+15 Киев
1 июня у сына была годовщина службы – он мечтал найти танк и уничтожить. И в него прилетел FPV-дрон при выполнении задачи. Теперь, когда я ничего не делаю, у меня останавливается время
– Андрей, добрый вечер!
– Добрый вечер.
– Я не знаю, можно ли говорить "добрый"... Я хочу прежде всего выразить искренние соболезнования по поводу гибели твоего сына Остапа. Парню был 21 год. Он погиб 2-го?
– Да.
– Как это случилось, Андрей?
– Мы базируемся у Угледара. Точнее, наша линия соприкосновения – от Угледара до Великой Новоселки. И в те дни уже планировалось наступление. Он очень мечтал о том, чтобы проявить себя в наступлении. Он был высококвалифицированным руководителем FPV-дронов. И за день до этого он был на задании успешно. Но первого числа у него была годовщина службы – он мечтал найти танк и уничтожить. Первого числа ему это не удалось, поэтому мы переформатировали задачу, и он пошел к востоку от Павловки. Это небольшой населенный пункт рядом с Угледаром. И в него прилетел FPV-дрон при выполнении задачи. Я об этом узнал где-то минут через 30 от коллеги по второму батальону. Он как-то совершенно неожиданно для меня позвонил... Не позвонил, а надиктовал смс, что у него есть наряд для эвакуации. У меня внутри что-то сработало… какое-то было дурное предчувствие. Я позвонил его руководителю группы, с которым он вышел, – и он мне сказал, что произошло. Потом я поехал на место. Ехал минут 40. А когда приехал, они его уже погрузили в эвакуацию. Не пустили меня туда. Я поехал за эвакуацией. Ехал к месту, где мы проживаем. Меня там снова не пустили. Потом я позже приехал в морг – и все увидел.
– Я не знаю, что сказать даже. Болит… Сильно болит.
– Когда я ничего не делаю, когда у меня какая-то пауза, у меня останавливается время. С тех пор я стараюсь максимально забить себя любой работой, чтобы это на меня не влияло. Вернее, чтобы не забирало к себе. Потому что мыслей очень много. Много мыслей по поводу того, какова моя в этом вина, что я неправильно сделал. Это моя была идея – идти служить. Много разных вопросов… Они трудные для меня. Поэтому действительно тяжело. Просыпаюсь в 5.00, в 21.00 заканчиваю – и так каждый день.
– 6 июня похоронили, да?
– 6 июня, да. Мы отпели его в той церкви, где его крестили, а потом похоронили на Берковцах.
– Ты успешный банкир, обеспеченный человек. Богатый человек, который до войны занимался чем хотел. Почему ты пошел на войну?
– Есть причина и повод. Причина – я глубоко убежден в том, что в нашей стране каждый мужчина должен задать себе вопрос, как он делает, как относится к этому процессу, что он для него делает, как это все происходит в его голове. А повод – на самом деле поход Остапа в армию, потому что он призвался немного раньше, чем я, – меня стимулировал сделать это быстрее. То есть это выглядело так: 1 июня уже был у него первый день в армии. А я мобилизовался 11 августа. Опять-таки, было много разных мыслей. Были разговоры с детьми, были разговоры… Это не такие разговоры, когда ты себе задаешь какие-то вопросы, пытаешься искать ответ. Один из вопросов, который меня сильно дернул... Когда мне младшие дети скажут: "Остап пошел – а чего ты не пошел?" Это был повод. Много всего изменилось за это время, конечно. Многое изменилось. Я много думал над этим. Постоянно думаю на самом деле. Когда есть минута для того, чтобы подумать.
– Вы воевали вместе с Остапом?
– Он работал в моем подразделении. Я там руковожу, а он работал в моем подразделении.
Скриншот: В гостях у Гордона / YouTube
– Ты очень патриотичный человек. Сколько тебя знаю, ты всегда таким был. Ты не менял свое поведение, предпочтения. Ты всегда был патриотом Украины. Скажи, пожалуйста, ты понимал, что война начнется? Или ты был уверен, что этого не произойдет?
– Нет, я был до конца уверен, что это игра мускулами. Я много думал на эту тему, многое слушал: аналитиков, западную прессу читал. Я думал до конца, что это просто игра мускулами. У меня было чувство, что Украину толкают в какие-то переговоры, чтобы, скажем, попасть в объятия Российской Федерации. Я был уверен, честно. Я очень хорошо помню то утро… Я до конца не верил.
– Когда ты засыпал 23-го, ты думал, что утром может начаться?
– Нет. Кроме того, я 23-го пошел со своим средним сыном в тир. Мы отстреляли из всего, чего можно. Я еще сделал Stories в Instagram: "К войне готовы". Это было в 22.00...
– Ты помнишь свои ощущения, когда начали бомбить Киев?
– Я очень четко помню утро. Мы за городом живем. Я помню, как Валя вскочила и сказала, что началась война. Потом, спустя очень короткое время, над нами начали летать вертолеты. Затем взорвалась башня нефтяная в Василькове. Она потом горела дней, наверное, четыре или пять. Было видно прямо мне с кровати. В конце концов, было ужасное начало на самом деле. Потому что я помню: совершенно было непонятно, что делать. Было много разговоров. "Вывози семью, вывози детей!" У меня было несколько друзей, кто прямо толкал меня, чтобы я вывозил детей. Я местность знаю очень хорошо, и было понимание, что если будет какое-то расписание, то я их вывезу на Одесскую трассу, а сам вернусь пешком. Но мы как-то с самого начала поняли, что никуда не поедем. То есть мы говорили об этом несколько раз. В первый день к нам приехали около 40 друзей моих. Они ехали на восток. Потом во второй день приехали еще друзья. И нас было – такой общий коллектив, где-то, наверное, человек 15. С детьми, со всеми.
– Когда все началось, когда они [россияне] стояли уже под Киевом, о чем ты думал?
– Мы же находимся как раз с той стороны. Единственное, что Буча относительно Житомирской трассы – с одной стороны, а мы – с другой. Кроме того, они перешли на эту сторону, и крайняя локация была, наверное, километрах в семи от нас. О чем я думал? Мне хотелось как-то помочь, быть там, куда-то идти, что-то делать. Причем я до конца не понимал что. Мне хотелось туда. Сложно описать. Я знаю, что там что-то происходит, – и мне хочется туда. Я не могу это описать словами. Такая была тяга. Я потом все-таки возобновил тренировки, подбегал туда поближе и видел, какое было зарево над Житомирской трассой. Его видно было, оно пылало. Мне туда хотелось, это точно.
– Не было отчаяния, не было мыслей: "Неужели это с нами происходит?"
– Такой прямой неожиданности от этого у меня не было. У меня больше были вопросы к себе — что я должен делать. Сказать, что мне хотелось прямо на фронт, я не могу... Кстати, на второй или третий день я поехал в подольский военкомат, где стою на учете. Уперся в огромную очередь не очень для меня понятных людей. Какое-то получил задание от какого-то военкома... Кстати, это было с Остапом. И мы отстояли в этом карауле. А потом я понял, что это какой-то "фонарь". Я потом сказал, что мне нужно зарядить машину, – и уехал. И больше не возвращался туда. Это была первая попытка. Причем, когда я туда ехал, я позвонил Остапу. Он сказал: "Можно я с тобой?" Он сразу согласился. Прямо сразу-сразу. Я его не уговаривал... Параллельно было еще несколько процессов. Валя работала. И мне нужно было еще с младшими детьми быть. Надо было что-то им готовить, а продукты начали заканчиваться. Плюс у нас были гости. У меня такого никогда не было, что, например, заканчивается кофе и не знаешь, где его взять. Или заканчивается чай – и нет ответа на вопрос, где его взять. То же было и с дизелем. Какая-то была прострация. Но потом, наверное, к 15–17 марта все поправилось, и настал второй этап моего похода на войну... Начали идти разговоры о том, что вот-вот освободят Бучу и Ирпень. И мне захотелось туда приехать, что-то отснять, показать. Параллельно я еще получил верификацию как журналист от Министерства обороны. Перед освобождением Бучи я поехал... У нас была идея: сделать фильм о том, как все было; сделать для Netflix маленький сюжетик, чтобы им продать и можно было позже этим заниматься. И я тогда позвонил Мозговому, с которым мы работали над проектом "Решает Онистрат". Он сразу согласился. И мы поехали в ДШВ в Макаров. Это, если знаете, [комбат] Купол, по которому был большой скандал: он сказал, что старых перебили, а новых не готовят. Мы как раз к нему попали. Попали в первый раз на боевую позицию – 51-й километр. Граница проходила по Макаровскому мосту, которого сейчас нет. И это мое первое прикосновение было. Война, первая линия, "ноль". Там – люди, там – танки. Там – один танк подбит. Там есть "200-е", там есть "300-е"… Первое настоящее прикосновение. И потом Ирпень, Буча. Я могу сказать, что я первым вошел в Бучу после военных. Затем выставил видос. Меня, правда, забанили Facebook и Instagram, но в Telegram прошел. И даже эти видео когда-то Невзоров у себя публиковал. То есть они разлетелись космическим тиражом.
В Буче было ужасно. Вышли на мост – там сотни машин, все прострелены, люди кругом лежат. Трупы, трупы, трупы, трупы, трупы
– Ужасно было в Буче?
– Ужасно... Кругом лежали трупы, машины стояли... Буча, которую чуть позже показал Комаров, – это уже была не та Буча… Потом мы вышли на мост – там сотни машин, все прострелены, люди кругом лежат. Трупы, трупы, трупы, трупы, трупы. Потом мы пошли дальше, в Гостомель. Там орки трупами лежали. РПГ валялись вдоль дороги. Оружие, какие-то люди местные, вылезшие, – и они не знают, это украинцы, не украинцы, что здесь происходит…
– Наши, не наши.
– Вообще ничего было непонятно. Но могу сказать прямо: мне было интересно. Это было за гранью. Ты вроде бы ходишь по городу, по которому ты много раз ездил, знаешь каждый уголок, а он вообще не такой. Людей нет, все выгорело, разбито, все взорвано. Здесь какие-то люди живут, здесь кого-то похоронили, здесь не успели похоронить. Это было ужасно. Ужасно. Я теперь когда заезжаю, у меня картинки с тех пор. И это была, наверное, первая неделя, как это тогда развивалось. А потом я понял, что хочу на войну. Понял, что здесь уже ничего нет, здесь уже я не могу включиться. Да, я захотел на войну.
– На настоящей войне страшно?
– Иногда могу сказать, что какой-то холодок подходит. Буквально два часа назад я уехал из Благодатного. Сказать, что страшно, – нет. Просто едешь, например, – и вчера по этому городу не было приходов, а сейчас все в глине от того, что там приземлялись 120–122 мины. Все покоцано. И ты начинаешь математическим мозгом думать, а какая вероятность… И понимаешь, что вероятность ничтожна, но все равно эти кучи… И вот оно одно, другое, третье. Вчера я увозил "300-х". Тоже случайно получилось, потому что я там был по своим задачам, а тут говорят, что прилетел 154-й, есть "300-е". Я выхожу на замкомбата и говорю: "Помощь нужна?" Он говорит: "Да, нужна. Приезжай". Я приезжаю. Мы начинаем паковать. Человек отключается. Затем еще один. Потом я их везу в медпункт. Он то приходит в себя, то отключается. Привезли, все сделали – все окей, все живы... Я скажу так: у морга гораздо хуже.
– Много ребят погибает?
– Я у морга спросил, какое наибольшее количество было за день, – сказали, что 16.
– За день?
– В тот день, когда Остапа забрали, было пять. Это все зависит от ситуации. Я сегодня общался с BBC. И они говорят типа: "Что сложнее всего?" Я говорю: "Когда мы теряем людей". Остальное: танк, еще что-то взорвалось, что-то наехало – это все понты. Я знаю место, куда завозят… Вот когда там лежат десятки людей – это самое сложное. И вопрос не в том, как из этой истории выходить, а как мне продолжать находиться... И говорю, что, к сожалению, вы слишком поздно поняли, что нам такая помощь нужна, чтобы этих людей было меньше. Но лучше позже, чем никогда.
– Что ты понял об Украине и украинцах на войне, чего не понимал до сих пор?
– Не на войне, а благодаря войне. Я, конечно, понял, насколько она нас сплотила. Насколько отошла российская тяга по поводу всех закидонов, которые они давали: русского языка, проплаченных политиков, проплаченных интересов. Я знаю большое количество разных людей из разных партий: из топа, не топа, из первого десятка. Но наконец отсыпалась какая-то шелуха из чайника. Просто – раз! – и в один момент отсыпалась.
– И нет.
– Да, ее нет. И на самом деле это самое большое открытие для меня. Я не думал, что общество может быть таким радикальным, прямо скажу. Я думал, что у нас действительно есть люди, которым русский больше нравится... В конце концов, я здесь много вижу людей, которых "ждуны" называют… Так вот: "ждунам" просто задурили голову, поймали на живца. Забросили эту тему с русским языком, затем она их подхватила изнутри. "Зачем мне этот украинский язык?" А потом начали это подгонять еще рассказами о национализме. И я понял, что это просто дешевая штука, которой накормили миллионы людей. Я прочел, кстати, хорошую книгу "Как Украина теряла Донбасс". Там очень хорошо все описано: как шаг за шагом развивалась история, с историческими ссылками. Кто что сказал, зачем, почему, в связи с чем. Очень классно. Я удовольствие получил.
– Ты до войны и ты сейчас – это разные люди?
– Да, наверное, нет.
– Но ты стал во время войны философом?
– Сложные вопросы. Я действительно не знаю ответа на этот вопрос. Я был фаталистом – и им остаюсь. Здесь сегодня опять-таки BBC меня спрашивали: "Не хочется отомстить?" Я им говорю: "Мне хочется качественно делать свою работу. Я за тотальный профессионализм". И это прямо must have. Стал ли я профессиональнее? Нет. Как я профессионально относился к остальным позициям, я к этой работе отношусь профессионально. С чем я иногда имею соприкосновение – это такой армейский пофигизм. Я никогда его не включаю, никогда не забиваю ни на что. Вообще считаю, что я должен сделать так, чтобы это получило наилучший результат. Это очень важно для меня.
– Я помню, что до войны ты был фанатом бега. А во время войны бегать удается или нет?
– Вчера пробег 15, позавчера – 10 [километров]. Сегодня не побежал, потому что поехал рано на совещание. Объемы, конечно, значительно снизились, но так у меня получается. 50–70 километров в неделю у меня выходит.
Фото: Андрей Онистрат / Facebook
– Что дает бег сейчас?
– Что дает бег во время войны? Дает энергию, он меня балансирует, дает возможность подумать, отойти от всего. Подумать о тех вещах, которые я должен сделать. Такая у меня история с бегом. Еще можно много в чем поковыряться. Но на самом деле сегодня мне лучше разобраться со своим сознанием и подсознанием во время бега.
– У меня нет сомнения, что когда ты бегаешь, думаешь о том, что сейчас я спрошу. Что будет дальше?
– И об этом тоже думаю. Я не знаю почему, но мне кажется, что скоро закончится война. Я не могу это объяснить. У меня такое чувство, что должен появиться какой-то "черный лебедь" – и что-то резко ввернет. Это такое внутреннее [ощущение] последних нескольких дней. Что будет дальше? Если оно будет идти по тому пути, каким идет сейчас, то это будет очень трудный путь. С большим количеством потерь, с большим количеством погибших, раненых… Тебя же много людей смотрит. Кем бы вы ни были, чем бы вы ни занимались, насколько бы вы себя ни чувствовали не имеющими отношения к этому, все равно каждую минуту, каждый час гибнут люди. Реальные люди, за которыми есть родители, дети, сестры, братья, родственники. И это очень ужасно. Насколько бы вы отстраненно себя ни чувствовали, вы должны понять, что вы можете внести лепту, чтобы это закончилось. В любой стране: в России, в Америке – где угодно.
– Я вернусь к тому, что ты очень богатый человек. Ты был в списке Forbes в свое время? Не был? Но подходил к нему, я думаю.
– Там все зависит от редактора. Редактор – он как главный режиссер. Хочет – кого-то увидел, хочет – не увидел. Хочет – посчитал, хочет – не посчитал. Да, в целом я себя неплохо чувствовал.
– И у тебя была своя философия жизни, были прерогативы, были вещи, которые казались тебе очень важными. Что сегодня для тебя самое важное?
– Во-первых, качественно делать свою работу. Во-вторых, я каждый день обязательно общаюсь с отцом, с Валентиной. С Валей общаюсь дважды. Уделяю внимание всем. Занимаюсь людьми. Много думаю и занимаюсь изучением военной работы, философии. 24 на 7 я занят только этим. Я ничему не уделяю внимания. Я иногда могу себе позволить что-нибудь написать. И то – это еще зависит от настроения, от времени. Я веду дневник каждый день, публикую его на закрытом канале в Telegram. Пишу, что у меня произошло за день: куда, что, как, какие обстоятельства, с кем встретился, расстроился, не расстроился, продуктивно, не продуктивно, это меня поразило, это не поразило. Очень сильно забочусь о том, чтобы вовремя, если есть возможность, ложиться спать. Потому что очень напряженные дни – и этот адреналин, который мне… Я на него в жизни не обращаю внимания, но думаю, что он меня истощает изнутри.
– В нашей новейшей истории было, к сожалению, очень много людей, которых мы считали героями, ориентирами. А вот пришла беда – и почти никого из них не стало. Ты один из людей, которые в самое тяжелое время для Родины подставили ей свое плечо. Ты мог бы этого не делать. Тебя никто не тянул на фронт. Никто не тянул на фронт твоего сына, который погиб героически. Я о чем? О том, что ты и такие люди, как ты после нашей победы – а мы должны уже думать о том, что будет после нашей победы, – будут иметь право говорить обо всем простыми словами. Потому что ты и такие, как ты, ребята – настоящие герои новейшей истории Украины. Я понимаю, что не могу отнимать у тебя много времени. Прошу наконец сказать украинцам, когда придет наша победа. Как нужно сегодня жить, чтобы Украине было хорошо, чтобы Украина была?
– Давайте представим себе, что Украина – это наш проект, над которым мы работаем. И опять-таки, возвращаясь к профессионализму, – профессионально относиться к этому проекту. Плохо, горько – помогать. Как, сколько, когда, куда идти? Ты говорил о людях, которые уехали. Ну, я считаю, что они будут пытаться выплыть. Но я убежден, что им мы слова больше не дадим. Я считаю, что надо поступать по душе, по сердцу. Если сердце говорит, что нужно ехать, – наверное, надо ехать. Если сердце говорит, что нужно не ехать, то надо не ехать. Если сердце говорит, что нужно помогать, надо много помогать. У меня средняя дочь очень хорошо учится. У нее карточка привязана ко мне. И я увидел, что она снимает со своих личных начислений и куда-то отправляет. Я ее спрашиваю: "Слушай, ты куда-то отправляешь деньги. Что это?" Она говорит: "Я подумала, что если Украина не победит, мне и квартира не нужна. А если Украина победит, то мы на новую квартиру заработаем". В детском восприятии есть своеобразие ощущения происходящего. Я не знаю, кто там как. Я был на похоронах в Киеве. Киев живет своей жизнью. Это не столица воюющей страны. Кафе, рестораны, молодые люди. Кто-то улыбается, все у них классно. А я привез труп. А сколько таких трупов приезжает? Я приехал на кладбище, а там целая поляна этих людей. И у каждого какой-то срок. Кому-то 50, кому-то 20, кому-то 30, кому-то 40. А люди там тоже сидят, как и сидели, живут, как и живут. Это такая истина. Правда всех разнесет. Кто – направо, кто – налево. Я думаю, что там будет трудно кого-то обмануть.
– Андрей, я тебе благодарен за откровенный разговор. Благодарен за то, что ты делаешь для нашей страны. Благодарен за сына, которого, к сожалению, больше нет. Еще раз мои соболезнования по этому поводу. И слава Украине, Андрей!
– Героям слава!
Видео: В гостях у Гордона / YouTube
