Режиссер "Белорусского вокзала" Смирнов: Пока немецкий шпион лежит на главной площади России, она не начнет новой, настоящей жизни G

– Андрей Сергеевич, добрый день. Спасибо, что согласились на это интервью. Я, признаться, очень давно хотел сделать его. Вы родились в Москве в марте 1941 года. Скажите: в начале войны и дальше что с вами происходило?

– Когда мне было три или четыре месяца, нас с матерью семейство послало в Воронеж. В Воронеже жила сестра моей бабушки Анны Степановны. И ее муж Василий Иванович Флоринский был одним из ведущих артистов воронежского театра. И вот мы уехали туда в надежде, что место более-менее безопасное. Но надо сказать, что Воронеж был превращен в абсолютные развалины. Но мы уехали потом вместе с театром на Урал в эвакуацию. Мы были в Стерлитамаке, в Уфе, потом – в Копейске. Это часть Челябинска. И там пробыли два года – мы вернулись с матерью в Москву. Не знаю точно. То ли в конце 1943-го, то ли в начале 1944-го. Отец был на фронте. Дед, отец отца, сидел в тюрьме. И у бабушки, матери отца, – у них была отдельная квартира, что по тем временам редкость была в Москве. Когда деда перевели в Москву с Харьковского завода, ему дали квартиру. И вот я там родился. Но как только деда посадили в 1942 году, когда оба сына были на фронте, бабушку тут же уплотнили – ей оставили одну комнату. А бабушка, Мария Федоровна Смирнова, по девичьей фамилии Соколова, сначала год училась в Смольном институте до революции…

– Красиво.

– В Питере. Но оканчивала в Москве Екатерининский институт благородных девиц. И вот ей в 60 с лишним лет пришлось впервые в жизни идти работать, помогать по хозяйству, гулять с детьми. Потому что иначе и дед бы остался без посылок в лагере, в Мордовии. Но все-таки потом семья воссоединилась, два сына пришли с фронта, в 1947 году деда выпустили из тюрьмы, но в Москве ему жить было нельзя. Минус 100 городов. И они с бабушкой уехали сначала… в Макеевке на заводе он работал, он был инженером. А потом переехали на север, в Череповец. 

– Андрей Сергеевич, ваш отец Сергей Сергеевич Смирнов – известнейший советский писатель, лауреат Ленинской премии, автор знаменитой книги "Брестская крепость". Я хорошо помню, как в лет 10 ее уже прочитал. Скажите: с отцом откровенно о трагедии войны вы когда-нибудь говорили?

– Ну что значит "откровенно"? Вся литература, созданная отцом – несколько книг, в том числе "Брестская крепость", – она вся посвящена войне. Поэтому война у нас в доме была как бы неиссякаемой темой. И потом, когда отец занялся историей обороны Брестской крепости, считалось, что никто не уцелел, все погибли. Отец нашел более 500 выживших участников обороны Брестской крепости. Все эти люди прошли через немецкий плен, потому что отдельные очаги сопротивления в Брестской крепости были подавлены в начале августа только. То есть фронт был уже далеко, и уже был взят Минск, уже Смоленск был взят. Немцы уже подходили к Москве. А там еще группы бойцов прятались в развалинах, несмотря на голод, на жуткие условия, вылезали, неожиданно появлялись перед немцами и еще убивали кого-то. И вот остаться в живых можно было, либо записавшись в полицаи, либо ты попадал в плен.

Большинство из них, конечно, попадало в плен без сознания, раненые, в совершенно безвыходном положении. И поэтому на них на всех стояло клеймо. Сталин сказал, что "у меня нет пленных – у меня есть предатели Родины". На них всех было клеймо немецкого плена, поэтому жили, ну… Ну, кто-то из них более-менее прилично устроился, но в большинстве своем – в бедности, в нищете. Проблемы с работой… И вот эти люди стали появляться у нас в доме. Родители жили тогда в Москве, в Марьиной Роще. И вот приходили люди, плохо одетые, чувствовавшие себя изгоями, несчастными, кто-то переживал из-за того, что его исключили из партии, кому-то надо было добыть пенсию… Они все нуждались в помощи. Кого-то… скажем, Петя Клыпа, которому было 14 лет в Брестской крепости, который очень здорово помогал бойцам, он был такой сын полка как бы, его старший брат был в гарнизоне Брестской крепости… Так вот: его отец нашел в Магадане с 25-летним сроком за убийство.

– Ой! Ой!

– При этом отец раскопал дело и выяснил, что это недобросовестный следователь [обвинил его в] убийстве, в котором он не участвовал… И дело его пересмотрели, и Петя вернулся, приехал в Москву, был у нас он. Ну, поскольку он моложе всех бойцов Брестской крепости, то мы с братом с ним как-то подружились очень.

Словом, война из нашей квартиры не уходила. Пока я жил у отца, основные интересы отца, я бы сказал, литературные были связаны с Отечественной войной.

– Скажите: а почему страна заметила фронтовиков, которые спасли ее от фашизма, только через 20 лет, только где-то с 1965 года стали проводить парады и так далее?..

– Дело в том, что День победы был обыкновенным рабочим днем. И когда стало приближаться 20-летие победы, книга отца уже выходила, и очень известны были его телевизионные передачи: "Рассказы о неизвестных героях"… Там у него несколько серий было. Но я помню, что они шли в прямом эфире, и примерно до 1965 года отец приходил, никакого предварительного сценария не предлагая телевидению, но доверяли и так. Но кончилось дело скандалом.

Когда стало приближаться 20-летие победы, отец был очень озабочен этим вопросом – он дважды или трижды писал по этому поводу записки в ЦК партии, где объяснял, что необходимо отмечать этот день, это большой праздник, сыграл огромную роль в жизни нашего народа. Предлагал льготы для фронтовиков. И в частности, писал о том, что люди, которые были в плену, на 99% ни в чем не виноваты перед Родиной. Они попадали в жутком состоянии, как правило: раненые, без сознания. И это возымело действие. Именно в 1965 году к 9 мая вышло подробное постановление Совета Министров (естественно, исходило все из Центрального комитета партии), в котором, во-первых, объявлялся выходным днем 9 мая, День Победы, во-вторых, заодно объявили выходным днем 8 марта. Оно тоже было рабочим днем, а тут было сказано, что это как бы в память о заслугах советских женщин в тылу и на фронте. И обширное постановление правительства, где появились льготы для фронтовиков. Ну, льготы – в смысле, очередь на квартиру… Люди, прошедшие фронт, должны были получать квартиры. Льготы на лекарства, на медицинское обслуживание. И с этого момента – с 1965 года – люди, прошедшие плен, перестали себя чувствовать изгоями.

Скриншот: В гостях у Гордона / YouTube

– А чувствовали изгоями не только те, кто прошли плен, но и люди-фронтовики. Слушайте, они же вообще не получали льгот. Многие калеки на улицах городов были, да?

– Да, так и было. Вот перелом в сознании, что ли, нации и государства – главное – случился тогда, в 1965 году. Да, скандал, после которого отцовские передачи стали строго контролироваться. Отец в одной из своих передач – не помню, в марте, что ли, 1965 года или в апреле – посвятил фантазии на тему, как надо праздновать 9 мая. Что, конечно, должны быть военный парад, демонстрации и так далее. И в частности, он стал фантазировать, и он сказал, что "и конечно, во главе этого парада должны были идти наши прославленные маршалы, и первым идти должен, конечно, Георгий Константинович Жуков". Скандал был чудовищный, потому что Жуков был в немилости. Его давно освободили от всех должностей. И мне рассказывал покойный драматург Михаил Шатров, Миша, мы были дружны, что он был в кабинете у тогдашнего председателя Гостелерадио… Месяцев была его фамилия. Во время их разговора раздался звонок по вертушке, и оттуда полился страшный мат. Месяцев побледнел, как-то оправдывался и попросил Шатрова покинуть кабинет. И его отчитывали. И с этого момента передачи отца остались в эфире, но он должен был представлять сценарии, о чем он будет говорить, конкретные факты… И они строго контролировались. Вот какое-то время вообще не было передач.

– То время было очень трудное, и периодически возникали травли то одного выдающегося писателя, то другого. И многие талантливые, хорошие люди, к сожалению, в этом участвовали. Отец, насколько я знаю, принимал участие в травле Пастернака. Он потом вам говорил что-то об этом? Он раскаивался внутренне?

– Это самая болезненная точка в истории нашей семьи и в сознании моего младшего брата Константина, телевизионного продюсера. И в моем тоже, конечно. Дело в том, что, когда вышел "Доктор Живаго" и Борис Леонидович получил Нобелевскую премию, мой отец был первым секретарем московского отделения Союза писателей. Ясное дело: он в этом участвовал, он делал доклад на том заседании, где Пастернака исключали из Союза писателей.

– А Пастернак присутствовал тогда?

– Нет, он не пришел. Он не пришел. Он стал разболеваться, на него так подействовала эта кампания ненависти и травли! Чудовищно. Он же через два года умер. И я думаю, что это, конечно, сыграло большую роль в состоянии его здоровья. Он не мог остаться равнодушным к тому, что происходило вокруг. Ну, и есть стихи, которые об этом свидетельствуют.

Отец на эту тему… Мне было 17 лет в это время. Это 1958 год. И я уже окончил школу и учился на первом курсе ВГИКа. Но я должен сказать, что я был темен. И для меня фамилия Пастернака… Я знал, что есть такой поэт, писатель. И я не знал, что у меня на всю жизнь это будет любимый поэт и я буду знать наизусть очень многие его стихи. Хотя среди моих товарищей на первом курсе ВГИКа были и те, которые поехали на похороны Пастернака. Это я запомнил. Сценарист Володя Голованов – он точно был там и рассказывал об этом. На похоронах в Переделкино. Но это прошло мимо меня.

Я только как раз лет в 18 начал разбираться в стихах Пастернака, которые меня совершенно поразили. И это было больное место. Мы об этом не говорили дома. Но потом, через уже много лет, я уже окончил ВГИК, уже работал как режиссер… Бывали конфликты с отцом, потому что я пришел во ВГИК комсомольцем. Я был такой "пионерский чиновник". Я был в школе председателем совета отряда, потом – председателем совета дружины. Это три красных полоски на рукаве. Когда после смерти Сталина в 1954 году в Кремле… Кремль открылся сначала "елкой", а потом, где-то весной, в феврале или в марте, был первый всесоюзный слет пионерской организации. Так вот единственный билет в Кремль пришел в школу, и его вручили мне, и я пошел туда. Но, правда, так случилось, что когда… Я не увидел этого слета, потому что мы вошли, по-моему, в Георгиевский зал: нас там было, ну, тысячи 3, наверное.

– О!

– Да, огромная толпа. Девочки: темная юбка, светлая, белая рубашка. Парни в штанах, и все с красными галстуками. И зрелище мне показалось абсолютно завораживающим. Это мне 13 лет. Но когда весь этот хор грянул: "Взвейтесь кострами, синие ночи", – я, видимо, от счастья потерял сознание.

– (Смеется.)

– И очнулся я в медпункте, уже рядом со мной сидела мать, которую вызвали из дома. И на скорой помощи мы с матерью вернулись домой. Так что самого слета я не видел. Вот такой я пришел во ВГИК: с уверенностью, что "Три богатыря" Васнецова – это великая живопись.

– (Смеется.)

– Темный. Но ВГИК очень сильно помог мне стать другим. Дело в том, что во ВГИКе в это время учились ребята… Ну как? Андрей Тарковский, Василий Шукшин, Александр Митта. На моем курсе учился Андрей Кончаловский, покойный Виктор Трегубович. И уровень творческого…

– Но и преподавал же кто? Михаил Ромм преподавал тоже.

– Да. Нашу мастерскую возглавлял Ромм. И по целому ряду предметов у нас были… конечно, главной была военная подготовка. Военной подготовки было раза в два больше, чем режиссуры. И мы экзамены сдавали – все как положено. Но уровень творческой конкуренции был очень высокий. Такая толкотня у ребят, кто важнее. И это очень важный компонент студенческой жизни. Он задавал довольно высокую планку, потому что уж такие ребята, как, скажем, Отар Иоселиани или Андрей Тарковский, – к ним было буквально не подойти. Очень гордые ребята, очень важные. Так что приходилось ликвидировать свою культурную темноту и в смысле литературы, и в смысле живописи, вообще искусства. Поэтому из ВГИКа я вышел другим человеком. Моей настольной книгой к тому времени была книга Бердяева…

– Ого!

– "Истоки и смысл русского коммунизма". И я уже умудрился, хотя это было опасно, купить и "Вехи" 1909 года, и том Бердяева. У спекулянтов книжных. Хотя это было опасно, но тем не менее. Взгляды были несколько другими. Не только на искусство, но и на русскую историю. У отца это, конечно, вызывало протест. Он был членом партии, ему казалось, куда меня понесло… Но мы любили друг друга. И он – меня, и я его очень любил.

Но был конфликт из-за Окуджавы. Булата стали преследовать по партийной линии. Это уже после "Белорусского вокзала". Так что с Булатом у меня была определенная связь, уважение, я очень любил его как поэта. И я выяснил, что к нему предъявили какие-то претензии в связи с его выступлениями в Париже. И на парткоме в Союзе писателей его как-то там терроризировали, требовали, чтобы он писал… И в результате он таки написал покаянное письмо, потому что деваться было некуда. Его задушили. Но я знал, что в одном из заседаний участвовал отец. Это мы уже жили, конечно, отдельно, я уже был женат. По-моему, детей у меня еще не было, но близко было. И я приехал к отцу и стал допрашивать, что такое. Отец был очень недоволен. И я умудрился обронить такую фразу, сказать: "Тебе что, Пастернака мало?"

– Ой!

– И я, видимо, попал на больной мозоль. У отца просто перекосилось лицо – я испугался за него. Думаю: не дай бог, с сердцем что-нибудь будет. И отец сказал такую фразу – я ее запомнил на всю жизнь: "А тебе не случалось сделать что-то, о чем бы ты потом жалел? Ну, ты счастливый парень". Я немедленно извинился, я понял, что я ступил туда, куда нельзя ступать. И поэтому я думаю, что отец до конца жизни страдал от этого и считал это непоправимой ошибкой. 

– Андрей Сергеевич, вот вы окончили ВГИК, стали кинорежиссером, сценаристом, драматургом и актером театра и кино. И в 1971 году, вам было 30 лет, вы сняли фильм "Белорусский вокзал". Я считаю, один из лучших фильмов о Великой Отечественной войне, о Второй мировой войне. Настолько пронзительный, настолько лишенный ложного пафоса, настолько какой-то честный, правдивый… Вы знаете, его довольно часто показывают до сих пор по телевидению, и всякий раз, когда я случайно на него попадаю, я смотрю его до конца и в конце всегда плачу.

– (Смеется)…

– Подобное происходит со мной, когда я смотрю фильм Кулиджанова и Сегеля "Дом, в котором я живу". Тоже честное какое-то кино о войне и вроде не о войне, а о человеческих отношениях, о людях. И тоже всегда плачу. И вы знаете, мы как-то со Станиславом Говорухиным (мы с ним дружили) говорили на эту тему. И он в числе своих любимых фильмов вот тоже назвал "Дом, в котором я живу" и "Белорусский вокзал". Скажите: вы сделали это кино, вы молодой человек, вам 30 лет… Это была немодная картина, там не было героизма, там не было какого-то "за Родину, за Сталина", лозунгов, пафоса, призывов. Вы сделали это кино. А какая главная идея "Белорусского вокзала"?

– (Смеется.) У "Белорусского вокзала", которому, кстати, в феврале будущего года, через два месяца, исполнится 50 лет со дня выхода на экраны... Для кино это невероятная дата. Конечно, я думать не мог. Потому что кино за 10–15 лет устаревает. А его действительно еще до сих пор показывают по телевизору. Там долгая история, связанная с цензурой. Все это я пересказывать не буду. Дело было очень просто. Мы начинали работать вдвоем с моим товарищем, уже покойным, Борисом Яшиным. И вместе мы сделали полнометражный фильм о войне "Пядь земли" по замечательной повести Григория Бакланова, тоже, к сожалению, покойного. И две короткометражки. А потом мы разделились: он решил поработать по отдельности. И моя первая самостоятельная работа была короткометражка, которая называлась "Ангел". Но ее положили на полку, негатив ее погиб, исчез. К счастью, сохранилась одна копия, порядком изуродованная цензурой. Но все-таки картина эта существует – ее можно найти в интернете сегодня. А следующей работой был "Белорусский вокзал". Но случилось как? Весной 1968 года я только закончил монтаж и только узнал, что картину положили на полку. И тогдашний замминистра Баскаков мне на прощание сказал: "Мы тебе поможем сменить профессию".

– Это имеется в виду, фильм "Ангел" положили на полку, да?

– Фильм "Ангел". Да-да-да. Ну, гражданской войны… было объявлено, что это идеологическая диверсия неудавшаяся и поклеп на русский народ. Там образ такого люмпена, которого изумительно играл Коля Губенко. И роль была под него написана. У него там реплика была: "Мы, слава богу, не буржуи какие-нибудь, а самые что ни на есть православные пролетарии". Вот такой букет идеологический. И я был без работы. И в это время мой друг, покойный тоже, Леонид Гуревич, замечательный режиссер, монтажер, преподаватель… Он был редактором на экспериментальной студии… Он был редактором на фильме "Ангел", за что и был уволен с этой студии.

И вот мы где-то выпивали в компании, и он мне рассказал, что там лежит без движения заявка, на экспериментальной студии, Вадима Трунина, сценариста, которого я знал, где четверо фронтовиков встречаются после долгого перерыва на похоронах у своего командира и пытаются найти давно потерянный общий язык. Вот с этого началась история "Вокзала". Потому что он рассказал… Мы уже были выпившие, но то, что я услышал… Вот все эти герои Бреста, которых я видел у нас в Марьиной роще, всплыли, и у меня было ощущение, что я обязан снять эту картину. И я с этого момента сразу нашел эту заявку, созвонился с Труниным, которого не было в Москве. Но дальше начались долгие злоключения, потому что со мной никто не заключал договор. Это отвергали и "Мосфильм", и экспериментальная студия. Потом это давали другим режиссерам, с ними заключали договор… сначала – с Ларисой Шепитько... Потом за это взялся Марк Осипян, но тоже там что-то не сложилось. Хорошие режиссеры. И вот когда после двух попыток экспериментальная студия где-то через год разорвала этот договор с Труниным и сценарий остался бесхозным, настал мой час. И мы с Труниным уже без всякого договора написали… То есть писал сценарий Трунин, но я сидел рядом. Вот так. Весь диалог… Там прекрасный диалог, благодаря которому картина до сих пор жива. Это заслуга Трунина. Но я при этом присутствовал.

– Андрей Сергеевич, а если одной фразой сказать, главная идея "Белорусского вокзала" в чем?

– (Смеется)… Это вы меня ставите в затруднительное положение. Конечно, в том, что этим героям Родина – не мать, а мачеха.

– О!

– Это, конечно, самое важное. Хотя они сами так не считают. Но и так и было, так я видел этих людей. Они не считали себя обиженными. Они сделали дело, которое не забудется веками. И это ощущение жило практически в каждом фронтовике. И ничего, кроме любви, благодарности и преклонения перед этими людьми – никаких других чувств не может быть. А у государства отношение к ним… да конечно, по-хамски вело себя сплошь и рядом.

– Вы удивительных актеров взяли. Это были удивительные попадания в образы. И Леонов, и Папанов, и Сафонов, и Глазырин, и Нина Ургант. Как вы их подобрали? Вы понимали, что роли написаны конкретно под Леонова, конкретно под Папанова? Или вы выбирали?

– Нет, конкретно роль была написана только на Леонова.

– Вот так.

– Причем еще когда сценарий писался, я думал: "Ну кто? Кто?" И Трунин (а это была идея Трунина) говорит: "Вот Леонова я вижу". И я говорю: "Но он же комик". – "Нет, я думаю, что это самое…" И я к этой идее привыкал. Но потом, конечно, познакомились с Евгением Павловичем. Проб никаких для него не было. Только костюм, это… Потому что я быстро понял, что Трунин абсолютно прав и что это находка. Для остальных были подробнейшие пробы. Подробнейшие. И такие замечательные артисты пробовали, как Михаил Александрович Ульянов. На роль, которую потом играл Глазырин. На эту же роль пробовался покойный Николай Николаевич Рыбников. Замечательные артисты. Ну, то есть отбор был очень тщательным. И пробы были долгие, длинные, прежде чем… А вот на роль директора завода, которого играет Глазырин, я никак не мог остановиться, потому что там был замечательный… Выбор был очень трудным. И я спросил… Юрий Яковлевич Райзман был одним из руководителей на "Мосфильме" – да?

– Да. Да.

– И Райзман всегда превосходно работал с артистами. Я с большим уважением относился к тому, что он делал. И я у Райзмана спросил: "Юрий Яковлевич, ну вот кого бы вы взяли? Рыбникова или Глазырина?" Он подумал и сказал: "Глазырина". И я утвердил Глазырина.

– (Смеется)…

– Вот я это помню, как сейчас. Я думаю, что фильм живет так долго благодаря двум компонентам, потому что снят он неважно, на ужасной пленке. И вообще он задумывался как черно-белый и узкоэкранный, а меня еще после "Ангела" заставили снимать широкий экран, да на советской чудовищной пленке. Там многие сцены переснимались по три-четыре раза из-за того, что пленка давала брак. А артистов уже на второй раз трудно заставить играть, они не верят, что это вообще когда-нибудь кончится. Но живет фильм благодаря двум компонентам, на мой взгляд. Это блестящий диалог, живой и сегодня, и артисты, конечно. Замечательные артисты. От Нины Ургант до Леонова. Один лучше другого.

Скриншот: RTVI Новости / YouTube

– Я бы сказал, что есть еще третий компонент: песня Булата Окуджавы. Великая песня, я считаю. Да, "нам нужна одна победа". Скажите: эта песня была Окуджавой специально для фильма написана?

– (Смеется)… Это стоило довольно больших усилий, потому что я перебирал песни времен войны, предлагал Трунину – он все отвергал. Говорил: "Нет, нужна песня, специально написанная". Ну кто? Ну, Окуджава, конечно. Я поехал к Булату Шалвовичу, и он сказал: "Нет, я уже год как не пишу – я в это лезть не буду". Я говорю: "Ну, вот прочтите сценарий хотя бы". А сценарий был на голову выше, чем готовая картина.

– Да?

– Да-да. Режиссер далеко не все смог сделать, что там было написано. Замечательный.

– Поразительно.

– Ну, еще цензура. Цензура еще очень сильно помогла. Ну, не будем углубляться. Окуджава прочел сценарий и сказал: "Ну, хороший сценарий. Нет, я не буду, я не полезу в это". А фильм был снят уже почти весь, кроме последней сцены. Трунин мне сказал: "Ну, покажи ему материал. Может, это его убедит". Я с трудом уговорил Булата – он приехал. И я показал ему материал. Практически вся картина, еще не обработанная, кроме последней сцены. И как ни странно, он согласился. Зажегся свет – у него глаза загорелись. Он сказал: "Я попробую". И в результате он написал текст, причем меня текст удивил. Странный какой-то: горит и кружится планета, там… Трунин сразу – надо отдать ему должное – сказал: "Это то, что надо. Это текст, написанный, может быть, этим Кирюшиным, журналистом, которого играет Сафонов. Кем-то из них". А потом… Ой, ну, короче, конечно, эта песня задает финальное настроение практически картине.

– Да.

– Но надо отдать должное еще Альфреду Шнитке, который попросил, чтобы его фамилию убрали из титров, потому что музыка… Я просил его написать музыку – он написал музыку, но потом мы убедились… Он говорит: "Ваше изображение не терпит музыки". Видимо, оно слишком бытовое, что ли. И музыка не пошла. А Булат мучился, не мог сочинить музыку, говорил: "Ну, я не могу". Но Альфред помог организовать. И надо отдать должное ему. А потом, этот марш, под который... уже 10 лет десантники ходят под него на параде. Это же марш Альфреда. И надо отдать должное Нине Ургант.

– Да.

– Потому что то, как исполнена песня… Она и спета замечательно, и прекрасно сыграна. Ну, она же играет там под собственную фонограмму. Так что это труд многих людей.

– Андрей Сергеевич, а цензура сильно кромсала "Белорусский вокзал"?

– Сильно. Еще на стадии сценария там… Как вам сказать? В сценарии не было никакой этой газовой трубы, по которой они лезут под землю. А в ресторане, куда они приходили, сидела компания молодых людей, которые несколько по-хамски к ним относились, чего-то позволили себе какие-то шутки и так далее. В результате один из них не выдерживал и давал в морду молодому и начиналась драка.

– Ух!

– И вот тут выяснялось, что это бывшие десантники. Они этих молодых разложили, но один из молодых был сыном какого-то начальника, прибывал наряд милиции и их всех везли в изолятор, в отделение милиции. Но вся штука в том, что они выходили из милиции сами, уложив все это отделение.

– Ох!

– От этого осталась только одна реплика. Они сейчас выходят когда из милиции, Леонов кричит: "Да здравствует свобода!" Это остаток вот этого эпизода. Категорически говорят: "Как это? Они будут милицию нашу раскладывать? Об этом речи быть не может". Ну вот.

– Плохой пример.

– Конечно, это другой сценарий. Я говорю: тот сценарий, который мы принесли на студию, на 10 голов выше готовой картины.

– Андрей Сергеевич, если бы вы сегодня снимали это кино с высоты прожитых лет и вашего опыта, что бы вы там изменили?

– Ну, я бы сделал, во-первых, черно-белую картину, узкоэкранную. Артистов я мог взять всех тех же самых, но кинематографический текст был бы гораздо жестче.

– Вы сделали замечательное кино. Если я предложу вам назвать тройку лучших, на ваш взгляд, фильмов о Второй мировой, советских фильмов или российских, пожалуйста…

– У нас?

– Да.

– Ну, конечно, в первую очередь это "Баллада о солдате". Это и "Дом, в котором я живу", который вы назвали. Прекрасная картина. Туда входят и "Журавли" – это вообще шедевр.

– "Летят журавли", да.

– И там война присутствует. И так, что тоже вызывает слезы. Еще прекрасный фильм о войне сделал ныне покойный Сеня Аранович. "Торпедоносцы". Прекрасная картина. И актерски, и режиссерски очень здорово. Ну, конечно, никуда не денешься от Германа. "Проверки на дорогах" – прекрасная картина. Ну вот я вам уже назвал несколько штук. Есть что вспомнить. Это по-настоящему достойные картины. Да и "Чистое небо" ведь тоже о войне.

– О, Чухрая, да. Прекрасная.

– Прекрасная картина.

– С 1988-го по 1990 год вы были первым секретарем правления Союза кинематографистов СССР. Серьезный вид деятельности тогда, в перестроечное время. И вы очень много сделали для советского кино. Скажите, опять-таки, с позиции времени лучшие советские и российские кинорежиссеры, на ваш взгляд, кто?

– Ну, это провокация чистой воды. Их много. Я могу сказать: притом, что в год при советской власти делалось 150 художественных фильмов, из них хороших бывало, ну, меньше 10%. А основная продукция для кого делалась? Неизвестно. Для тех, кто работал, и для начальства. Не более того. И мы в свое время, когда были в Союзе кинематографистов, комиссию выделили и попросили их посчитать: вот взять всю продукцию… Причем мы взяли спокойное десятилетие. Не помню: 1960–1970-е или 1970–1980-е – что-то в этом роде. И посчитать, сколько было в год авторских фильмов приличных и сколько было коммерчески успешных фильмов. Результаты оказались плачевными. Две комиссии даже работали: одна – в Госкино… Пришли к одному: что авторских в год выходит там… фильм Климова и фильм Германа, скажем. Или в год коммерчески успешные выходят комедия Рязанова и комедия Гайдая.

– Или Данелии. Да.

– Или Данелии. Да-да-да, есть кого считать. Значит, так вот выяснилось, что авторских фильмов приличных в год пять не было ни разу. А успешных коммерчески 10 не было ни разу. Но было восемь, было девять. То есть даже если, допустим, 10 и пять, это ровно 10% всей продукции. Для кого делалось 90%? Этот вопрос остался неотвеченным.

– Михалков и Кончаловский – на ваш взгляд, выдающиеся режиссеры?

– Это провокационное все. Андрей Кончаловский – безусловно, выдающийся режиссер. И уже первые его картины: и "Первый учитель", и "Ася-хромоножка" ("История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж". – "ГОРДОН") – это классика нашего кино, которая никогда не постареет. Но он и сейчас… две последние картины его очень крепкие.

– Да.

– Картина "Рай" и последняя картина "Дорогие товарищи" очень крепко сделаны. Я очень… Как сказать? Мы во многом расходимся, но это один из самых блестящих режиссеров нашего кино.

Что касается Никиты… Ну, дело в том, что с ним произошла жуткая перемена. Пока он вел себя прилично, все-таки там "Механическое пианино" пользовалось успехом и так далее. Я не поклонник его таланта, я бы сказал, потому что "Рабу любви" можно смотреть, она очень красиво снята. Но и заткнуть уши и не слышать чудовищный текст, который написали, между прочим, Кончаловский и… Господи, замечательный Гринштейн. "Утомленные солнцем" – на мой взгляд, картина абсолютно лживая. Но дальше он стал вести себя плохо, а Господь забирает талант. Поэтому три его последние картины, по-моему, одна хуже другой. Это как-то… "Цитадель", "Предстояние", что ли…

– "Предстояние", да.

– Да. И совсем жуткая картина – "Солнечный удар" по Бунину. По-моему, жутко.

– Скончался, к сожалению, несколько лет назад Алексей Балабанов. Он мне представляется грандиозным режиссером, просто грандиозным. Что вы думаете о нем?

– Балабанов?

– Да.

– Ну, это один из самых больших режиссеров в истории нашего кино. Абсолютно оригинальный, блестящий режиссер. И его картины – да, по-моему, все – останутся в золотом фонде нашего кино. А уж такие вещи, как "Груз 200" или оба "Брата"… Ну, это все останется навсегда. Это большой режиссер.

– После 30-летнего перерыва вы по своему сценарию сняли в 2011 году фильм "Жила-была одна баба". Блестящая, на мой взгляд, картина, где замечательно сыграли и Дарья Екамасова, и Алексей Серебряков и другие. Скажите, а почему вы 30 лет ничего не снимали?

– (Смеется.) Потому что мне надоело то, что со мной делала цензура. Я к тому времени сделал четыре, что ли, картины: "Ангел", "Белорусский вокзал", "Осень" и "Вера и правда". Четыре картины. Ни одна из них не вышла на экран такой, как задумывалось. Ни одна. Последняя картина "Вера и правда" – это большая, было задумано... целый роман, который начинается после войны и доходит до тех дней. Она закончена была в 1979 году. Но ее так… Меня вообще на середине производства остановили. Сизов, тогдашний директор "Мосфильма", сказал: "Ты думаешь, ты истратил миллион – мы тебе дадим истратить второй? Нет, пока ты это не переделаешь, продолжения не будет". И мне пришлось сцену за сценой переделывать. И главное – стилистически. Она была задумана как такой роман-гротеск. Но выяснилось, что изображать советскую жизнь в стиле гротеск – это преступление перед властью, государством, партией и так далее. И я твердо решил, когда закончил картину, что с меня хватит. Я остался в кино, я писал сценарии, пьесу написал, которая идет до сих пор в театре сатиры. После перерыва некоего. Я поставил два спектакля: один – на сцене МХАТа, другой – в Париже, "Камеди Франсес". Преподавал три года. Чиновником был три года в Союзе кинематографистов. То есть я был в этом же бизнесе, но я не ставил картин.

А вот когда я увидел, что действительно… Ведь первым поставил вопрос об отмене государственной цензуры кто? Союз кинематографистов. А я был тогда исполняющим обязанности первого секретаря. Это впервые было упомянуто в докладе даже о том съезде – что категорически можно, чтобы государственная цензура отсутствовала. И вот когда я увидел, что она не существует, мне, конечно, стало завидно. И я подумал: "Ну что же я? Не оставлю…" Вот последние мои две картины "Жила-была баба", которую вы упомянули, и последняя "Француз" – их не коснулась рука цензуры. Мало того что последняя картина вообще сделана на спонсорские деньги, там государственных ни копейки нет. А в "Бабе" примерно меньше 20% государственных. Все остальное… И никакой цензуры. Вот ради этого я и стремился вернуться.

– "Жила-была одна баба"… Вы – абсолютно городской человек, москвич, с головой окунулись в крестьянскую жизнь и показали историю простой тамбовской крестьянки. Что для вас этот фильм? Вот зачем вы его делали? Что вы хотели сказать?

– (Смеется.) Ну, понимаете, на сценарий ушло больше 10 лет у меня. Он задуман был в 1987 году. Я вскочил среди ночи, чтобы записать кино о тамбовском восстании. А потом вот стал думать именно об этом: как же я, городской человек, не проживший в деревне больше месяца?.. Но на это ушло больше 10 лет. Это, ну, правда, я хочу похвастать: одна из консультантов наших, преподаватель тамбовского университета, мне потом сказала, когда картина снималась: "Ты можешь защитить диссертации по трем разным ветвям науки: первая – это история крестьянства, вторая – это история революции и гражданской войны, а третья – по диалектологии". Вот тамбовский говор и его сравнение с, скажем, владимирским или рязанским. На это действительно ушло очень много времени, но я считаю, что и не зря.

– Вы хотели показать через историю этой женщины трагедию России, правильно?

– Конечно. Ведь у нас до сих пор о раскулачивании толком нет серьезных картин. Вообще то, что произошло с крестьянством… Ведь в 1917-м, в начале, еще до Февральской революции, 83% относили себя к крестьянскому сословию. А все остальные – 17%. Это абсолютно крестьянская страна. Ведь все разговоры Ленина, что революция направлена против помещиков и капиталистов, – это ерунда. Ни помещики, ни капиталисты 10-й доли не узнали того, что случилось с двумя другими сословиями: это крестьянство и духовенство. Вот эти пострадали капитально и навсегда. Понимаете? Потому что, ну… Не будем этого касаться, да. Капитальная слишком тема.

– Вы замечательно сыграли Ивана Бунина в фильме Алексея Учителя "Дневник его жены".

– Спасибо.

– Бунин – с моей точки зрения, один из величайших писателей за всю историю русской литературы. А кем для вас Бунин является? Что вы о нем думаете?

– Это мой любимый писатель, которым я занимаюсь всю жизнь. Лет примерно с 20 с небольшим. Причем я понятия не имел как о стихах Пастернака, так и о прозе Бунина, по-моему, во ВГИК пришел, не читав Бунина. И первым, кстати, был покойный Павел Лемешев: "Как, ты "Лику" не читал?!" И я кинулся читать "Лику". Я думаю, особенно когда я был начальник, кое-что нам удалось сделать. Я очень близко сошелся с крупнейшим буниноведом нашим, покойным Бабареко. Это был замечательный совершенно исследователь. Благодаря Бабареко мы, во-первых, нашли в Америке семью инженера Мельтева, который снимал любительской камерой, но очень хорошо и по свету – снимал Бунина, когда он весной 1953 года вышел из больницы. У нас там Бунин, Вера Николаевна и Тэффи.

Бунин очень плохо выглядел после больницы. А потом в том же году он снимал его 22 октября, в день, когда Бунину стукнуло 80 лет. И там Бунин нарядный, подтянутый. И там чуть не вся русская колония. Там и Тэффи, и Маклаков, и ближайшие друзья Бунина. И теперь эти пленки семья Мельтевых преподнесла нам. Оригиналы лежат в российском Фонде культуры. Очень драгоценны. Потом я отдельно еще в Швецию поперся... Дело в том, что церемонии вручения Нобелевской премии сняты на пленку, начиная с 1934 года, когда американка – как ее? – получала. А Бунин получал в 1933-м. Света было мало. И только фотографии. Зато все до единой фотографии, которые запечатлели Бунина в этот день, теперь в российском Фонде культуры. И пленка, где снят ужин в ресторане, который сегодня в Стокгольме такой же, как был в те времена, где Бунин сидит рядом с кронпринцессой шведской, – это все тоже в Фонде культуры.

– То есть Бунин вернулся домой.

– Ну, этого нельзя сказать. Я думаю, что он бы взбесился, если бы его могилу решили перевезти, как Шаляпина, скажем. Или Деникин теперь лежит у нас здесь.

Скриншот: В гостях у Гордона / YouTube

– Да.

– Но я не уверен, что это следовало делать. Поэтому Бунин для меня – часть моей жизни. И довольно значительная, я бы сказал. И сценарий-то фильма Учителя написала моя старшая дочь. Она выросла в доме, где есть культ Бунина. Естественно, она все это знает. Так что это неслучайно.

– В 70 лет вы сыграли главную роль в социальной драме Андрея Звягинцева "Елена". Это кино очень хорошо прошло в мире, его заметили. Там много призов. Вы сказали: "Звягинцев – лучший режиссер за последние 100 лет". Обоснуйте, пожалуйста.

– Нет, я не так сказал. Дело в том, что еще покойный Данила Дондурей, мой друг, главный редактор журнала "Искусство и кино", объяснил мне, что Звягинцев – самый знаменитый русский режиссер за всю историю русского кинематографа, начиная с фильма "Понизовая вольница" 1908 года. Ни Эйзенштейн, ни Довженко, ни Тарковский не удостоились того, чего удостоился Звягинцев. Каждая его картина становилась событием мирового кино. Его знает весь кинематографический мир. Вот это я сказал буквально.

– А вы считаете тоже Звягинцева выдающимся режиссером?

– Ну, это безусловно.

– Вот вы работали как артист у него и могли наблюдать за его работой. Что вы об этом думаете?

– Да мне нечего сказать. Он знает, что он хочет. Не тратит много времени на это. У него совершенно четкий образ сцены, которую он снимает в данный момент. Вот и все. Он работает высокопрофессионально.

– Вы сыграли у Валерия Тодоровского в сериале "Оттепель", который мне тоже очень нравится. Понравилось ли вам сниматься у Тодоровского? И что вы думаете о Валерии Тодоровском как режиссере?

– Очень талантливый режиссер. Кстати говоря, "Оттепель" мне кажется превосходным сериалом. Потому что там образ не совсем реалистический эпохи "оттепели". Он несколько приукрашен режиссером. Но он необыкновенно художественный. По-моему, там блестящий актерский ансамбль. Ефремов там играет грандиозно. Вика Исакова играет замечательно. Цыганов играет прекрасно. Ну что говорить? Тодоровский – один из самых сильных наших режиссеров. Мне очень понравился его предпоследний фильм "Одесса". Я не знаю, видели вы...

– Я видел. Мне не очень понравилось. Там Одессы нет. Это же в Ростове снималось.

– Тем не менее там сыграно замечательно. И как вам сказать... Главная декорация была построена во дворе "Мосфильма", этот одесский дом, двор и так далее. Это необыкновенно достоверно. Это абсолютная Одесса, а не Ростов. Мне кажется, сильный режиссер, талантливый.

– Вы сыграли немало ролей в кино. Какая самая любимая у вас?

– Я никогда не думал об этом. Не могу сказать. Да нет, вы знаете, у меня привычка такая: я в памяти сохраняю в основном ошибки свои собственные – как в режиссуре, так... Я практически никогда не смотрю своих старых фильмов. Потому что каждый из них – это шрамы. Это либо цензурные, либо собственные ошибки. Так и в кино. А, нет, пожалуй, есть одна роль, которая мне симпатична. Это сериал "Черные кошки", который тоже, кстати, снимался в Ростове и тоже про Одессу. И я там играю старого еврея, вора в законе – деда Варавву. Мне симпатичен этот фильм и собственная работа.

– Что труднее, Андрей Сергеевич: сниматься в кино или снимать кино?

– Да и то и другое требует... Наверное, сложнее режиссура, но актерский труд, на самом деле, – это тяжелый физический труд. И тратится на нем... Вот я только что под впечатлением. По "Второму каналу" у нас прошел только что сериал "Грозный". Там Ивана Грозного играет Сергей Маковецкий. Я всегда знал, что Сережа – замечательный артист.

– Блистательный, да.

– Но то, чего он тут достиг, не поддается описанию. Это гениально. Это гений. Это так сыграно, так продумано, живо сделано... Я преклоняюсь просто перед этой работой. Но я представляю, чего это стоило. Это тяжелый физический труд.

– Сегодня снимать кино тяжелее, чем в советское время, или легче?

– Да как это можно сравнивать?

– Процесс.

– Сегодня это праздник, именины сердца. Понимаете? По сравнению с этим – никакого глаза государевого, доносов никаких. Это зависит, конечно, от вашей группы, но у меня и на "Бабе", и на "Французе" была примерно одна и та же изумительная группа. Где каждый – от главного оператора до шофера – был мастером своего дела. Каждый. Потрясающий художник Гудилин. Замечательный оператор, прекрасный. Да все. Поэтому каждый съемочный день с этой группой – это именины сердца. От тебя зависит придумать только хорошо, а все остальное они сделают.

– Андрей Сергеевич, говорили ли вы когда-нибудь с отцом о Сталине? И что вы вообще думаете о Сталине?

– Странный вопрос. Что я могу думать об этом зверюге, негодяе, обманщике, террористе? Какие сегодня могут быть дискуссии об этом? Только по темноте своей и подлости люди могут носить портреты Сталина. Ведь до сих пор даже точных цифр нет, сколько людей пострадало за 24 года его хозяйства. Вот пример: в разговоре с Черчиллем, когда Черчилль был в Москве... Или это в Крыму было. Кажется, в Ялте. Насчет раскулачивания и организации колхозов. Сталин сказал, что пришлось депортировать 5 млн семейств. Если учесть, что это у нас 1929–1931 год, к этому времени крестьянство уже давно очухалось от гражданской войны и за годы НЭПа окрепло, разбогатело, бабы опять стали рожать. Крестьянская семья в это время – минимум пять человек. Там родители, дети, старики... Даже если эти 5 млн умножить хотя бы на пять, хотя на самом деле семья была и семь, и восемь, и 10 человек, это уже получается 25 млн. Понимаете? А на практике это было еще больше.

Что можно думать о Сталине? Какими словами, кроме проклятий? Ведь до сих пор эта эпоха, эти 70 с лишним лет, – она окружена какими-то чудовищными вымыслами, чудовищной ложью. Мы с вами до сих пор не знаем, сколько конкретно миллионов Россия потеряла в Отечественной войне. Все-таки 30 или 40? Даже если это 30, а немцы семь потеряли, посчитайте, сколько за одного немца мы заплатили своими ребятами. Поэтому это все еще предстоит пока...

Я-то думаю, что наследие символизма в России недостаточно изучено. Потому что символисты были уверены, что символы – ими начинена жизнь. И все, что может человек, – это распознать символ и назвать его. Но над нами властвуют символы советской эпохи, которые по-настоящему не изучены, не названы. Их не преподают в школе. И я думаю, что пока Россия ходит... Пока немецкий шпион лежит на главной площади страны, а мы ходим по улицам: Ленинскому проспекту, улицам Дзержинского и так далее, Россия не начнет новой, настоящей жизни. Эти символы надо распознать, обсудить, внести в учебники – и избавиться от них.

– Андрей Сергеевич, вы периодически как-то взбрыкиваете. В 2000 году вы осудили возвращение к советскому гимну на музыку Александрова. В сентябре этого года вы подписали письмо в поддержку протестных акций в Беларуси. Почему вы взбрыкиваете? И почему вы так не любите советское прошлое?

– Я не взбрыкиваю совершенно. Я публично практически не выступаю. Подписываю некоторые документы. Большей частью это документы в защиту кого-то, кого обижают, сажают, бьют и так далее. На большее я не претендую. А советское прошлое... Я повторяю: пока Россия не избавится от духовного наследия советского прошлого, ничего не будет. Я все равно уверен, что у России... Я-то этого не увижу. Но увидят ли мои дети? Не знаю. Думаю, что еще лет 100 России нужно. Но я уверен, что будущее России – это все равно либеральная экономика и парламентская демократия. И никакого другого будущего у нее нет и быть не может.

– Я абсолютно уверен, что, как большой художник, тем более создавший такие произведения, вы неоднократно задумывались над тем, в чем главная трагедия России. Вот в чем, на ваш взгляд?

– Нет, на этот вопрос я не берусь ответить. Потому что это очень сложный комплекс. С одной стороны, при любой власти несчастный народ. А с другой стороны, в самом народе столько качеств, которые с успехом использует власть, что на этот вопрос ответить невозможно. Нет такой диссертации, которая бы ответила на этот вопрос однозначно.

– Андрей Сергеевич, в чем, на ваш взгляд, может заключаться национальная идея России?

– Ой... На мой взгляд, национальная идея России может быть только одна: создание власти, которая будет думать о жизни обывателя. Пока что ни разу такой власти в России не было. Думали о величии России, о том, что надо помогать братьям-славянам, что надо противостоять западной демократии... А о том, каково живется обывателю вот там, на земле, не думала ни одна власть в России. Ни царская, ни советская, ни постсоветская.

– Ваша жена Елена Прудникова – одна из самых красивых актрис советского кино. Катя Татаринова из знаменитого фильма "Два капитана"... А как вы познакомились?

– Как мы познакомились? Очень просто. Я был на премьере режиссера Ирины Поволоцкой. Господи... Фильм назывался... Как же он назывался-то?.. Лена!.. Она дверь закрыла. В общем, главную роль там играла Лена. И вот я подошел к режиссеру, спросил, что за кадр. На что Ирина мне сказала: "Ты бы меня хоть с премьерой поздравил". Она обиделась. И там, дома у Ирины Поволоцкой, мы познакомились. Но никаких отношений не было. Где-то через год у нас начался роман. Скоро у нас "золотая" свадьба, через четыре года.

– Фантастика.

– 46-й год мы живем вместе.

– Но вы свою жену притесняли немножко. Вы не давали ей активно сниматься в кино. Правда?

– Нет. Это неправда. Она снималась много. Я сам ее не снимал. Это другое дело. По этому поводу очень смешно высказывался Алексей Герман. Рассказывал анекдот такой... Пил за здоровье Лены и рассказывал такую историю. "Вот вышла замуж, свадьба, утром просыпается, а он говорит: "Ты знаешь, я решил бросить кино". И пьет за ее здоровье. Примерно так и было...

Нет, нет, она снималась. Она и сейчас снимается время от времени в сериалах. Естественно, она играет уже возрастные роли. Ну вот, в частности, недавно был сериал "Частица вселенной". Космические идеалы... Она там сыграла – по-моему, очень хорошая работа. Нет, я не мешал ей сниматься. Я с удовольствием был ее партнером пару раз. В фильме... Забыл фамилию режиссера. Он назывался "Красная стрела". Там Кирилл Лавров играет ее партнера, любовника. А я играю ее обманутого мужа. А она играет главную женскую роль. А в картине Нахапетова "Идущий следом", где она главную роль играет, я играю, наоборот, ее любовника. А мужа играет Ивар Калныньш. Так что так вот мы вместе.

– У вас три дочери: Авдотья, Александра, Аглая – и сын Алексей. Чем занимается Авдотья, Дуня Смирнова, всем известно. А чем занимаются остальные дети?

– Ну, кроме одной, все работают в кино. Авдотья – вы знаете, она была журналистом, потом стала киносценаристом, потом кинорежиссером, а сейчас заканчивает сериал о Вертинском. И уже у нее есть следующий проект. Но одно из главных дел – это фонд "Подари жизнь" – помощь больным детям. Прежде всего аутистам. Вторая дочь, Александра, живет в Лондоне. Она в свое время вышла замуж за англичанина, уехала туда. Потом они развелись. Она работает в страховой компании как чиновник. Но это уже много лет. Я думаю, что она сама понимает... Она единственная из детей со мной почти не жила. Ей было три годика, когда мы расстались с ее матерью. И так ее воспитывали. Она со мной не жила. Мы виделись, конечно. Думаю, что если бы росла у меня в доме, то никуда бы не уехала.

Мои все дети – люди приличные, работящие, работают как проклятые. Третья дочь, Аглая, – главный редактор и даже более того: она теперь, по-моему, креативный продюсер студии Валерия Тодоровского "Мормот". Она ведет несколько проектов сразу. Работает как проклятая. Она ведет пять-шесть проектов одновременно. Ну а Алексей сначала учил японский язык, потом бросил. Потом кончил ВГИК у Сергея Александровича Соловьева. Он его ученик. И в кино. Он снял сериал, который два года назад был в эфире – "Садовое кольцо". Этот сериал прошел довольно хорошо. Там серьезный актерский ансамбль. А вот сейчас должен запуститься с новым проектом, который он давно готовит.

– Ваш зять, муж Авдотьи, – Анатолий Чубайс. Вы часто с ним общаетесь?

– Редко. Он человек занятой. Ну, сейчас вообще пандемия. Поэтому видимся в основном по Zoom или Skype.

– Как вы к нему относитесь?

– С восхищением. Я его знал еще до того, как он стал моим зятем. И знакомство с ним близкое только подтвердило мое восхищение. Я думаю, что он один из немногих людей, который заслужил после своей смерти памятник в России.

Скриншот: ещенепознер / YouTube

– Вы сказали: "Телевизор не включаю, газет не читаю". Как же вы живете?

– Интернет. На самом деле я включаю телевизор. Потому что есть две вещи, которые я смотрю: это футбол и теннис. Новости, новостные программы я действительно не смотрю. Потому что, на мой взгляд, они омерзительные и сеют ложь и пошлость. И я это смотреть не хочу. Правда, я вот обнаружил новый канал, которого раньше не было. Называется "Кто есть кто". И там довольно интересные исторические передачи. Может быть, я теперь буду смотреть телевизор и этот канал. А сегодня как? Начинается день с того, что открываешь компьютер – и, естественно, первым делом смотришь, что там в интернете, какие новости. А потом только начинаешь работать. Он спокойнее.

– 12 марта вам исполнится 80 лет. Какое у вас ощущение возраста?

– Неприятное. Потому что хуже стала работать память. У меня было два инсульта. И после них я ощущаю довольно значительно... Голова работает хуже. Прежде всего, память работает хуже. Но почему-то мои мозги сохранили удивительную способность: я все забываю, но то, что касается сценария, который я сейчас пишу, пытаюсь написать, мозги хранят свято. Реплику, придуманную два года назад, мне не надо записывать. То есть когда я дойду до этой сцены, я ее вспомню и запишу. Так было на обеих последних картинах. И если Бог даст, может, я еще одну и успею снять. Но это надо минимум три года тогда прожить. Потому что сценарий я надеюсь закончить где-то, дай Бог, к концу лета будущего. Потом надо год положить на поиск средств и подготовку. А потом еще год – на создание картины.

– А что это за картина будет?

– Рано рассказывать. Могу сказать только, что действие ее начинается в ноябре 1952 года, а заканчивается 9 марта 1953-го.

– Очень интересно. Скажите, о смерти вы часто думаете?

– Не очень. Как вам сказать?.. Я уже в таком возрасте, когда это может случиться в любую секунду. По идее надо быть готовым. Мне кажется, что я готов. Так ли это на самом деле, покажет только практика.

– Вы сказали в одном из интервью: "Чего мне еще хочется? Не поверите: умереть по-человечески". Это как?

– Нет. Среди моих знакомых и друзей есть люди, которые умирали так, что понятно, что Господь их прикрывал. Так, например, умер замечательный писатель Богомолов Владимир Иосифович. Он ночью во сне умер. И только мы с товарищами помогали вдове его и так далее. Он только закрыл голову рукой. И гримаса была там. Видно, что смерть была мгновенная. Завидная, на мой взгляд, смерть. Без мучений, без потери памяти, без того, чтобы ты превратился в овощ. Это все страшно. Это от тебя не зависит. Мало ли... Я знал писателя Лаптева, бедного, у которого был инсульт и инфаркт – и он превратился в овощ. И прожил – жена за ним ухаживала – почти 10 лет. Вот это страшная смерть. Ну а там от нас, к сожалению, ничего не зависит.

– Андрей Сергеевич, я хочу поблагодарить вас за интервью. Я хочу поблагодарить вас за прекрасные фильмы, которые вы сняли, в которых вы снимались. Прежде всего, конечно, за "Белорусский вокзал". 50 лет прошло, а памятник поколению и себе вы поставили. Я очень хотел бы, чтобы вы сняли новый фильм, чтобы у вас он получился. И конечно, я буду ждать этого фильма. Спасибо вам и еще за вашу гражданскую позицию, за вашу человеческую позицию. Спасибо вам.

– Спасибо вам. Но от меня, пожалуйста, передайте привет Киеву. И, в частности, моему любимому четырехугольнику. Он ограничивается с одной стороны бульваром Шевченко, с другой стороны – набережной, справа – Крещатиком, а слева – Воздухофлотский мост. Вот этот квадрат я знаю своими ногами наизусть. И очень по нему скучаю.

– Вот как вы сказали, я все в точности сделаю. Обещаю вам. Сегодня же.

– Спасибо.

– Андрей Сергеевич, спасибо большое. До встречи. До свидания.