90 лет Чапкису: На коленях у Сталина я сидел две минуты. Но это изменило мою жизнь, моих родителей, сестер, братьев, моих детей и внуков G

– Григорий Николаевич, добрый день. Я рад, что мы сегодня встречаемся. Не рад только одному обстоятельству: вы выглядите намного лучше меня.

– Спасибо.

– Вы родились еще в королевской Румынии. Получается, вы – иностранец?

– Нет. Я житель Украины.

– Кишинев был тогда в составе Румынии, вы при рождении получили имя Грег Чаопеску.

– Да. У меня и сын Грег. Он живет в Америке. Здесь уже меня назвали Григорий. А моего отца – Николай (он Нику).

– То есть вы Чаопеску?

– Да.

– Почему Чапкис?

– Я проехал столько городов и стран, везде сокращали фамилию. Так что я поехал в эвакуацию Чаопеску, а вернулся Чапкисом.

– Насколько я знаю, когда вы родились, ваше лицо было густо заросшим волосами. Вас даже хотели утопить, как котенка.

– Да, это точно.

– Это мама вам сказала?

– Нет. Мне сказали мои старшие сестры и братья.

– То есть родился ребенок, заросший волосами?

– Да. И когда родился мой сын, он был точно таким же: от уха до уха весь зарос. Мы испугались... Сейчас нормальный красивый парень.

– Мама вам когда-нибудь рассказывала, что произошло, или нет?

– Нет. Причины никто не знает.

– В вашей семье было семеро детей. Чем занимались родители?

– Дедушка и папа были шорниками. Знаете, что такое шорник?

– С трудом.

– Это все равно, что сейчас мастер по ремонту Mercedes. Главные тогда были кузнецы, потому что все на лошадях. Потом шорники, которые шьют седла, уздечки, вожжи, кнуты. Представьте себе, семейка из 11 человек: папа, мама, бабушка и дедушка и семеро детей, – а работали только дедушка и папа.

– Работы не было для остальных?

– Не то что не было – мы были маленькие.

– И мама вами занималась.

– Мама у меня была очень бедная. И безграмотная. Вышла замуж в 14 лет.

– В 14 лет?!

– Да. Дедушка привел моего отца и сказал: "Это будет твой муж". Она сказала: "Хорошо". Тогда сопротивляться и говорить о любви было бесполезно. Бабушка моя родила 13 детей. Когда у деда моего спрашивали: "Ты что, с ума сошел? 13 детей..." – он говорил: "А что я могу сделать? Если бы туда я посылал человека, я бы с ним договорился. А так – сколько Богу будет угодно". Тогда не было разговоров о предохранении, об абортах. Аборт считался убийством. Вот нас и было семеро.

– Кто-то жив, кроме вас?

– Никто из моих старших сестер... Брат погиб на фронте в первые дни войны. Младшая сестра умерла, а все остальные разъехались в наше время уже. Когда уезжали, со мной поссорились...

– Да вы что?!

– Я провожал на вокзале, было полвагона Чапкисов... Так получилось, что я до этого времени объездил уже много стран с ансамблем Вирского, и мои родственники считали, что я должен был первый уехать и их всех вызвать. А когда открыли 300 тысяч мест на Западе...

– Эмиграцию.

– Да. Все ехали в Вену, а оттуда уже кто куда. Я сказал, что я никуда не поеду. "Я могу поехать, но я знаю, что я должен вернуться в Киев". А жить я нигде не мог, не хотел. Ни Америка, ни Франция, ни другие страны, где я бывал, не привлекали меня. Но все-таки судьба так распорядилась, что я пожил немного в Италии.

– У дочери?

– Да, но не выдержал... У меня было очень тяжелое детство.

– Голодное?

– Голодное, холодное. 11 человек в глиняном домике...

– Это Кишинев?

– Окраина Кишинева. Что я могу сказать? Меня утром выбрасывали... Мне давали кусок мамалыги или кусок семечек сжатых, "макуха" называется. Или патоки. Это как деготь: черный, сладкий. Или кусок хлеба, натертый чесноком. И на улицу. А вечером забирали.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Что вы делали на улице?

– Танцевали. Там была такая международная, интернациональная братва моих лет и старше...

– Румыны?

– Румыны, молдаване, бессарабцы, трансильванцы, евреи, русские... Кого только не было на окраине города... Цыган было очень много среди нас. И вот мы плясали с четырех – пяти лет. Лежала шляпа, в нее бросали кто сколько может. Барабан был, гармошка... Иногда я зарабатывал лей или два, прибегал: "Мама, я заработал". С пяти лет начал трудовой путь. Когда мне было восемь, я уже сидел около ресторанов и чистил обувь. Даже если мне хотели дать деньги просто так, я не брал: я должен почистить! До сих пор люблю надраенную обувь.

– Те, кто испытывал чувство голода в детстве, рассказывали мне, что до сих пор его помнят. Вы помните чувство голода?

– Да. Я всегда хотел кушать. Не помню, чтобы наедался досыта. Вы представляете: сварить три раза в день котел на 11 человек?

– Да...

– Мы летом жили практически на улице. У нас туалет и печка были на улице. Единственное, чем мы были богаты, – у нас колодец был: дедушка вырыл. И к нам ходили за водой. Это считалось богатством. Так продолжалось до 40-го года. В школу я почти не ходил. В 6 утра мы приходили к воротам издательств. Нам давали по пачке газет – и мы бегали по улицам и кричали: "Покупайте "Полгар", покупайте "Вести"!

– Вы помните румынский язык до сих пор?

– Нет. Я могу понять, но говорить я уже не могу. Что касается языка – это вообще проблема. Начал с молдавского, прибавился румынский, потом, в 40-м году, пришла советская власть – и прибавился русский. Я помню, что сидел у папы на плечах с бантами, все кричали "Ура!", танки шли через мост из Тирасполя в Бендеры. И мы встречали советскую власть. То, что еще было в магазинах, исчезло буквально через несколько месяцев. Потом уже ничего не было. Но я был счастлив, что открыли дом пионеров. Я ходил танцевать туда. Но это продолжалось недолго, потому что в июне 41-го началась война.

– На идиш в семье говорили?

– Да.

– То есть это был основной язык?

– Да. Так вот, началась война, но мы об этом не знали. Поняли, когда начали бомбить мост... Каждый связал узелочек, корзиночку, закрыли дверь на ключик, перешли через мост в Тирасполь и начали бежать от немцев. Они идут, а мы бежим. А куда мы бежим, никто не знает. Я вам передать не могу... По улицам, по дорогам нельзя было бежать, потому что бомбили, стреляли пулеметы прямо сверху вниз. Мы бежали через леса, партизанскими тропами. Мы не знаем языка русского и бежим. Что мы только ни ели... Отходы от картошки покупали. Уже и денег не было, и одежды не было – ничего не было. Через три месяца, я помню, забрались в вагоны с углем. Так мы добрались до Казахстана.

– Ого.

– Три месяца мы бежали, за нами убегали люди толпами, гнали коров, свиней. Что было, хватали – и бежали. Потом работали в совхозе в Ворошиловском районе Дзержинской области, с нами рассчитывались за трудодни луком, картошкой, постным маслом, сахаром, разными крупами – денег не было. Ты мог отработать и два трудодня в день, если ты с утра до ночи работаешь.

– Но платили все равно не деньгами, а едой.

– Да. Мы получали и немножко продавали, потому что нужно было еще это переработать. Допустим, зерно дают – еще надо было на мельницу пойти, получить муку. В общем, проблемы были. Мне тогда было почти 12 лет, и я сидел по 10–12 часов на лошади и пас молодой табун. Это очень тяжело. Мы даже кушали на лошади. Потому что табун не стоит на месте. И так до 43-го года.

– Правда, что вы до восьми лет ходили босиком?

– Первые сандалики – они мне сейчас снятся – папа купил, когда мне было восемь – девять лет. Он добавил к тому, что я заработал на чистке, – и купил сандалики.

– А зимой как ходили?

– Постолы. Знаете, что такое постолы? Их и сейчас в Закарпатье носят. Обувь из сырой кожи, портянки туда наматываются.

Когда папа узнал, что уже изгнали из Украины фашистов, в обратную дорогу теми же тропами мы приехали в Киев. Я не помню, как мы ехали...

– А почему в Киев поехали?

– Мы не в Киев поехали, а домой через Киев. Но в Киеве нас всех сняли с вагона – и прямо в Октябрьскую больницу. Там была палата Чапкисов. Брюшной тиф.

– Ай-ай-ай.

– Это был конец 43-го года. Только два месяца, как ушли немцы. Я видел своими глазами, как вешали недобитых фашистов.

– Мои родители видели, как сорвался один.

– Там, где сейчас Главпочтамт, я стоял на руинах и наблюдал. Один сорвался...

– Сорвался – и его повесили обратно.

– Я это все видел своими глазами. "Ура!" кричали, когда их повесили. Они болтались еще долго. [Повесили] отца и сына полицейского генерала какого-то, который в Киеве принимал участие в убийстве людей.

Короче говоря, все постепенно начали выходить из больницы, поочередно. Но первый вышел я. Мне было 13 лет, а выглядел я на 10: худой, синий от болезни... Языка не знаю. Безграмотный. Какая грамота, какая учеба могла быть, если я должен был все время работать?! Была тогда организация по разборке руин, в которой трудились сотни тысяч людей. Но в 43–44-м годах в Киеве не было мужчин – еще не вернулся никто. Главной силой была система трудовых резервов. На этих 15–16-летних мужчинах и держалось все. Там кормили, давали общежитие, одевали... Но меня никуда не хотели брать... Во-первых, я безграмотный, во-вторых, не понимают, о чем я говорю, и я не все понимаю, о чем говорят.  В Первом железнодорожном училище (сейчас – 17-е) директор говорит: "Идите в приемную комиссию". Папа говорит: "Мы уже там были". – "И что?" – "Не хотят брать". – "Так куда мы его возьмем?! Он до токарного станка не достанет. Что он будет делать?" – "Вы посмотрите, как он танцует".

– А вы уже танцевали?

– Я же вам говорю, что танцевал с пяти лет. Короче говоря, когда я сбацал "Цыганочку" на пузе и на голове...

– И на пузе?

– Да. Я заскочил на стол к нему, я выбивал такие штучки... Он поднял трубку: "Зайди ко мне, я тебе нашел артиста". Зашел майор, одной ноги не было, вернулся с фронта на костылях. "А ну еще раз". И я еще раз станцевал. И он меня обнял за плечи и говорит: "Берем!" Повели нас к тете Соне в столовую: она меня и отца накормила... Я эту кашу, похожую на клей, помню как сегодня. Потом меня повели в большую комнату, где стояло 12 коек. Впервые в жизни – мне уже было почти 14 лет – я лег в настоящую кровать! До этого мы спали на нарах. Две перекладины, доски и матрасы из соломы. И так всю жизнь. Представьте, нас в семье было 11 человек, значит, надо 11 кроватей. Куда ты их поставишь?!

Так началась моя жизнь в ремесленном училище. Меня определили в токарную группу, но я не доставал до станка. Я поставил себе ящик, но мастер боялся, чтобы я не упал, поэтому к станку меня больше не подпускали – сделали главным по вывозу стружки. Все свободное время я танцевал, вокруг себя организовал группу. И меня забрали в областной ансамбль трудовых резервов на бульваре Шевченко. Там барабанщики сейчас репетируют. 

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Григорий Николаевич, в сегодняшнем Киеве осталось хоть что-то от Киева образца 1943 года?

– Крещатик, центральная часть Киева – это была одна сплошная огромная могила. Все было разрушено, не было ни одного живого дома. И мы учились с 8 утра до 12 часов дня. А в 12 часов дня все училища, ФЗУ и ремесленные училища строились – и с музыкой, с барабанами шли на Крещатик разбирать руины до 6 вечера. Нам пригоняли военные кухни и прямо на Крещатике кормили. И когда там образовывались щели, нас, пацанов, туда посылали с искателями, потому что мы пролезали в эти дырки. И когда начинало пищать, мы выходили и говорили "вот там пищит". Тогда уже расширяли эту дырку и туда заходили военные. Есть такие случаи, что взрывались и погибали ребята. Так началась моя жизнь в системе трудовых резервов.

– А родные – мама, папа, братья, сестры – одобряли ваши занятия танцами? Им нравилось, что вы не шорник, не рабочий, а танцор?

– Да, им нравилось, как я танцую. Они гордились этим. У меня сестра танцевала еще в Шестом ремесленном училище. И все пели, танцевали. Я даже не знал, что я такой несчастный. Вы понимаете? Мы к богатым ребятам не лезли. У нас была своя братва, и все.

– Как вы оказались на коленях у Сталина?

– Я как раз подхожу к этому моменту. Система трудовых резервов в начале 46 года организовала всесоюзную олимпиаду, чтобы поощрить лучшие коллективы. Туда съехалось полторы тысячи человек со всех 15 республик, в старом кремлевском театре был заключительный концерт. В этом концерте было по одному номеру от каждой республики. В финале, конечно, танцевали гопак. На сцене было 120 человек: и цимбалы, и оркестр, и хор. Есть снимки, где шесть пацанов вышли ползуночками на авансцену, – среди них и я. А впереди сидел Сталин, Маленков, Ворошилов, Булганин, Хрущев – вся братва, в общем.

– Братва...

– Он подошел, одной рукой снял меня. Никто не знал, почему именно меня. Но потом, когда начали раздумывать, решили: потому что я один был черненький.

– Он подумал, что кавказец.

– И самый маленький. Я вам покажу. Я выпустил книгу... Может быть, вы ее видели?

– Нет.

– В машине лежит, забыл взять.

– Он подумал, что вы кавказец?

– Наверное. Свой. Ну черненький. Понимаете? Он меня снял. Посадил к себе на колени. И я просидел одно мгновение. У меня был шок: я не понимал, что происходит. И самое главное – страх. Мы привыкли его видеть высоким, большим, крупным, красивым...

– В кино.

– И в кино, и на всех фотографиях он же был красивый, разрисованный. А тут лицо побито оспой... Неприятные ощущения. О чем они говорили, я не знаю, был как в дурмане. Со второго ряда передали коробочку, а там кировские советские часы. Ручные большие. Подарили мне эти часы, и Сталин поставил меня обратно на сцену.

– То есть Сталин вас еще поносил.

– Это длилось, я думаю, полторы – две минуты от силы. Но это изменило всю мою жизнь, жизнь моих родителей, жизнь моих сестер и братьев, моих детей и внуков. Вот что значит судьба. Мы с вами куем счастье в одном месте, а оно приходит в другом... Почему он снял именно меня? Начинаются эти почемучки... В общем, после этого я начал танцевать в областном управлении.

– Вы уже звездой были.

– Вы не представляете... Когда мы приехали из Москвы, вся площадь привокзальная была забита комсомольцами с лозунгами: "Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство". И меня из вагона несли на руках до автобуса. Потом где-то выскочило, что я токарь чуть ли не первого класса, что я такой талантливый и умный... Я был самый популярный мальчик в мире, наверное.

– Ваше фото, наверное, опубликовали все газеты.

– Конечно. И журналы, и не только у нас, а и в других странах. Короче говоря, началась у меня новая жизнь. Пришла – может быть, вы слышали? – Чернышова Лидия Демьяновна.

– Это первая любовница Брежнева во время войны. Вы знали это?

– Она была любовницей Брежнева, правильно. Она была очень красивая.

– Танцовщица.

– А муж ее стал директором...

– Крымской филармонии.

– Филармонии, а потом он стал директором государственного ансамбля песни и танца. И я был зачислен.

– Он в свое время переманил в Крым, в Ялту, Софию Ротару и Юрия Богатикова.

– Да, это уже потом было.

– Я оттуда знаю эту историю.

– Короче говоря, я был зачислен. У меня до сих пор есть та трудовая книжка. "Зачислен артистом балета государственного ансамбля песни и танца". Я был самый маленький, самый молодой. Три месяца я не мог получить зарплату, потому что у меня даже паспорта не было. Когда сделали документы, я получил 790 рублей: 700 рублей оклад и 90 – хлебная надбавка.

– Семья вздохнула?

– Все старшие уже работали...

– А часы, которые подарил Сталин, сохранились?

– Нет. Я обменял их на пенициллин, когда папа умирал. Он умер к концу 46-го года в больнице на Батыевой горе. Мы там жили в общежитии. 

Потом пришли умные люди и сказали, что на Украине очень много хоровых коллективов. В 46-м уже и капелла бандуристов, и [хор] Веревки... Решили из ансамбля песни и танца сделать ансамбль танца. Забрали у нас хор – добавили артистов балета. И мы мучились с руководителями... Только в 55 году Щербицкий выторговал у ЦК КПСС, чтобы в Киев перевели Павла Павловича Вирского, который работал главным балетмейстером в краснознаменном имени Александрова ансамбле.

– Он в Москве был, да?

– Да. А до этого он был на фронте, и 2-й Украинский фронт имел свой ансамбль песни и пляски. Потом они поехали в Москву, их всех оформили в краснознаменный ансамбль. Вирский стал руководителем... Щербицкий пригласил его на работу в Киев. В 55-м приехал Павел Павлович в коллектив, в котором я уже работал 10 лет.

– Вы 27 лет отдали ансамблю Вирского. Это была серьезная школа?

– Ой, это была потрясающая школа. Я день и ночь молюсь на Вирского. Он меня создал, он меня вырастил. Я хочу быть на него похожим. Я и сейчас делаю замечания: допустим, моим студентам говорю: "У вас две правых, но нет левой ноги". Я шучу и вспоминаю, что где-то я это уже слышал. Это от Вирского. Он был преподаватель, балетмейстер, был танцовщиком. Он работал во всех оперных театрах.

– Он одессит же.

– Одессит. В Одесском оперном театре, в Киеве работал. Болтов был у него друг, молдаванин. Они в 37 году в Киеве организовали ансамбль танца. До войны. А потом, после войны, в 55-м, когда он приехал в Киев, – тот же ансамбль... В 37 году он был там, где сейчас на Прорезной молодежный театр. А после войны – в филармонии, во дворе... Вот там я проработал 27 лет.

– Он крупной фигурой был?

– Это был выдающийся хореограф. Его принимали во всех странах мира. А у человека, как у медали, – две стороны. Я жил с ним в одном доме на проспекте Победы, 3. Там жили все футболисты, режиссер знаменитый. Это был театральный дом. [Вирский] получил квартиру и мне дал. Я был с первых дней работы в ансамбле, когда приехал Вирский, был лидером среди молодых ребят, секретарем комсомольской организации, потом в профсоюзе, потом в партийной организации...

Я был очень молодой, когда женился. Собственно, я еще не знал, что делаю. Мне было 20 лет, когда к нам пришла молоденькая девочка из хореографического училища. А я был такой красивенький мальчик и уже был авторитетным... И она уже забеременела. Вот так началась моя жизнь.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Говорят, у Вирского были выматывающие репетиции.

– Дело в том, что он очень неординарный человек. Вот мы жили в одном доме. Я смотрю: рано утром он идет с бидоном для молока. Потому что у дерева собиралась очередь. Потому что в 9 часов подъезжала бочка с молоком, и давали не более трех литров в одни руки. И там милиция стояла, чтобы не было драк. И вот он идет. Обыкновенный человек. Через час мы встречаемся в балетном зале. Заходит Вирский – совершенно другой человек. Он был очень добрым, всем помогал, был большой авторитет в Киеве. Лекарства надо, кушать, врача [найти], квартиры получать... Он был хорошим, добрым человеком. А когда переступал порог балетного зала, было написано "идет репетиция". Если вы опоздали на пять минут, вы полтора часа не заходите в зал.

– Тиран, да?

– Ох, он был строгий. Он в первую очередь издевался над собой. Мокрый, потный... И это уже был зрелый мужчина. Он 1905 года рождения. Понимаете? 50 с лишним лет. Он делал двойные туры. Но самое главное, что он требовал от нас, – во-первых, синхронности, ритмичности, музыкальности, выразительности. И почемучки: "Ты открыл руку. Почему ты открыл? Ты приглашаешь? Ты просишь? Ты говоришь: "Подожди"? Рука разговаривает. Почему ты это делаешь?" Ему было безразлично, какие ковырялки и "голубцы" ты делаешь. Единственный хореограф, который создавал сюжетные танцы, мысли в танце, – это был Вирский. "Бухенвальдский набат" – помните этот номер?

– "На секунду встаньте". Да.

– О, с этим номером было столько и мук, и страданий...

– Муслим [Магомаев] пел.

– Там один подиум. Памятник же из дерева сделан. 1,5 т весит это все. И импресарио Сол Юрок из Америки...

– Соломон.

– Соломон. Его отец сигареты выпускал, фабрику имел в Чернигове. [Вирский] добивался автоматизма, синхронности полной, железной дисциплины.

– То есть вы были как машины?

– Да. Но сейчас Вантух это все поддерживает, я вам скажу. Сейчас ансамбль тоже синхронный, ритмичный, очень хорошо смотрится.

– Что это за история была, когда известный фашистский террорист Отто Скорцени пожал Вирскому руку?

– Это было в Испании. Вирского довели до инфаркта. Мы работали в спортивном зале. Порядок был такой: когда мы работаем на сцене, то пройти к Вирскому на встречу можно было через госбезопасность. Когда кто-то просит, специалисты знали, кто это. "Этого надо принимать. Он поддерживает отношения с тем-то. А этого не надо". И он не принимал. А тут нас разделяла только занавеска. Открывается занавеска, и выходит Отто Скорцени. А никто его не знал в лицо. Окружили. Идет Вирский, пожимает руки. И вот это пожатие руки на второй день все газеты и журналы опубликовали: Отто Скорцени в фашистской форме, а руки – с Вирским. Приехали в Киев – и началось. Поменяли всю команду, наказали очень сильно за то, что не углядели. От Вирского отказались все, начиная от комсомола и до ЦК. И наш первый президент [Леонид Кравчук], он тогда был заведующим отдела пропаганды.

– Идеологии, да.

– Тогда заездили его. Никаких гастролей, никаких зарплат не было... Вроде нет ансамбля. Понимаете? Пока не стукнуло Вирскому, по-моему, 60 лет.

– 70, наверное.

– Да. Мы сидели у него дома: его жена Валерия (она была танцовщицей, впоследствии народной артисткой) и я с женой. Я принес ему, как сейчас помню, чайный сервиз, поздравил с днем рождения. Но никакого дня рождения не было. Он сидел в пижаме... Коллектив собрался, купил ему проигрыватель. Он даже не стал смотреть на этот проигрыватель... И тут стук в двери. Телеграмма. "Дорогой Павло Павлович. Поздравляю. Вы выдающийся..." Он на глазах выровнялся, встал, пошел побрился, оделся. Это была телеграмма от Щербицкого.

– Потрясающе.

– И через каждые 5–10 минут пошли телеграммы... Кабинет Министров, комсомол, профсоюзы – все. И он воспрял духом. Ему дали Сталинскую премию.

– Государственную, наверное. Уже Сталина не было. Это 75-й год.

– Да. В общем, государственная премия. Потом лауреатом Шевченковской премии был. В общем, он воспрял духом. И квартиру, где мы жили, ему дали на Майдане Незалежности. Там сейчас его бюст стоит. На Михайловской – или какой?

– Михайловской, да.

– В общем, началась новая жизнь, начались поездки.

– Вы рассказываете о поездках... В то время был анекдот: "Что такое Малый театр? Это Большой театр после зарубежных гастролей". То есть ряд артистов, музыкантов оставались просто за границей. Годунов, Барышников...

– И из краснознаменного [ансамбля имени Александрова]... Выезжали в то время Большой театр (балет) и краснознаменный в соцстраны Варшавского договора. Госцирк был самым лучшим в мире. Выезжали "Березка" и ансамбль Вирского...

– И Моисеева, наверное.

– И Моисеева. Ростропович, Ойстрах – вот эти отдельные солисты, шахматисты выезжали. А так – никто в дальнее зарубежье. О чем вы говорите...

– В ансамбле Вирского кто-то оставался за границей?

– Никогда.

– Ни одного?

– Ни одного человека за все время.

– Ого.

– Нет. Это я вам говорю, потому что я участвовал в этом деле. Потому что я оформлял эти все выездные характеристики. Надо было написать.

– Вы говорите, Скорцени пришел к Вирскому. Но вы же тоже успели пообщаться с Фиделем Кастро, Хо Ши Мином и Мао Цзэдуном.

– Я до сих пор не мою руки. Морис Торез, секретарь Компартии Франции, принимал нас. В Италии...

– Пальмиро Тольятти?

– Тольятти. Я вам расскажу один момент. Нас принимали в Китае и во Вьетнаме как братьев. И что самое главное? Изобилие: икра, красная рыба... А они получали по 200 граммов риса в день.

– Голодали, да.

– Голодали. И вот для узкого круга нам накрыли "поляну" после окончания гастролей во Вьетнаме. Вот стол накрыли и пришел Хо Ши Мин. Он был в пальцовках: тапочки одеты на пальцы – знаете?

– Да.

– Он был в майке вроде секонд-хэнд: выгоревшая рубашечка такая, с коротким рукавом. И когда он поднимал руку, наши девочки заметили там дырку: у него шов разошелся. И когда начали кушать, а он руками... Ему дали тарелочку с рисом. Руками ел рис. И когда Вирский спросил: "А вам нельзя это кушать?" – он ответил: "Мой народ получает 200 граммов риса в день. Я не могу себе позволить больше". Это осталось у нас в памяти. Он ходил так, как народ. Они были тогда нищие, что называется.

– Мао Цзэдун интересный человек?

– Мы с ним общались пять минут. Я не могу вам сказать. Но он был в кителе, в отличие от Хо Ши Мина.

– За что вам Элвис Пресли подарил пластинку?

– Просто он зашел, сделал мне комплимент...

Я никогда не был героем, понимаете? Для того, чтобы на меня обратили внимание, мне нужно было ползти, мне нужно было делать различные трюки. Из всего, что я делал, лучше всего я делал ползуночки. До сих пор говорят, что "Чапкиса никто не превзошел". Все остальное, что я натанцевал, ушло на второй план. Так что с этим ползунком я имел встречу и с Сальвадором Дали... Он зашел за кулисы и увидел меня. "А, так у тебя в ногах моторчики". Подошел, пощупал.

– Сальвадор Дали?

– Да. Он пришел с группой хиппи. У него в пиджаке был омлет. 

– Прикалывался.

– Да. И вокруг него грязная какая-то группа людей, оборванцев, которые сопровождали его.

– Он нашел моторчики у вас?

– Он пошутил, сказал: "Да, есть". И все газеты написали о том, что Сальвадор обнаружил у одного из украинских казаков моторчики, вставленные в колени. И народ поверил. И на всех концертах хотели ко мне подойти пощупать, увидеть, что это такое.

– Григорий Николаевич, что это была за история, когда перед перелетом из США в Канаду у вас в багаже обнаружили взрывчатку?

– Нет. Вы не так рассказываете эту историю. Мы работали так: сегодня Канада – завтра Америка, сегодня в Америке – завтра в Канаде. И обязательно нужно заехать на Кубу. Мы встречались на заводах, на фабриках с трудящимися бесплатно. В общем, встречи были. Мы остановились на чем?

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– На взрывчатке.

– Значит, у нас было, допустим, два сапожника. А перед выездом в дальнее зарубежье нам добавляли еще четыре. Шесть – семь сапожников. Рвут все обувь – и запас возится с собой. Добавка сапожников, гладильщиц. У нас две женщины гладят костюмы, а перед поездкой – не две, а 12. А это были работники соответствующих организаций...

Кто-то из привлеченных рабочих сцены в багаж подбросил взрывчатку. Мы должны были вылететь из Реджины со взрывчаткой в самолете и погибнуть. Украинцы бегали с лозунгами перед концертом и кричали: "Не ходите на эти выступления. Это москали. Там нет украинцев. Украина порабощена!" В общем, крайний национализм... Недобитки фашистов, которые были изгнаны. Они объединились и были против Советского Союза.

Но аэродром завалило снегом, 40-градусный мороз – самолеты не летают. 12 тысяч человек ждут в спортивном зале в Саскатоне. И руководство принимает решение: артисты едут автобусами, реквизит поедет раньше отдельно. Мы выехали в 9 утра. Едем по дороге – пожар. Когда подъехали ближе, увидели, что это наша фура опрокинулась и сгорело все... Взорвалась по дороге. Мы должны были все там взорваться. 

– Вы ведь неоднократно могли погибнуть. Правда?

– О, я вам расскажу! Мы поплыли из Кубы на острова Кюрасао с концертом на говененьком теплоходике. Нас 120 человек: оркестр, балет, реквизит, все сопровождающие. Погрузились. И начались волны – мы стали тонуть! Близлежащие военные корабли подошли... А подойти к нам нельзя было, потому что они бы нас раздавили. И они нас сопровождали: если мы потонем окончательная, тогда нас будут спасать... Нас прибило в Панаму, и мы остались живы.

Другой случай. Летим на концерт в Боготу (Колумбия). Опять-таки, на самолетике местного значения. И вдруг: "Привяжитесь хорошо: у нас не открывается шасси". Трусонуло нас... "Мы идем на посадку на пузо". Вы представляете, что творилось на этом самолете? Истерика, обмороки, все прощались, обнимались, привязались... Но чтобы сесть, нужно было 40 минут летать – сжечь керосин. Когда мы сожгли весь бензин и пошли на посадку, в последнюю минуту опять трусонуло...

– И открылось шасси...

– Это же божьи искры вокруг ансамбля! Сколько случаев таких было... Нас же травили в Берлине – вы знаете, наверное? – на третьем Всемирном фестивале молодежи и студентов всю делегацию советскую (нас было 1,5 тысячи человек из разных республик)...

– Отравили.

– Да. В Берлине.

– А чем? Неизвестно?

– Кто-то что-то бросил в котел – и у нас у всех был понос. Убрали всех. Привезли новый штат: от уборщиц до врачей. Нас ночью кололи, а 14 августа мы выиграли самое большое количество золотых медалей из всех республик в Берлине.

– Удивительная у вас история, удивительная биография. Оглушительная слава в юности, в зрелом возрасте, а потом, когда, должна быть пенсия, – вдруг новый виток в карьере, "Танцы со звездами". Кто вас пригласил туда?

– Подождите. До этого еще было далеко. Дело в том, что среднюю школу я окончил заочно. Недавно в архиве нашел свой диплом о среднем образовании: я учился на "задовільно", ни одного "хорошо" нет.

– Зачем вам это с такими ногами?

– Потом я поступил в Институт культуры, где сейчас я работаю профессором. Но в Киеве не было Института культуры. Это был филиал Харьковского института культуры. И здесь же, на Печерске было два факультета: библиографический и культурно-просветительная работа.

– Директора клубов.

– Когда я окончил этот институт, Поплавский поступал. Он моложе меня на 20 лет. В своих книгах он пишет, что его три раза не брали. В общем, о нашем университете я рассказывать не буду... Это другой разговор.

– А кто вас пригласил в "Танцы со звездами"?

– Это был проект не наш, а BBC. Был большой конкурс. И на должность судьи нас проверяли. Нам повесили экран, танцевали чемпионы мира, Европы, и мы должны были сказать, какую оценку мы ставим, почему так, почему не иначе. Выбрали меня, Алешу Елизарова, царство ему небесное... Дима, нас начинало с Вирским 120, сейчас я один остался.

– Один?!

– Да. Все ушли. Еще пару старушек есть, но до 80 никто не дожил. 60–70. Женщины – до 75. Когда мне было 80, я был рекордсменом по возрасту. А сейчас мне 90. Возникает вопрос: почему? Почему я один живу до сих пор?

– Генетика.

– Вы знаете, опять я начинаю волноваться... А может быть, там лучше? Оттуда никто не возвращался... Дело в том, что я настолько люблю свою работу... И по теории Поплавского, вы должны выбрать то, что вы делаете в своей жизни лучше всех, и сделать это своей профессией. У меня так получилось. Я танцую с детства. Я вошел в мир танца и вобрал танец в себя. Я без танца не живу ни одного дня, кем бы я ни работал. Вы же знаете мой концертно-танцевальный зал "Юность"?

– Да.

– 17 лет я был директором. Я построил из кинотеатра Театр драмы и комедии на левом берегу с Митницким (он генеральный директор). Я был директором парка Советского района, Пушкинского парка, [парка] 22-го съезда и Нивок – это было мое хозяйство. Везде я танцевал. В театре, будучи замдиректора, я танцевал в спектаклях и ставил танцы. А вы знаете, что я первый балетмейстер театра Франко?

– Да. С 46-го года.

– Театр Франко никогда не имел балета. Ни до войны, ни во время войны. Там сами артисты потанцовывали. А жена Милютенко была актрисой; она умела танцевать и помогала ставить танцы. Перед поездкой театра Франко в Варшаву Министерство культуры решило дать шесть пар профессионалов, обратились к Вирскому, чтобы он порекомендовал кого-то на время поездки. И он порекомендовал меня, Валеру и его жену. С женой была целая история...

– Да, знаю. Больше скажу, я даже имел честь быть знакомым с Борисом Наумовичем Каменьковичем.

– Каменькович был уже немножко позже. Я сделал все подтанцовки к спектаклям, которые вывозили [за границу]. Я имел честь учить танцевать Милютенко, трех братьев Юры, маму и папу Заднепровского. Сначала они не хотели, ленились, с такими животами... Нужно было всем обязательно в 10 утра стоять у Чапкиса на занятиях. А потом, когда они начали танцевать, я учил их двигаться.

– Животы закончились.

– Ну не закончились, но они начали двигаться. К чему я говорю? Почему я до сих пор живу? Я не только большой пропагандист движения... Надо двигаться до последнего вздоха. Надо не лежать на диване. В вопросах питания я против диет. Для того, чтобы жить долгие годы, ешьте, когда хотите, что захотите, сколько хотите. Но все, что вы съедаете, должно сгореть в работе. Вот вы заливаете в машину 50 литров бензина – 50 литров сгорает – машина идет идеально. Вы залили 50 литров – 30 сгорело, а 20 – коптит, идет черный дым, двигатель обрастает жиром... То же самое с человеком. Есть мужики, я их называю "диванные": они не выходят на улицу, потому что скользко, не выходят на улицу, когда дождь и мокро. Они берегут себя. Они уходят из жизни раньше.

– Вы не бережете?

– Я до последнего дыхания буду танцевать, буду двигаться. Я советую всем вашим телезрителям: двигайтесь. Не хотите танцевать – бегайте, прыгайте, скачите, ползите, но не останавливайтесь. Все, что останавливается, начинает гнить. 

– А я вам задам несколько профессиональных вопросов. С какого возраста лучше всего начинать заниматься танцами?

– С трех лет. В моей школе с трех до пяти лет группы раннего развития. Они, как гадкие утята, балуются. Преподаватель вытягивает ноги – и они вытягивают. Они вытягивают пальчики. И через две недели, через месяц они уже делают поперечные шпагаты. Они, как резина, растягиваются. В пять они уже имеют золотые медали, на конкурсах выступают.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Танцы – лучший спорт?

– Я не беру на себя смелость сказать, что это лучше, чем футбол или штанга. Все по-своему хорошо. Делайте, что хотите. Плавайте, бегайте, прыгайте, скачите, но двигаться надо все время. И не жалейте себя. В дождь, в пургу надо делать зарядку. Утром вы же заряжаете свой телефон. Вот так человек должен зарядиться утром зарядкой.

– Кровь течет иначе.

– Совершенно верно.

– Какой танец самый тяжелый?

– Опять-таки на этот вопрос вам никто никогда не ответит.

– Физически.

– Любая импровизация, любой танец, любое движение хороши тогда, когда вы не думаете: "А что я должен делать? А как я должен делать?" Вы должны выучить так, чтобы вы захотели ошибиться – и не смогли. Чтобы была механика. Тогда вы будете играть, а не думать, а что же дальше. Надо целиком отдаться работе, как будто это последнее в вашей жизни.

– Какой танец для вас самый любимый?

– Я перетанцевал столько танцев... Я окончил студию при оперном театре. Даулидзе была директором. Потом народные танцы. Когда я ушел на пенсию, уехал на Дальний Восток; мы с женой два года жили в Сахалинске.

– Ух ты!

– И мы не сдали в Киеве квартиру, поэтому жили там в гостинице. Я там был самым худшим и самым лучшим специалистом по хореографии – на всех Курильских островах не было хореографов! Я дослужился до начальника управления культуры Сахалинска. И когда жена получила пенсию, мы вернулись в Киев.

– Есть испанские зажигательные танцы, южноамериканские, кубинские... Какие танцы для вас самые впечатляющие, яркие?

– Мне нравится Испания. Я влюблен в Грузию, в грузинские танцы.

– "Сухишвили", "Рамишвили"?

– Я сейчас очень часто сужу фестивали, конкурсы как глава жюри. И приезжают коллективы из Батуми, из Тбилиси по 70 детей... Что они делают?! Взрослый так не сделает! Двойные туры, падают на коленях... Испания... Ну как можно не любить испанские фламенко или кастаньеты?

– А ирландцы что вытворяют...

– Ирландцы по-своему. Ирландские танцы – они специфические. А грузинские... Это же сила мужская. В то время, когда женщина...

– Утонченна.

– Да. Как можно сравнивать? Вы смотрели "Танці з зірками"?

– Да.

– Последние.

– Нет.

– Жалко. Был случай, когда захотели сравнить на одном вечере [разные танцы]... Танцевала Екатерина на пуантах и был хип-хоп. Как можно сравнить классику с современной хореографией и хип-хоп? Мой сын – чемпион Америки по хип-хопу.

– Чемпион Америки по хип-хопу?

– Да. Он третий в мире. У него большая школа. Он живет более 20 лет в Америке. 

– Сколько ему лет?

– Около 40.

– А дочери?

– Дочери в декабре исполняется 60 лет. Так вот, как можно сравнить современную хореографию, в которой каждый день что-то новое, и классику, культуру танца.

– У вас глаза горят... Григорий Николаевич, среди танцоров известно немало геев. У вас соблазнов никогда не было?

– Никогда. В ансамбле за эти годы, что я работал, ни одного человека. Даже намека не было. Потому что в советское время это было так презрительно и тайно... За это судили. Семь лет просидел премьер киевского оперного театра.

– Да вы что!

– Да. За это дело. Было очень строго. Его поймали в душевой с мальчиком, который только пришел. Семь лет он сидел. Так что у нас таких случаев не было ни в краснознаменных, ни в военных ансамблях... Я три года служил срочную службу в ансамбле песни и пляски Киевского военного округа, получал три рубля в месяц. Я знаю эту жизнь. Среди нас, "народников", не было этого.

– Вы были трижды женаты. Почему расставались с женами?

– В двух словах не скажешь. Но я же вам говорил, что, не успев опериться, пришла девочка из хореографического – и забеременела. Тогда аборты были запрещены, и я стал отцом. Это была почти первая женщина в моей жизни. Она тем более не знала, что происходит, обвиняла меня. Я был старше ее на два года. Мы с ней проездили 50 стран... Она ушла на пенсию. И как всегда бывает, когда футболисты, знаменитости на вершине славы уходят на пенсию – бух! – и все. Некоторые начинают преподавать, а некоторые... Оказывается, моя жена была хорошей женщиной, но ни к чему не приспособлена. И я ее на Сахалине определил во Дворец пионеров, чтобы она учила детей танцевать. Так она взяла двух мальчиков и стукнула головами.

– Ну если они плохо танцевали...

– Они шалили. Но у нее нервов не хватало на воспитательное отношение к детям. Это грозило судебным разбирательством, и мы просто удрали. Она ни к чему не была приспособлена... А я пахал... Она в гостинице жила, и организовалась группка женщин, которые не работали и пили с утра до ночи...

– Со второй женой почему разошлись?

– Если в одном предложении, то она хотела жить на Западе, только заграничное надевать, только заграничное кушать. Жителей СНГ она называла жлобами. В общем, она выехала сначала в Мексику, потом в Канаду, потом остепенилась и до сих пор живет в [Америке]. У нее есть муж. Ему сейчас тоже под 80, наверное.

– Вы с ней не общаетесь?

– Нет. Я с ней не общаюсь. И Гриша даже не общается с ней.

– С третьей женой почему развелись?

– Я просто скажу: она умнее меня, более образована, чем я. Она кандидат экономических наук, работала начальником отдела в Национальном авиационном университете. Когда она начала работать там, подвалили "Танці з зірками". Я взлетел на этих танцах настолько высоко, стал популярным, на улицах останавливают, фотографируются... Вы же помните, какой бум был?

– Конечно.

– До сих пор старшее поколение меня узнает. 13 лет прошло с "Танців із зірками – 1", 13 лет меня "1+1" и организаторы этих "Танцев" не приглашали, и вдруг накануне 90-летия снова пригласили судить "Танці з зірками". Вы представляете, что происходит со мной?

– Да.

– Это мне придало такую энергию... Я уже на себя как танцора махнул рукой... Я сделал, Дима, одну глупость... Я дал завещание моей внучке. Написал официальный юридический документ. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что я совершил глупость... Я гарантирую, что каждый, если сделает эту глупость, погибнет. И началось. Когда вы едете в командировку, вы бросаете в чемоданчик зубную пасту, трусы, майку, когда едете отдыхать, – халатик... А когда вы пишете завещание, то начинаете думать: а какой будет гроб, меня сожгут или похоронят? Я день и ночь об этом думаю. Такой страх смерти...

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Порвите завещание – и все наладится.

– Нет, я уже оформил его. Боритесь за жизнь, ползите, двигайтесь, будьте полезны, чтобы вас ждали, чтобы вы ждали, чтобы вы хотели, чтобы вас хотели, чтобы глаза горели до последнего момента! Надо бороться за жизнь! Никто вам ничего не преподнесет, если вы сами не будете бороться.

Сейчас у меня очень тяжелое положение. Когда я опустился, когда уже ничего не хотел... Каждую ночь ложусь – и опять похороны, опять памятник... А многие делают, оказывается, при жизни памятник, пишут только дату рождения и оставляют место [для даты смерти].

– Валерия Заклунная так сделала.

– Да. Заказывают себе место. Хотя я по закону как народный артист имею право... Видишь, о чем я думаю?!

– Третья жена не выдержала испытания вашей славой?

– Начались проблемы ревности. И мы должны были расстаться.

– Сейчас вы состоите в отношениях с женщиной, которая моложе вас – внимание! – на 51 год.

– Да.

– Ей 39 лет.

– 38.

– Фантастика!

– А мне 90.

– Ну, расскажите, как это.

– Что? Вы наивные люди. "Покажите как"...

– Расскажите.

– Я написал книжку "Любовь и танец". Многие молодые люди, которые читают, думают: "Ага, любовь – это секс". Это неправда. Слово "любовь" вбирает в себя отношения с обществом, с жизнью, с детьми, со всем, что вас окружает, с творчеством... Когда вы сливаетесь с вашей женой в единое целое и что-то мешает, секс уходит на второй и третий план. Секс... Знаете, один говорит, что медовый месяц – это бочка с дерьмом и сверху прослойка меда. Я добрался на закате до этого меда. "Любовь" – это широкое слово. Я сейчас не говорю, что мы Ромео и Джульетта. Я говорю, что встретил женщину совершенно случайно, когда я уже на себя махнул рукой...

– Где вы познакомились?

– Это уже другая история и другая исповедь. Это уже совершенно другое дело. Значит, никакой свадьбы не будет, в отличие от юбилеев. Вы помните, может быть, мое 80-летие?

– Да.

– 1300 человек было на моем юбилейном вечере в Броварах, в "Терминале". Театр оперетты забитый, в проходах сидели. Я устраивал большой бум. А сейчас не надо бума. Все здесь.

– Вы ее любите?

– Что-то происходит божественное, одухотворенное. Дело в том, что она не чувствует моего возраста. Я не чувствую ее возраста. Мы слились в единое целое – и оба воспряли. Я вам говорил, что уже опустился до края, а теперь только начало второго 90-летия.

– Вы говорите сейчас потрясающие вещи...

– Вы мне задали вопрос: "Где вы встретились? А я говорю, что это не просто: встретились, пошли в ресторан, переспали. Боже упаси! Если бы мы делали новую передачу, так это была бы отдельная история. И, если я еще проживу, я, может быть, напишу. Я выпустил вторую книжечку "Мои женщины"... Тяжело передать, что происходит, но я начинаю жить вновь.

– Потрясающе.

– До последнего я буду ползти, буду делать все, чтобы сделать ее счастливой.

– Григорий Николаевич, я вам задам нескромный вопрос. В ваши 90 секс есть?

– А как же?!

– Полноценный?

– Ну насколько полноценный, может она сказать, а не я. Дело в том, что она меня принимает таким, каким я есть. Но я же вам говорю: я сам себя не узнаю, начинаю новую жизнь. Меня много раз подводили, предавали, продавали; у меня было много скандальчиков. Но больше всего я ценил в женщине ум. Не длинные ноги и челюсти. Если умная женщина, в доме будет все нормально.

– Как вашу избранницу зовут?

– Она носит популярное имя Людмила. Милочка.

– Замечательно. Я вас слушаю и восхищаюсь.

– Не поверите, я стал ходить в церковь, ставить свечи и говорить "спасибо". Я начал верить, что что-то происходит. Почему все умерли, а я жив? И почему такая радость на старости лет? Значит, кто-то где-то руководит нами? Я все время спрашиваю: почему я жив? Если бы я был святой и молился, подумал бы: "Потому что я верю Богу". Я никогда не верил Богу. Во мне течет социалистическая кровь. И вдруг сейчас я начал смотреть наверх. Думаю: "Так он же все видит, он же все знает". Мы встретились совершенно случайно... Если бы мне сказали, что эта женщина может быть твоей... Уму непостижимо. Молодая, красивая, умная. И самое главное: она богаче меня.

– А, так с этого надо было начинать.

– Слушай, если большинство, особенно среди моих родственников, думают: "Конечно, она ждет, чтобы он сдох"...

– То есть вы польстились на богатство?

– Нет, дорогой мой. Дмитрий, я загрузил себя как никто, как каторжанин... Я работаю профессором кафедры хореографии в двух университетах. У меня сейчас фестивали, конкурсы, занятия. До марта все расписано.

– Поэтому вы и живете так долго?

– Я специально загрузил себя, чтобы не лечь на диван, который всасывает.

– Конечно.

– Вопросы секса, вопросы трудоспособности не имеют к возрасту никакого отношения. Потому что я знаю лентяев в 30 лет: сидит, мордоворот, накачанный и играет со стариками в Шевченковском парке в шахматы на пять гривен.

– И уже не до секса.

– От него пахнет перегаром, от него пахнет вчерашним потом. Есть молодые люди такие... Опустились, не могут содержать семью, для них дискредитированы слова "любовь", "дружба", "верность", "преданность". Взялись за руку – затрясло на первом курсе. Пошли в ЗАГС, расписались – заела бытовуха, нет денег, нет общежития... И им не до секса, не до жизни. Все разваливается...

– Интересно.

– Потому что у нас можно жениться, разводиться... Зашли в ЗАГС: "Мы надоели друг другу. Разводите". – "Пожалуйста. У вас нет имущества?" – "Нет". – "Детей нет?" – "Нет". Разводят прямо в ЗАГСе и в суд идти не надо. Попробуйте развестись в Италии. 10 лет пройдет – и вы не разведетесь. Если у вас есть дети, получить развод практически невозможно.

– У вас дочка живет в Италии.

– В Италии.

– У вас очень богатый зять, да?

– Его уже нет. Он умер.

– Но был богатый человек?

– Очень богатый человек.

– Он хорошо к вам относился?

– Он относился хорошо ко всем нашим родственникам. Он всех кормил, всех поил. Это же были те годы, когда здесь нечего было кушать, одевать, когда очереди стояли за болгарской зубной пастой. В то время моя дочь поехала на гастроли, и он в нее влюбился...

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Она танцевала тоже?

– Она актриса, балерина, окончила Киевское хореографическое училище. Она проработала в одесском театре три года, потом в Киеве. В общем, это отдельная история.

– И влюбился молодой человек...

– Сравнительно молодой, он был немного старше нее. Приезжал много раз в Киев, сопровождал ее на гастролях.

– Ее дочка, ваша внучка Анна живет в Италии.

– Анна Сафрончик. Она кинозвезда.

– Снимается в кино.

– Да. Очень много фильмов с ее участием. Она красивая.

– Красивая девочка.

– Очень красивая. Она начала с того, что выиграла третье место в "Мисс Италия" и "Мисс Каталония".

– Ничего себе.

– Такая красивая. И ее взяли на первую роль: роль русской девочки. Она помогла, зная русский язык и зная все обычаи. И с этого пошло – она стала кинозвездой. Сейчас она живет в Риме.

– У вас хорошие отношения?

– У всех хорошие отношения. Но сейчас отношения между такими людьми, как мы... Когда я был плохой папа...

– Вы все время пропадали на гастролях.

– Приедешь – цем-цем, оставил деньги, подарки – и уехал. А теперь, когда я ей делаю замечания, она говорит: "Папочка, а ты меня воспитывал?" И она права. Я плохой папа, плохой дед. У меня два внука в Америке и две внучки в Италии. И что, они знают, что у них есть дед, мы общаемся? Я жил там... Мы с Аллой Борисовной, с последней женой, выехали туда на постоянное жительство, но потом, когда стали похожи на два шарика, надутые от пицц, макарон, не выдержали... Мы стали богаты, я купил себе Mercedes... И началась такая тоска...

– Тоска?

– Вы не представляете. Я отдал бы все, чтобы только жить здесь, чтобы не умереть там. В Италии жить – это прекрасно. Я имею право получить итальянское гражданство, потому что моя дочь итальянка, у нее есть дети и внуки. Могу получить бесплатное лечение и даже пенсию мне дадут. Но я не хочу жить в Италии. Я могу поехать к Грегу в Сан-Франциско. Он богатый человек. Он говорит: "Папа, приезжай, живи здесь".

– И вы в такое тяжелое время все равно вернулись в Киев.

– Как раз в то время, когда здесь надо было за докторской колбасой стоять 40 минут в очереди... Когда мы с женой шли по Крещатику, были счастливы, что вернулись из Италии домой. Безработные оба. Мы купили черный хлеб, выстояли очередь и купили полкило докторской колбасы. Зашли на Бессарабку – купили соленые огурцы, которых в Италии нет. Сели на Крещатике, как ханыги, и поели. Такого удовольствия я ни в одном ресторане не получил! Мы плакали от счастья!

– 24 февраля вам исполнится 90 лет.

– Ну как вы это все запомнили?

– На сколько вы, почти 90-летний юноша, себя чувствуете?

– Бывает по-разному. До встречи с этой женщиной я уже чувствовал, что этого мне нельзя, а от этого надо отказаться... Сейчас у меня началась новая жизнь. В каждом возрасте есть свои правила, свои взгляды. Вы меняетесь. Все меняется вокруг вас. Если вы не знаете, как поступить, поменяйте себя – и вокруг вас все изменится. Происходят чудеса. Жалко, что вы не читали моих книжечек...

– Я еще прочитаю.

– Я вам не могу передать чувства, которые сейчас испытываю.

– Ну сейчас вам 40, 50? Сколько примерно?

– По-разному. Встаю – и тут болит, и там болит... А захожу в зал, где у меня стоит 60 девочек... Я профессор кафедры хореографии. Красивые, молодые, все ждут меня. И откуда силы берутся?! Зубная боль проходит. Когда вы выходите на сцену, куда только болячки деваются?! Это потом опять, может быть, будет болезнь.

– По поводу "ешьте что хотите". У вас с 20 лет один и тот же вес.

– Да. Почти. Если я поправлялся, что набирал полкилограмма.

– Какой у вас вес сейчас?

– Около 60 кг.

– Рост?

– 165.

– Классика.

– Классика.

– У Махмуда Эсамбаева...

– Это же мой друг.

– ...была талия 40 см.

– Я его хорошо знал, в Москве у него останавливался, а он у меня Киеве. Эсамбаев – это уникум.

– Он великий человек.

– Великий человек.

– У него была талия 40 см. У вас какая талия?

– Я даже не знаю. Я не чувствую своего веса. Я скелет, обтянутый кожей. Все, что вы съедаете, должно сгореть в труде, в движении. Вы понимаете? Нельзя залеживаться.

– Вы себя в еде не ограничиваете?

– Я всеядный.

– Что вы едите?

– Все! Другое дело – что не постоянно одно и то же.

– Жареное, копченое?

– Послушайте меня, Дима: не кушайте каждый день одно и то же. Даже если очень любите борщ, не надо каждый день борщ. Не надевайте один и тот же костюм. Не ходите по одной и той же дороге. Меняйте все. 

– Выпить можете?

– Пробую. Но у меня не получается.

– Не ваша история?

– Церковный кагор.

– Вы курили когда-нибудь?

– Нет.

– Никогда?

– Нет.

– Я смотрю на ваше лицо – у вас практически нет морщин. Это пластические операции или тоже танец?

– Это вы просто плохо смотрите. У меня есть все, что должно быть в этом возрасте. И поэтому надо с этим бороться. Не ищите в пище спасения. Кушайте, что хотите, – все должно сгореть. Машина – самое лучшее...

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Машину, кстати, вы до сих пор водите сами?

– Да.

– Какая у вас машина сейчас?

– Lexus 300-й.

– У вас много машин было в течение жизни?

– Ой... Первая машина была куплена за суточные в Америке. Когда здесь стояли по 20–30 лет в очереди за "Волгой-21", а я ее купил во "Внешпосылторге". Мы с женой сдали наши заработки – и приехали в Киев со справочкой, выбрали цвет машины. Это было начало.

– 21-я "Волга". Начинать с "Волги" – это круто, я вам скажу.

– Да.

– Что потом было?

– О, очень много. Дело не в машине – дело в том, что я до последнего вздоха буду двигаться. Когда я уже не смогу двигаться, наступит конец.

– Кстати, о машине. У вас же угнали однажды машину?

– Было такое.

– "Волгу" угнали?

– "Волгу" 21-ю.

– Это правда, что Щербицкий вам ее вернул?

– Да. Он провожал нас на вокзале. И ему передали, что у Чапкиса (а я был секретарем партийной организации) украли "Волгу" прямо перед носом. Прибегает мальчик: "Дядя, вашу машину увели". – "Как, "увели"?" Я прихожу. Лежит брезент, которым была машина накрыта, а машины нет. Новую "Волгу" угнали. А тут выезд. В аэропорту Вирский сказал Щербицкому: "У Чапкиса большое горе: у него украли "Волгу". Он говорит: "Езжай. Не волнуйся. Найдем. Получишь телеграмму". И на третий день я получил телеграмму: "Мама здорова. Не волнуйтесь".

– Это значило, что машина нашлась?

– Нашлась в овраге. Пацаны угнали, покатались – и бросили в овраг.

– Вы до сих пор пользуетесь ноутбуком.

– Да.

– Потрясающе.

– Да, но это другой разговор... Мне хочется открыться. Я вам очень благодарен за то, что вы меня пригласили. Я высказал столько того, что писал...

– Это я вам благодарен, вы даже не представляете, насколько. Сколько вы сейчас полезного рассказали лично для меня и для тех, кто нас смотрит, поделились житейской мудростью...

– Я могу столько полезных советов дать... 

– А вы танцуете сегодня?

– Я же вам говорю: я веду сейчас группы в двух университетах.

– И танцуете с ними?

– Танцую. Я же должен показать. Хореографию нельзя рассказать словами. Нужно показывать.

– Сколько часов в день вы танцуете в среднем?

– По-разному. Бывает две – три пары.

– У вас до сих пор нет домработницы?

– Нет и быть не может. Может быть работница, которая сегодня уберет и уйдет. Но чтобы постоянная – нет.

– Вы все делаете сами?

– Или сам, или друзья помогают. Я прожил столько лет в хрущевке и не думал, что куплю себе квартиру.

– Квартиру купили, да?

– Да. Когда наступила пора омоложения – так надо же обновиться.

– Я когда сегодня вас увидел, сразу же обратил внимание на то, как вы выглядите. Безупречный пиджак, брюки, галстук потрясающий... Правда, что у вас 600 галстуков в коллекции?

– Уже немножко больше.

– Где вы их размещаете?

– В том-то и дело, что я ничего не выбрасываю. У меня столько барахла накопилось за эти все годы – размещать негде. Но я никогда не надевал кроссовки. Никогда не надеваю джинсовые брюки выгоревшие. Тем более я критически отношусь к тем женщинам и молодым людям, которые ходят с дырками на коленях. Когда я вижу, что в Институт культуры, храм искусства, приходят с дырками на коленях... Я бы разорвал их! Куда вы пришли?! Это все равно, что зайти в костел...

– Может, нет ниток зашить?

– Нет, это мода такая. Но это все преходящее. Мода уходит, а люди остаются. Самое главное – чистота, опрятность. Вы должны служить примером для молодых людей.

Фото: Сергей Крылатов / Gordonua.com

– Мы с вами познакомились 13 лет назад. Потом в газете "Бульвар Гордона" появилось интервью, которое взял у вас Михаил Назаренко. Оно называлось: "Умру либо танцуя, либо на бабе".

– Да.

– За 13 лет не изменился ваш подход? Вы так же собираетесь умереть или танцуя, или на бабе?

– Да. Я не изменился. Я никогда свой возраст не чувствовал. И сейчас не чувствую. Просто бывает духовная старость. Вот посмотрите: на улице вы увидите молодых стариков. Немытые, нечесаные, одетые как попало, запах такой, что рядом стоять нельзя с ним. И я думаю: "Боже мой, мне бы его годы!" Нельзя упускать ни одного дня. Надо жить полноценной жизнью, бороться. Легко ничего не дается.

– Григорий Николаевич, я так счастлив, что мы с вами сегодня встретились и поговорили... Вы для меня сегодня стали огромным открытием и примером. Я вам благодарен за интервью. Хочу пожелать вам долголетия: и физического, и духовного. Я вам задам последний вопрос. В чем смысл жизни для вас?

– Надо любить вокруг себя все, природу, надо иметь принципиальные взгляды на жизнь, нельзя повторять одно и то же, опускаться до моды какой-то, которая приплывает нам откуда-то. И самое главное: не останавливаться. Все, что застаивается, начинает гнить. Надо все время желать: "Я хочу, я добьюсь, я все сделаю, чтобы это было". У меня в последнее время был надлом. 

– Завещание.

– Завещание. Я опустился, я уже ждал, прислушивался: "О, сегодня. Сегодня я ухожу". Врачей боялся, случаев боялся. Я был настроен на смерть. А теперь я настроен на жизнь. Я не знаю, сколько мне суждено, но сделаю все, чтобы моя женщина была счастлива. Голодный человек говорит: "Мне бы кусок хлеба – я был бы счастлив". Человек, не имеющий квартиры, говорит: "Вот бы хату – я был бы счастлив". Нет человека, который может сказать, что счастье – это... Я знаю очень много миллионеров, которые глубоко несчастны в семье, в детях. Сам спит и боится ареста. Нажил капитал и не знает, куда его деть. Я знаю много людей, которые страдают от того, что они очень богатые, а не бедные. Когда нечего кушать, хочется кушать. Когда нет денег, хочется... А когда есть то, что вам нужно, оказывается, что деньги – это не все. Есть что-то дороже, чем деньги. Это взаимоотношения в семье, на работе. Когда появляется твое "я", когда ты становишься примером для подражания, когда твои ученики хотят быть похожи на тебя. Когда работаешь, целиком отдаешься творчеству. Что такое творчество? Это то, что ты делаешь с полной отдачей. Все время ты должен быть в движении. А остановился – все. Были взлеты и падения. И у Павла Павловича. Вы, наверное, знаете его биографию? Когда был чуть ли не изгнан...

– Да.

– И в моей жизни были взлеты и падения.

– Но вы счастливый человек сегодня, в эту минуту?

– Я очень счастливый. Я разговариваю с вами, на улице стоит машина, квартира есть и есть женщина, на которую я молюсь. Ее мне Бог прислал. Я не знаю на сколько, но она продлит мою жизнь. Надо жить, сделать ее счастливой. И в этом получить удовольствие. В этом кайф. Попробуйте жить не для себя, а для кого-то...

– Спасибо вам большое.

– Когда вы хотите, то живете полноценно. И когда я говорю эти слова, я не имею в виду секс... Вы хотите жить, вы хотите сделать счастливой кого-то – и от этого вы испытываете огромное удовольствие... Я захожу в зал, где меня ждут балетные... Они берут то, что могут. И я вижу плоды своего труда. Это такое счастье...Я переживаю, когда у них не получается. Недавно я принимал экзамены у первокурсников. Они были такие напуганные... Я им сказал: "Ребятки, вы получите хорошие оценки. У вас не получается сегодня – завтра вы сделаете лучше". И расслабил их, и экзамен прошел хорошо.

– Спасибо, Григорий Николаевич.

– Спасибо. Тронут вниманием. Спасибо за приглашение. Мне очень приятно было с вами пообщаться.