, что и мелодия. Но меньше – мелодия. Бывало такое, что я приходил и Юре Рыбчинскому показывал мелодию. Он говорит: "О!.."
– Ну какая мелодия была первична?
– Первичная... "Буває тільки в Україні така духмяна світла ніч".
– О, прекрасная песня.
– Я ему наиграл мелодию, и он говорит: "Ой, какая красивая мелодия. Здесь такая лирика... Здесь и о любви, и об Украине можно свести, и о звездах..." То есть я его вдохновил мелодией. А большинство – это, безусловно, поэзия… (поет песню "Така духмяна світла ніч")…
А с Рыбчинским – это вообще. "Процесс" называется. Я люблю работать либо у него дома, либо он приезжает на дачу. У нас есть сруб. Мы садимся в этот сруб, пьем по 50 граммов, анекдоты, банька...
– И начинаете рубить.
– Это у нас такая предтеча. Мы должны войти в этот транс, будем так говорить. Нет, мы не напиваемся поначалу, ни в коем случае. Пусть это будет 50 граммов. Может, немного больше, но нет. Друг друга – о жизни, какие новости, пообщались нормально. Мы говорим, а я вижу: все равно здесь что-то крутится. И первая фраза должна быть, за которую ты должен зацепиться. "Є в нас доля, є в нас воля" мы три месяца писали. Шарварко говорит: "Надо написать к пятой годовщине. Объявляется конкурс: профессиональный и не профессиональный. Поэты и композиторы". Мы взялись с Юрой. Не получается – отбросили. Не получается – отбросили... И тут Юра мне показывает: тунц-ту-дэнс, тунц-ту-дэнс!.. Такой ритм... Американская группа играет, но там ритм обалденный, барабаны. Он говорит: "Паша, вот на такой ритм мы сейчас должны с тобой написать". А прошло три месяца.
– Он понимает.
– Ставит мне. "Давай, садись за рояль". И я у него сижу: та-та-та-та-тарам! – пошла музыка. Он себе карандашиком: "Да, да... Есть". Все. 15–20 минут – и песня есть. Этот ритм американский, как говорится, нам дал толчок.
– Вдохновил. А какие песни у вас писались быстро: 10–15 минут? Были такие?
– "День народження". Кстати, той фразы, что в конце: "І за Україну, рідний край" – не было. Было "Я тебе вітаю... Тости, гості..." Все! Я говорю: "Юра, чего-то не хватает здесь". – "Что тебе еще?" – "Ну давай еще что-то добавим в припев. В конце что-то такое... Такую жирную надо поставить". – "Ну коротко, ясно и так. "Тости, гості". Все понятно". И я его уговорил: "Давай об Украине еще это". – "Ну ладно, давай. Вроде неплохо". Все нормально.
– "Вип'ємо горілочку медову за твою сім'ю таку чудову..." (Смеется)…
– Зиброву… (Смеется)… (поет песню "День народження")… Мои любимые песни – это "Хрещатик", "Мертві бджоли не гудуть", кстати, "День народження". "Мертві бджоли не гудуть" – все же думают, что это пьянка-гулянка, там, – я не знаю – водку мы прославляем. Все мне говорят: "Как вам не стыдно? Вы такой интеллигентный с виду..."
– А ведь это молодость.
– Да я же говорю: пей за рассветы, пей за любовь, пей за жизнь. Не за жизнь. Пей жизнь, пей рассветы, пей любовь. Да? Пей. А слово это как-то сбивает. Думают, что "пей" – вот это идет. Аллегория колоссальная.
– "Мертві бджоли не гудуть". Во время войны вы эту песню переделали. И как она сейчас звучит?
– Прекрасно звучит. Мы сели, и Диана моя с Андрюшей, своим парнем, Марина, пьем чай... Чаепития мы очень любим: вечером садиться на кухне. Чай с пирожками, там, булочками. Приходят гениальные идеи.
– Для похудения… (Смеется)…
– Да нет. Это такое... С повидлом.
– Пирожки вечером.
– Нормально. И вот сделали "Мертві орки не гудуть". И получилось, честно говоря... "З того світу вороття не бува ніколи. Б'є Залужний москаля за свободу й волю..." Такая получилась штука. Мы приезжаем к солдатам, с ними хорошо поем. Они так радуются, и ты видишь, что такой отклик... И сегодняшний день воспеваем. Простая и бьет, как говорится. И сюда, и москаля бьет... (поет песню "Мертві орки")...
– Вы были на гребне славы, на вершине. Народный артист, знает каждая собака вас.
– Поплавского больше… (Смеется)…
– Ну не знаю. Но слава, популярность – все есть.
– Все есть.
– Счастье, творчество… Ну, чего еще не хватает, кажется? И вдруг – война.
– Мира.
– Я перехожу к этой теме, потому что что бы ни было дальше, но мы всегда будем говорить: "Это мы делали до войны, это мы делали во время войны, а это мы делаем уже после войны". Жизнь поделилась на три таких этапа "благодаря" войне. Вы понимали, что война начнется, или не верили в это?
– Я думаю, большинство из нас не верили: большинство в Украине. Хотя нам говорили одни, другие и третьи: и генералы, и знакомые, и высокие чины – не верилось. В 5.00 меня разбудила Марина. Я даже не слышал.
– Вы дома были?
– Крепко спали на даче. Но Марина говорит: "Летят вертолеты, гудят. Два вертолета с красными звездочками". Давно красные звезды мы не видели здесь. Над нашими головами пролетели в сторону Василькова. Мы там живем неподалеку. И я почувствовал, что это настоящая война, безусловно. Но я как-то... И я, и Диана – мы перенесли более мужественно, будем так говорить. Мы понимали, что нужно собраться без паники, без криков, без истерик. Мы взяли себя в руки. Марине было тяжелее. Она не знала, что делать. Я видел, что на нее панический страх напал. Ты ничего не можешь поделать. Мы уже ее умоляли: "Возьми себя в руки". У нее руки дрожат, у нее начали дрожать губы. И мы понимали, что нужно что-то делать.
Так мы прожили две недели в Киеве, и я понял, что ее нужно вывозить. И мы поехали к Гросу. Миша Гросу перезвонил ни с того, ни с сего. Мы перед этим просто как-то виделись, разговаривали с Аней, с Алинкой и с ними. И он говорит: "Паша, ты куда-то едешь, не едешь? Как у вас там: в Киеве?" Я говорю: "Ну вот летают, стреляют. Через нас перелетают все эти штуки". – "Берите чемоданы и приезжайте к нам". Вот так поступила семья Гросу. И мы собрались – и поехали в Черновцы. Отсиделись там немного, а потом поняли, что в приймах – это все хорошо, все нормально. Сюда возвращаться невозможно. И перезвонил наш друг Идрис из Испании. И говорит: "Приезжай сюда, на море. У нас тепло, безопасно, все нормально. Наша семья там. Мы вам найдем здесь комнату у моря недалеко. Все есть". И мы отправились туда. Побыли там. И ясно, что через несколько дней уже украинская община узнала, что здесь Зибров. Ну вышли в магазин – или куда мы выходили? "Добрый день". – "Добрый день". – "Слава Украине"... Боже ты мой... Наших много. Ну и ясно, что местные сказали: "Давайте мы сделаем концерты. Будем собирать людей, будем собирать помощь для Украины". Ну, чем я? Я могу собрать людей, я могу спеть. Мы сделали афиши. Они делали афиши, все это организовывали, собирали деньги, пересылали сюда. Так мы пробыли пару месяцев в Испании. Стал уже май месяц, отогнали от Киева. И все, надо ехать домой. Что там делать?
Меня раздражает русский язык, меня раздражают русские песни. У меня к русскому языку сейчас отвращение
– Вы помните свои ощущения от первых взрывов 24-го?
– Да это вообще… Я не знаю, как это словами вообще можно описать.
– Ну вот что вы подумали? Какие эмоции у вас были?
– "Россия, старший брат... Суки. Неужели?" То есть это невероятно, это не налезало ни на какие... Ты ходил и так через каждую минуту: "Как так можно? Брат брата убивает". Мы ведь верили, что это братья. Брат, сестра, это самые родные, кровь наша. И кровные братья идут убивать других кровных братьев? Это не налезало ни на какие... И сейчас не налезает. Ну какая там идет сильнейшая пропаганда, если они верят, что мы нацисты, что мы хунта, что нет Украины – вообще такого государства…
– Какие чувства у вас к россиянам сегодня?
– Ой… Я дергаюсь. Вот сейчас я даже дергаюсь, когда слышу русский язык. Пусть старшие говорят – там претензий никаких нет. А бывает, молодежь: 12 лет, подростки – там, мороженое покупали в магазине: "Вася, иди сюда – я тебе..." И я думаю: "Блин, вас же учила украинская школа. Это полностью на украинском языке там учили. Студенты. Вы уже прошли за 30 лет. Как вы сейчас общаетесь между собой? Притом громко". И там, знаешь, люди, стоящие на кассе, тоже смотрят на этих подростков или студентов, молодежь, которая громко говорит по-русски. Уже на них так. Они чувствуют – и бах! – переходят. Я иногда делаю замечания. Подхожу и говорю: "Ты откуда?" – "Я из Киева". – "Откуда ты? Из Киева?" Так на него нахмурился... На каком языке ты говоришь? "Ой, извиняюсь".
– Усы шевелятся при этом?
– Шевелятся. Меня раздражает русский язык, меня раздражают русские песни, если я где-нибудь слышу. Ну, в соцсетях еще можно где-то увидеть, да. Еще много. В YouTube оно есть, это ясно. Но у меня какое-то к русскому языку сейчас стало отвращение.
– Столько потерь в Украине, столько всего, столько боли… Как вы реагируете на это?
– Столько мы концертов… Я не знаю. Это Дианка ведет дневник. Я уже даже не считаю. Их сотнями, вероятно, этих концертов, для наших ребят, для наших переселенцев. Эти модульные городки: один модульный городок, другой... На открытие ты приезжаешь. К бабушкам, которым по 70–80 лет, а они приехали с торбочками. С сумками приехали и здесь живут год-полтора. Мариуполь, Северодонецк... Этих стариков жаль. Детей... В "Охматдете" сколько мы сделали концертов... Приезжаешь – без ручек, без ножек, раненые эти детки, откуда их приносят. Я святым Николаем был дважды. Меня переодевали, одевали. Я с торбой фотографируюсь с ними, говорю, чтобы меня, не дай бог, не узнали. Сказочки с ними, песенки поешь...
Институт рака, где меня попросили прийти. Говорят, там 60 бойцов, которые не только без руки, без ноги, а бывают без двух ног, а еще и там третья или четвертая стадия рака. Представляешь? Это было, пожалуй, самое страшное. Когда мы туда зашли, главный врач говорит: "Ну, подойдите, просто поздоровайтесь". У меня гитарка. "Хотя один куплетик спойте, там. Возможно, сфотографируетесь. Жене или маме передайте". И вот ты заходишь... А их 15 палат было – 15 или 16. Ну, первые – еще ничего, я еще улыбался. Но когда ты смотришь, а он на тех примочках, ему там делают переливание какое-то, ноги нет или двух рук нет, а он смеется. Он увидел артиста Зиброва: "Это вы?!" Нет рук. "Это вы? Ой, я так люблю эти песни..." И ты садишься с ним и говоришь: "Коля – или Вася, – тебе протезы поставят. Поставят тебе ноги. Мы еще с тобой выйдем на Крещатик, споем, споем "Хрещатик". Сейчас с тобой куплетик "Хрещатика" споем". Или, там, день рождения у мамы или жены – "давай на видео запишем". Записываем видео. Это было самое невероятное, что у меня перед глазами стоит: этот поход в Институт рака, где были ребята, которые конечности свои потеряли, и еще у них стадия какая-то там.
Страшно было с детьми. Мы уже несколько раз ехали туда. И деньги собираем после концерта. И Дианочка говорит: "Давай передадим этому фонду – и привезем то, что необходимо этим деткам". Детки, потерявшие вообще родителей. У них нет ни бабушки, ни мамы, ни папы – никого.
– Много таких?
– Приезжаешь, а их там 50. Их на две недели привозят. Условия прекрасные: тепло, кормят, психологи, водят их в театр, в цирк... К ним приезжают артисты, с ними занимаются, вижу, воспитатели. И много воспитателей. Их просто отогревают. Их души отогревают за эти две недели. Потом – я не знаю, куда их передают. Наверное, следующие приезжают. Представляешь? Есть такое. И первый раз думаешь: "А чего Зибров приедет? Ну кто-то помоложе, может, есть: артисты, которых они там знают. А то приедет дедушка Паша Зибров". Нет. Там мальчик 12 лет. А им семь–восемь лет, 12. Он не спал всю ночь. Любимая песня – "Вуса-бренд". Он сказал: "Я знаю, будет дядя Паша. Я с ними хочу спеть. Можно, я с ним спою?" Этот мальчик меня встречает, берет за руку – и мы с ним "Вуса-бренд" поем. И там есть такое: "Я не політик і не президент, а маю бренд, свій власний бренд. Олежка Винник, ти не конкурент, бо в мене вуса, а вуса – бренд!" И все кричат, и все подпевают этот припев. Много слов не знают, но припев знают. И такое счастье у этого мальчика... Ему 12 лет, он из Северодонецка, нет никого. Девочка подходит ко мне из Коцюбинского. Здесь, из Коцюбинского. Алиса, семь лет. Пришла, меня так обняла. Сюда личико мне положила, обняла, стала мне на ноги своими маленькими ножками – и так со мной минут 15 ходит. Я ее хочу как-то с ножек своих снять, а она так уцепилась... Я вижу: мертвая хватка. Вот и все. Так ходим. У нее никого нет. Говорит, бабушку где-то нашли. Приедет, заберет бабушка. Где-то за границей бабушка. Такие вещи бьют очень сильно. Возможно, я стал за этот период... Часто слезы наворачиваются.
– Плачете часто?
– Да. И я ничего не могу с собой поделать. Потому что видишь этих детей, видишь этих плачущих парней. Вот мы зашли в эту комнату, а они наоборот: они мне дают посыл, они мне улыбаются. Столько энергии, столько сил... Жизненная сила. Как они хотят жить и быть такими, как мы, хоть и без рук, без ног.
Недавно было колоссальное... Опять же, Диана говорит: "На меня вышла одна организация. Давай подъедем в госпиталь в четвертом управлении". Парень, который... Мы написали песню "Невидимі герої" нашей разведке, вторая годовщина. С Магой написали песню. Сделали клип: Диана сделала хороший клип. Я просто горжусь, что мы такую песню написали. Взяли хроники очень много с их разрешения, которую они нам разрешили. Мы смонтировали, Диана смонтировала. Получился клип. И нам звонят: один парень узнал себя в той хронике, которую мы смонтировали. И он лежит здесь, в Киеве, в госпитале. У него нет руки и нет пальчиков на одной ноге. Так получилось, что нет пальчиков. И он хочет подарить нам флаг. Ребята из этого спецотряда подписали мне флаг и передали через него. Я взял гитарку, мы приехали туда. Там их двое в палате. Хорошие условия, слава Богу, все нормально. И я с ним... Спел ему песню. Он подписал мне флаг. И ребята подписали. Подписей 10 стоит с благодарностью, что мы сделали эту песню... И ты чувствуешь, что нужен. Вот такое сейчас время.
– Это какое спецподразделение?
– Спецподразделение "Стугна". И хроника вошла в нашу песню, и ребята узнали. И мне в знак благодарности передали этот флаг через того парня. Такие вещи бывают. И ты выходишь оттуда окрыленный. Ты выходишь и думаешь: "Блин. Не зря я родился. Не зря я написал пару хороших песен, которые дошли, которые лечат. Им души лечат". Смотри: ребята ожили. У них глаза светлые стали, у них души стали – посмотри, какие окрыленные. Можно лечить таблетками и уколами, а можно лечить словом, можно лечить песней, и твоя песня доходит.
А бывает, что ты приезжаешь к ребятам, за 5 км до границы в Черниговской области. Анжела Нарбоева, которая делает фестиваль "Шлягер"... Аурика Ротару, я, еще несколько артистов – приехали туда. Буквально 7 км до границы. Мы приехали к ребятам, собрали их в сельском клубе, попели песни. Ну и, ясно, командир говорит: "А теперь наша каша будет, со шкварками. Шрапнель". Лучшая каша – которую варят солдаты, ты знаешь. И такой усатый выходит дядя, банка помидоров... Мы дрались за ту банку. Я лучших квашеных помидоров не ел в жизни. Так мы чуть не подрались с Аурикой Ротару. Мы съели эту банку вдвоем. Он видит это и говорит: "Ща, я вам еще одну принесу на дорогу". Вот. Такой кашки... Так гостеприимно принимают нас эти ребята... Они просты – наши. И ты смотришь: тот слесарь, тот доктор, там разные профессии. Но все они стали защищать нашу страну, они стали солдатами. Какие у них глаза... Я когда приезжаю к воюющим ребятам, которые прошли это все, мне интересно смотреть им в глаза. Там глубина такая... Там не надо расспрашивать, где ты, что ты, как ты. Там все видно. Вот ты с ним просто поговоришь две, три, четыре минуты, посмотришь в эти глаза, пожмешь ему краба, как говорится, – и чувствуешь от него такую силу, такую энергию... И чувствуешь, что они порвут гадов за землю свою, за Украину свою, за язык свой, за родню: за сына, дочь, маму. И ты знаешь, что ты защищен. Это очень-очень важно. За тех ребят нужно молиться, что они такие.
– Сейчас многие миллионы украинцев находятся далеко от Украины, за рубежом. И никому не известно, когда они вернутся, вернутся ли вообще. А вы написали песню "Я так хочу додому".
– Это история тоже интересная. Вот как раз мы в Испании были. И после первого концерта ко мне подходят одни, вторые, третьи со слезами на глазах и говорят: "Мы так хотим домой... Нам здесь хорошо, нас приняли, дали, гостеприимно все, в объятиях, но так хочется домой..." И плачут, плачут. Блин… Ты под таким влиянием возвращаешься домой… Мы сидим с Маринкой – волнение такое тоже, слезы какие-то на глазах. Набираем Петю Магу. Петя – уникальный человек. Мы с ним для военных и о войне написали столько песен... Очень много: шесть песен. И диктуем ему, что мы хотели бы увидеть. Все под диктовку мы сдали. Буквально через 30–40 минут – звонок из Испании сюда: "Не спите?" – "Не спим". Он нам диктует. И мне хочется сесть уже писать. Я читаю стихи и плачу. Ну как так можно расчувствовать? Потому что мне хочется домой. Я уже там 20 дней, в Испании. Не хочу я этой эспаньоловки.
Но нет инструмента... Мне инструмент на второй день... Наша куратор – украиночка, которая там долго живет, – говорит: "Я вам достаю сейчас. У моей знакомой есть инструмент старинный. Все нормально. Синтезатору 30 лет". Мы приехали туда, она говорит: "Даю вам, маэстро. Все, пишите". Сыграли – работает. Пока привезли в микроавтобусе к нам в комнату, он перестал играть. Уж и так, и сяк, и так, и сяк. Боже ты мой, что же делать?! А тут слова: "Я так хочу додому..." Я их мурлычу, но мне нужна гармония, мне нужен инструмент, дорогой. Гитары тоже нет. Что делать? Вызвали доктора. Доктор там копался два часа, наверное. Говорит: "Это старый инструмент. Если €1,8 тыс. вы заплатите... Надо матрицу здесь поменять". Я говорю: "€1,8 тыс., чтобы матрицу поменять? Спасибо, не надо". Он денег у нас не взял. И я такой расстроенный был... Страшно расстроен. Молился Богу. Затем подхожу, нажимаю кнопочку – загорается лампочка. Я нажимаю на кнопку – инструмент работает. Я помолился... Сел за инструмент, написал песню. Маринка: "Класс!" Сопли вытерла. "А можешь еще лучше? Ну давай два-три варианта. Ты чего?" Второй вариант, в стиле Высоцкого, я пишу. Она: "Никуда не годится". Хорошо. Пошел выпил. Не помню уже что. "Да. В таком стиле давай... Нет, никуда не годится". Три варианта я сделал. И в конце концов понял, что тот первый, который был – не нужно ничего выдумывать. И по телефону – я перезвонил Мазе, Толе – говорю: "Толя, ты где? Мне нужна оркестровка. Я сейчас тебе по телефону намурлыкаю, туда-сюда". Он мне говорит: "Я в Закарпатье. У меня инструмента нет. Но у меня есть какой-то маленький компьютер. Я на нем что-нибудь буду писать".
Как он писал, не знаю. Он писал. Сюда в студию мы переслали Саше, который у меня работает. Он сам, кстати, из Донецка. В 2014 году приехал сюда и так и остался. Прекрасный звукорежиссер из Донецка. Он это все припустил... Я не знаю: он просто ас, Илон Маск, наверное. Он выкрутил из всего, что было, сделал прекрасное сведение. Я записал голос у себя там ночью на простенький микрофон. Приехал наш знакомый музыкант, у которого был простенький микрофончик, компьютер. И из этого мы сделали песню. Так она и звучит по сей день. В клипе она так звучит. Невероятно. Синтезатор, микрофон самый элементарный – все было элементарно – и мы сделали такую песню. Которая, кстати, сейчас по рейтингу там, за границей... идет на первом месте. Я уже не знаю сколько: полтора года она идет. Побила все рекорды. Потому что песня "Я так хочу додому".
– Вы много делаете благотворительных концертов не только в Украине, но и в Европе, в Америке.
– Да, в Америке.
– Ну как оно?
– Ой, Америка… Это самый большой фестиваль. Он проходит ежегодно. Где собирается 5–7 тыс., съезжаются, гуляют, писанки продают, книги наши, музыка звучит... Они поддерживают украинскую культуру, традиции. Прекрасно. Общение. Я, Оксана Билозир, Бобул и Петя Мага с презентацией книги "Вірші з окопу". Это отлично. И помню, что нужно было открыть этот фестиваль. Американский гимн... Так нужно: все-таки на территории Америки. Поет их певица, солистка оперетты какой-то. Притом она как-то спела его непонятно, честно говоря. Опереточное звучание. Да. А организатор говорит: "Павел Николаевич, я вас очень прошу, спойте Гимн Украины". Я говорю: "Вы мне предлагаете за 10 минут до начала того фестиваля... 6 тыс. народа нашего сидят. Я знаю, что у вас есть фонограммка, минусовочка оркестровая. Говорю: "Так надо же распеваться". Надо – ми-ме-ма-мо-му! Надо. Это же тебе не "Каштани, каштани..." Это можно: "Каштани". А "Ще не вмерла України..." Бегом распевался, вышел – как дал... Такая гордость… Весь зал… Ну, стадион 6 тыс. с тобой поет… Мы собрали $140 тыс. с чем-то… Очень большие были пожертвования.
Но мне даже больше понравился второй концерт. Они устроили небольшой обед на 120 человек, где мы должны были петь и разыгрывать какие-то там призы, будем так говорить. Все нормально, пели. У меня был диск "Вуса-бренд". Он только вышел. У меня он был один. Я показал организатору – она говорит: "Давайте мы его сейчас разыграем за деньги... Только один. Только что вышел "Вуса-бренд": Павла Зиброва диск. Кто сколько?" Пошло: 500, 600, 700, 1 тыс., 1,5 тыс... Начали играть, сколько тот будет магнитоальбом. Одни девушки молодые: лет по 30 – они дошли до 1,5 тыс. Ну, в складчину, будем так говорить. Вот. И сбились с курса. Потому что одна тетя, которой 88 лет, украинка, привела всю свою семью с детьми, внуками. Она сказала "$1,8 тыс.". Она выиграла. И это значит право танца с Павлом Зибровым, фотография и диск. И мы с этой бабушкой потанцевали. Я так счастлив... $1,8 тыс. мы заработали. Мало того, уже Бобул закончил концерт, уже последняя песня, мы все стоим, а организатор говорит: "Павел, еще одна женщина хочет заплатить $500, чтобы вы спели "Червону руту" вместе с ней". Ну, короче, я еще...
– "Ти признайся мені..." (Смеется)
– Еще спели. Ну да, интересно, интересно.
– Что интересно: еще в 2014–2015 годах вы с Петром Магой написали и записали несколько песен о войне.
– "Поки будуть постріли, мама не засне", "Мамине безсоння"... Мы еще не чувствовали, что...
– Сейчас они иначе звучат.
– А они сейчас совсем по-другому слушаются, все эти песни. Сделали "Дівчата ЗСУ". Потому что Дианка говорит: "Папа, о ребятах военных ты пишешь, все нормально. 42 тыс. военнослужащих девушки, женщины. Что это, ты о них забыл?" Говорю: "Альо, Мага, просыпайся. Давай "Дівчата ЗСУ". Написали "Дівчата ЗСУ". Диана Павловна сделала клип. Запустили – прекрасно. И теперь мы приезжаем – девочки говорят: "Ой, спасибо, Павел Николаевич".
– А вы продолжаете писать песни военные?
– Ну а как же! Смотрите: вышел фильм "Шоста рота". Знаменитая шестая рота, которая молотит русню, колошматит. Очень известная. И к нам обратились ребята, написавшие песню. Под гитарку что-нибудь такое. И говорят: "Павел Николаевич, мы хотели бы, чтобы вы спели эту песню". Я послушал. Очень она простенькая. Я говорю: "А можем ли мы ее переделать?" – "Ну делайте что угодно. Только о шестой роте. Только чтобы те слова: кто там служит, какие-то там фамилии, которые мы брали, где мы наступали..." Я опять: "Петя Мага, слушай..." Свел их. Он всю информацию обработал. Мы работаем ночью. Петя мне в 0.00, в 1.00 звонит. Я в 2.00, в 3.00 сажусь в подвале у себя на даче. У меня студия там небольшая. И там пишешь песню. И она – главная песня в документальном фильме. Он уже вышел, кстати, на экраны. Главная песня: "Шоста рота". И приехали эти ребята из шестой роты к нам на запись этой песни. Знаете, тоже приятно. Опять же нам флаг привезли, подарки привезли оттуда. И ты видишь, что это боевые: вот они, вчера еще в окопах были под Бахмутом… (Поет песню "Шоста рота")…
– Вы еще коллаборации делаете, да?
– Ну…
– И "Мертві бджоли"...
– Ну и "Метелики" с Анной Тринчер.
– И KOLABA.
– И KOLABA. "Хрещатик" сделали. И "Душі криниця" – сделали с Андреем Кравченко.
– Нравится, да, коллаборации делать?
– Оно всегда интересно.
– Это новое, правда?
– Ну молодость – она же двигатель прогресса. Ты понимаешь, что иногда ты хочешь поспать, где-то чуть-чуть лень тебя берет, где-то ты устал: тебе уже не 20–30 лет. Хочется отдохнуть. Да? А молодость – она… У меня молодость – Диана. Она ведь у меня и музыкальный продюсер, она и СММщик, она у меня пиар-директор... У нее семь специальностей. Она всегда со мной на съемках.
– Это счастье ваше.
– Это мое счастье. Это мотиватор колоссальный. Она заставляет меня двигаться, меньше спать. Меньше спать. Она следит, какие камеры, как выставлен свет. Она может к дядькам подойти и сказать: "Нет, у папы такие носогубки. А тут вы что, не можете... А то светить не надо. Что это вы сзади светите? А ну переставьте все сюда камеры". Вот малая, малая, 26 лет, малая – она акула шоу-бизнеса уже. Акула. С ней считаются. Мне приятно, что и Михаил Михайлович... Сейчас она мастер-класс прочитала в Университете культуры и искусств: у нее была публика, у нее экраны работали. Что такое шоу-бизнес?
– Да-да-да.
– Она полтора часа прочитала, столько просмотрели, столько отзывов… Это большая ответственность. И она счастлива, она купается, она может поделиться. То есть она выросла. И мне очень… Я горжусь своей дочкой… (Поет)…
До войны было много половы в украинском шоу-бизнесе. А сейчас отделились зерна от той половы
– Вы еще до войны дружили с Иваром Калныньшем.
– Да.
– Вы общаетесь сейчас?
– Нет. К сожалению, хорошо, что ты сказал. Надо ему перезвонить. Я знаю, что он...
– Я с ним интервью сделал недавно.
– Он отрекся. Я смотрел.
– Да.
– Отрекся от всех этих постановок...
– Да-да-да. От россиян...
– От россиян. Молодец.
– Да.
– Я понимаю, что это шаг: колоссальный шаг, как и Вайкуле это сделала.
– Да.
– Так и Ивар сделал.
– Да. Вкусы слушателя – во время войны они как-то изменились или нет?
– О, до войны было много половы, я хочу сказать, в украинском шоу-бизнесе. Да и в российском. Но мы не будем говорить о российском. А сейчас отделились зерна от той половы. И на свет выходит...
– Настоящее.
– Настоящее, глубинное, такое, которое можно потрогать и на себя надеть. Вот это – истории. Это истории в поэзии, в постановках истории. Вот посмотрите, почему сейчас популярные у тех, кому 20 лет, стали старики, которых так называют, да? Акулы 90-х годов. Стали популярны. Степан Гига, Иво Бобул, Павел Зибров, Иван Попович, Оксана Билозир. Не будем перечислять. Нас приглашают. И притом публика, которая приходит на наши концерты, – более половины молодежи. Я просто в восторге. Куда ты не приезжаешь, больше половины – которым по 20, 25, 30 лет. Они знают песни и подпевают с тобой. Кричат, танцуют. Неистовство в зале просто.
– У вас есть прекрасные песни, написанные на русском языке. "Женщина любимая"...
– О… Кстати…
– Да.
– Кстати, хочу сказать, что мы просили всех знаменитых поэтов два года почти перевести на украинский язык "Женщину любимую". Пробовали. Ни черта не получалось. И я ужасно психовал. И буквально недавно Коля Щур, написавший стихи...
– Автор, да?
– Автор объявился. Он перезвонил мне буквально пару недель назад и говорит: "Павел Николаевич, слышал, что вы здесь всех просите, молите. Ну, я жив-здоров, я сделаю вам перевод на украинский". И сделал отлично просто!
– И как теперь?
– Все! Я сделал аранжировку: вчера закончили аранжировку.
– Новая?
– Да, новая аранжировка. Она в таком же стиле остается, но новая. Новые звуки – ясно. Толя Мандик мне это сделал. Сегодня мы еще в студии ее доделали немножко. Я так думаю, что на днях будем делать запись и сведение. И выдадим "Женщину любви" в украинском переводе. Это будет… Я обещаю. О!.. (Поет)
– Надо переводить тексты, написанные на русском языке, на украинский?
– Нет, ну а чего, если получается? Если получается, то надо.
– А если не получается?
– Так выбрасывай. Выбрасывай.
– Выбрасывать? Даже такие песни? Ну, у вас же, Боже...
– Знаете, что...
– "Ты та, которую..." – да?
– О, посвящение жене.
– Да.
– Да, красивая.
– Ну и что с ней? Выкинуть?
– Ну, не знаю, что делать. Это Бакуменко Сережа, кстати, написал.
– Ну прекрасная же песня.
– И кстати, Бакуменко Сережа – вот мы сейчас делаем запись, буквально перед записью я закончил песню, Сережа Бакуменко... "Мої ангели – моя сім’я". Была на русском языке написана, и я его попросил перевести на украинский – он говорит: "Нет". Он сам россиянин. Он говорит: "У меня не получится, Павел Николаевич, – попросите кого-нибудь". Опять же, мы сели: я, Диана, Марина, Петр Мага, – сделали перевод. Только записали буквально в студии – мы, может, и покажем кусочек, как мы сделали "Мої ангели – моя сім’я". Потому что сейчас очень важна, когда война, семья. Это... это ячеечка, на этом все держится. Есть семья крепкая, есть понимание...
– Мы еще коснемся семьи: это очень интересная тема. А я об украиноязычном комиксе у вас хочу спросить.
– О, блин! А я взял или не взял? Сейчас посмотрю. Вышел комикс, конечно... Когда ребята пришли ко мне и показали, какие они комиксы делают: на хорошем переплете, полиграфия...
– "Кіберкрай".
– Да, "Кіберкрай". Говорят: "Ну разрешите". – "А что нужно?" – "Ну, ваше согласие, что мы сделаем из вас героя музыкального такого". Отставного уже музыканта, который уже не занимается музыкой, а он занимается чем? Ну, типа агент 007: делает расследование. То есть такой агент СБУ, по-нашему. И получилось. И, честно говоря, работали круглый год. Это огромная работа. Толстая довольно-таки книжечка, полиграфия мелованная, цветная. Зибров то на мотоцикле, то он прыгает, там, с крыши, то на вертолете, то он стреляет, то он борется, то он ловит шпионов. Ну это классно. Оно интересно и детям, и взрослым. Вот когда была презентация в книжном магазине, я думал, ну, может, придут дети, там, по 8–10–15 лет. Пришли тети, пришли дяди, пришли военные. Я так удивился! И военным это интересно, блин.
– У вас такая импозантная внешность... Одни усы чего стоят!
– Усы – бренд.
Я бы хотел сыграть в кино героя-любовника
– Да, усы – бренд. Сам Бог велел сниматься в кино. И у вас уже есть несколько ролей.
– Небольших, юмористических...
– Ну, расскажите о ролях, а потом я скажу, чего бы я хотел.
– Ну да. А где это мы? "Інфоголік". "Інфоголік" был. Ну, это все тогда было: в той жизни, как говорится.
– "Продюсер".
– "Продюсер"… (Смеется) … Ой Боже ты мой!
– "Голова", "Прибулець" – да?
– "Голова", "Прибулець". Ну, что-то меня повсюду таскают... комедийного актера делают из Павла Зиброва. Нет, это мне нравится. Тем более...
– Я бы хотел, чтобы вас пригласил какой-нибудь режиссер классный...
– Настоящий.
– Настоящий режиссер в настоящее кино.
– Да, я бы с удовольствием снялся.
– Вы бы снялись?
– Снялся бы с удовольствием.
– А какую роль вы хотели бы сыграть?
– Героя-любовника.
– Класс.
– А почему нет?
– Класс.
– Ария "Мистер Икс". Я пел. И сейчас, кстати, перевел на украинский язык Александр Вратарев. Прекрасно перевел. Но она тут за 30 лет у меня сидит на русском: я ее пробую петь, там, потом думаю: "На концерте это точно я облажаюсь". Может, пультик нужно выносить?
– Да.
– Да-да-да. Пультик надо ставить и с пультика так вживую петь. Потому что здесь оно в подкорке за 30 лет стоит – не разрешает. А лажать на сцене, не знать слова – это позор для меня.
Кстати, Муслим Магомаев... кстати, у него было – ты ведь помнишь, да? – почему он еще ушел со сцены. Он забывал тексты своих песен. Он знал музыку прекрасно, а с текстами у него была проблема.
– Ну, я много с ним общался и приглашал на концерты даже к нам.
– Я был.
– Да-да. Помните, какой концерт прекрасный был, да? Он не забывал, нет. Нормально все было.
– Ну, здесь слава Богу еще. Я имею в виду сольные концерты.
– Он гений был. Гений был вообще.
– Гений. Да-да. И перевод у меня есть "Синяя вечность". Коля Щур, когда сделал мне "Женщину любимую", он мне звонит и говорит: "Павел Николаевич, вы так как-то оговорились, что сожалеете о двух вещах: "Женщина любимая" и Магомаева "Синяя вечность", "О море, море...". Я говорю: "Да". 30 минут. Через 30 минут он мне выслал вот такой перевод!
– И вы помните эту песню?
– Я ее не помню, потому что он мне выслал – у меня, там, на телефоне есть. Это было бувально пару дней. Еще нужно сделать оркестровочку, нужно подготовиться, спеть. Потому что я 20 лет или 30 пел на русском языке "О море, море".
– Вы красиво пели.
– Теперь мне же надо красиво... У нас приходили на всех концертах военные, дети, взрослые...
– Это же Муслим сам музыку написал.
– Муслим. Гениальный Муслим.
– Да.
– Так что скоро будет на украинском языке "Синяя вечность". Ну, много будет премьер интересных.
– Вы сказали, что хотели бы сыграть роль героя-любовника.
– Да. А что? Мистера Икс.
Моя первая жена уехала в Канаду. Но ее лицо я не помню
– И пора расспросить вас о вашей семье. Первая жена у вас была. Не сложилось что-то?
– Ой, вот я хочу вспомнить ее лицо – и не могу.
– Я думал "найти". Нет?
– Ну, она сейчас в Канаде. Я знаю, что она в Канаде, уехала туда. Но я ее лица не помню. Мне стыдно. Это было 37–40 лет назад: когда мы развелись. Это была студенческая любовь, красивая, все хорошо. Да. Ну, так получилось, что она нашла другое счастье и с тем счастьем живет по сей день.
– И это ваше счастье – что она нашла другое счастье.
– Другое счастье. Спасибо тебе, Танечка Самофалова. Ты нашла свое счастье и живешь с ним 40 лет. Я нашел свою Маринку, и с Маринкой у меня совсем другое...
– А она играла или пела?
– Она пианистка. Она музыкант консерватории.
– Как вы нашли Марину?
– Марину...
– Или как Марина нашла вас?
– Ну, это был Союз промышленников и предпринимателей.
– Да.
– УСПП. Она работала советником по внешнеэкономическим вопросам. Такая достаточно должность у нее... козырная была. И меня пригласили сделать небольшой концерт.
– Это какой год?
– Ну, это 29 лет назад.
– Да. 94-й.
– 94-й.
– 95-й, может.
– Нет, 94-й. И вот я с гитарочкой пришел к ним в зал и сижу, жду. Они там подписывали какие-то документы между профсоюзами и между...
– Это на Крещатике?
– На Крещатике, да. Их профсоюзы с кем-то подписывали какой-то документ, сидело там человек 200 в зале, два микрофончика, у меня гитара. Еще тогда флешек не было… (Смеются) … С гитаркой, да. И я жду, пока его подпишут они, эти документы. Одно место свободно было в самом заднем ряду. И я так сел и жду. И вижу: барышня такая сидит. Такая: ножки, глазки, ножки, фигурка... Эх, какая красота! И духи такие! Духи французские, блин! И посмотрел: и челочка, и одета с иголочки...
– То, что нужно.
– То, что нужно. Тьох-тьох-тьох-тьох! Вить-вить-вить, тьох-тьох-тьох, ай-я-я, ох-ох-ох! Да, спел. И потом – фуршетик. Ясно, что начальство пригласило. А вижу: на этом небольшом фуршетике она тоже с бокальчиком ходит так. Вот я дал ей визитную карточку. Тогда у меня был календарик. Календарики тогда были очень модными, а с другой стороны – морда лица. Фабрика "Киянка". Я был в свитере фабрики "Киянка". И они мне сделали календариков 10 тыс. штук, чтобы я их раздавал. Ну, так я ей телефончик написал.
– 10 тыс. девушек получили эти календарики.
– Да, написал. Вот девочкам и раздавал. Я тогда был свободный парень: первый брак у меня уже закончился пять лет или даже больше. Больше! У меня был отрезок девять лет, вот. И на крючок я попался. Вот так. Крючок. Хап! И она меня взяла. И я так рад. Думаю: "Боже, я попался!". Где-то в другом месте тогда был бы, в кого влюбился или влетел бы, залетел бы – я не знаю...
– Я еще помню эту песню "Марина, Марина, любов моя єдина, тебе чекав я довгих 10 літ".
– "10 літ". Так я 10 лет... ну девять лет. Там я...
– "Якщо мене кохаєш ти, Марина..."
– "Тоді знайшов я своє щастя на землі". Дима, ну ты, я вижу, цитируешь все мои песни, блин, а?
– Да я фанат творчества Павла Зиброва. Да.
– Блин, как приятно… Я очень благодарен. И тогда, кстати, мы сделали, 29 лет назад, первый клип на "Кодак". Это на "Свеме" нашей, советской "Свеме", кино. А пленка "Кодак". Это…
– Там пляж был, солнце – да?
– Это была… киностудия Довженко. Это была зима, отопления не было. Свет давали по столько. Отопления не было. И мы налили воду – воду! – сделали что-то типа моря из такой... ну, короче, бассейн...
– "Знаю я сніги і хуртовини" – да?
– Да. Это ужас. Мы потратили тогда – я не помню – $25 тыс. на этот клип.
– Это любовь.
– Это сумасшедшие какие-то деньги. Чтобы Марине... Маринка в первый раз в шляпке снялась. И пошло… (Поет)
– За что вы ее любите столько лет?
– Ой, сказать, за что я ее люблю, – я даже не могу сказать за что. Если ты знаешь, за что ты любишь, значит, ты не любишь.
– Ну, 29 лет – это много.
– Да, да. Я люблю за очки, там, за ножки, за грудки. Ну, умеет готовить. Это все... это все – чепуха. Здесь ты просто любишь и не можешь объяснить, за что. Как начинаешь объяснять – значит, скажет: "Что-то мало ты пальчиков загнул, за что ты меня любишь". Это глыба, которая сделала Павла Зиброва. Не было бы Марины...
– Она сделала Павла Зиброва.
– Она сделала. Она. Формирует женщина. Очень многое формирует женщина, вот. Тем более творческого человека. Я ведь неорганизованный, я творческий человек. Ты понимаешь, да? Вот многое что-то такое. А она так: "Раз, будем делать то, будем писать то, будем снимать то". Ты посмотри, сколько концертов я сделал во Дворце культуры "Украина".
– Прекрасно.
– Под 8 Марта у меня было 40, 41, 42, 43, 44, 45 лет – подряд пять лет мы до 8 Марта делали концерты. Сейчас команды набирают. Тогда команда была. Марина Владимировна – режиссер, постановщик, сценарист. Мой брат, слава Богу, дембельнулся из ансамбля песни и танца: закончил – пошел на дембель. Мне помогал чисто организационно. Ну, слава Богу, что это песни, да... Это у меня и балет, и оркестр, и балетмейстер, там и студии работали. Но все равно она отвечала. Дворец культуры "Украина" – только зайти – и эти все... дополнительный свет, декорации... Декорации по $20 тыс., $18 тыс. мы делали. Фонтаны, машины у нас там были. Что там у нас еще? Не помню. Самолет у нас открывался, сопло – и оттуда получалось.
На работе какие-нибудь заводить шашни – ну, это смешно. Это все видно
– Балет. А со стороны Марины ревность к вам была?
– Конечно, однозначно. Я говорю: "Это девочка хорошая, растяжка прекрасная, эта по росту подходит". Она так: "Да-да. Нет". Я говорю: "Чего нет? Это классная". – "Нет-нет, у нее глаза такие: смотрят на тебя". Я уже вижу, что ого... "Нет-нет-нет, девочка, до свидания". "Кто вы по гороскопу? А, нет-нет, вы не подходите нам".
– (Смеется)…
– Или бэк-вокалисток она так же...
– Скандалы были?
– Нет. Что самое интересное – что нет.
– На почве ревности...
– Я ее слушался в этом плане. И на работе – нет-нет-нет – вы что? Ну, на работе какие-нибудь заводить шашни – ну, это смешно. Это все видно.
– А не на работе?
– Нельзя говорить такие вещи. Что на работе? У меня был миллион поклонниц. Вы что? Кого обделить сейчас?
– И не 1 млн.
– И не 1 млн. И я хочу сказать, что у меня одна поклонница лезла на четвертый этаж в Виннице и чуть не убилась. В отеле. Да? В отеле лезет...
– "Южный Буг"?
– Да! Да, "Южный Буг". И сзади рима такая, которая... уж такая поломанная, ржавчина на ней. Но слава Богу, виноградники. Я на четвертом этаже, меня закрывают. И сидит администратор, чтоб никого не пропускать. Потому что по два – три концерта в день. В пятницу – два, в субботу – три, в воскресенье – три. И чес... такой чес. Ну живьем, как ты понимаешь.
– Да-да-да.
– Да. И дождь, ветер... Боже, тогда слышу, кто-то: ду-ду-ду – в двери балкона. "Кто там?" Балкон открываю: мокрая стоит девочка.
– Красивая?
– Мокрая, красивая… Ну, она мокрая. Там не видно, что… Просто у нее ключ. Ты понимаешь? Вот так выкручивай. Да. Две гвоздики во рту, потому что третью где-то потеряла. Но две. Я думаю: так, выбросим эти две, потому что это намек на что-то. Так, возьмем... Бутылка шампанского в руках. Слава Богу, не разбила. Поцарапанная и мокрая. Она залезла по этой гнилой трубе...
– Что было дальше?
– Что было дальше? Я ее обогрел, конечно. Я ее обогрел. Но это был золотой период между 26 и 35. Это девять лет. Я искал Марину 10 лет – да? Когда моя Марина... Вот я был еще холостой. И мой период окончился знакомством с Мариной Владимировной. Холостяка выдавили из меня просто так.
– Отношения с Мариной во время войны изменились? Все же у многих я вижу это. Меняются отношения из-за войны. У вас как?
– Нет, мы вместе были. Были здесь, были в Испании, переехали полностью за город – там уже постоянно живем, на даче. У нас есть собака, овчарка. С нами Дианочка живет. В принципе не знаю. Мы больше стали общаться просто. Просто мы больше на кухне начали проводить время. Я имею в виду, не за плитой, там, готовкой чего-то, а вот это называется чаепитием. Много чая пьем. Много чая пьем, пирожки едим. Но нам уютно, нам радушно, тепло. И нужно говорить. Надо говорить, говорить, говорить, говорить. Все. Без того, что ты обиделся и сидишь дуешься. У нас такого нет и не может быть. Ну, мало, ты будешь дуться, там, сутки или больше... Что ты там, повесишься? Сделаешь ли какие-нибудь необдуманные уступки? В нашей жизни, мне кажется, ничего не изменилось, мы еще ближе стали, друг друга ценить стали. Ценить. Ценить друг друга.
– Диана – единственная ваша дочь?
– Да. Один ребенок от второго брака. Как она говорит. "Я – единственный ребенок от второго брака".
– Не хотелось никогда иметь еще детей?
– Диана сказала: "Я никого не потерплю рядом".
– (Смеется)…
– "Это все мое. Вся любовь мне", – как она говорила. Нет, как-то дело в том, что как раз такой период, золотой расцвет творчества моего пошел. Театр песни Зиброва. Гастроли. Столько концертов у меня было, сколько ты хочешь. Ты хочешь 20 – 20. Хочешь – 30. И мы уезжали, там по 20 человек: наша бригада – свой автобус, своя аппаратура, своя сцена передвижная такая, восемь на восемь. День города, день химика, день того, второго, третьего, десятого. Когда? Кто будет заниматься ребенком? Слава Богу, была у нас няня, которая вот занималась Дианочкой, помогала, потому что Марина ездила со мной постоянно на гастролях. Это какая-то кочевная жизнь. Это невозможно.
– У вас усадьба есть: огромная ваша гордость – сад и огород.
– Да.
– Вы любите этим заниматься?
– Я без этого жить не могу, честно. Честно.
– Вот вы сами этим занимаетесь?
– Этим я занимаюсь. Я парень из села.
– И я смотрю на ваши руки сразу.
– Нормально. Это руки контрабасиста. Нормальные такие.
– (Смеется)…
– Лопату можем держать, кирку, пилку, вилы. Нормально. Ведра носим. Я отдыхаю. Все думают, что я там физически сильно работаю. Нет, это отдых. Это переключение от того, где я там: на облачках. А здесь ты с природой говоришь. Ты вышел, посмотрел на птиц, там белочки... У меня столько белок! Потому что у меня и орехов многое растет: они там таскают. У меня выдры плавают по воде. Мы запустили рыбу и африканского сома.
– Ого!
– Ну, кроме, да… там карп, там все… Это все ясно. Щука – это все. Окунь. Ну, еще и африканское есть, вот. Такое мясо у него нежное! Кишок практически нет. Блин, и вот так ты забрасываешь, а осенью вот такого вынимаешь. Ну, это просто прелесть. Мы с сыном, с Сашей, это от первого брака у Маринки, он приезжает к нам летом… Он живет со своей семьей, он рыбак страшный...
И ты подрезаешь, прививаешь деревья, ты с ними разговариваешь, ты получаешь кайф от этого. Оно тебя слушается, на другой день ты посмотрел, привилось ли оно... Ой, не привилось. Надо подлить, надо еще каких-то таблеток ему дать, чтобы оно... взрыхлить, надо еще как-нибудь коровяка достать. Я уже в этом профессионал – меня уже дяди знают, тети знают. Мы с ними созваниваемся, как лучше. Маринка – по цветам. У нее полно цветов: она этим занимается, она этим живет. Так у каждого свое хозяйство есть. Она не влезает в мой огород, мой сад, я не влезаю в ее гербарии эти все. У Дианки – свои, комнатные цветы. У нас очень много цветов на даче.
– Сколько бы мы ни говорили сегодня о творчестве, об искусстве, песнях, о жизни, о детстве, родителях, учебе, все равно мысленно возвращаемся каждый день, много раз в день – до войны.
– Да.
– Потому что от этого зависит наше будущее. Зависит вообще, будет ли у нас это будущее. Что вы думаете, когда кончится война и как она закончится?
– Когда закончится – Господь Бог знает. И наши Вооруженные силы. Вот нужно у этих ребят спросить. Ой, не знаю. Хочется, чтобы оно скорее было. Я понимаю, что скорее оно не очень получается, потому что заминировали очень много, гады. Когда мы не могли по определенным причинам... не было у нас столько оружия, сколько нужно было того оружия, чтобы пойти в контрнаступление, мы пропустили эти два месяца, и они с дотами, минами это все сделали – и такая небольшая остановка. Очень надеемся на самолеты. Очень надеемся, что весной они будут и нам легче будет преодолевать все эти препятствия. То, что мы их выгоним – это однозначно. Столько веры в этих людей, с которыми мы встречаемся постоянно. Я думаю, и ты с ними встречаешься постоянно...
– Да.
– Те ребята, которые взяли оружие и воюют, которые не только на передовой воюют, но и в тылу все делают для того – столько сил, столько у них эмоций, столько злости на врага! И они борются за свою землю, за своих родных, своих близких, тех, кого уже нет. И, безусловно, не простят. Наш народ просто не простит. И нельзя так сделать и сказать: "Все, мы сейчас закрываемся, переговоры – там, где они остались, пусть они остаются. Мы как-то будем жить, сами будем еще как-то строиться..." Нет, надо забрать у них золотовалютные запасы. Дай Бог, чтобы помогли нам Европа и Америка почистить их, там, 300–400 млрд на восстановление. На восстановление. Отстроим. Силы у нас есть, есть вдохновение. У меня уже песня готовится с Рыбчинским за победу. "Україна зоряна, Україна райдужна", – так она будет начинаться. Уже есть слова, пишет Рыбчинский.
– Вы оптимист.
– Да вы что! Я знаю.
– То есть силы у нас есть.
– Есть.
– А еще у нас есть и язык, и еще у нас есть и воля. И этой песней я очень вас попрошу окончить наш разговор.
– Давай, я с удовольствием включу инструмент и эту песню сегодня подарю всем, кто нас смотрел и слушал… (Поет)
