Режиссер Лавренчук: Когда ты находишься в логове врага, как Шарапов у Горбатого, тебе говорят: "Хохлы нас убивают". А ты должен молчать или объяснять что-то этим людям. Я понял, что предаю что-то G

Театральный режиссер Евгений Лавренчук стал первым лауреатом государственной театральной премии Украины имени Леся Курбаса за оперную постановку (La Traviata), лауреат ІІІ Всеукраинского театрального фестиваля-премии "ГРА". Он соучредитель Польского театра в Москве (2003), основатель Школы театрального искусства, ученик покойного режиссера Романа Виктюка. Интервью с Лавренчуком было записано за день до смерти его учителя. 

Фото предоставлено Евгением Лавренчуком

– Евгений, вы родились во Львове, учились в Москве, жили в Варшаве, Вроцлаве, Тель-Авиве, работаете в Одессе, бываете часто в Киеве. В каком городе вам, как человеку культуры, наиболее комфортно жить?

– Я не считаю себя культурным человеком, как вы сказали в вопросе.

– Я сказала "культуры"…

– О, тем более! Я не считаю себя человеком культуры. Это очень важная и принципиальная моя позиция. Я ненавижу слово "культура". И считаю, что все самое плохое, что происходит в искусстве, из-за культуры. Культура – это узаконенное законсервированное искусство. Часто в мещанском и масс-медиальном сознании искусство и культура имеют знак равенства. Но, если посмотреть в корень, культура – это не родная сестра искусства, а главный его враг. Искусство – это энергия творчества. А творчество – это всегда дрожащие тоненькие ручки, и единственное, что у них есть, – это собственное безумие поэта и художника, который находит инструмент, чтобы свое безумие реализовать. А культура только спит и видит, чтобы это все умерло, как присвоить себе, назвать "измы", дать премии, звания, но боится развития. Культура тайно помышляет о смерти творчества.

– Но Национальная опера подчиняется Министерству культуры…

– Министерство культуры должно заниматься менеджментом. Но и Опера – не оплот рождения творчества. Ощущает ли идущий по улице человек, глядя на Оперу, что там рождается искусство? Нет. Это как братская могила, дворец культуры. А проходите мимо подвала, из которого доносятся голоса, какие-то люди что-то там делают… Там есть чистое творчество. И если соединить два потока энергии, было бы замечательно. Я это и пытаюсь делать.

А легче всего мне дышится в Тель-Авиве. Это город, который полюбил меня с первых секунд пребывания там. С остальными нам друг друга надо было завоевывать. Мегаполисы создают люди. Вот Львов – он и без людей – Львов. А Киев без людей – не Киев, и Варшава без людей – не Варшава. А ее я терпеть не мог, но часто бывал там, и полюбил в итоге, но андеграундную. Теперь Варшава – это город, в котором живут мои друзья.

Я никогда не любил Одессу. Когда работал в Одессе постановщиком в драматическом театре, приезжал раз в год, и мне казалось, что там все не умеют работать. Шутят, на расслабоне. Одесса была не та, которую я знаю из рассказов моей бабушки (ее родители из Одессы). Тот космический юмор меня всегда привлекал. Но в современной Одессе я его не находил. Те все евреи, которые его создавали, уехали или поумирали. Остался миф. Космос из коммунальной квартиры ушел, а коммунальная квартира осталась. И меня это очень душило. Я всегда плакался сестре, с которой очень близок, что, как на ссылку, ездил в эту Одессу! Когда у меня что-то не получалось, сестра даже говорила: "Ты бы еще в Одессу поехал это реализовывать!"

Но за последние четыре – пять лет Одесса очень изменилась. Там возникло то, что называется, попытками золотой молодежи реализоваться. Ушла та коммуналка и, слава богу, мы отошли от мифа одесского коммунального дворика. Теперь Одесса начинает приобретать новые смыслы.

– Многие наоборот плачутся, что колорит, дворики пропадают.

– Слава богу, что пропадают. Дворики никуда не денутся. Но их уже эксплуатировали люди, которые к этому колориту не имеют никакого отношения. Когда веночки надевают герои [Сергея] Параджанова – это одно, а когда это делает [Михаил] Поплавский – это другое. Тут разница есть.

Фото предоставлено Евгением Лавренчуком

– Вы в одном из интервью говорили, что театр – это вульгарное искусство, поскольку очень доступное. Опера всегда была элитарным искусством. Должна ли она таковым оставаться?

– Да, опера – это жанр больших императоров и больших коммунистов. Но начнем со слова "должна" – оно в моем списке запрещенных слов. Никто никому ничего не должен. И да, и нет – нет однозначного ответа. Пусть расцветают все цветы под солнцем. Какой есть художник – пусть так и делает. Зачем его засовывать в какие-то рамки? Лично для меня опера – это элитарный жанр. И я считаю, что он не должен становиться доступным. Я балансирую на двух полюсах. Опера – элитарный жанр, и она должна таковой оставаться. Мне не нужно, чтобы люди меня поняли. Когда мне говорят: "Мы не поняли", чхал я на ваше понимание! Я занимаюсь своим делом. Понимание – это не моя работа. Я занимаюсь структурным разбором партитуры, тонально-тембральной драматургии, то есть вещами, которые вообще никому не нужны. И если я буду думать о том, кто что как поймет, я сойду с ума. И никогда не буду опускаться до этого. Но, в то же время, у меня есть хобби – продюсирование. Я обожаю бумажки, работу с цифрами, проектами, со сметами. Обожаю запаковывать свои идеи в проекты. Я думаю, как, не опуская планки, сделать так, чтобы о тебе говорили. И я понял, что люди говорят или не говорят про культурный продукт не потому, что он хороший или плохой. Сейчас приходишь в книжный магазин, и все покупают книжку Вахтанга Кипиани ("Справа Василя Стуса. Збірка документів з архіву колишнього КДБ УРСР". – "ГОРДОН"). А рядом лежат книги [Василия] Стуса. Кому до них есть дело? То, что спрашивают книгу Вахтанга Кипиани, не говорит о ней ни хорошо, ни плохо. Это говорит о параллельном процессе, происходящем вокруг этой книги.

– А что это говорит о людях, которые ее покупают?

– Ничего. Всегда были люди, падкие на сенсации. Не приходится говорить о тезаурусе Вахтанга Кипиани, какой-то лексике, построении композиции. Это не важно. И это не говорит о том, какой он писатель: хороший или скверный. Так же и то, как воспринимают люди мои постановки, не говорит, какой я режиссер: хороший или плохой. А в том, как произведение "запаковать", я демократ. Еще не было такого, чтобы вся Одесса была увешана рекламой "Травиаты"! Прямо как предвыборная агитация. Мы это сделали с помощью фонда Одесской национальной оперы, который я основал два с половиной года назад. У Одесской оперы есть деньги, это не бедный театр, хорошо зарабатывает, благодаря правильным действиям дирекции, но законодательство несовершенно. Имея много денег, тратить мы их особо не можем, как и привлечь специалистов по пиару. В то же время, есть дурные статьи расходов. Это признают все. Но никто не может это изменить. Могу этим заняться! Основывая фонд, я надеялся, что можно будет приобщать внебюджетные средства, которыми будет возможность свободно распоряжаться. Получив грант, мы кинули его на рекламу "Травиаты". Вот вам баланс: мы не переодеваем никого в джинсы, не исполняем рэп, а при этом делаем все, чтобы двери были открыты и максимальное количество людей вошло. Но, обращаясь к внутреннему художнику внутри меня, скажу себе: если люди не придут, не купят билеты или им не понравится, я отвечу: "Что ж". Но ничего менять не буду.

– Вы сказали, что в джинсы никого не переодеваете. Но оперу "Запорожец за Дунаем" планируете перенести в современность? Вы рассказывали, что в постановке будут задействованы декорации в виде комиксов, неоновые цвета…

– Там происходит заигрывание с украинским знаком. Я всегда теряюсь, когда вопрос заходит об эпохе. Что есть время? (Улыбается.). Мой бухгалтер в прошлом, Татьяна Александровна, которая живет в Москве, сказала как-то мне: "А я заметила, все ваши спектакли вневременные". И она же сказала, что я продолжатель традиций режиссеров Параджанова и Пазолини. Если взять фильмы Пазолини "Медея" или "Царь Эдип", там, конечно, историзм. Никто не ходит в джинсах. Но если всмотреться, то такого, как показано там, никогда не было. Не было никогда таких кокошников с пупсами пластиковыми, как у Марии Каллас в "Медее". Если смотреть Параджанова, – ну, этника, вышиванки, Карпаты, Прикарпатье. Но, если всмотреться в то, какая вышивка, какие венки, это вам ничего не скажет. Это такой миф о чем-то. Мне очень нравится эстетика арт-деко и начала 1920-х годов. В любом спектакле у меня будет элемент этой эпохи. Мне кажется, я оттуда, но также я понимаю, что ничего не бывает, никакого дизайна, без XIX века. Это золотое сечение всего. Элемент оттуда обязателен. В дизайне важно присутствие трех направлений. Представьте себе: если взять ампирное кресло или золотое, рококо, Людовик XIV, и поставить его на шкуру леопардовую. Рядом – торшер из 1950-х годов, сзади повесить картину авангардную супрематическую, и все это во фьюжн-пространстве. Все это сразу работает!

– Леопард и золото. Мне сразу Версаче вспомнился.

– Правильно, но у Версаче не было бы супремата. А возьмите ампирное кресло, шкуру леопарда, и поместите в Версаль. Это будет масло масляное. Это не будет дизайн, а будет музей. Как палатка на три стороны расстегивается: x, y, z, так же и любая дизайнерская идея состоится, если имеет трех адресатов. Для сегодняшнего человека ориентир XIX века непоколебим. Пусть у меня в спектакле будут каблуки квадратные из 1940-х годов, какие-то пиджаки невероятные, бижутерия, но всегда будет нечто из XIX века. Музыка Шопена все это обрамляет… И сразу будет высота! Но это для меня. Я не говорю, что для всех. И в "Запорожце за Дунаем" есть комиксы. Но кто сказал, что это стилистика сегодняшняя? Они были и в ГДР, и раньше. И в XIX веке были комиксы. Да, цвета в постановке очень современные, но там будут западноукраинские узоры.

– В Одесской опере будет идти "Запорожец за Дунаем" только в таком варианте?

– Да.

– Уже классического не будет?

– Нет. Этот вариант и станет классическим.

Фото предоставлено Евгением Лавренчуком

– А вы сталкивались с критикой в связи с тем, что заменяете традиционные постановки новаторскими?

– Вы что, постоянно! Я устал, мне надоело. Я все это уже слышал. Эти паттерны, эти шаблоны. Мне было забавно наблюдать за критиками еще с 16 лет. У них есть некоторые этапы. "Что он вякает? Еще ничего не поставил! Пусть спектакль поставит – посмотрим". Поставил. "И что? Пройдет два раза, никому это не надо, это такая фигня! Вот обосрался!" Спектакль идет в театре. "Не, ну понятно, людям нравится, они ходят, аншлаги. Вы бы еще наркоту продавали в зале!" Потом губернатор дает квартиры, получаем премии "Золотая маска". Реакция: "Не, ну понятно, с таким пиаром. Это, конечно, уровень. Посмотрим, что он еще поставит", затем: "Ну, это стабильно хорошо". Потом меня, как правило, выгоняют. И все по новой.

– Вам было обидно, а потом выработали иммунитет?

– Нет. Я все время следил. Это как сегодня политический разговор про Крым или Донбасс. Уже все знают контраргументы других людей. Или, например, однополая любовь. И начинается… "Ну, это нормально" – "Но в Библии написано" – "Подождите, в Библии еще другое написано" – "А Чайковский?" – "Ну что вы равняетесь?" и так далее. Все изучили. Надоело. Почему сегодня никто не возмущается уже афише "Травиаты"? А что там было! Развал, раскол и смерть. Где эти люди, которые говорили, что я ничего не имею права делать в театре, потому что не профессиональный человек? Когда мне дали премию Леся Курбаса – впервые в истории за оперный спектакль, все почему-то притихли. Я могу за них говорить критические аргументы, а на них– контраргументы. Я в детстве так играл в шахматы сам с собой. Но по-честному.

– В связи с критикой спектакля "Анна Каренина" в РФ вы даже дошли до судебного разбирательства…

– Я подал в суд за клевету. Этот спектакль шел в Томске два года с бешеными аншлагами, он получил все "Золотые маски". Резонанс был по всей России. Виктюк приезжал с комиссией смотреть спектакль. Мы за этот спектакль две квартиры выиграли. И два года в репертуаре – это много для драмтеатра. А в главной роли был начальник департамента по культуре Томской области Андрей Кузичкин. Это я так придумал. Мне нужен был не актер, а персонаж – человек с противным визгливым голосом, с усиками, и которого бы все не любили. Я долго искал персонажа, увидел Кузичкина и понял: "Вот кто Каренин". Он играл, а потом начались выборы. И под него начали копать: "О, начальник департамента, и в спектакле играет. Имеет ли право?". Я говорю: "Это я позвал его". Возникли вопросы: "А что это за режиссер? А что у него в "Карениной"? Да это же надругательство над классикой!". И началось. Это было еще до запрета кулябинского "Тангейзера" (спектакль режиссера Тимофея Кулябина. – "ГОРДОН"). Я был первый, кого запретили. И вот они давай: "Говорят, там все на унитазах сидят, а Каренина – на гинекологическом кресле распинают". Спектакль начали закрывать и запрещать. Какие-то фото показывали не из моего спектакля. Говорили: "Ничего, что не ваши, вам явно такая эстетика нравится!" И все стали вдруг православными и оскорбились. Начали на меня гнать, переходя на личности. Некий совет старейшин с православным и патриотическим привкусом начал заявлять, что этому режиссеру здесь не место. Мне надоело это все дело. И я подал на них в суд. Но, поскольку этот совет старейшин находился при мэрии, я, подавая в суд на них, косвенно подал на мэрию Томска. Естественно, суды там коррумпированные. Это как если у нас какой-то режиссер на Кличко в суд подаст. И кто там выиграет? А в суд я подавал за клевету. Дело было однозначно выигрышное. Но меня в российской прессе выставили так, как будто это на меня в суд подали! Спектакль запретили. Но я сделал телеверсию. А недавно, уже во время карантина, из Томска возникла инициатива показать ее. Я отправил им запись. И уже через день пришел ответ: "Вы не поверите, нам запретили "Анну Каренину" показывать". Запретили негласно, как всегда это делается в России. Они побоялись, что снова всколыхнется конфликт. Но мы показали телеверсию в Украине на цифровой платформе.

– Скандал с "Анной Карениной" повлиял на продолжение вашей карьеры в России?

– Нет. Я нигде не устраивался в России на работу, все делал сам. Основал Польский театр, приглашал только тех, кого хотел. За все время не взял из России ни копейки денег. Все брал из Евросоюза и Польши. Я был неуязвим. На меня не давили. Я уехал, исходя из политической позиции. И сегодня не могу нарадоваться этому. Есть большое искушение остаться, когда у тебя все хорошо: свой бизнес, трехкомнатная квартира на Чистых прудах, своя школа театральная, свои люди, которых я люблю до сих пор.

– Ваша школа изначально в Москве была основана?

– Да. Сейчас все наработки перенесены в Одессу. Филиалы будут во Львове и Киеве.

Фото предоставлено Евгением Лавренчуком

– С Виктюком поддерживаете общение (интервью было записано до смерти режиссера. Виктюк скончался 17 ноября 2020 года. – "ГОРДОН")?

– Виктюк сейчас в реанимации. У него целый букет проблем. Это большая для меня боль. Я не могу с ним видеться. Он не приезжает уже семь лет в Украину, а я не могу поехать в Россию. Он, как человек публичный и честный, в последнее время перестал давать интервью. Человек, который давал в день по семь интервью! Но он не из тех, кто может говорить и вашим, и нашим. В России он может лишиться театра. Сам он этого не боится. В Украине ему дадут театр. Но есть люди, которые без него осиротеют. Он не может подставлять их. А из России я уезжал тайно, потому что знал, что на меня будут давить и уговаривать остаться.

– А как все-таки решили уехать?

– Невозможно находиться в стране, которая убивает твоих братьев. Я плачу налоги там, и, получается, поддерживаю… Я переехал в Украину в 2014 году.

– То, что происходит на востоке Украины, болезненно для вас, вы близко к сердцу это воспринимаете?

– Война – это страшно. Страшно, когда умирают люди с обеих сторон. Сейчас мне не очень-то больно. Я не говорю, что равнодушен к этим вопросам, но боль – это очень сильное чувство. Но не болит, поскольку я не обязан внутри себя находить компромиссы в связи с происходящим. Существует четкая экспозиция: есть моя страна, есть враг. Все. Точка. Мне с этим комфортно. Враг – он плохой, война – на войне умирают люди. Есть допустимое зло. Но когда ты находишься в логове врага, как Шарапов у Горбатого, тебе говорят: "Хохлы нас убивают". А ты должен молчать или объяснять что-то этим людям. Я понял, что предаю что-то. Никогда патриотизм не был моей сильной стороной, но вынуждение занять какую-то позицию, а она у меня есть… Это пошло. Я не могу представить, что был бы ватником, но и объяснять что-то там – это пошло. Я бы напоминал дурачка из Украины, которого чпокают у [Ольги] Скабеевой, а он выглядит, как идиот. Есть система, которая сделает так, что ты будешь выглядеть, как идиот. У них нет мнения. Есть четкая установка. И когда я видел, как близкие мне люди, которых я люблю, рассуждают про Украину, бандеровцев, распятия… Сколько можно? Я что, борец с фейками? Был бы таким [Алексеем] Навальным в искусстве. Не хочу. Мне это претит.

– А когда в РФ узнали о вашем переезде, как отреагировали? В частности, Виктюк?

– Узнали через час! Я еще три года мыслями жил в Москве, потому что работал там. Не мог сразу закрыть театр, школу, были свои финансовые обязательства. Виктюк не знал, что я уезжаю. Потом, когда я некоторое время в Тель-Авиве жил, мы с ним там встречались. А теперь не знаю вообще, увидимся или нет. Это для меня больная тема. Я бы все отдал, чтобы с ним встретиться. Я поеду к нему куда угодно, за исключением России. Но не знаю, поедет ли он куда-то.

– А что именно с ним сейчас? С какими болезнями он борется?

– Онкология, инсульт, COVID-19. Три вместе. Одно усиливает другое. Он очень сильно сдал. На него еще пять лет назад нельзя было сказать "старик". Он инсульт пережил на ногах, бегал, репетировал. Летал на самолете. Это все дало резкий сбой.

Фото предоставлено Евгением Лавренчуком

– С кем-то из коллег, которые поддержали аннексию Крыма, общаетесь или пришлось разорвать связь?

– Таких нет. Все мои друзья правильной политической ориентации. Единственный момент был неоднозначный с Еленой Васильевной Образцовой. Но ее телефонный разговор с министерством культуры РФ состоялся при мне. Поэтому я могу сделать выводы, как ее записали в ряды поддержавших аннексию.

А Светлана Афанасьевна Светличная – полная дура, тоже моя подружка. Но она полная дура! Что с нее взять? Она говорит и любит быть в центре внимания. Она – человек-перформанс, истероидная дуга. Человек, кроме стриптиза в "Бриллиантовой руке", ничего не сыграл. Но это самая популярная актриса Советского Союза. Что с нее взять?

Но Елена Васильевна Образцова… Мы сидели на Малой Бронной в кафе, где она неподалеку жила. И тут ей звонок. Помехи. Я слышу: "Да, это Елена. А кто из министерства культуры? Да, ну конечно! Да, пишите". Такой ответ был. А потом публикация с заявлением, что она поддержала, как там в РФ формулировали, возврат Крыма. Я звоню: "Елена Васильевна, что за херня?" Она говорит: "Позвонили из министерства культуры. Первый вопрос: "Знаете ли вы, что русскоязычных людей много в мире, в Крыму?" Она: "Да". – "Должны ли мы им помогать, поддерживать культуру, язык, давать денежные гранты?" Она: "Конечно!" Они: "То есть, если Владимир Владимирович [Путин] примет решение помогать активно, вы поддержите это?" Образцова: "Да". Это как в анекдоте: Папа Римский прилетает в Токио. Спускается с трапа. К нему подбегает человек и спрашивает: "Падре, как вы относитесь к токийским борделям?" Он: "А что, в Токио много борделей?" На утро выходит статья: "Первым вопросом Папы Римского был "А много ли в Токио борделей?" И вот Образцова сидит, рассказывает про "Пиковую даму", звонок… И ей же не звонят с объяснением: "Мы убьем столько-то людей". И, я думаю, что таких ситуаций, как с Образцовой, было много. Но были и такие, конечно, как [Элина] Быстрицкая, у которой, я думаю, все нормально с ориентацией пропутинской. А Образцову, кагэбэшницу, которая знала все эти ходы, обманули, развели, как молодую.

Друзей-ватников у меня нет. Мой духовник, отец Яков Кротов, ваш коллега, на "Радио Свобода", "Голос Америки" работает, он абсолютно опальный, катакомбный. Он ученик отца Александра Меня. Это линия, которая всегда была в оппозиции в РФ. Мы общались с Валерией Ильиничной Новодворской, истинным оппозиционером. Вы знаете, когда возник [Владимир] Жириновский? В тот момент, когда возникла Новодворская, как фейковое оттенение ее. Она истинным оппозиционером была.

А остальные мои друзья вне политики. Но мне странно, когда люди не знают, что происходит вокруг. Недавно мне парень в мессенджере пишет: "А можно, я приду к вам в Оперу прослушиваться?" Я ему ответил, что придется подождать, пока времена поменяются, потому что мы не можем человека из РФ оформить, как бы он ни пел. Парень: "А что такое?" Я говорю: "Война на Донбассе. Слышали вообще, что происходит?" Он: "А при чем тут Россия? Ну, там Америка с бандеровцами". То есть связать двух слов не может, но мнение по этому поводу есть.

– Сейчас вы создаете инклюзивный оркестр и хор, в котором 25% участников будут люди с инвалидностью. У кого возникла такая и почему сейчас решили ее реализовать?

– У меня давно эта идея возникала. Меня всегда интересовал человек внутри процесса. Идея привлечения людей с инвалидностью в моих мыслях приобретала разные, в том числе фриковые форматы. Например, я задумывался о джазовом трио. Но все больше меня привлекала работа с классическим форматом. Мои идеи пока не были окончательно оформлены. Но, когда Украинский культурный фонд объявил программу "Инклюзивное искусство", моментально во мне сформировалось то, что я хочу сделать. И, в первую очередь, даже не для тех людей, которые станут участниками проекта. Это создание прецедента. Когда я жил в Тель-Авиве, часто видел людей с инвалидностью. Они там постоянно заполняли какие-то формы в учреждениях, банках, министерствах, требовали к себе определенного отношения. И я сестре отметил, что в Израиле очень много людей с инвалидностью. Она мне сказала, что в Украине их гораздо больше, просто мы их не видим. Жизнь их не адаптирована: отсутствие пандусов, всяких вспомогательных гаджетов. В Израиле даже дворняжкам, у которых нет лап, приделывают два колеса. Такое отношение там даже к животным. И мне важно, чтобы в Украине был прецедент. Это не о том, как музыкант играет Паганини без руки. Это, в первую очередь, должно быть высокого уровня исполнение. И люди – не музыканты, профессионалы из других сфер, у которых есть инвалидность, поймут, что все возможно. Ведь сегодня уже никого не удивляют чемпионы-паралимпийцы.

– Будут ли какие-то возрастные ограничения?

– Нет. Участниками хора и оркестра могут стать музыканты от 18 лет, поскольку начиная с этого возраста человек может иметь профессиональное образование. И границ у нас нет.

– Вы готовите аудио- и видеоверсию "Травиаты". Когда и где она выйдет?

– Спектакль сделать, даже хороший, мало. Важно хорошо его запаковать, провести сопровождающие мероприятия. Но карантин показал, что театры выставляют онлайн какую-то порнуху, а не телеверсии. А оперная видеоверсия – это просто нереально. Для того, чтобы сделать оперный спектакль, нужно отдельно записать студийный звук. Для этого нужно было бы перекрыть театр на неделю. И мы на это пошли. Бюджет нашей телеверсии – около $15 тыс. Звук, свет, камеры. Мы также записываем отдельно компакт-диск этой постановки.

– А где покажут телеверсию?

– Мы об этом еще не думали. Сейчас записываем, потом DVD-диск будет продаваться.

– У вас есть титул графа. Ваше сиятельство, как вы его получили? Это была ваша инициатива?

– Боже упаси! Я бы что, до такого додумался? В Польше есть монархическое движение. Я познакомился с ними через жену польского консула в Париже, Эву Пшибышевскую, внучку [польского писателя] Станислава Пшибышевского. Она смотрела мой спектакль "Снег" по одноименной драме своего деда, и была поражена. И вот эти польские монархисты выяснили, что по женской линии отца у меня была графская фамилия – род Вышинских. И мне дали восстановленный титул. С их точки зрения мой отец не является графом, а на моих вероятных детей он бы распространился. Но это же комикс. Это смешно. Мне эта история польстила. Мне кажется, сегодня мало аристократизма в жизни. Пусть это будет последним спасательным кругом.

– Какое значение для вас имеют государственные звания?

– С одной стороны, это фуфло, пустота, но с другой, мы живем в мире по материальным законам, и это симулякры. Мы живем в системе симулякров. И кто-то по этим законам работает. Чтобы облегчить этим людям принятие решения в отношении тебя и того, что ты делаешь, – вот для чего это надо.

– Вы сказали, что с сестрой очень близки и дружны. Чем она занимается?

– Она ничем не занимается. Просто живет. Растит сына. Мой племянник Кай.

– Это старшая сестра?

– Нет. Младшая. На шесть лет. Она просто живет.

– Во Львове?

– Нет, в Тель-Авиве. Я ей так попортил жизнь тем, что я ее с собой в Москву забрал. Она была альфой и омегой. Она была всем. Работала. 15 лет не видела вообще жизни. Она пахала, пахала, пахала. И теперь я рад, что она просто живет. Занимается вокалом.

– А родители ваши…

– Да, во Львове…

– Кто они по профессии?

– Мама – педагог английского языка, один из лучших специалистов по техническому переводу во Львове, глава методобъединения. А папа – юрист по образованию. Работал на таможне. Теперь пенсионер.

– Вас выгнали из школы после 10 класса за плохое поведение. Что вы такое делали?

– Я постоянно бунтовал. Меня все не устраивало. Меня не устраивали ритмы, подача, не нравилось, что нас держат за идиотов, что у учеников не воспитывается собственное мнение. Ученики учатся плохо не потому, что они слабоумные. Они бунтуют против самого педагогического формата. Я плохо учился, но всего Пушкина наизусть знал, языками владел. Я хамил. Бунтовал. Прятался в шкаф, когда учительница выставляла "н-ки". Клеточка в журнале была заполнена, и она не могла поставить плохую оценку. Говорила: "Слава богу, что Лавренчука нет". А я выходил и говорил: "Вот я".

– Устраивали спектакли.

– И очень изощренные. Я бы себя в школе ненавидел, если бы был учителем. Был противным.

– А вы получили аттестат о среднем образовании?

– Давайте так: сегодня это уже не важно. Я в ГИТИС поступил, говоря, что у меня есть аттестат, в школу пришел, сказал, что поступил в ГИТИС. У меня есть высшее образование, а среднего нет.

– Когда поняли, что хотите стать именно оперным режиссером?

– Я поступал к Виктюку. А он преподавал на оперном факультете. Я не понимал, зачем мне это надо, но я очень к нему хотел. И когда попал к нему, я понял, какой он умный, мудрый. Сам он ни черта в опере не понимает, в партитуре, любит оперу как любитель. Попытки постановок опер "Искатели жемчуга" и "Иоланта" – это очень плохо было. Но он был прав, что за оперной режиссурой будущее. И я аплодирую ему стоя три часа.

– У вас есть диплом французской кулинарной школы Le Cordon Bleu. Когда вы успели получить и это образование?

– Я уже выпустился из ГИТИСа. Но всегда любил учиться. У меня еще есть медицинское образование.

– И медицинское! По какой специализации?

– Терапевт. Остеопатия, мануальная терапия. Но с Le Cordon Bleu было интересно, потому что я, когда уже закончил ГИТИС, хотел еще учиться. (У меня есть еще диплом об окончании "Высших "киношных" курсов). В один прекрасный день я попал в кафе "Рагу" в Москве, и мой знакомый, шеф-повар Илья Шалев (он сейчас в США работает) подал мне на тарелке шедевр. Я смотрю и понимаю, что у поэзии нет граней, что это не просто еда – по виду, по вкусу, по всему. Я тогда сошел с ума, решил, что хочу этому учиться. Илья сказал, что в их ресторане есть поварская школа. И, учась там, я заочно прошел всю программу Le Cordon Bleu. Ездил, сдавал экзамен, учился, прошел два модуля – базовый, кулинарный, и самый сложный – кондитерский. Именно кондитерские изделия готовить очень сложно. Там вообще нельзя ошибаться.

– На практике применяете знания?

– Конечно. Собираюсь кафе высокой кухни открывать в Одессе. Я буду в нем бренд-шефом. Открытие готовится через месяц. Будет называться Lavrenchuk Place.

Фото предоставлено Евгением Лавренчуком

– У вас есть коллекция винтажной парфюмерии. Давно собираете?

– Всю жизнь. Очень люблю. Запах, как и вкус еды, это самый быстрый путь в бессознательное человека. Это как столетние записи оперных певиц. Так и здесь. Например, вдыхаешь запах, которым пользовалась Ладынина. Это "Голубой ларец" 1941 года. Его создал Григорий Павлович Самохин, которого потом назвали Жорж Самошан. Он потом в Париж уехал и Chanel №5 сделал.

– А сколько у вас экспонатов в коллекции?

– Ой, я не считал. Но все заставлено.

– Пользуетесь?

– Да! Иногда воняю, как старая бабка! Обожаю шипры.

– А где вы в Одессе живете – в квартире или частном доме?

– Мне театр выделил квартиру. Но теперь я живу в очень большой квартире, 15-комнатной, которая мне досталась по щедрости небес.

– Это же целый этаж!

– Да! Огромная, самая большая квартира в Одессе, в доме с самым большим балконом в Европе.

– Вы живете один?

– Да, я живу один. И всегда жил один. Ты бог, живи один! Я невыносим в общении. Только моя сестра могла меня терпеть. У меня нет семьи. Это моя позиция. Я исповедую монашеский образ жизни.

– Леонардо да Винчи говорил, что настоящего художника вообще частое общение отвлекает.

– Да. А греки говорили: "Или дети, или книги".

– Есть ли у вас приверженность определенной сексуальной ориентации?

– Эта тема никогда не была для меня табу. Но я, когда спрашивают про эпоху, в которую происходит действие моих постановок, искренне теряюсь, не зная, что сказать. Так и здесь: я не знаю, что сказать. Я не могу отнести себя ни к какому лагерю. Я живу один, и в определенных ограничениях. Это можно назвать целибатом. А любовь к другому человеку не имеет пола.

– Это сублимация?

– Нет, сублимация – это некое насилие. А у меня такая жизнь.

Автор Виктория ВОРОНИНА