-1 Киев
– Руслана, добрый день.
– Здравствуйте, Дмитрий.
– Я очень хотел, чтобы мы с вами встретились вот так, поговорили. Потому что для меня громкая история героизма Украины состоит из отдельно взятых историй героизма отдельно взятых украинцев – таких, как вы.
– Спасибо.
– Потом, мне очень интересно с вами поговорить обо всем. И, знаете, сначала я бы хотел, чтобы вы просто рассказали о себе. Вот вы живете в Одессе...
– Да. Одесситка всю жизнь.
– Вы коренная одесситка?
– Да.
– Где вы родились? В каком месте Одессы?
– Молдаванка.
– Да вы что!
– Да. (Смеется).
– Так. В стареньких-стареньких домах?
– Не прямо в стареньких. В высокоэтажных, хороших.
– Серьезно?
– Да.
– Для меня Молдаванка просто – это старые такие, одно- и двухэтажные, вросшие в землю домики.
– Нет. Девятиэтажные. Ну, район автовокзала, если можно об этом говорить. Ну обычная, наверное, простая девочка из обычного района.
Фото: uc.od.ua
– Вы любите Одессу?
– Очень люблю свой город.
– Вот за что вы любите Одессу?
– За красоту и наш шикарный менталитет.
– Что такое одесский менталитет? Из чего он состоит?
– Я даже не знаю, с чего начать. Ну, наша харизма, то, какие у нас люди, как они ко всему относятся. Я не знаю даже, извините.
– Какие у вас любимые места в Одессе?
– Море однозначно. И центр города, юг – очень красивые виды.
– Море вы любите?
– Обожаю.
– Купаться прямо или наблюдать?
– И слушать, и смотреть, и купаться.
– Одесса – она же разная очень. Да? Причем она меняется. Одесса еще, допустим, 70-х годов прошлого века и Одесса начала 2000-х, и Одесса нынешняя – это три разные Одессы.
– Совершенно.
– Да. В чем они разные, вот как вам кажется?
– Ой... Боже мой, извините. Я волнуюсь.
– Не волнуйтесь.
– Наверное, люди. Очень все от людей зависит.
– Вот вы когда по Молдаванке идете, там же дворы неповторимые. В старых дворах кажется, что время замерло. Да?
– Да.
– Какие у вас ощущения, когда вы идете по родной Молдаванке?
– Ощущения чего-то теплого, приятного и домашнего.
– В оперном театре вы были?
– К сожалению, не была в нем.
– Пойдете еще?
– Думаю, однозначно да. Я относительно недавно начала слушать такую музыку.
– Классическую?
– Да. И очень заинтересовалась этим направлением. Хотелось бы побывать и, действительно, ощутить полноценный звук, а не только прослушивать в телефоне.
Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com
– Вы закончили школу...
– Да.
– После школы успели куда-то поступить?
– Сразу – нет. Пробовала – не поступила. Подрабатывала. А поступила уже во время войны.
– А где подрабатывали?
– Официанткой в ресторанах, в обычных кафе.
– В школе чем вы увлекались?
– В школе я больше времени посвящала, наверное, спорту. Я не столько была углублена в учебу, сколько в спорт.
– Чем вы занимались?
– С 1-го класса я занималась танцами – обычными бальными. А вот уже с 5-го я начала конкретно заниматься тайским боксом.
– Да вы что!
– Да. Брат меня взял с собой и учил меня. Я занималась, тренировалась. Хотела сильно поехать на соревнования. Но брат сказал "нет". И мне пришлось уйти и пойти в чуть другое направление – в смешанные единоборства. И там я уже начала открываться вообще, наверное, во всех видах спорта. Так как мы ездили на все соревнования, все виды: и обычная борьба, и вольная, и ударка вообще вся, смешанный контакт.
– Бальные танцы...
– Да.
– И после бальных танцев – тайский бокс.
– Все вместе, да. И когда я уже занималась джиу-джитсу – абсолютно всеми видами единоборств, – я, помимо этого, занималась и спортивной аэробикой, и обычной хореографией, чтобы как бы не терять свою женственность. Но было сложно. Женственность начала приходить попозже. (Смеется).
– Девочке нужен тайский бокс?
– Я думаю, не помешал бы.
– А что, были ситуации?
– Ой, ну конечно. Было время, когда братика, наверное, рядом не было и нужно было – как бы Молдаванка – отстаивать себя.
– Там до сих пор так, как было при Бене Крике, или как?
– Ой, я не знаю. Честно говоря, в Одессе я последнее время мало проводила... Я немножко подзабыла этот город, потому что, наверное, год войны меня не было тут. И, получается, до этого тоже сезон – я уезжала, работала. И, наверное, больше, чем полтора года, меня немножко тут уже не было.
– Я много раз бывал в Одессе и спрашивал у одесситов, какие настроения по отношению к Украине. До войны. И мне говорили: "Знаешь, "50 на 50". 50% одесситов – за Украину, 50% одесситов – за Россию. Это действительно так было?
– Я думаю, что да. В моем кругу тоже поднималось очень много тем по поводу России и Украины, мы обсуждали войну, которая шла и идет до сих пор. И действительно, несколько людей выступали как за Россию.
– Как они сейчас себя чувствуют?
– Я понятия не имею и знать не хочу.
– Но изменилось в Одессе отношение к России?
– Я думаю, что у людей, конечно, выросло больше агрессии к этой стране.
– А поняли люди вообще, что происходило и что происходит?
– Мне кажется, что больше половины людей ощутили на себе и действительно дали отчет в происходящем. Но есть, конечно же, некомпетентные люди, которые до сих пор говорят, что Россия – молодец и так далее. Не хочу этого говорить. Я приведу пример. Когда я находилась на линии [фронта], все равно были люди, которые проживали в этих селах, где были мы: они не могли оттуда уехать. И были люди, которые поддерживали страну-агрессор.
– Это какая область?
– Запорожская. Так же я могу сказать вам за Херсон. Это было, конечно, что-то невероятное.
– Сам город?
– Да. Когда мы приехали, ты идешь по форме, и были люди: там, женщины такие... Они были рады нас видеть. А была противоположная сторона медали: когда ты ощущаешь негативный взгляд на себе либо слышишь разговор. Но когда подходишь ближе, он резко прекращается.
– То есть это до сих пор есть?
– Это, наверное, знаете, больше "40 плюс" люди, которые немножко остались в СССР и верят, что там хорошо.
– И после всего, что произошло, они до сих пор продолжают?..
– Да. Они, наверное, думают, что мы пришли с этим. И как бы это абсолютно понятно, когда находится страна-агрессор на противоположной стороне Днепра – откуда несутся удары, откуда идут прилеты. И они все равно, наверное, говорят, что это мы. Но я-то даже понимаю, где я попала под обстрел и с какой стороны летело. Когда мне писали в комментариях, простите: "Откуда вы знаете, что это так?" Ну я знаю, где находится Днепр и откуда шел удар.
Когда услышала первые взрывы 24 февраля, начали труситься руки. Я потянулась за сумкой – но так и не уехала
– Что для вас Украина?
– Украина – мир, любовь. Я считаю, что страна делает для нас все. Для нас.
– Знаете, я не люблю пафосные слова. Я люблю все, что идет от души. Вот Родина. Да? Вот простое слово "Родина". Для вас что это значит?
– Ну, Родина-мать, любимая наша. Я тут выросла, я тут жила, я тут росла. И я люблю место, где я росла.
– Вы пошли добровольцем на фронт. Вам было 18 лет на тот момент.
– Да.
– В первый же день?
– Нет, не в первый, не буду врать. Я скажу больше: первый месяц было страшно и мысли такие не сильно посещали. Они немножко позже пришли. Наверное, на второй-третий месяц. Первый месяц – это был страх. Родители просили выезжать за границу.
– Было куда ехать?
– Было. Жена брата уезжала в какую-то страну. И меня тоже просили. Я сразу сказала категорически: "Нет".
– Почему?
– Это мой дом. Куда мне ехать? Это мой дом: я тут росла всю жизнь. Я не уеду. Это моя нация, это моя Родина. Ну, для меня это важно. Я не знаю, как описать это словами, но это мой дом, и по-другому я сказать не могу.
– Вы понимали, что русские могут войти в Одессу?
– Да. Был очень большой страх, когда – наверное, вы помните то время, когда... Боже, как этих нерусских?.. Как они называются?
– Чеченцы?
– Чеченцы. Извините. Когда пошел этот страх, когда начали они сильно пугать чеченцами, – наверное, тогда я испугалась. Я поняла, что могут зайти в дом. И это очень страшно.
– И все равно оставались?
– Да, да.
– А вы представляли себе? Вот приходит российская армия в Одессу... А этот вариант был не исключен. Мы это понимаем. И в Киеве было не исключено, а в Одессе тем более. Потому что, слушайте, в Херсон так легко вошли, и Николаев был под боем, и Одесса, конечно.
– Николаев сильно, конечно, стоял. Мы понимали, что если не выстоит Николаев, то Одесса под очень сильным, большим ударом.
– Прямой путь.
– Очень сильно опасались, и очень много людей, конечно, положили свои души ради того, чтобы спасти наш город. Понимала, но все равно оставалась.
– Вы думали для себя, что произойдет, если русские объявятся в Одессе? Как вы будете жить, как вы будете себя вести...
– Я не хотела, наверное, об этом думать. И не хотелось в это верить, и даже представлять это.
– Накануне начала войны вы верили, что полномасштабная война может начаться?
– Да. Насколько я знаю, за несколько дней уже поднялась какая-то небольшая шумиха по этому поводу. А я вообще как бы не была ни во что это вникнувшая. Получается, в день начала полномасштабной войны я собиралась на работу. Мне звонит мать и говорит, что началась война. Я говорю: "Да нет. А как? Да не может такого быть". Я захожу сразу в интернет и я вижу, что, действительно, враг подходит и идет очень быстро. И спустя час или два я слышу первые взрывы. Я тогда жила недалеко от моря. И вот как раз таки я их услышала. И тогда я поняла, что да.
– Ваши ощущения, когда вы поняли, что это оно – что началось?
– Руки трусились, дыхание замерло. Мать говорит сразу: "Собирай вещи". Я говорю: "Нет, я никуда не буду собирать вещи". Не буду скрывать: после первых взрывов я потянулась за сумкой. Но так и не уехала.
У меня мать военнослужащая. Было страшно за нее. Я поняла, что я не хочу ее оставлять там одну, я должна быть с ней, я должна быть со своей страной
– Вы выходили на улицы Одессы в начале этой войны?
– Да, но не так много.
– Общались с людьми какими-то, да?
– Нет. Наверное, только с близкими родственниками. И в переписке – со всеми остальными.
– Ну вот как изменился ваш мир, ваши ощущения от города своего, от жизни вообще в первые дни войны?
– Во-первых, большая ненависть была от того, что гибли люди. И я это понимала. Было очень жаль, что такое может быть в наше время. Но не столько Одесса – изменилось отношение к Николаеву и к людям, которые отстаивали... До слез. Когда ты понимаешь, действительно, что эти люди отстаивают твой дом. Если не они, то к тебе придут. У меня и отчим тоже находился там. Не с самого начала, а чуть позже. Тоже был большой страх. Изменилось отношение очень сильно. Мне кажется, я очень сильно повзрослела за этот маленький промежуток. Вот 18 лет. Казалось, такая маленькая, юная девочка, а пришлось быстро взять себя в руки и начать что-то делать.
– Откуда вы новости узнавали? Смотрели телевизор, интернет наверняка?
– Нет, телевизор толком не смотрела. Наверное, интернет, Telegram-паблики.
– Когда вы смотрели, что русские уже под Киевом, что они и там, и там, и там, – что охватывало? Какое чувство? Что это конец? Или была надежда?
– Хотелось спрятаться, но я видела, как встают наши люди, – и появлялся дух идти и делать. Потому что от каждого из нас зависит наша победа. Абсолютно от каждого человека. И если не ты, то кто? А если ты, то нас больше и мы сможем.
– Почему вы решили пойти на фронт? Как у вас появилась эта мысль?
– Это случилось, наверное, через два-три месяца. Я не буду скрывать: у меня мать военнослужащая, и отчим также служит. Отчим в данный момент находится под Донецком. Мать – в Херсоне. И я пошла в бригаду, где находится мать. Было, наверное, еще страшно за нее. Потому что она там одна, она уехала, и я осталась дома одна.
– Совсем одна?
– С бабушкой.
– Сколько лет бабушке?
– Бабушку потом вывезли. Бабушке 70 лет. Бабушку вывезли в безопасное место – все хорошо. Там война ее не достанет. Там не было такого. И страх был, наверное, за мать. И я поняла, что я не хочу ее оставлять там одну, я должна быть с ней, я должна быть со своей страной. Я поехала в город...
– Как это было? Вы себе сказали: "Я должна – и я поеду"? Вот в один момент вы это решили? Или это исподволь шло?
– Нет, это как-то пришло в один момент. Я не планировала прямо, что вот я хочу пойти за свою страну. Я понимала, что мне 18 лет, я девушка, и, наверное, мало кто может меня взять. В один момент пришла такая мысль. Мать сказала: "Да, ты можешь". И просто я собираю вещи...
– Мать сказала: "Да, ты можешь"? Она вас не отговаривала?
– Нет. Я не скажу, что она мне говорила: "Руслана, собирай вещи и едь ко мне". Нет. Я аккуратно как бы с ней разговаривала, она делилась обстановкой. И я так – невзначай, аккуратно – спросила, а могу ли я приехать и служить. Она сказала: "В принципе, теоретически это возможно". Я попросила: "Узнай". Она сказала: "Да". И я резко собрала вещи – и выехала. Просто в один день. Сумка маленькая, небольшая – и уехала. Оставила все. Было страшно. Я понимала, что мой отъезд будет через пару дней. Потому что с поездами тогда тяжело было.
– Куда вы должны были ехать?
– В Запорожье. И было очень страшно оставлять все, чем ты жил. Ты понимаешь, что ты оставляешь всех, ты оставляешь все, ты уезжаешь, ты едешь в другой город и не знаешь, на сколько ты едешь. Потому что ты едешь до конца полномасштабной войны – мобилизация. И ты едешь не на понятный тебе срок времени. Вот это пугало. Когда я начинала думать, адреналин поступал в мою кровь и руки начинали труситься. Но я старалась не думать о плохом. Я не столько боялась погибнуть за свою страну, сколько, наверное, получить такие повреждения, как у меня. Но я очень счастлива, что я осталась жива. Но давайте об этом немножечко позже. Я собралась, приехала – и начала службу.
– Простите, вы помните последние свои часы и минуты в своей квартире дома, в Одессе? Перед выездом в Запорожье.
– Нет, я это делала быстро. Последнее осознание пришло в поезде, когда я увидела наш прекрасный ж/д вокзал, нашу прекрасную надпись "Одесса", флаг. Тогда потекла слеза. И в пути уже все: я взяла себя в руки и сказала: "Все. Вперед. Поехали". Плакать уже не было смысла. Попрощалась, отпустила родной город – и уехала.
Фото: depositphotos.com
– Приехали в Запорожье, и...
– Приехала в Запорожье, встретила мать, надела форму: очень подошла, мне понравилась. И приступила сразу же в этот день к виконанню своїх обов’язків.
– Що у вас були за обов’язки?
– Меня сразу взяли в связисты: в інформаційно-телекомунікаційний вузол зв’язку. Была прикомандирована в кадры. Так как моя связь уже находилась на линии. Я была прикомандирована в кадры и выполняла работу, которую мне давал мой начальник. Абсолютно любую: от просто соцпаспортов до того, что я вела работу для судових розслідувань. То есть всю бумажную работу, которую мне доверяли. Мне иногда надо было выезжать на первую линию, чтобы узнавать какую-то информацию по работе. Я тогда вела как раз соцпаспорта. Это абсолютно вся биография человека: чем живет, как, семья, близкие...
– Воюющий человек?
– Да, конечно. И я приезжала. Потому что в телефонном режиме – это не так делается. Надо с человеком полностью... Сидеть напротив него. И я приехала так первый раз, и помню свои эмоции. Город тогда бомбили каждый день тоже. Но это обычные такие взрывы, которые как-то далеко. И я, наверное, дней через шесть-семь выехала первый раз на первую линию.
– Страшно было?
– Да. Но было очень интересно.
– Чем?
– Хотела увидеть, какой сейчас мир, что сейчас происходит.
– Каким вам показался этот мир?
– Жутким, агрессивным. И не хотелось верить, что в ХХІ веке такое возможно, и в то, что к нам пришли вот с такими "пожеланиями".
– Вы русских видели?
– Только на видео. Мы когда корректировали артиллерию непосредственно на "нуле"...
– А вы корректировали артиллерию?
– Не конкретно я, но мы. И я, конечно же, сидела наблюдала это. И видела, да. У меня даже есть видео, и там вставленные моменты у меня на страничке.
– Вы служили длительное время. Да?
– Да.
– Сколько примерно? Месяцев 7–8?
– Больше. Около 10, наверное. Может, даже 11. Я точно не помню просто, когда я начала служить. Ну точно через два-три месяца. На запорожском направлении, я помню, наверное, восемь месяцев железно я просидела на первой линии. И еще месяц – на "нуле". Потом, пока мы переехали...
– Как вас, 18-летнюю девочку, пустили на "ноль"?
– Очень интересная история.
– Расскажите.
– Мой начальник был знаком с моей мамой – мы служили в городе. И в день, когда я выезжаю на передовую... Я же в полном обмундировании.
– С бронежилетом?
– Конечно. Я приезжаю и знакомлюсь с ним. Беру всю информацию, работаю – и уезжаю. По приезде я подхожу к матери и говорю: "Я хочу на первую линию". Я сразу как-то это поняла. Меня обстановка не напугала. Да, было громко, было шумно от этих взрывов, но как-то сразу такая, знаете, мысль: "Мое. Как-то в городе скучно. Бумаги – нет, не хочется вообще. Бумаги не люблю, не мое, нет. А вот там – я думаю, да". Я же была связисткой, но прикомандирована в другой отдел. Я приезжаю в очередной раз, подхожу к нему... А я сразу подошла к комбату. Я взяла сразу вышку. Подхожу к комбату и говорю: "Можно к вам?" Он говорит: "Ты и так у нас". Я говорю: "Нет, вот к вам сюда". – "Зачем?" Я говорю: "Ну я же связистка. Я хочу выполнять свою работу". Я, конечно, сильно боялась, смогу ли я ее освоить, так как это все тоже непросто. Но в дальнейшем получилось. Он мне говорит: "Да, можешь, только узнай у своего начальника".
Я подхожу к начальнику, говорю: "Можно?" Он говорит: "Нет". Сразу категорическое "нет". Говорит: "Ты маленькая, ты слишком юная, тебе тут не место, тебе тут не надо. Мы тут с пацанами справимся. Тебе нельзя сюда". Я говорю: "Пожалуйста. Бук, прошу". Он: "Нет". Я уезжаю. Говорю матери: "Я хочу". Она не сказала: "Беги туда". Но она не была против. Она сказала: "Это твоя жизнь – тебе решать". Отчим сказал то же самое. Брат сказал: "Нет, пусть сидит в городе". Я все равно звоню, говорю: "Бук, пожалуйста, возьмите". Ну, позывной его. "Нет, не возьму". Я уже плакала, когда заканчивала с ним разговор. Мне было очень обидно. Я очень хотела.
Уже, наверное, раз третий я опять приезжаю, подхожу к нему и говорю: "Пожалуйста, я вас очень прошу". Он говорит: "Вот как тебя возьмут замуж, если с тобой что-то случится? Вот как я буду спать?" Я допросилась, и он сказал: "Сделаешь вот работу, приедешь с флешкой – тогда останешься". Я уезжаю счастливая, делаю все за три дня – и приезжаю сразу с вещами.
– У вас позывной – Сима. Почему Сима?
– Ой, я приезжаю, даю ему флешку. Он говорит: "Сколько времени на сборы?" Я говорю: "Я с вещами". Сразу же поселилась, захожу к ним. Ко мне подходит второй мой начальник и говорит: "Так, тебе надо позывной. У тебя есть минута". И я стою, я сразу растерялась – и говорю: "Блин, я даже и не знаю... Позывной... Я даже не знаю, с чем себя ассоциировать". – "Это нельзя ни имя, ни похоже чтобы было на имя". То есть вообще отдельное что-то. А так как у меня пацаны были связисты, они что-то часто делали, паяли – называли их "фиксиками".
И говорит: "Ну все. Значит, будешь Симой у нас. Симка, Сима – и все". – "Ну давайте". И шеврончики мне тоже сделали "Сима". Так и осталась.
– Люди, с которыми вы столкнулись непосредственно на первой линии, на "нуле", – что это за люди?
– Это мои ребята, с которыми я служила.
– Вот из чего они сделаны? Что в них такого необычного, почему они не похожи на всех остальных?
– Сила, юмор очень сильный, харизма и вера только в позитивное. Я не знаю... Я не могу вспомнить ни одного дня, когда мы как-то сидели отчаявшиеся. Ни разу. После каждого обстрела мы убирали все и смеялись, шутили и понимали, как нам тут прекрасно и как хорошо, что мы все живы.
– Когда было страшнее всего?
– Страшнее всего было, наверное, в момент, когда попало конкретно в машину. Но я могу вспомнить и запорожское направление. Наверное, было страшно, когда попало в наш штаб ракетой.
– А вы были где в это время?
– На улице.
– А штаб рядом?
– Штаб был сзади меня. Я несла как раз ночной наряд. Два часа ночи. Я вышла... У меня кошечка тоже моя, со мной служила. Она зашла в штаб и просилась на улицу. И она время от времени выходила. И я как раз вышла ее выпустить. И я только прикрывать двери... А помещение полуподвальное. Получается, я стою на уровне... Вот так вот земля уже. Я только закрывать дверь – и резкая вспышка, оранжевый, белый свет, очень громкий звук – и "Точка-У" разнесла наше здание.
– Погибли многие?
– Нет, не погиб ни один человек.
– Фантастика.
– Мы просто так сильно радовались, что русские выкусили, и даже таким массивным ударом – никто, ни один человек из личного состава, и, я скажу больше, ни один гражданский человек. Наш начальник сразу побежал к людям. Там тоже жили люди недалеко. Сразу же мы всех проверили, и в первую очередь их. Все остались живы.
– Смерти вы видели?
– Прямо, напрямую – нет. Принимала смерти своих людей и видела...
– Что значит "принимала"?
– Я же была радистка. И я знала, сколько людей погибло, сколько "200-х" или "300-х" наши пацаны уже увозят с "нуля".
– Много ребят погибает?
– Да. Но не столько, сколько бы им хотелось. Не столько.
– Люди, которые вместе с вами были на первой линии, на "нуле", – какой возраст их, какой состав? Откуда они? Из каких городов? Из каких областей?
– Большинство были из Запорожья. Я одна там была одесситка. И кто-то был – Геническ, Херсон. То есть вот то направление. И, в принципе, все. В основном Запорожье, Херсонская область и так далее. Возраст людей... Все взрослые. Наверное, самые молодые пацаны там были – это от 25 лет. Я была самая такая зеленая.
– Чем они занимались в мирной жизни, вы спрашивали у них?
– Ой, кто-то айтишник, кто-то, там, полицейский. Очень много полицейских было. Кто-то из какого-то отдела... Вообще большое разнообразие людей просто собрали в одну кучу, посадили и сказали нам бороться.
– На каком языке больше всего говорили?
– Наверное, русский.
– Русский все-таки.
– Да. Но любой, кто заговорит на украинском, – сразу эта тема поддерживается. То есть мы сразу же переключались. В работе, конечно же, тоже украинский – наш родной язык. В работе, чтобы никто не понимал, о чем мы говорим. (Смеется).
В России люди живут в поганой хрущевке, которая протекает, нет ни гроша, но они кричат: "Слава Путину!"
– Вы, я уверен, неоднократно думали над тем, почему эта страна, которую так и тянет называть "недостраной" – я имею в виду Россию, – почему они на нас так пошли, почему с таким озверением они набросились на свободную, независимую, красивую страну. Вот что вы сама себе отвечали на это?
– Было на самом деле тоже мне интересно. Я думала над этой темой. Такая большая, масштабная страна, но нету в ней искренности, нету в ней добра. Наверное, хотела она разрушить жизни – и она это сделала. Жизнь добрых, мирных людей. Она же не просто так пошла еще восемь лет назад. Что-то хотела она взять. Территории... Просто если рассудить на тему территорий – зачем ей еще? Куда еще? И Путин так говорит: "Куда еще больше? То есть нам всего хватает".
– Вот скажите... Сейчас вы даете интервью, которое увидят миллионы людей во всем мире. Вот что вы – русскоязычная девочка из Одессы, которая воюет за Украину, – можете сказать русским, которые смотрят эту программу в России?
– Что им нужно включить свои мозги и перестать слушать их бессмысленную пропаганду, которую несет их страна. Хватит. Как можно не видеть того, что происходит? Я знаю много ситуаций, когда, допустим, подходит к ним какое-то телевидение, спрашивают про Путина – все классно поддерживают его, его сторону, а как только узнают, что это не российское телевидение, – люди рассказывают, что на самом деле они думают. У большинства людей надеты маски, по моему мнению. И они просто боятся свою власть. А мы можем говорить открыто. Мы свободная страна, и это действительно так и есть. Мы свободные люди. А там нету такого.
– Ну вот они о нас говорят, что мы фашисты. Вы видели фашистов вообще когда-нибудь? До войны, во время войны у нас вы видели фашистов?
– У нас фашистов? (Смеется). Нет, не видела.
– Смешно кажется, да?
– Да. Очень смешно. Особенно от Соловьева. Я на самом деле уделяла ему свое драгоценное время.
– Посматривали?
– Да. Когда ты отдыхаешь от нарядов, легкий перекус, поднятие настроения... Да, очень было интересно – и обсудить это со своими коллегами. Просто это кадр. Чего добьется страна, когда на телевидении говорят такое? Как можно? Как они преподносят себя: большая, великая страна – и о чем они говорят? Ну разве правильные люди так делают? Добрые, искренние люди так делают? Нет.
– У вас есть возможность передать Соловьеву привет.
– Я бы очень хотела сказать теми словами, что я думаю, но это будет некрасиво с моей – женской, нежной – стороны. Я даже не хочу обращаться к этому человеку. Это выше моего внимания.
– Сегодня многие люди во всем мире думают о России. Все понятно с Путиным, все понятно с его приспешниками, но многие были не готовы к тому, что такая огромная поддержка войны против Украины будет среди обычного населения, что люди, теряющие своих родных, будут исступленно кричать: "Слава Путину! Добьем фашистскую гадину!" Это про нас. Что это, на ваш взгляд, произошло? Что с ними случилось?
– Я не знаю, чем живут эти люди. Но если посмотреть их телевизор, можно понять. [Ресторатор] Инара Леонидовна [Заричанская] рассказывала тоже... Она как-то была в России. Она послушала, что там говорят, и сказала, что в жизни больше не включит что-то подобное. Настолько промывка мозгов, настолько люди живут какими-то старыми стереотипами СССР и верят, что Путин – это все, а сами живут в какой-то поганой хрущевке, которая протекает, и нету денег ни гроша ни на что. Как? И эти люди говорят: "Слава Путину". Ну пожалуйста: "Слава Путину". И живите дальше вот так.
– Жизнь многих украинцев разделилась на "до войны" и "после войны". Ваша жизнь разделилась еще и на "до трагедии", которая с вами произошла, и "после". В результате этого нападения русских на Украину вы потеряли ногу. Как это произошло?
– Я не могу конкретно рассказать как. Перемещались на машине, и начался артиллерийский обстрел. И я знаю, что люди понимали, куда...
– Это на "нуле" было?
– Нет. Это уже в Херсоне случилось. Самое забавное – сколько времени я пробыла на запорожском направлении и столько опасностей было рядом – и все было хорошо. А, честно говоря, в Херсоне я чувствовала, что что-то случится.
– Чувствовали?
– Да. За несколько дней как раз, я помню, я еду ночью, в два часа, и город просто начинают крыть зажигательными снарядами, фосфором так же. Это страшно. Как эти выродки, понимая... Они же были там. Они понимают, сколько там людей живет. И, отойдя за Днепр, вот так, по-свински просто, убивать людей...
Россияне обстреливают Херсон ежедневно. Фото: EPA
– Мирное население.
– Мирное население, дома. Тот бедный остров, который находится очень близко к Днепру, каждый день под обстрелами. И я буквально проезжаю по улице, проходит два часа – и я вижу в новостях, как там лежат тела людей. Это очень страшно. Это просто свиньи [россияне]. Я не знаю, как говорить по-другому. Столько людей просто легло ни за что, потому что им так захотелось, потому что они хотят прийти к нам с миром, принесли нам мир? Я не понимаю. И самое забавное – что они же были там, они же видели этих людей, они ходили там. Мы приехали и видели билборды, надпись: "В будущее – вместе с Россией".
– Хорошее будущее.
– Смешно. Просто смешно. Как? И они же вот так брали и стреляли. Ну это нелюди. Просто нелюди.
– То есть вы чувствовали, что что-то произойдет?
– Да. Я клянусь, я еду... Знаете, как салют вы видите, когда стоите под салютом и видите, как он спускается? А тут ты едешь по кварталу и понимаешь, что следующий квартал просто кроют фосфором. Я когда сидела на смене в наряде, у нас установлены были камеры, и я видела, что оседает фосфор. Это очень страшно выглядит. Очень страшно. Такие меленькие, яркие как будто звездочки падают, но это очень страшная штука, которая разжигает, разъедает все на своем пути. И просто какая-то женщина, какой-то ребенок пострадали. Из-за чего? Из-за того, что просто кому-то захотелось в этот момент завести установку и выстрелить. Кто-то погиб.
– Что с вами произошло?
– Начался обстрел. Первый снаряд не попал, второй тоже, третий лег совсем близко. И его осколки пробили насквозь машину.
– Вы ехали в машине?
– Да.
– Сколько вас было человек?
– Три солдата.
– И кошка?
– И кошка.
– Кошке ничего?
– Она была прямо сзади: на багажничке, на заднем сиденье. А пробило, получается, весь низ.
– Что с ребятами?
– Один еще так и лежит, а второй, слава Богу, поправился и вернулся туда.
В больнице я кричала и просила, чтобы мне побыстрее дали наркоз. Это была невыносимая, адская, мучительная боль, которую я никогда не забуду
– Как вы почувствовали, что ноги нет?
– Я не могу сказать, что я увидела. Потому что я сижу, получается, и я не вижу голень. И тогда весь бардачок, вся эта панель была вырвана, и все валялось абсолютно внизу. Мы ехали, недалеко был блокпост. И было понятно, куда они стреляли. И я более чем уверена, что они понимали, по кому они стреляют. Я уверена, что "птичка" нас уже сопровождала.
Наверное, третий или четвертый взрыв – пробивается машина. И я хватаюсь... Двигатель глушится, но машина катится, мы съезжаем – я вот так прячу голову: отвожу вбок. Потому что сразу же еще взрывы. Я хватаю ногу. И когда я уже открываю глаза, мы стоим на обочине... Я увидела, что все в машине вырвано... Я держу кость. Так как все разорвано: вся штанина разорвана, видно, что шкура, все... И это понятно было. Но не хотелось верить. Очень сильно не хотелось верить.
Я кричала сослуживцу: "Что там?!" Он смотрел. Я видела, как он опускает взгляд, смотрит туда, поворачивается на меня – и у него текут слезы, и он орет. Так как все в машине на самом деле в тот момент орали, эта адская боль, ужасный запах, ужасные чувства... Но, слава Богу, меня спасли. Потому что сзади ехали боевые медики. Они подбежали ко мне, наложили мне жгут. В этот момент дальше обстрел. Они отбежали. Я закрыла глаза и начала молиться, чтобы не попало, просто еще один снаряд не лег совсем близко. Потому что я понимала последствия. Меня начали доставать из машины, подъехала вторая машина. И вот так вот проводили мою эвакуацию. И остальных бойцов.
– Что дальше? Куда вас повезли?
– Сразу же в больницу.
– В Херсоне?
– Да. Я залезла в машину сама: мальчик не мог меня засунуть. Я лежала на сундуке. Когда я уже подвигалась к другому концу машины, я легла, и уже в тот момент ногу положили непосредственно сбоку. Я тогда уже поняла. Когда меня подняли на руки, я чувствовала, что нога висит, но не хотелось верить. Я кричала, что я не хочу и не могу в это верить. И да, мы сразу же выехали в больницу.
– Что было там?
– Я перелегла на кушетку. Просто у еще двух мальчиков, у мужчин, – у них меньше ранения. У одного просто оторван кусок ноги, но кость уцелела. Поэтому ногу удалось спасти. У второго полностью осколочные ранения. Я была в самом тяжелом состоянии, так как ударило больше с моей стороны. Меня переложили сразу же на каталку, я кричала и просила, чтобы побыстрее мне дали наркоз. Это была невыносимая, адская, мучительная боль, которую я никогда не забуду и которая придает мне еще больше сил идти вперед.
– Вам дали наркоз и провели операцию...
– Надели маску. Я уснула. И уже проснулась на пути в Николаев, когда нас эвакуировали в более безопасное место.
– Ощущение, что у вас нет ноги, вы помните?
– Я сразу поняла, когда ногу положили прямо сбоку, и ты видишь кость, которая... Ты понимаешь, что ее не соберут. Кожу не соберут – нечего натягивать. Потому что все. Кожа была сгоревшая от удара снаряда. Он же раскаленный, когда он взрывается. И воняло этой гарью. Я понимала, что все – нет. Но когда я приехала в больницу, я помню врача над собой. И я говорю: "Пожалуйста, скажите. Не обещайте – просто скажите: хоть 1% возможно, что можно спасти ее?" Он сказал: "Да". Но я верила, что нет. Мне кажется, он просто не хотел меня расстраивать. Этот врач – он плакал, когда меня оперировал.
С меня сразу же сняли всю одежду – и сразу отвезли. В самом быстром режиме мне проводили операцию, врач сказал, что буквально 10 секунд – и меня смогли не спасти, так как ногу сразу же оторвало и кровь шла без остановки. И жгута при мне не было. И мне просто повезло, что вовремя наложили жгут. Я бы не доехала просто до больницы.
– В Николаеве когда вы очнулись?..
– На подъезде к Николаеву.
– Что вы думали?
– Со мной ехал тот боец, который так нес меня на руках и спасал. Он ехал со мной. Я, когда пришла в себя, я была связана, накрыта согревающим термоодеялом. И я сразу же, когда пришла в себя... У меня не было голоса, так как я его сорвала от крика. Я не плакала. Я все время держалась, не плакала. Я понимала, что нету смысла плакать. Все. Я чувствовала, когда в Херсоне ехала в больницу, – чувствовала, как жизнь меня оставляет. Я чувствовала, как начинает неметь все тело и я отключаюсь. Мне не давали спать. А на пути в Николаев мне говорили, что все хорошо. Я тянусь к ноге, чтобы понять. Он мне говорит: "Все хорошо, все хорошо". И я когда поняла, что нет, что я больше не смогу ходить, я отвернулась и потекла слеза. И тогда пришла эта боль, понимание, что все. Приехала в Николаев, прибежала ко мне мать. И первый вопрос – смогу ли я дальше служить. Было очень грустно понимать, что нет. Я очень хотела. Очень.
– Тяжело было восстанавливаться?
– Да. До сих пор тяжело.
– Болит?
– Не физически. Болит фантомная боль.
– Кажется, что нога есть, да?
– Первые трое суток – это просто невероятно. Я в жизни не могла подумать, что такое может быть. Адская, мучительная боль, которая преследовала не только в момент трагедии, а которая сопровождала меня последующие все дни. Боль в месте, где проводили операцию, ужасная. И место всей ноги... Я не верила, что так вот. Но я начала интересоваться этой темой, когда я начала читать про протезы. Когда увидела, что самый, там, какой-то классный, знаете, многофункциональный стоит очень большие тысячи долларов, не оставалось ничего другого, как плакать.
– Плакали много?
– Очень много. В жизни, наверное, столько не плакала. Наверное, я пока находилась на запорожском направлении, плакала считанные разы. Я даже помню, когда первый раз стало тяжело мозгами: нету нормального режима сна, потому что ты работаешь вечером, утром, днем, ночью и тяжело просто вести свой образ жизни. Второй раз – когда у меня родилась племяшка. И третий раз – когда тоже... Первый обстрел, второй обстрел, мы с места на место, кучу вещей ты постоянно носишь, это вместе со сменами включаешь... И просто упали руки – захотелось отдохнуть. И мне казалось, я не справляюсь ни с чем. Типа ты хочешь поспать, но тебе надо собирать, разбирать вещи либо работать. Но не было, не посещали, конечно, мысли "зачем я сюда пошла". Нет. Но было просто тяжело. Хотелось, знаете, просто отключиться на сутки, на двое, поспать хорошо, выкупаться хорошо – и зайти с новыми силами. А так – да, очень много потом, после трагедии, плакала.
– Сколько нужно вам времени, чтобы восстановиться?
– Я думаю, несколько месяцев – от трех до полугода, – чтобы хотя бы, наверное, начинать ходить. Я точно не могу сказать.
– Сейчас вы в Одессе?
– Да.
– В госпитале?
– Лечусь.
– Но живете у себя в квартире?
– Я не могу сказать. Нет, я не живу у себя в квартире. Я лечусь.
Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com
– Когда вы попали первый раз в квартиру уже после всего, зашли туда – какое ощущение у вас было?
– В квартиру, к себе домой?
– Да.
– Я еще не была.
– Еще не были...
– Я была там, я не знаю, несколько месяцев назад.
– Вам не хочется попасть туда?
– У меня пока что и не получается. Сложно. Я же прохожу лечение сейчас. У меня нету времени, чтобы попасть к себе домой.
– Сколько денег нужно на самый лучший протез для вас?
– На тот протез, который хочу я, – ну, от 70 до 100 [тысяч долларов] где-то. В интернете нету четкой цены. То есть стоит "от" и "до". И у каждой фирмы... Не у фирмы, а у каждого фонда, наверное, это разные суммы.
– От 70 до 100 тысяч долларов стоит протез, который для вас будет идеальный?
– Да. Это военный протез.
– Это хороший протез?
– Да, это полноценная нога, с которой можно купаться, резко бегать, прыгать – делать все.
– Бегать?
– Абсолютно все. Просто все.
– Танцевать бальные танцы?
– Плавать в бассейне, ходить по песку...
– Чье производство у этой "ноги"? Кто делает?
– Немецкое. Ottobock – если можно, конечно, это говорить.
– Можно.
– Ottobock. Это самое лучшее вообще производство, которое выпускает такие вот протезы.
– Вы знаете, мы обязательно разместим у себя на всех платформах... У вас есть счет, куда могут люди вам сбрасывать деньги на этот протез?
– У меня на моей страничке прикреплена банка. В данный момент она называется "Поддержка Руси" – поддержка меня. Но благодаря семье Заричанских, благодаря фотографам Либеровым, благодаря людям, которые начали распространять мою историю, рассказывать обо мне, – мы собрали на протез.
– Уже собрали?
– Да. Мы не верили в то, что это возможно. Мы думали, что это что-то вообще недостижимое. Мы уже думали, как продавать квартиры, работать и собирать на протез. Но меня поддержало большое количество людей. Я познакомилась с прекрасной семьей Заричанских.
– Да, это замечательные люди. Когда можно будет вам уже ставить протез? Сколько еще должно пройти времени?
– Честно говоря, не знаю. Сейчас начнется реабилитация, насколько я понимаю: подготовка к протезу. Мышца атрофируется, так как она никак не задействована. Ее надо начинать заново качать, заново это все проходить. Потом по 15 минут в день несколько раз ты надеваешь протез и по чуть-чуть ходишь. И, наверное, до момента, когда я смогу непрерывно ходить на протезе 10 часов, не снимая его, – это займет много месяцев. Но я думаю, где-то в среднем полгода. Я точно не знаю, так как я первый раз столкнулась. И конкретики у меня нету. Это наши представления, семьи и то, что мы сейчас разбираемся и интересуемся этими темами.
– После всего, что с вами произошло, ненависть по отношению к России у вас увеличилась?
– Я не могу сказать, что она увеличилась после трагедии со мной. Нет. В момент, когда к нам прилетело в штаб и половину здания разнесла ракета... Получается, вот стоит штаб, прилет был вот так, и за семь или 10 метров стоял домик, где жили детки с бабушкой. И когда ты выходишь ночью и слышишь просто плач детей и бабушки, когда она кричит: "Тут дети! Что они делают?!" – вот ненависть. Когда ты понимаешь, что люди, которые сейчас в очень пожилом возрасте, – они встречают этот мир уже второй раз. Ну, такую ситуацию. И когда после ракетных обстрелов три ракеты массивных просто подряд, и на следующее утро ты видишь везде обломки от этих ракет, земли, глины, ты это все расчищаешь, и мимо проходит просто старенькая бабушка, старенький дедушка, который кричит: "Дайте мне автомат в руки – я их расстреляю!" – вот ненависть. Вот это страшно.
То, что со мной случилось, – это было не исключено. Я знала, куда я шла. И к чему мне готовиться, я тоже знала. Просто обидно, что эти люди ни в чем не виноваты. Как бы это ни звучало... Мы сидели на линии, и мы получали за это деньги. Это была наша работа и наш долг. А эти люди не должны были этого видеть и чувствовать это на себе. Вот ненависть.
– Вы сейчас, пока готовитесь к протезированию, – какой у вас быт вообще? Как помыться под душем, например? Ходить – понятно: на костылях. Но вот первая мысль у меня – под душем помыться. Да? Не знаю... Сесть в машину как даже? Вот как вы справляетесь?
– Сесть в машину приловчилась. Сходить в душ тоже в больнице приловчилась. Но сложно, конечно, неприятно. Очень хочется набрать ванну и за все это время, когда идет эта отвратительная война, просто вымыться, наверное. Потому что не было возможности такой – прямо, знаете, с кайфом, так сказать. Ко всему приловчилась. Уже по палате я передвигаюсь без костылей абсолютно. Палата маленькая, раковина...
– Без костылей? А как же?
– На ножке. Я прыгаю. По ступенькам я поднимаюсь сама и спускаюсь тоже сама. На второй этаж я могу подняться, на третий этаж. Приловчилась.
– У вас есть парень?
– Молодой человек, да, есть.
– Как он отнесся ко всему, что произошло?
– Плакал. Не столько, наверное, что жаль меня, а просто из-за вот таких вот – я не побоюсь этого слова – мразей: вот что они несут. Они несут только боль, разочарование, страх. И разрушают семьи, разрушают страну. Но у них этого не получится.
– Я не сомневаюсь, что до войны вы думали о своем будущем. Ну каждый человек думает "что я буду делать дальше, где я буду работать, какая у меня будет семья". Война повлияла на все – на будущее каждого украинца. Вот каждого просто. Каким вы представляли себе свое будущее до войны и каким вы представляете его сейчас?
– Представляла свое будущее до войны... Ой, хотела очень сильно закончить университет.
– Какой?
– Я учусь в морском университете.
– В Одессе?
– Да. Во время службы в Запорожской области у меня получилось выехать, сдать ЗНО положительно – и поступить.
– Какой факультет?
– "Транспортні технології і логістика". Очень горжусь собой. Вот. Хотела до войны поступить и закончить хорошо. И работать в хорошей компании, и вести счастливую семейную жизнь. Сейчас... Сейчас я хочу только победу нашей стране. Не больше, наверное. Я не переживаю за свою жизнь. Все, что ни делается, – оно так вот случается. Я планировала одно, но видите, что произошло сейчас. Жизнь перевернулась максимально. И сейчас смотреть далеко вперед я не могу. Но пока что, конечно, я хочу встать на свои две ножки и пойти. А дальше очень бы хотелось, конечно, вернуться в лави ЗСУ. Но мне сказали, что я непридатна к службе, очень обидно. Но я знаю, что очень много людей служит. И мне написали тысячи людей на протезах – правда, мужчины. Но написали и сказали, что вернулись и продолжают службу.
Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com
– Сейчас середина марта 2023-го года. Уже больше года идет война. Что будет дальше?
– Я надеюсь, победа. Я не надеюсь – дальше будет победа. И мы выгоним всю эту русню поганую и отстроим еще более красивое и здоровое наше общее будущее.
– Вы в победу верите?
– Я знаю, что она будет. Потому что правда за добрыми людьми всегда. За искренними и за честными. И получается, что тогда только за нами.
– Сколько времени нам на это понадобится, одному Богу известно, да?
– Одному Богу известно.
Я надеюсь, что все-таки как он [Путин] вывел свой состав из Херсона, как он это преподнес: "Мы показали, что мы можем, – и мы отошли", – вот пусть он отойдет на те границы, которые он занимал еще восемь лет назад. Оттуда, откуда начинал, пускай отойдет. И все мы будем жить счастливо – долго и счастливо.
– Я хочу поблагодарить киевский отель "Интерконтиненталь" за гостеприимство и хочу поблагодарить вас за ваш подвиг, за то, что вы стали на защиту своей страны, за ваши мысли светлые. Я очень хочу увидеть вашу дальнейшую биографию, дальнейшую жизнь в развитии. Я не сомневаюсь, что она будет счастливой, как будет счастливой жизнь Украины. Спасибо вам.
– Спасибо большое. Было очень приятно с вами познакомиться.
– Спасибо.
Видео: В гостях у Гордона / YouTube
