+25 Киев
Когда ко мне приходят молодые бойцы, я им подчеркиваю: "Ребята, мы выигрываем у противника, это однозначно. Но вы не расслабляйтесь. Потому что нужно будет в два-три раза больше работать на восстановление страны"
– Арсен, добрый день.
– Добрый день, Дмитрий Ильич.
– Я много слышал о ваших героических подвигах от ваших побратимов. Я бы хотел, чтобы об этом услышала вся Украина.
– Хорошо.
– Вам 28 лет. Вы майор, комбат. Позывной Лемко. Почему Лемко, кстати?
– Лемко, потому что бабушкины корни – с территории Лемковщины. И когда была операция "Висла", они попали под депортацию. Из рассказов бабушки и дедушки, они перешли на Западную Украину, на Тернопольщину, потому что хотели вернуться. Но потом, когда был создан Советский Союз, – они так и поселились в Тернопольской области. А почему Лемко? Позывной не выбираешь – тебе его дают. У меня очень много друзей из футбольного фанатского мира. Днепряне говорят: все, что за Тернополем, – это горы, лемки, вуйки бегают. Я им всегда начинал историю рассказывать: кто такие лемки, кто такие вуйки, бойки... И так слово за слово и зацепилось Лемко. Уже 10 лет будет скоро.
– Где вы родились?
– Родился в живописном маленьком городе Бережаны Тернопольской области.
– Я помню, еще в детстве команда была футбольная "Нива – Бережаны".
– Да?
– Вторая лига советского футбола.
– Даже не знал. Маленький город такой. Замки у нас, природа очень хорошая, старинный центр. Друг друга все знают и помогают. Больше всего я люблю наших людей. Что-то в Бережанах сделать – все помогают.
– Детство счастливое было у вас?
– Да. Братья, сестры, соседи, родители, бабушка... Коз пасли, в лес бегали. Скучно не было, я вам так скажу.
– Чем родители занимались?
– Мать в поликлинике работала медиком.
– Доктор?
– Да. Сейчас уже в больнице. Отец – по строительству. Семью я очень люблю. Сами видите, вырос какой красавчик.
– Да (смеется).
– Скромность. Сестры, братья, друзья наши. Очень хорошее было детство. И сейчас собираемся все вместе, вспоминаем. Все еще дружим. К сожалению, многие поразъезжались по миру, по Украине, но до сих пор поддерживаем связь.
– Какое образование вы получили?
– У меня несколько образований.
– Два?
– Третье – военное. Моя альма-матер – Львовская политехника, строительство.
– Это серьезный вуз.
– Да. Городское строительство. Очень нравится.
– Почти коллега.
– Я еще параллельно очень хотел изучать право и была возможность поступить в Острожскую академию на правоведение. Это вторая академия, в которую я влюбился действительно. Откровенно говорю, тяжеловато было. Но сдали. В 2022 году должен был поступить на магистратуру, но надо было сдавать английский язык. Я уже даже репетитора нашел в Мариуполе, но поменялись времена немного.
– Путин был против.
– Да. Ничего. Еще поступлю. Это вопрос времени. И третье – нас отправляли в академию Нацгвардии. Чтобы, так сказать, занимать должности. Там три уровня есть. И мы тоже заочно сдали все, потому что для нас там ничего нового не было. А нужно было иметь такое образование, чтобы ты на должность становился.
– Вы волейболом занимались, да?
– Так точно. Вы хорошо подготовились (смеется). У меня волейболом еще отец, брат, друзья занимались. И сейчас у меня ребята служат, с которыми мы в детстве в волейбол играли.
– А рост не волейбольный у вас.
– Я либеро был. Тот маленький, что бегает за большими. Потому что когда я поступил во Львовскую политехнику, была задача попасть в команду. А там 1,9 метра минимум должны быть. И у нас был тренер Арнольд Андреевич Прохоров. Под два метра. Я помню, когда пришел, он на меня сверху посмотрел и говорит: "Волейбол?" Я говорю: "Да". Ну я упрямый. Пошел в дубль, немного там поиграл с ребятами. А потом уже Майдан начался, война, и уже...
– И уже было не до волейбола.
– Да. Но немного поиграл. Очень благодарен ему.
– Как волейболист мог предать волейбол и стать ультрас львовских "Карпат"?
– Почему "предать"? Я параллельно там и там был. В футбол играть... Я раз пошел на ворота – мне пальцы поломали. И я сказал: "Все, иду на волейбол". Почему львовские "Карпаты"? Друзья, коллектив… И я очень благодарен им за то, что они меня частично сформировали как личность.
– А хороши ультрас у львовских "Карпат"?
– Очень. Бусички. Мы до сих пор с ними дружим. К сожалению, очень много ребят погибло. Но мы поддерживаем друг друга, вспоминаем.
– Вы ездили по стране...
– Украину всю объездил электричками. Собаками, как говорится.
– Собаками, да (смеется).
– В Крым в тамбуре, боже ты мой... Потому что нас в Крыму разыскивали ФСБшники, потому что был момент, когда ребята…
– ФСБшники?
– Искали нас.
– Да вы что!
– Потому что мы знамя российское с КПП части сняли и сожгли. Потом мы прятались два дня в Крыму.
– А где вас лучше принимали? В каком городе?
– Запорожье. Была, так сказать, у фанатов война с Запорожьем… У меня очень много друзей из Запорожья было.
– Кто лучший игрок "Карпат"?
– Я считаю, Федецкий. Миша тоже старался, тот, что в церковь должен был ходить. Молодец.
– Стадион во "Львове" нравится вам?
– Старый больше.
– Почему?
– Атмосфера.
– На новом нет такой атмосферы?
– Есть, но он… Мы его называем в народе "Ашан-арена" (смеется). Потому что там со стороны... Чем мне нравится львовский стадион? Потому что я был и на "Донбасс-арене", тоже очень хороший стадион. Он создан для футбола. Зрители очень близко находятся к полю, чувствуют всю атмосферу... Игроки, с которыми мы общались после матча, сами говорили, что им атмосфернее играть на львовской "Арене", потому что они чувствуют эту серединку. Атмосфера. Потому что у большинства там прошла молодость. К примеру, сегодня футбол, и все мы собирались в одном месте, шли и по дороге заходили в определенные места. Уж как традиции были. А чтобы попасть на "Ашан-арену", садишься в маршрутку, едешь далеко...
– За Львов немного.
– Да. А на львовский стадион пешком 15–20 минут из центра – и ты уже на месте.
– В 2014 году вы оказались в "Азове". Почему? И почему именно в "Азове"?
– А я еще во время Революции достоинства был с ребятами. Мы собрались со всеми ребятами из фанатского движения – и отправились в первые дни на Майдан. Прошли на Майдане все горячие точки. Когда Майдан закончился, начали формироваться отряды, мы начали выбирать, куда идти. Куда мы идем? Там, где друзья. Основа "Азова" – это патриотические организации, фанатские движения. А мы все за эти годы друг с другом сдружились, друг друга уже знали. Я пришел на "Казацкий", короткостриженый, в куртке "Бандерштадт Львов". Захожу на второй этаж, а там ребята с Волыни сидят. А у нас с Волынью война же. – "О, лемки пришли". Говорю: "А что вы здесь, Волынь-Волынь?" И до этого мы враждовали. А сейчас лучшими друзьями стали.
– И драки были фанатские?
– Конечно.
– Серьезные были?
– Мама будет смотреть (смеется) … Перепадало. Эта, так сказать, военная романтика, знаете, где на позициях сидим и вспоминаем, где кто был, на каких стычках. Эти моменты приятны: "О, и я там был". – "Ты что! А ты с какой стороны был?" – "С той". – "О, да мы с тобой пересекались несколько лет назад".
– Что в "Азове" в 2014 году вас поразило?
– Первое – профессиональная подготовка. И основное – это коллектив. Я был уверен в этих ребятах. Это главное. А если ты уверен в своих ребятах, соответственно, и подготовка, и выполнение боевой задачи уже на гораздо лучший уровень поднимаются.
– Где расположение у вас было? В Урзуфе или в другом месте?
– Сначала в Урзуфе, а потом мы уже переехали в Юрьевку, а из Юрьевки уже гарнизон переехал в Мариуполь. Первый батальон там находился.
– Так мы с вами в 2021-м не пересекались в Мариуполе?
– Когда вы были в спортивном костюме?
– Да.
– Мы смотрели на вас, так я вам скажу... (смеется)
– Вы чувствовали, что будет большая война? Или думали до последнего, что ее не будет?
– Будет.
– Вы понимали это?
– Да. Я люблю историю очень сильно, люблю чуть-чуть так посидеть, пообщаться с военными, поанализировать. И это был вопрос времени. Мы готовились к ней.
– Да, вы готовились.
– Скажу откровенно.
– Это так.
– И оно показало свой результат.
– То есть вы понимали, что все будет?
– Да. Все считали, что мы быстро отразим агрессора. Я сразу говорил: "Ребята, эта война через год не закончится". Сейчас один этап, а после Нового года будет второй...
– А потом третий и четвертый?
– Ну третий точно будет. Надо восстанавливать Украину.
– Да.
– Когда ко мне приходят молодые бойцы, я им в первую очередь подчеркиваю: "Ребята, мы сейчас выигрываем у противника, это однозначно. Но вы не расслабляйтесь. Потому что нужно будет в два-три раза больше работать на восстановление страны". Я не хочу уезжать из Украины. Мои ребята тоже. Потому что положили очень много здоровья, друзья погибли.
Перед началом российского вторжения один полковник мне сказал: "Арсен, когда начнут разворачиваться полевые госпитали – тогда уже готовься". Так и случилось
– Ребят сколько положили...
– Ребят молодых. Просто так все бросать? Нет, этого не будет. Будем до крайнего сражаться, однозначно. И когда ты молодым ребятам рассказываешь, ты видишь в их глазах этот огонек, ты сам берешь энергию от них. Мы уже себя называем старичками, а так – мы еще молодые.
– 28. Да что там...
– Мы пришли в "Азов", когда нам было по 19 лет. Мы тоже были полны энергии, но мы этой энергии правильное направление дали. И в большинстве ситуаций мы уже здраво мыслим. Должны мыслить.
– А опыт ультрас, кстати, вам пригодился, когда вы пришли в "Азов"?
– Да, однозначно.
– Как?
– Первое – это коммуникация с людьми. То, что я вам уже говорил: в каждой области у меня есть друзья. В каждой области менталитет людей разный. К каждому нужно иметь подход. Во-вторых, это ответственность за свои слова. Это главное. Если ты сказал, ты сделал. Не можешь сделать – не обещай. Потому что потом тебя будут спрашивать и требовать. И третье, что мы сейчас передаем нашим молодым бойцам – это поддержка друг друга. За что я любил и до сих пор люблю львовские "Карпаты"? Что один за другого горой стоят... Знаете, ходят центральные или с востока: "О, те западенцы снова кучкуются" (смеется)... Ну а как? Что имеем, то имеем. Собрались компанией и один за другого стоим горой. Это главное.
– Вы, наверное, военным и не мечтали стать. Правда?
– Нет. И не хочу. Но понимаю, что нужно.
– Разве хочешь? Должен. Да?
– Да, да.
– Что вам нравится в военной службе?
– В военной?..
– Или, может, ничего?
– Что нравится?.. Прежде всего организация большого личного состава. Просто я не знаю, можно ли это так срезать: например, у меня 900 человек сейчас под...
– 900?
– 860, будем точнее. Но уже должно быть 900 на этой неделе. Контроль этого всего. Ты физически сам не справишься со всем этим большим коллективом.
– В 28 лет 860 человек...
– У меня была тысяча уже под командованием.
– Ну, это серьезно.
– Организация штаба, всего коллектива. Я всегда стараюсь со сравнениями делать. То есть есть скелет, и тебе нужно мышцы наращивать, наращивать и наращивать. И оно будет работать. Но без ребят я ничего не сделал бы сам. Потому что ты можешь быть очень большим специалистом, организатором и все остальное, но без команды очень тяжело.
– А как родные отнеслись к тому, что вы решили себя посвятить военной службе?
– Мама с отцом поддержали. Все хорошо. Не "хорошо", но с пониманием относятся.
– Мама не плакала?
– Ну как… Каждая мама, когда такое слышит, – сами понимаете. Они у меня молодцы, держатся.
– В России сказали бы: "Иди, сынок. Может, белую "Ладу" вместо тебя получим"... Наши мамы плачут.
– И это очень большая поддержка. Даже сообщение: "Береги себя" – и смайлик-сердечко. Это самая лучшая поддержка.
– Как они выдержали, когда вы были в плену, когда была полная неизвестность, что с вами, как дальше будет?
– Это "Азовсталь", потом плен, потом Оленовка...
– Да.
– Честно, я...
– Поседела мама?
– Нет, у меня мама молодец. Держится. Я ими восхищаюсь. И сами понимаете, кое-что у меня от них.
– Возвращаясь к началу войны… Итак, вы понимали, что будет. Вы понимали, что именно 24-го?
– Мы конкретной даты не знали, но мы знали, что будет вот-вот. Через несколько недель уже начали планировать, проводить рекогносцировку местности, склады готовить, резервы. А когда противник начал массово обстреливать артиллерией позиции морской пехоты. Широкино, Водяное… И плюс маневры войск начались на переднем крае… У меня очень много друзей из морской пехоты, я с ними общаюсь. И они говорили: "Что-то очень большая у них активность". И мы понимали, что нужно ускоряться. Помню слова одного полковника: "Арсен, когда начнут разворачиваться полевые госпитали – тогда уже готовься". Так и вышло. Он до сих пор воюет. Харьков оборонял.
– 24 февраля 2024 года. Как вы встретили войну?
– Я находился в гарнизоне. Моя группа должна была выдвигаться на помощь морской пехоте, потому что мы понимали, что ребятам нужна поддержка. И помню, будит меня мой зам и говорит: "Командор, просыпайся. Зайди в новости". Я зашел в новости, посмотрел массовые ракетные обстрелы...
– А вы не слышали ничего?
– Я очень хорошо сплю... (смеется)
– Это же вы понимали, что все говорят: 24-го начнется на рассвете – и спали.
– Ну да.
– Вот это нервы.
– У меня есть дежурившие ребята. Пришли, разбудили – и все. Командир, не выспавшийся, как командовать будет? (смеется). Командир батальона на тот момент, друг "Сухарь", приказал: "Полная боевая". И мы, согласно протоколу, начали готовиться.
– У вас все было отработано?
– Так точно. Уже машины начинали грузиться, некоторые ребята возвращались из квартир на гарнизон. И мы к трем часам уже были в полной боевой готовности. Машины уже были загружены, личный состав тоже сидел, командные пункты уже разворачивались.
– Волнение было? Эмоция какая была?
– Мы радовались (смеется)…
– Как это?
– Ну, счастливые ходили: "Сейчас мы им дадим". Но мы не понимали масштаба. Я вам откровенно говорю. Мы надеялись, что они пойдут стандартными войсками. Но когда ракетные удары плюс авиация подключилась, мы уже поняли, что не будет легко. Также мы начали смотреть, что колонны начали заходить в Харьковскую область, Киевскую. Думаем: "Ого... Будет сейчас у нас весело". Я до последнего не верил, что они придут в Мариуполь. Я надеялся, что они просто заблокируют нас в Мариуполе и будут поэтапно...
– Выжимать.
– Так точно. Как сейчас Израиль поступает с ХАМАС. Грамотная стратегия. Но у них другая тактика: побольше мяса и всего прочего.
– Мариуполь был укреплен больше любого города. Так мне говорили военные: куда-куда, но в Мариуполь они не попадут. Как они так быстро попали в Мариуполь?
– Очень нас подкосило то, что они из Крыма быстро прошли. Если посмотреть карту, то левый берег Мариуполя был наиболее разбомблен. Мы как раз там держали оборону. Вначале нам удавалось, все было хорошо, но когда противник уже захватил Бердянск, до того – Мелитополь, Херсон, и он по маршу шел нам с запада, а Мариуполь был подготовлен на восток. Они просто обошли с севера и с запада.
– Тактически они сделали все грамотно?
– Да.
– Сколько дней вы стояли в Мариуполе?
– Где-то около 80 дней. У нас дни шли, так сказать, как часы. Спали мы очень мало, потому что нужно было быстро перемещаться, очень быстро принимать нестандартные решения.
– Работы было много.
– Нон-стоп, 24/7. Ребята засыпали на местах, командных пунктах. Плюс мы понимали, что ребята, которые в городе воюют, – им тоже очень тяжело. И когда мы выходили в плен, думали: "Наконец-то выспимся". Такое у нас было желание. И когда на допросах говорили, сколько времени продержались, я такой: "Неплохо, неплохо". Там время очень быстро шло.
– Что вам больше всего запомнилось за этот промежуток времени?
– На заводе?
– Да.
– Ребята наши. Там в плен никто не собирался выходить. Мы все понимали, что если нужно будет, мы будем стоять до конца. И были такие моменты... Я не знаю, переживал ли кто-то еще такие. Первый момент: когда ты ложился спать, понимал, что можешь не проснуться на другой день. Потому что прилетит ракета, бомба или ФАБ по 2 тонны, которые они бросали на нас. Ложился спать и не знал, что завтра будет. Надеялся, конечно. И каждый день переживал как последний. И в той стрессовой ситуации были такие вещи, которые в гражданской жизни казались обыденностью. Например, когда мы ребятам заносили немного сладкого, воды на ту "железку", где наш госпиталь был. Вы бы видели глаза. Во-первых, дойти до госпиталя было очень опасно, потому что против них массово тогда отрабатывали. Но это стоило тех ребят, тех глаз прекрасных. Мы сидели и истории рассказывали. Плюс у нас были ребята, у которых были такие кулинарные задатки – и они из минимального количества муки и сахара делали шедевры. Основное, что у нас там было – поддержка друг друга. Это держало нас. Подходишь к командору, командор сидит грустный... Пришел, ему настроение поднял. Пошел к другу Калине, анекдоты какие-то рассказал, вспомнили молодость…
– Сейчас смешно, я вам скажу.
– Тогда тоже было. Знаете, все на настрое. И тут передают, что летит авиация и сейчас будет бомбить. А мы говорим: "Всего хорошего, ребята. Мы в тоннеле". Мы понимаем, что штаб – это приоритетная цель. И они еще сказали: "О, Лемко пришел. Сейчас будет что-то бомбить". – "Что вы меня с плохими причинами исправляете?" Но ничего: шутками поддерживали друг друга.
– Нечего было есть, пить, не было лекарств. Как вы справились с этим тогда?
– Действительно, было критично. По лекарствам: у нас были группы ребят, которые перемещались по заводу, рисковали очень сильно жизнью, и на тех цехах были аптечки, и те аптечки разбирали, чтобы какие-то бинты были ребятам, какие-то лекарства, та же зеленка или йод. Все несли ребятам. По питанию было очень ограничено. Особенно воды.
– Дождевую воду собирали?
– Дождевую, техническую воду из резервуаров. Просто ребята, которые держали оборону в городе, вместо того чтобы отдыхать, приходили, что-то в городе раздобыли по еде – и разносили ребятам.
Когда мы вели переговоры по выходу из "Азовстали", россияне обещали, что наших раненых в течение месяца обменяют. Это как раз то, на что мы повелись, потому что нужно было сохранить ребят. Но до этого момента ребята остаются в плену
– Сколько вы пили воды в сутки?
– Идеально было – это литр. Это идеально было. А так – 500 г. Где-то так.
– А еды?
– Если ели раз в день – это было хорошо.
– И что ели?
– Ой… Самое вкусное – мы где-то нашли ведерко сахара, и тот сахар был для нас… И ребята из крахмала и сахара переваривали, как в детстве… Оно такое вкусное было… А так – каши разные. Все, что попалось.
– Ребята лежали с тяжелыми ранами, умирали на ваших глазах. Как на это было смотреть?
– Жаль было ребят, которые в боях получали очень много ранений. Мы уже говорили неоднократно, что у нас были ребята, которые по два-три ранения получили, и они дальше рвались в бой. "Командир, я не могу ходить, потому что у меня осколки в ноге. Поэтому можно я буду на командном пункте управлять, ребятам помогать?" Хуже всего – это когда тела не можешь достать. А потом определенные лица в Telegram-каналах выкладывают видосики, где он с тем телом сами понимаете, что делает. Вы хорошо знаете, что это была одна из причин, почему мы сказали, что будем выходить из плена. Потому что ты походишь к тем ребятам, ты видишь их... В основном они молодцы, бодрячком держались. Они уже разговаривали, кто какие протезы будет брать. Шутили на том всем. И когда было, помню, совещание по выходу в плен, все единодушно сказали, что нужно сохранить жизнь наших раненых. Обязательно. И, к сожалению, в плену до сих пор многие ребята из "Азовстали" находятся.
– Вы были готовы умереть?
– Да. Мы и сейчас готовы умереть.
– Тогда вы себе что говорили? Прощались с жизнью?
– Нет, не прощались. А зачем?
– Вы понимали, что готовы?
– Да.
– Не жалко себя было? Молодой человек, жизнь еще не видел, по сути...
– Честно? Нет. Я не люблю себя жалеть. Я не один такой. У нас таких много.
– Вы знаете, что мне говорили ребята? Что когда почти все были в депрессивном состоянии в последние дни перед выходом из "Азовстали", вы один сохраняли чувство юмора, заводили, смешили других.
– Я должен. Я не люблю такого: прихожу, а сидят все скучные... Зрада тотальная... Я говорю: "А зачем вы зраду разводите? Пойдем первые. Можно поспать много". А мы еще читали Женевскую конвенцию до этого. Вычитали, что там можно чипок сделать. Говорю: "О, давайте себе откроем кафе там и будем нормально жить". Кстати, в Женевской конвенции пишут, что нельзя в плен коня с собой брать (смеется). Мы сидели и обсуждали Женевскую конвенцию. "Следующее", – говорю. – "Скільки нам років дадуть? Довічне чи по 10–15?" Начинают меня цеплять, что я не могу выучить русский язык…
– Видите, куда ноги привели? Памятник жертвам Голодомора. Тоже сколько миллионов положили.
– Если мы сейчас не победим империю, то боюсь, чтобы такое же не повторилось.
– Ну геноцид чистый.
– Вообще на истории Украины надо акцент ставить в школе, воспитывать на таких моментах. Чтобы люди посмотрели, что это не братский народ. Какой братский? Я недавно говорил в одном интервью о теракте в Оленовке: это нужно изучать в школе, показывать как пример, что эти люди ничего не жалеют. Просто взять 200 человек взорвать…
– А почему, кстати, они это сделали? Вы понимаете?
– У них, как в Советском Союзе пропагандой Бандеру и бандеровцев раскручивали, сейчас новая фишка – "Азов".
– Да, конечно. Ну зачем они людей взорвали тогда?
– Я это говорил одному ГРУшнику. Говорю: "Зачем вы это сделали?" Он сказал, что "есть вещи, которые даже не мы решаем".
– А он признал это?
– Конечно. Большинство из них понимали, кто это сделал. Один даже не хотел в это верить сам. В глазах видно было, что некоторые не жалели. Был такой один.
– Ну и когда чувство юмора спасало не только вас, но и всех ребят, вы все же понимали, что будет впереди или нет?
– Мы все готовились, что будем несколько лет там находиться.
– Несколько лет или, может быть, всю жизнь?
– Ну, всю жизнь… Оптимистично нужно смотреть.
– Вы неисправимый оптимист.
– Пожизненное в России... Я хотел когда-то в Петербург поехать посмотреть, мне архитектура нравится...
– Кстати, о "посмотреть". У вас во Львове такой реки нет?
– Под землей есть река.
– Что вы чувствуете, когда смотрите на Днепр?
– Я на другой день поехал на Днепр смотреть. Я говорю, историю люблю. Сколько приключений, историй с этой рекой связано в стране... Как раз недавно мы общались, почему россияне не жалеют свой личный состав. Мы упомянули историю, когда в 1943 году был штурм Киева советскими войсками.
– Да, здесь положили сотни тысяч.
– В исторических статьях писалось, что Днепр был красный. И я до 24 февраля не мог понять, как так красный… А сейчас понимаю: кроме Бахмута, есть Авдеевка. Это ужас. На нашем направлении идут, идут, идут… Понимаете? Умирают, умирают и умирают. Ничего не изменилось. Они как хотели тогда, если не ошибаюсь, до 7 ноября...
– Да. Взять Киев.
– И они до сих пор… Помню, что у нас в Мариуполе делалось к 9 мая.
– Арсен, я не понимал когда-то, как это можно, когда советская армия подошла к Берлину, Сталин сказал: "Надо взять Берлин к 1 мая". И они 500 тысяч молодых парней положили на Зееловских высотах, чтобы зайти в Берлин к 1 мая и чтобы американцы туда не зашли первыми...
– Американцы с британцами в тот момент вывозили все техническое снабжение Германии, профессоров.
– Да, мозги вывозили.
– А здесь – мясом. И, к сожалению, оно не изменилось.
– И вот вы понимали, что придется несколько лет отсидеть там?
– Я выходил предпоследний. Потому что командор с ребятами вышли передо мной, а мы выходили крайние. Потому что мы командиры и должны были проверить, что никто не остался и все остальное, или по оборудованию. Я помню, мы вышли – и этот запах свежести… Мы же сидели по подземельям, бункерам, не могли никак вылезть, потому что очень интенсивно обстреливали. А тогда как раз была холодная весна. И под наш выход стало очень-очень тепло. Мы вышли – травка зеленая... Я фанат Тараса Григорьевича Шевченко. Я помню, как он в произведениях пишет о зеленых лугах и все остальное… Ты берешь ту травку – и действительно чувствуешь ее. После всех катакомб, того бетона… И ребята тоже так. Я им говорю: "Давайте попробуйте". Они попробовали.
– А как вы, кстати, отнеслись к приказу идти в плен? Что вы почувствовали? Я помню эти дни, когда мы были на связи с Денисом Прокопенко, Калиной.
– Редис собирал совещание командиров, и было обсуждение: мы взвешивали плюсы и минусы, условия предлагали. Редис выставлял условия другой стороне.
– Это был первый заместитель председателя российского ГРУ генерал Алексеев?
– Да. И те условия, которые они давали на тот момент – что наших раненых в течение месяца должны были обменять. Вот это как раз то, на что мы повелись. Я вам говорил: нужно было сберечь ребят. А там 400 человек было.
– Они выполнили свои условия?
– Да нет, не выполнили. До этого момента ребята находятся там.
– Какие мысли у вас были при выходе? Мне ребята говорили, что дагестанцы даже в знак уважения...
– Было такое.
– Как это было?
– Российские военные тоже делятся на разные категории. Например, я откровенно говорю: ко мне нормально относились. Это, к примеру, офицеры ГРУ. Относились, как говорится, с офицерской, военной честью.
– В чем это заключалось?
– Они на "вы" ко мне обращались. Они задавали мне вопросы – я с полуслова понимал, что они от меня хотят конкретно. То есть не было с их стороны: "Что там ваш Бандера? Что там ваша Польша? Что там Западная Украина? У вас там уже злотый ходит..." Такого не было вообще. Конкретно, по фактам, конкретные ответы и все остальное.
– А вот в начале дагестанцы – как это было?
– Именно я этого не видел, но были при выходе подразделения ГРУ, которые говорили, что мы молодцы. Также на следственные действия меня возили на завод летом, и тоже там было два буса охраны ГРУ. Я еще говорил, что у нас так президент не ездит, как вы меня возите (смеется)… И ребята тоже, так сказать, с честью. Все культурно было, без проблем. И они были в шоке. Мы ходили по заводу, я показывал, где, что и как мы делали. И они говорят: "Без комментариев. Молодцы". Как воинов они нас уважали действительно.
– Итак, вы вышли. Что было дальше? Куда вас сразу повезли?
– Увезли в Оленовку на автобусах, с вертолетами, с охраной. Знаете, такая показуха. Все сидят замученные, никто никуда не собирается убегать, будем откровенны. Приехали на Оленовку, на Оленовке еще полдня просидели в автобусах. И они начали...
– Кормили, воду давали?
– Сухпай дали на весь автобус один. И начали, так сказать, сортировку нас. Первое – "Азов". Все "азовцы" в Оленовке находились раздельно. Мы были в отдельных бараках, у нас отдельная охрана была. Нас отдельно на допросы водили.
– Какие это бараки были?
– Это была старая детская колония. Двухэтажные бараки были. Они рассчитаны где-то на 100–120 человек. Нас жило 340–350. Очень сильно нас спасло то, что было лето, и многие парни на улице спали. Сама колония не была рассчитана на такое количество. Потому и такая проблема с питанием была, с гигиеной.
– Допросы частые были?
– Меня водили. Потому что никак не могли понять, как так: майор в 28 лет. Они говорили, что я мазаный, что я чей-то сын. Я говорю: "Да нет у меня никого. Мне майора дали перед выходом на "Азовсталь". Что вы от меня хотите?"
– Кто допрашивал: ГРУшники или ФСБшники?
– Ой, у меня все были. И ГРУ было, и ФСБ, "ДНР" были...
– А те злые?
– Я, помню, говорил с сидевшими в плену чеченцами. И они мне рассказали, что к ним в плену хуже всего относились кадыровцы. У нас то же самое. Я не знаю, что такого плохого мы им сделали.
– Что вас спрашивали на допросах?
– 15% допроса – это вопрос: "Что в Мариуполе делал? На каких позициях?"
Я общался с одним пленным: "Почему вам лучше застрелиться, чем сдаться в плен?" Их нормально прокачали по пропаганде
– А потом – просто о жизни?
– А следующее все время – о жизни. Коммуницировать я умею, много историй тоже имею, историю люблю. Есть с ними о чем поговорить. И им самим было интересно. Потому что мы фактами говорили, аргументами.
– Они – ярые идеологически? Или выполняли приказы и все понимают?
– Они упорные империалисты.
– То есть идеологические империалисты?
– Да. У них, например, быть шестым в семье военным – очень знатно. У меня было несколько раз: "Ты в каком поколении военный?" – "Да я первый". – "Как так?" – "Вот так". Они думали, что мы в "Азове" все военные кадровые.
– "Фашисты".
– Да. Затем: "Какое образование?" – "Строительство". Они на меня посмотрели, говорят: "А как ты воюешь?" – "Так, потихоньку воюем". И еще я вам скажу, что их с детства готовят к этому. Я их разделил на разные категории. Самая высокая у них – это ГРУ.
– Интеллектуальная?
– Они интеллектуально подкованы очень сильно, хорошо понимают, что делается.
– Понимают?
– Конечно. Они хорошо осознают пропаганду. "А как же iPhone? Загнивающий Запад?"
– Они с iPhone?
– Конечно. С Apple Watch. В BMW. Но BMW не из Германии, а из Америки пригнано. Они хорошо все понимают. Даже у меня с одним была дискуссия, и он правду сказал: "Если бы вы тратили на пропаганду, как мы, мы бы на вас даже не нападали". Второе – это ФСБ.
– По интеллекту ниже?
– Ну я себе так их разделил, ФСБ, тоже на две категории. Молодые очень толковые, знают несколько языков обязательно. Арабский многие знают, английский язык многие знают. Подкованные. Старшие – 50 на 50. В чем это выражается? К примеру, если у нас допрос идет по конкретным вопросам, по конкретным фактам – это одно. Но когда я слышу, что майор начинает поднимать тему Бандеры... Я сижу и думаю: "Может, уже хватит того "фашизма", что мы людоеды?"
– "Деды воевали"...
– "У меня родственники в Харькове воевали. Там похоронены. Теперь из-за вас я не могу поехать в Харьков навестить могилы своих родственников".
– А были украинцы, кстати, среди допрашивающих?
– К сожалению. Даже из моего города был. Но он со мной не хотел общаться. С моими ребятами общался.
– Стыдно было?
– А что он скажет? Из Тернопольской области был также из "ДНР" один, говорит: "Ну что там бандеровцы?" Я говорю: "Да вы же недавно были дома. Девять лет назад. Вы что, не видели, что там делается?" Были украинцы из Харьковской области, но они уже имели гражданство России.
– Я этого не могу понять никак: в России несколько миллионов этнических украинцев. Почему они изнутри Россию не поднимают?
– Страх. Это было видно у пленных. Мы по-человечески действительно относимся.
– Да, я это видел.
– Я общался с одним: "Почему вам лучше застрелиться, чем сдаться в плен?" У них страх. Их нормально прокачали по пропаганде, как к нам относиться.
– Пропаганда – страшная вещь.
– Очень. Геббельс не зря работал.
– И Соловьев со Скабеевой работают хорошо.
– Это преемники Геббельса.
– Я думаю, что они лучше Геббельса.
– Согласен. У них больше возможностей.
– Во время допросов – и не только во время допросов – избивали?
– Да нет. Были там такие замечания... Это минимальное было. Не было.
– Но над ребятами издевались?
– Над ребятами, к сожалению, было. Как они выбирали, я не знаю. Может, у меня плюс, что я понимал, что не нужно переходить определенные рамки в дискуссиях.
– А какие красные рамки в дискуссиях?
– Например, когда мы начинали затрагивать вопросы Руси. Они считают, что Киев – русский город. Я им аргументами, фактами рассказываю: не так. А я вижу, что его уже начинает трясти, потому что ему нечего сказать. Я просто переходил на другую тему. Природа, всякие бытовые вещи. Менял быстро тему, убавлял градус. Оно помогало. Потому что две болезненные темы – это у нас религия... Если ты поднимал эту тему, то надо было очень-очень аккуратно.
– А что они?
– Московский патриархат. Очень-очень они, так сказать, тоже информационно прокачаны.
– ФСБшная поповская тема.
– Я даже в Донецке читал "Развитие русского православия на Руси". Это такая книга была. Это одна из книг, которая мне тяжело далась, потому что я почувствовал, что кипит мозг. Там исторические моменты не то что извращены – они так выкручены еще и крест-накрест поделены.
– Были среди тех, кто вас допрашивал, по-настоящему умные люди, которые все понимали и сочувствовали?
– Были. В России тоже есть хорошие. Были.
– Да есть, наверное, но так мало...
– Мало их.
– Критическое большинство других.
– И те, которые понимают, – кто-то боится, у кого-то нет выбора. Были офицеры, понимавшие, что плохо сделали. Один рассказывал, что "мы и не думали, что выиграем быстро".
– Да?
– Да. "Ну есть же амбиции у одной особы. Сами знаете какой". ГРУшники это хорошо понимали. Например, донецкая больница, где мы находились после теракта, – там были ребята по 18 лет, которые срочную службу служили, а их просто мобилизовали в "ДНР". Им этого не нужно вообще. Они говорят: "Мы ничего не сделаем". Были и такие, которые выросли на пропаганде. Потому что тоже, понимаете, прошло девять лет. Уже поколение выросло на пропаганде.
– Да.
– И уж заядлые есть… Но ты с ними общаешься – и они понимают, что что-то не то. К примеру, лежат наши ребята раненые, 22 года. Он уже был в Италии, в Германии, кто успел – Канаду, Америку посмотрели. И когда им рассказывают, какие цены на лоукост… $13–15. И они такие сидят...
– Мне львовский таксист однажды сказал: "В чем разница между нами и ними? Во Львове 90% людей были за границей. А там 90% людей не были за границей". И я когда общался с пленными из донецкого региона, я их спрашивал: "Вы за границей были?" – "Нет". – "А почему?" – "А зачем мне за границу?" – "Ну как... Ну посмотреть". – "Мне там нечего смотреть. Ничего интересного там нет. У меня дома лучше".
– Им Сочи, Бердянск, Мариуполь.
– Вы ведь были в Оленовке, когда взорвали бараки?
– Да. Я был старшим взорванного барака. Я находился в самом бараке, посередине спал.
– И как это было?
– Я собрал командиров...
– Подрыв сам вы помните?
– Помню, что проснулся от того, что за территорией взрыв раздался. Мы еще посмотрели, не вышибло ли окна, все ли целы ребята, не попадало ли сверху. А это было очень часто, потому что у противника было очень много огневых артиллерийских средств возле Оленовки. И они регулярно били оттуда, потому что понимали, что наши в ответ не будут стрелять. Подумали: "Ну грохнуло – и грохнуло". Легли спать. И потом я уже очнулся от того, что жарко. А я спал как раз посредине на втором ярусе. И если смотреть фотографии – там металлочерепица, посередине висящая с крыши, как раз в мою кровать ударилась. Проснулся оттого, что ожоги у меня были многочисленные и тело полностью было в осколочных ранениях. Соскочил. Огня очень много было, крика...
– Сколько ребят было во время этого?
– 193. Около 60 погибло. И это учтите, что если бы наши ребята не вытаскивали других... Я видел, как наши в огонь запрыгивали, чтобы вытащить ребят. Потому что мы закрыты были. Они нас закрыли, а охрана сбежала, когда был взрыв. И мы кричим: "Вытаскивайте ребят!" Кто был более-менее ходячий, вытаскивал других. Есть видео, где тела возле барака лежат, – это наши ребята вытащили.
– Сгорели ребята живьем?
– Некоторые сгорели, к сожалению. Мы физически не могли, потому что был взрыв и очень большая плотность кроватей, и они тупо переплелись. Например, мы с ребятами двоих вытащили, но уже у нас было такое большое кровотечение, что начали сознание терять. После этого мы сделали дырку в сетке и начали просить медицинской помощи: "Дайте хоть перемотаться". Потому что все на себе рвали футболки – нужно было кровотечения останавливать. Мы тогда подошли к внешнему ограждению – они начали стрелять в воздух: "Не подходите. Все на асфальт!" Поймите: более 100 раненых и 12 ночи. Все кричат, а мы все в большинстве были без одежды, потому что было очень жарко спать, босые. А вся территория в горящей минвате, стекле. Собрались вместе – хотя бы стали друг другу оказывать медицинскую помощь. Охрана сидела испуганная. "Дайте хоть какие-нибудь марли". Что-то принесли минимальное. И где-то через час или полтора пришли наши пленные медики, которые тоже там находились. И они очень много нам помогли. Они стабилизировали некоторых ребят. Мне тяжело было перемещаться, у меня была большая потеря крови. И мы просто ходили возле лежавших парней, и нужно было просто общаться, чтобы он не засыпал. Стараешься настроение поднять: "Не переживай. Мы еще в Канаду поедем, в Ирландию. Все будет хорошо". Говоришь минут 10, а потом смотришь – уже все. Были ребята, которые потом благодарили: "Лемко, хорошо, что ты стоял возле меня". Пришли наши медики – начали помогать, сортировать ребят по ранениям: кого первого на эвакуацию, кого второго, третьего. Но это все делали мы сами. Только где-то в 5.30 приехали грузовые "КамАЗы". Наши ребята, которые могли перемещаться, брали тяжелых, выносили. Там стоял зам старшего с документами и проверял по личностям. И когда они рассказывают, что не знают, сколько людей погибло, – это фикция. Они все знают. Когда меня выносили (а у меня лицо было обгоревшим и в крови), тот старший говорит: "Майор, это ты?" – "Ну я". – "О, выжил. Красавчик". И упаковали нас в "КамАЗы", как скотину. Напихали, набросали. Лежачие раненые ребята. Водитель гонит, ребята так летают... Это ужас был. В первом "КамАЗе" погибли ребята. Один точно, я знаю.
После теракта в Оленовке нас увезли в донецкую больницу. Операции мне делали молодые ребята, точно россияне. Без наркоза. Говорили: "Терпи. Казаком будешь"
– Во время езды?
– Не доехал парень. Мы приехали в центральную больницу. Этот запах обгоревшей кожи, крови... Смотришь на ребят – все в крови, почти все голые. А россияне стоят, курят: "О, фашистов привезли. Ну ничего, подождите еще". Говорю: "Мы сидели в тех "КамАЗах". Дайте хоть воды попить." – "Зачем вам вода? Сейчас вам все будет". Посидели немного в "КамАЗах", немного проверили ребят. Поподтягивали, если нужно было. И начали потом выгружать в центральную городскую больницу. Примерно 100 человек в один коридор приемного отделения. Что там делалось... Все на полу, кто-то у входа... И что на тот момент нас поддерживало очень хорошо – это девушки-медсестры. Они стояли и плакали. Подходили, брали ведерко с водой и полотенцами, оттирали нас, старались... Девушки помогают, наши: кто-то скулит, кто-то просит помощи, потому что уже теряют сознание. Бегают девочки, стараются... У них слезы на глазах были. И там нас переписывали. И одна женщина слышит, как я стараюсь говорить. Она говорит: "Вы из Западной Украины?" – "Да". Она говорит: "Откуда?" Она по-украински ко мне! Говорю: "Из Тернопольской области". – "Минутку". Принесла тарелочку с шоколадной печенькой, водички. А для нас это было – я не знаю – святые сошли. (Смеется). Я беру эту печеньку, с побратимом делим пополам – и ходим нашим ребятам запихиваем в рот. Даю одну печеньку, он говорит: "Лемко, будешь в Киеве – с меня поляна". Вот тогда нас поддержали девушки. Затем начались операции. Операции были быстрые. "Операции" – это очень сильно сказано. Делали молодые ребята, точно россияне. Без наркоза. Говорили: "Терпи. Казаком будешь".
– Без наркоза?
– Да.
– И ребятам тоже без наркоза?
– Кто был очень тяжелым – говорили, что давали. Мне не давали. У меня просто было 13 глубоких ранений по всему телу.
– И все без наркоза?
– Да. Они взяли методику общения со мной, чтобы я думал о чем-нибудь другом. Они в "Буковеле" отдыхали до 24 февраля. Говорят: "У вас там в "Буковеле" такие дороги хорошие, природа такая красивая..." Ну, сделали "операцию". Достали часть осколков. Остальную часть оставили.
– Сейчас до сих пор в теле?
– Да. Они просто очень глубоко сидят и уже поросли этой оболочкой.
– Не беспокоят?
– Моментами. Но не критично.
– На погоду?
– Нет. И на металлоискатели тоже не пикает. На ж/д вокзале подходил к девушкам, просил проверить. Все нормально. (Смеется). После операций нас начали распределять по больницам. Меня – в 15-ю. Меня на коляску посадили медсестры, в "скорую", в "скорой" дали вещи новые. Немного чаечка дали отхлебнуть. И мы уехали без охраны в донецкую больницу.
– Как Донецк выглядит сейчас?
– Людей жалко. Там очень много осталось хороших женщин.
– Да...
– Донецк разбомблен. Я в Донецке был до 2014 года, по футболу мы ездили. Красивый город.
– Красота была.
– Особенно у "Донбасс-арены" парки... Красота. Очень хорошо было. И ехали через полоску… Очень много заброшенных домов разбомбленных. И такая серость. Нет жизненной яркости. Завезли нас в Донецк в больницу, распределили по этажам. И месяц мы там были. Донецкая больница – это коллеги... (Смеется)… Там медсестры тоже были приятные.
– Красивые?
– Жена смотреть будет. (Смеется). У нас постарше женщины были. Смотрели за нами. Одна говорит: "У меня внуки вашего возраста".
– Без злобы?
– От некоторых было: "О, фашисты, нацисты..." Я говорю: "Давайте поговорим на эту тему. У меня времени много". Им интересно самим. Я им рассказывал о наших кулинарных блюдах в Западной Украине, слова наши: "бамбетель", "фіранка", "хутня", "черпак"... Им интересно такое всякое было.
– Они Украину еще помнят, как они жили при Украине?
– Помнят.
– И что, им сейчас лучше?
– Они не очень хорошо говорят. К примеру, мы были в 15-й больнице. Там хорошие ремонты внутри. Действительно хорошие ремонты. Я говорю: "Это вам ремонты сделали при "ДНР?" – "Нет, еще при Украине". Но за свой счет они делали больницы. Ну они скучают по тем временам. Они этого не признают, но скучают. Я еще узнавал, когда они приехали в Донецк. Все – преимущественно второе-третье поколение. Они все из России. Но у всех есть хорошие воспоминания, связанные с Украиной. И все, когда слышат, что я из Западной Украины, говорят: "Вот мы были в Трускавце в санатории. У вас там хорошо".
– Они предполагают, что Украина может вернуться в Донецк?
– Да.
– И что?
– Многие имели бы возможность – выехали бы в Украину. Но у них там матери постарше, которые говорят, что мы не покинем свой дом. У них дети, внуки либо в России, либо в Украине, либо в Европе. И то – большинство из России переезжают в Европу.
– Сколько месяцев вы были в плену? Четыре приблизительно?
– Да. Ровно четыре месяца... Мне должны были делать операцию. Утром разбудили: "Одевайся".
– А вы не знали, что может быть обмен?
– По обмену сарафанное радио каждую неделю ходило. Были только первые признаки какого-то обмена, мы себе делали накрутку: "Вот сейчас будет". И я помню, пришел тогда канал "РенТВ", взяли у меня интервью и говорят: "Готовься на обмен". Посадили нас, замотали. Я простился со всеми: "Смотрите за моими ребятами". Только часть ребят забирали, а часть – оставалась. Ну, стандартно: головы опустили. Едем, едем, поднимаем голову – Оленовка. "А может, мы сейчас других возьмем и поедем дальше?" Нет. Нас вывели – и еще месяц мы находились в Оленовке. Помню допрос крайний. Он говорит: "Ну что, поедешь к друзьям в Донецк в СИЗО?" – "Надо – поеду. Разве у меня есть выбор?" И я помню, что пришел снова со списками старший и стал вызывать. "Дмитрик!" Я такой: "О, все, ребята. Я в Донецк, к нашим. Там уже другая компания". И потом он вызывает, вызывает еще, еще, еще. Снова этап? Смотрим, что соседние бараки тоже выводят. Нас вывели, и мы где-то четыре или пять часов сидели, простите за жаргон, на кортанах. Начали нас вызывать и отдавать вещи. Единственное, что я привез из Оленовки – это колечко. Знаете что? Когда мы его сдавали, они говорят: "Что это?" – "Кольцо". – "Какое?" – "Золото". Рассматривает его и говорит: "А где проба?" Я беру его – действительно нет пробы. Он записал: "Серебро". У кого было серебро – отдали. Золото никому не отдали.
Затем приехали "КамАЗы". Слышим, что там ребята сидят какие-то и делают перекличку по фамилиям. Донецкое СИЗО, больница Донецка. Что-то не то… Потом нас начинают загружать, скотчем заматывают глаза. Дорога была тяжелая, избивали очень сильно.
– Били сильно? Они хотели оторваться?
– Да.
– Они понимали, что вы уже уезжаете, и хотели напоследок?
– Да, да. Тогда нас привезли в Таганрог.
– Что такое "сильно"?
– Дубинка мягче приклада. Так скажу. По головам. Зачем оно было – я этого не понимаю.
– Агрессивные, жестокие люди.
– Плюс было очень много раненых среди ребят. У меня, например, один осколок был между ребрами возле сердца, и мне нельзя было даже прижимать его, потому что могло пробить ребра. Я им объясняю: "Не прижимайте, потому что нельзя – у меня там осколок". Они даже не слушали. Завезли нас тогда в Таганрог. Там нас пересадили в самолеты Ил-76. Затем в Москву или под Москву, на аэродром.
– Мне ребята говорили, что в самолете избивали сильно тоже.
– Они били при выходе из "КамАЗа" в самолет.
– Ну, мне ребята говорили, что избивали в самолете. Причем так, что они хотели, чтобы самолет уже разбился и упал.
– У нас такого не было. А может быть... Я сидел в хвосте самолета. Это, может быть, впереди было.
– Да.
– Потому что мы сидели со скотчем на глазах и головы опустили.
– В Москву или под Москву привезли...
– Как мы уже потом поняли, там забрали определенных лиц, кого-то досадили. Мы ехали потом в Беларусь, в Гомель. Ехали в самолете… И что, думаете, спокойно ехали?
– Думаю, смеялись.
– Конечно, нет. Хорус вытащил где-то кусок хлеба. Где он его взял? Еще в больнице. Как он его принес в самолет, мы не знаем. Но вытащил пакетик с хлебом. Вы что! Мы тот хлебчик давай делить. Все со завязанными глазами. Но по звуку друг друга все знают, по позывным. Делим, делим – и тут звук снизу: "А мне?" Я говорю: "Ты чей будешь, сынок?" Говорит: "Лемко, я ваш". – "Позывной давай". – "Крафтич". Мы ему еще кусочек хлеба дали. Перекусили – настроение уже есть. Давайте немного ту обстановку напряженную разбавлять. "Куда мы летим?" Первое предложение было – в Турцию. Потому что турецкий корабль плыл, плыл – не доплыл. Помню, самолет сел – фюзеляж открывается, и таким холодом дует...
– Не Турция.
– Да. Не Турция точно. Начали снова перекличку. И когда уже делали перекличку в самолете, мы услышали некоторые фамилии. Думаем: "Нас будут сейчас, скорей всего, на обмен". Потому что для этапа очень большое количество. И женщины были с нами, другие структуры, морская пехота с нами была тоже. Начали нас выводить, в туалет позволили наконец выйти. Завели в автобусы. И чистота автобуса – как из химчистки. В таких моментах оно так ценится...
– И помнится.
– Да, и помнится. Потом ты слышишь побратимов со стороны. Говорю: "Месяц не виделись. Как дела?" – "Еду в маршрутке". – "Где твоя остановка?" Он говорит: "Не знаю. Может, вместе выйдем". Я говорю: "Хорошо, выйдем вместе". Везли нас в автобусе, и когда мы уже стали на пограничном КПП, мы уже начали подсматривать и увидели номера Беларуси. И тогда уже было ясно, что нас везут на обмен.
Начали выводить. Зашли наши ребята, сказали "Слава Украине". – "Героям слава!" Все такие скучные сидят, а потом подняли голову от неожиданности... И начали нас выводить. Когда выходили, параллельно шли пленные россияне... Мы выглядели очень страшно: худые, поцарапанные. А они ни в чем не нуждались. Мы думали, что они долго не сидели в плену. Но они в других условиях сидели. И мы идем, просто им в глаза смотрим. Они все опустили глаза.
"Азов" сейчас сильно изменился, потому что изменились методы войны очень сильно. Starlink изменили кардинально методы ведения войны. Это вообще другая война
– Опустили?
– Да. И пошли. Мы проходим – стоят девушки наши, "скорые"... И первое, что мы начали ходить и смотреть, кого из ребят еще обменяли. Начали общаться, обниматься, слезы были однозначно, девушки давали нам чай, кофе, бутерброды. Мы давай есть... И пришли ребята из полиции, дали телефоны. И тогда уже позвонили близким.
– Маме позвонили?
– Да.
– Что мама сказала?
- Да ничего. Плакала. Мама, папа, жена – все они вместе были, ждали. Они знали – им кто-то сказал… Нас посадили в автобус. Нас очень хорошо встретили, медицинскую помощь оказали, одежду дали, телефоны... Все было на очень высоком уровне. Нам это было очень приятно. Потом мы приехали в один из госпиталей.
– А в какой город вы в госпиталь приехали? В Киев?
– Нет, в Киев мы потом подъехали. В Чернигов. Нас встретили наши побратимы. Мы сидим, слово за слово, смеемся... В тот день, когда нас обменяли, в Киеве открыли McDonalds. Что вы думаете? Мы звоним: "Мы не знаем, как вы это сделаете, но на второй день должен быть McDonalds у нас". Врачи запрещали, конечно, потому что сами понимаете: мы все сбросили по 20–30 кг.
– Да вы что!
– Да. Но через неделю стало все нормально. Задача была выполнена.
– Как реабилитация? Быстро прошла?
– Реабилитация – очень. Очень хорошая патронатная служба, девушки-бусинки. Мне неудобно, но они так с нами носились, за ручку... "Ребята, в тот кабинет, туда... Ребята, ту таблеточку съешьте". Было очень приятно.
– Украина – не Россия.
– Нет, нет. А это же наши девушки. Мы их уже давно знаем. И они по нам соскучились, мы по ним соскучились. И месяц реабилитации так быстро прошел, что мы не почувствовали этого. А тогда уже приказ: "Ребята, отдохнули?" Говорю: "Да, отдохнули". – "Ну давайте теперь восстанавливать подразделение".
– Легко ли было из артиллерии в пехоту переходить?
– Даже это знаете? (Смеется).
– Знаю.
– Я в душе артиллерист.
– Но пехота – это труднее?
– Да, гораздо труднее. Командир сказал, что надо, значит, надо. Мы командира все любим, уважаем. Задача была дана – и выполняли. Собрали очень хорошую команду. Без них было бы очень тяжело.
– Столько пережить, быть в плену, выжить на "Азовстали"... Кажется, хочется сказать: "Ну все, я буду дома, уже никуда не поеду". А вы взяли и поехали снова на фронт.
– Надо заканчивать. Многие ребята наши там. Очень многое мы потеряли. И сейчас все так заканчивать? Надо доделать. Потом в старости будем отдыхать. Кто-то будет гуся выгуливать, кто-то – индюка, кто-то вьетнамскую свинку хочет... Сидят уже, планируют. А пока есть время, пока энергия есть, надо работать. И основное: у нас, как-никак, есть опыт практический. И нужно это передавать молодежи. У молодых ребят энергии много, но нет опыта.
– Какой сейчас вы видите свою бригаду по сравнению с полком "Азов" начала 2022 года? Что изменилось?
– "Азов" – это одна большая книга, которая делится на главы.
– Хорошо сказали.
– Первая глава – это "Азов" 2014 года. Вторая глава – это "Азов" под командованием Редиса. Потому что при нем "Азов" сделал несколько шагов вверх. И сейчас мы третью главу пишем: "Азов" после 24 февраля. Основа у нас оставалась та же, как во второй главе. Основное – это наши традиции. Потому что, сами понимаете, народ без традиций – уже ничего не будет. И мы взяли основу и на ней наращиваемся. Основа – это побратимство, это отношение командиров к своим бойцам, подход к обучению. Второе – это обучение. Мы работаем тремя циклами: отдых, обучение, выполнение боевой задачи. И третье – правильно настраиваем сознание бойцов. К примеру, чтобы для них героями не были викинги, а казаки. Мы их учим этому. Мы им показываем, что у нас хорошая страна, у нас история... Не каждая страна может похвастаться такой историей, такими героями. И чтобы они на них равнялись. И когда наши бойцы будут видеть все моменты, у них сознание будет по-другому. Он будет понимать, что он и зачем делает. Он будет понимать, зачем, к сожалению, побратимы теряют свою жизнь. "Азов" сейчас сильно поменялся, потому что поменялись методы войны очень сильно.
– А как поменялись?
– Пришла диджитализация войска: Starlink поменяли кардинально методы ведения войны, БПЛА.
– Вообще другая война.
– Это вообще другая война. Кардинально. У нас, к сожалению, поздно пошло – это пропаганда. Как ни крути, она должна быть. Должно государство объяснять, почему нужно идти служить, а не забирать насильно.
– Есть проблема с мобилизацией? Вам не хватает людей?
– В "Азове"?
– Да.
– В "Азове" у нас еще несколько лет назад все было настроено. Мы к кадрам очень грамотно подходим. Сейчас, например, было запущено с Work.ua. Он действительно работает. Я даже бойцов к себе в батальон забрал. Потому что найти водителя, будем откровенно говорить, на автобус…
– Трудно?
– Трудно. Есть молодые хорошие... Те же электрики. Электрики нужны очень сильно для поддержания жизнедеятельности войск. И такими методами мы понемногу берем. У нас с людьми более или менее неплохо. Каждый боец проходит курс молодого бойца.
– Сколько он длится?
– Месяц. Плюс мы параллельно запускаем сержантские курсы. Также мы запускаем курсы по разным направлениям. Это то, что я говорил: есть воюющие, те, которые отдыхают, и те, которые учатся. Но сейчас нет времени отдыхать так много, как бы нам хотелось.
– Ребята хорошие приходят в бригаду?
– Очень.
– Мотивированные?
– Когда рассказывают в новостях, что на данный момент нет добровольцев – это фикция. Есть добровольцы. И старшего возраста, и младшего. Приходят с таким вдохновением – приятно. Смотришь и понимаешь, что надежда есть.
– Столько испытаний выпало на вашу судьбу... Что вы сейчас думаете о России и россиянах?
– Я считаю и надеюсь, что судьба моя немного успокоится. Пусть немного обороты сбавит. О России и россиянах... Мне их жаль. Но не всех...
– Жаль россиян?
– Да.
– Мне их совсем не жаль. А почему вам жаль?
– Может, просто потому, что я очень хороший человек.
– У вас есть ненависть вообще к России?
– К России самой – да. К этой империи давно есть.
– А к россиянам – нет?
– К россиянам – не знаю. У нас пленники есть, и мы им стараемся по максимуму... Даже ту же сигарету дать... Я понимаю, что им это будет приятно, потому что я был на их месте. Но он сидит, рассказывает, что он за Советский Союз. "Ну, мужик, ну как?!" Или он идет служить в армию, потому что ему не за что кредит платить.
– Вы общаетесь с пленными?
– Нет.
– А правда, что их сейчас очень много?
– Это так. И Россия не собирается их обменивать. Определенных лиц, которые им нужны – да. А всех остальных – нет.
– Что говорят вообще пленные?
– "Взял кредит, нечем платить, пришли коллекторы: "Или твоя жена с детьми выезжает бог весть куда, или ты идешь служить". Вот и все.
– И вам после того, что они с вами и ребятами делали, их жаль...
– У меня ненависть к их верхушке дурной.
– Государства.
– Да. Это мое субъективное мнение. Может быть, я воспитан так. Я ребенок культурный, вежливый.
– Мне очень интересно, что вы сейчас говорите. Это вообще не вяжется ни с какими моими представлениями. Я их ненавижу просто. Россию ненавижу как государство, ненавижу подавляющее большинство россиян – потому что они рабы и быдло.
– Я вас поддерживаю. Относительно быдла... Аморфное население.
– Быдло.
– Аморфное население, которое не хочет развиваться. Сколько они убивают их... Тысячами. Мы стараемся достать наших ребят, поменять. А их тела просто так лежат. Никто даже не собирается их забирать. Пленные потом рассказывают, как их отстреливают, чтобы они не уходили обратно. У них сейчас "Шторм Z", а у них есть "Шторм V" даже. И им напрямую говорят, что они мясо. "Зачем тогда?" – "Ну, ты понимаешь..." И потом ты смотришь ему в глаза. Глаза ребенка, который не знает, что делать… Среди них есть ублюдки конченые, которые с нашими ребятами плохо поступают, снимают видосики и все остальное.
– Да.
– Есть такие, но не все. Так же, как говорят, что в Донецке все сепары. Это тоже некорректно будет.
– Некорректно.
– Я вам уже привел аргументы, почему не так. И в России тоже, я считаю. В той же Беларуси у меня много друзей еще по футболу.
– Белорусы хорошие люди по большей части. Тоже терпят этого негодяя… Сейчас где вы стоите со своими ребятами? В каком направлении?
– Сейчас мы выполняем боевую задачу на лиманском направлении. В лесах под Кременной. В конце лета там была критическая ситуация, противник прорвал линию обороны. Мы быстро собрали боевую тактическую группу и выдвинулись на стабилизацию.
– Стабилизировали?
– Стабилизировали. Затем начали контратаковать. Частично отбили позиции и готовились для захода бригады.
– Бои тяжелые идут?
– Да. Потому что леса. Маневры большими подразделениями мы делать не можем с поддержкой техники. Потому что не позволяет местность. И только спасают малые тактические группы. Штурмовые действия, рейдовые действия мы осуществляем. Пришли, показали ребятам "но-но-но" – и ушли. Мало-помалу получается. Но артиллерии, боеприпасов у них очень много.
– А у нас не хватает?
– Есть частично. Сейчас в обществе начинают раскручивать, что нет вооружения, боеприпасов. Боеприпасов никогда не будет много. Позвонил друзьям – они дали, где-то достал – и потихоньку работаем.
Учтем ошибки – и в 2024 году покажем. Если еще наши партнеры нам кое-что дадут, то будет интереснее
– Приближается 2024 год. Каким он будет, по-вашему, для Украины, для нашей армии и для вас лично?
– Для Украины… Говорить, что он будет решающим… Для нас каждый год будет решающим…
– И каждый месяц, наверное.
– Каждый день, правильно вы заметили. Наша армия развивается такими темпами, что я не знаю, чтобы кто-нибудь в мире развивался такими же темпами за всю историю. Учтем ошибки все – и в 2024 году покажем. Вы просто заметьте, сколько противник потерял при Бахмуте, а сколько – при Авдеевке. А сколько мы? Мы гораздо меньше сейчас потеряли личного состава при обороне Авдеевки...
– А они – тысяч 20, наверное.
– И техники. Почему? Выучили, проанализировали.
– Стали лучше воевать.
– Положили начало новым методам по тому направлению. Если еще наши друзья-партнеры нам дадут кое-что, то будет интереснее.
– А что вот вам нужно сейчас, чтобы было интереснее? Что вы хотите от партнеров?
– Первое: нам нужна бронетехника. Второе: действительно хорошие БПЛА. А они есть. Высокоточные ракеты. К примеру, статья Валерия Федоровича... Он правильно все сказал. Все пункты, которые мы обсуждаем между собой, – это все было полностью. Для меня 2024 год... Если судьба скажет: "Арсен, надо еще немного поработать", – ну будем работать.
– Каждый из нас каждый день почти говорит слово "победа". И пьем за победу, и говорим про победу, и думаем о победе. А что такое победа над врагом для вас?
– Задача-максимум – это развалить их империю.
– Возможно это?
– Да. Империи долго не живут. Всякая империя держится на ужасе, на убийствах, на войне. Задача-минимум – вернуть свои территории, вернуть наших ребят всех до одного. Даже пропавших без вести постараться достать и забрать домой. Я всегда говорю, какие хорошие слова сказал мой командир взвода в плену в Оленовке: "Украина должна стать европейским Израилем". Я хочу это немного увеличить: мы должны стать даже лучше Израиля. Как они меняют несколько сотен бойцов на одного своего, мы должны воевать за каждого нашего.
– И враждебное окружение.
– И враждебное окружение. У нас такая история. Когда говорят, что украинский народ – это миролюбивые люди... Мы каждые 100 лет с кем-то воюем. Но мы не хотим этого – у нас такие соседи. Соседей, к сожалению, не выбирают. У Израиля так же. И когда рассказывают, что после победы мы будем отстраивать страну... В первую очередь нужно не останавливать развитие армии. Она должна с каждым годом все больше развиваться. Потому что даже если задача-максимум будет выполнена и империя распадется, все равно будет уголь, который до конца не погаснет и при первой возможности разгорится. Так же империя распадется, но все равно будут империалисты где-нибудь в закрытых клубах сидеть и идею держать.
– Она в головах.
– И нам нужно сделать так, чтобы они даже не думали эту идею восстанавливать. Это трудно. Я не знаю, выполнит ли это наше поколение. Может, будет еще на два поколения задача, но мы должны это сделать. Мы живем сейчас в веселое время…
– Соглашаюсь. Время веселое...
– С исторической точки зрения.
– Хотя пишут историю не историки, а вы пишете историю сейчас. Вы и ваши ребята.
– Таких, как я, сотни ребят. Есть разные истории. Мои друзья из Киева звонили ко мне в оккупированный Мариуполь на завод и говорили: "Арсен, скажи хоть два-три слова ребятам. Они сейчас едут в Бучу отбивать противника. Чтобы поднять боевой дух". Я говорю: "Вы что, смеетесь? Серьезно? Мы за вас переживаем. Вы там держитесь. А здесь, не переживайте, мы справимся". Таких историй десятки у наших ребят.
– Мы сейчас говорили о победе… Когда будет победа?
– По датам или в общем?
– По датам.
– Давайте так: победа будет тогда, когда вся страна почувствует победу в сердце. И тогда, поверьте, мы очень-очень быстро победим. Я военный, есть вещи, которые я комментировать, к сожалению, не могу. Все мы хорошо знаем эти вещи.
– Вы знаете, что вы будете делать после войны?
– Конечно. Мы уже все расписали себе на годы вперед.
– Чем вы будете заниматься?
– В первую очередь мы должны поехать по странам, которые мы уже расписали. Плюс мы всем сказали, что у каждого должно быть минимум по трое детей. Потому что нужно восстанавливать нацию сильных.
– Классные планы...
– Чем заниматься?.. Не военным точно. Я приезжаю в отпуск и хочу военные вещи снять с себя, надеть кроксы, шорты и футболку какую-нибудь гавайскую.
– Футболку "Карпат".
– "Карпат". Просто пойти в клуб, посмеяться, ребят увидеть. Я им сразу говорю: "Ни слова о войне". Давайте поговорим о том, что во Львове делается нового, в "Карпатах".
– Я знаю, что вы очень любите творчество Степана Гиги. Расскажите, почему.
– (Смеется). Мариуполь, 2017 год, выполнение боевой задачи в районе Павлополя. Мы ищем помещение, где переночевать несколько ночей. Нам дают домик, старую дачу возле Мариуполя. Заходим. Ночь, такая же погода, как сейчас. Мокрые все. Садимся в этом доме. Мои друзья включают Степана Гигу "Цей сон, цей сон". Ты после боевой задачи мокрый хлющ, измученный, слушаешь Степана Гигу – и летаешь в небесах. Я с детства у него на концертах. "Яворина" за душу цепляет, я вам говорю откровенно.
– А вы петь умеете?
– Я картавлю.
– Но петь умеете?
– Нет. И о Степане Петровиче еще расскажу. Мы в Мариуполе добились, чтобы в караоке записали Степана Гигу. "Кто такой Степан Гига?" У них там Иво Бобул, а никто не слушал Степана Петровича. И мы, так сказать, ввели моду на Степана Гигу. И когда вышли из плена, я зашел в интернет и посмотрел, как молодежь тащится от его песен. Я думаю: "Мы уже давно этим занимаемся, Степан Петрович". Я был у него на концерте в 2020 году. Я был самым молодым у него на концерте. Степан Петрович – молодец, автографы сделал ребятам. Я приехал в Мариуполь, вручил автографы. Они довольные ходили. Что нужно взрослому мужчине, командиру роты, для счастья? Маленький автограф Степана Гиги.
– Сейчас вас смотрят не только сотни тысяч зрителей, но и Степан Гига. Я думаю, что ему будет приятно, если такой герой, как вы, споет про сон хоть две строчки.
– Ой, Дмитрий Ильич...
– Ну давайте. "Цей сон, цей сон..."
– Да как я буду петь?
– Как можете.
– Командор мне потом скажет: "Ты что?!"
– Степан Гига ждет.
– Я с ним встречусь – так спою, Дмитрий Ильич. Хотите – втроем споем. Без проблем.
– После победы.
– Но я форму сниму. (Смеется).
– Я вам желаю остаться в живых.
– Спасибо.
– Я нам всем желаю победы. Я благодарю вас за то, что вы есть. Ребятам привет. Слава Украине!
– Героям слава! Спасибо. Можно ли обнять? Благодарю вас.
– Спасибо.
– Мы вас давно смотрим. У меня в Мариуполе висел пакет ваш.
– Да вы что!
– Да. В квартире. Я с россиянами к себе в квартиру заходил, когда они возили меня на следственные действия. Квартира разбомблена, заходишь в прихожую, эта вешалка – и ваш пакет висит.
– Неповрежденный.
– Да, целый! Они заходят, говорят: "Это что такое?" Я говорю: "Дмитрий Ильич". – "Это тот лысый? А что он у тебя так висит, как икона?"
– Благодарю вас.
– Да ничего. Вы нам просто настроение поднимаете. Нам когда скучно, говорю: "Дмитрия Ильича давайте посмотрим". И очень благодарим, кстати, за то, что вы делаете.
– Спасибо вам.
– Что вы пишете историю, не только мою, но и ребят. Нам нужно это писать обязательно. Потому что сами видите: кто у власти, тот пишет историю, бляха-муха. А ваши интервью с определенными лицами – это топ.
– Спасибо.
– Не только я вас смотрю, но и ребята все смотрят. И когда мне Калина сказал, что надо сходить к Дмитрию Ильичу, – я думаю: "Ой-ой-ой! Что же ты мне не сказал два года назад, что будешь Гордону интервью давать?" Благодарю вас.
– Спасибо.
